CC BY
45
БО! 10.30842/а1р2306573714115
ИЛИ РАН, Санкт-Петербург
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА ИСТОРИЧЕСКИХ КОНТАКТОВ ОРОКОВ И ОРОЧЕЙ
НА САХАЛИНЕ1
Ороки — крайне малочисленный народ, живущий только на Сахалине. Отсутствие ороков на континенте может свидетельствовать о том, что их этногенез происходил на Сахалине. Традиционным занятием ороков является оленеводство в сочетании с рыболовством и охотой, в том числе и на морских животных. Ороки живут в основном в посёлке Вал (Ногликский район, северо-восточное побережье Сахалина) и в городе Поронайске (восток центральной части Сахалина). Согласно переписи населения 2002 года, ороков насчитывалось 346 человек. Перепись 2010 г. зафиксировала 295 ороков, в т.ч. 259 на Сахалине. Орокский язык представлен двумя диалектами — северным и южным (об их различиях см. [1к^ат1 2001: 247-283]). Диалекты эти довольно близки друг другу, во всяком случае, диалектные различия не препятствуют взаимопониманию. В настоящее время орокский язык знают лишь несколько пожилых людей.
Орочи к концу XIX в. расселялись на территории, имевшей следующие границы: «на востоке — берег Татарского пролива, на юге — бассейн р. Ботчи /бэчи/, на севере — залив Де-Кастри, на западе — истоки рек, впадающих в Татарский пролив. На северо-западе граница пересекала Сихотэ-Алинь и захватывала долину впадающей в Амур р. Хунгари до пункта, отстоящего километров на шестьдесят от ее устья» [Орочские сказки и мифы 1966: 6]. Согласно подсчётам В. А. Аврорина и Е. П. Лебедевой, в 1959 г. орочей было 477 человек. Сколько их сейчас, сказать трудно; данные переписей, как известно, не вполне надёжны в этом
1 Статья написана при финансовой поддержке РФФИ, проект «Исторические контакты исчезающего орокского языка», тип проекта: «а(ф)», номер проекта: 16-04-50123.
отношении. «Согласно опубликованным данным Всесоюзной переписи населения 1959 г., их (орочей. — А. П.) насчитывается 782 чел. В действительности же их значительно меньше. В эту цифру включены, по всей вероятности, сахалинские ороки...» [Орочские сказки и мифы 1966: 5]. Как пишут В. А. Аврорин и Е. П. Лебедева, «... есть основания думать, что в более отдаленные времена число орочей было более значительным. Об этом свидетельствуют сохранившиеся до сих пор воспоминания о целом ряде уже исчезнувших родов, среди которых были и довольно многочисленные, о переселениях в другие места больших групп орочей, об опустошительных эпидемиях, наводнениях и войнах, что не могло не повлиять на численность этой народности» [Орочские сказки и мифы 1966: 6]. Что касается хозяйственной деятельности орочей, то её «исконными компонентами следует считать охоту на пушного и мясного зверя, в том числе морского, и рыболовство, прежде всего речное» [Аврорин, Лебедева 1978: 6].
В настоящее время на орочском языке уже, по-видимому, не говорят. Вот последняя имеющаяся у меня информация об этом языке: «Редакторы сборника побывали вместе с Еленой Всеволодовной (Перехвальской. — А. П.) у орочей Советской Гавани в 2010 году. Мы уже не нашли там ни одного человека, который бы говорил по-орочски не только связными текстами, но даже отдельными фразами. В местном доме культуры мы все наблюдали выразительную картину, как несколько представительниц этнической группы орочей, собравшись вместе, пытаются вспомнить по-орочски счет до десяти. Про соседние поселки, упоминаемые в настоящем очерке, нам сказали, что там тоже не осталось никого, кто бы говорил по-орочски. По-видимому, орочский язык к настоящему моменту можно считать исчезнувшим» [Баранова, Маслинский 2014: 11] (примечание редакторов сборника — В. Ф. Выдрина и Н. В. Кузнецовой).
Оба фонетически близких этнонима (ороки2, орочи), возможно, имеют общее происхождение, однако и тот, и другой
2 Этноним «орокн», бывший до определённого времени общепринятым в лингвистике и этнографии, используется в данной статье по двум причинам: во-первых, в научных работах крайне нежелательно
являются экзоэтнонимами. Ороки в настоящее время предпочитают называть себя уилта — улта3; очевидно, это относительно старое самоназвание народа или какой-то его группы. Орочская народность «в качестве самоназвания давно уже, по-видимому, не менее ста лет, употребляет слово орочи: ед. число /орочи/, мн. число /орочиса/. Как наименование народности в обиход науки его ввел французский мореплаватель Жан Франсуа Лаперуз, который во время своей трагически закончившейся кругосветной экспедиции посетил в 1787 г. залив Де-Кастри и встретил там людей, назвавших себя ороча. Были ли это современные нам орочи, или какое-то иное племя, остается невыясненным» [Орочские сказки и мифы 1966: 7].
«обновлять» названия народов и языков, а во-вторых, термин «уильта» («уйльта», «ульта») не очень пригоден для образования необходимых в письменной и устной речи форм («уильтинский», «уильтский», «уильты»?).
3 Все примеры в статье даны в транскрипции, принятой в «Сравнительном словаре тунгусо-маньчжурских языков» (см. «Алфавитный перечень знаков транскрипции, принятых в словаре», а также «Транскрипцию фонем и отдельных звукосочетаний» тунгусо-маньчжурских языков [ССТМЯ 1975: ХУ1-ХХ11]). При этом необходимо отметить, что в статье не указываются варианты фонем, обусловленные действием закона сингармонизма (правда, негидальское м относительно более низкого подъёма в первом слоге слов с «а-гармонией» я обозначаю графемой е, например: елавун (а не илавун, как должно бы быть в «Сравнительном словаре тунгусо-маньчжурских языков»)).
Если слово (словосочетание) приводится по опубликованной работе, то сначала даётся транскрипция оригинала, но без диакритических знаков, а в скобках указывается несколько упрощённая транскрипция «Сравнительного словаря тунгусо-маньчжурских языков» (это касается только тунгусо-маньчжурских языков, айнское и нивхские слова даны лишь в транскрипции оригинала). Если транскрипция какого-либо слова кириллицей или латиницей в опубликованной работе (диакритика при этом игнорируется) может быть транслитерирована «один к одному» при помощи используемой мной в статье упрощённой транскрипции «Сравнительного словаря тунгусо-маньчжурских языков» (например: ип (-вун)), то, естественно, нет никакой необходимости в транслитерации.
Орокский и орочский относятся к тунгусо-маньчжурской языковой семье. В плане генетической классификации орочский ближе всего к удэгейскому; оба языка с точки зрения исторической фонетики и отчасти лексики имеют значительное сходство с негидальским, эвенским, эвенкийским и солонским. Возможно, предок орочского языка был субстратом для неги-дальского. Контакты обусловили схождения орочского и удэгейского с нанайским, ульчским и орокским; правда, начало таких контактов относится к весьма далёкому времени, когда ещё, вероятно, существовали орочско-удэгейский и нанайско-ульчско-орокский праязыки.
Орокский и ульчский языки исторически имеют между собой больше общего, чем каждый из них с нанайскими идиомами. Можно даже сказать, что орокский язык исторически представляет собой ульчский с немалым количеством существенных инноваций на всех уровнях. Однако при наличии очевидных и ярких инноваций орокский язык сохранил весьма архаичные особенности, утраченные его ближайшими родственниками — ульчским и нанайским.
Что касается орочско-удэгейского генетического кластера, то орочский язык в некоторых отношениях архаичнее удэгейского: говоря упрощённо, удэгейский в историческом плане можно рассматривать как совокупность «орочскоподобных» идиомов с инновационными чертами, особенно в исторической фонетике.
Если отвлечься от сравнительно позднего влияния эвенкийских сахалинских диалектов на орокский язык, то изоглоссы, связывающие орокский язык с некоторыми другими тунгусо-маньчжурскими, скорее всего появились в то время, когда предок орокского находился ещё на континенте. Удалось, однако, обнаружить немногочисленные языковые свидетельства контактов ороков с орочами, причём одно из них определённо указывает на то, что контакты происходили не на континенте, а на Сахалине, точнее — в долине реки Поронай, то есть в центральной части острова. Таким образом, есть основания полагать, что орочи не просто
бывали на Сахалине4, но и оставили там в языке ороков некоторые следы. Выявлению этих следов и посвящена данная статья.
4 Приведу самое начало орочского текста «Предание рода Бисанка»: «Когда-то Бисанки своего рода не имели. По преданию, Бисанки — это люди, переехавшие с Сахалина. Когда Бисанки жили еще на Сахалине, неизвестно, кем они были — айнами или орочами» [Орочские сказки и мифы 1966: 179]. А вот предание орочского рода Бэсэ целиком: «Поехали двое людей охотиться в море на двух морских челноках. Опустился густой туман. Потеряли они направление и заблудились. Решили: «Поедем к берегу, домой! Наш дом вон там должен быть». Едут, едут, а земли не видно. Растерялись они: «С голоду умрем». Однако едут дальше. Отдохнут, едут, отдохнут, едут... Вот-вот конец им приходит. Но тут туман поредел. Смотрят — вблизи земля. Посмотрели на берег — там люди, много людей. Повернули к берегу, к людям. А речи их понять не могут. Вытянули люди их челноки на берег. «Сейчас прикончат», — совсем расстроились те двое. Но их взяли под руки и подняли. Встали они, вылезли из челноков. Видно, что их жалеют. Взяли их за руки и быстро повели к себе домой. В доме они сели на пол. Им принесли пищи, и они стали есть. Голодные, они ели с опаской. От пищи они поправились. Дали им девушек в жены. Стали там жить. Пожили с местными людьми и овладели их языком. А это были айны. Как-то говорят: «Мы поедем к себе домой». А их отговаривают: «Не уезжайте, живите у нас!». Остались жить у них, стали их свойственниками, а потом у них и дети появились. Так там и жили. Потом, спустя несколько лет, они умерли. После них люди рождались, умирали. Сменилось несколько поколений. Рождались и их потомки. Вот они жили и решили: «Поедем-ка мы к себе на родину, на реку Ботчи, поплывем на шхуне с парусом». Вот и поплыли. «Давайте причалим к берегу!» А там живут удэхейцы. «Какого вы рода-племени?» — спрашивают. «Мы из родов Суландига и Камидига». «А наш род Бэсэ здесь живет?» Удэхейцы отвечают: «Рода Бэсэ уже нет». «Даже и женщин не осталось?» «Среди Идинков есть только один человек— сын женщины из рода Бэсэ, зовут его Сабага». Люди из рода Бэсэ говорят: «На земле айнов наших сородичей человек сорок». Немножко пожили здесь и уехали обратно» [Орочские сказки и мифы 1966: 182-183]. Очевидно, в этом предании говорится о Сахалине, вряд ли о Хоккайдо — до этого острова существенно дальше, и вряд ли бы два заблудившихся в морском тумане ороча доплыли до него в своих челноках.
Первой отметила возможность «наибольшей близости» орокского языка, в частности, с орочским Т. И. Петрова: «... хотя язык ороков (ульта) и имеет ряд черт, присущих языкам северной группы, все же по основным ведущим формам он должен быть отнесен к южной группе, внутри которой наибольшую близость его можно констатировать с языками нанайским, ульчским и, возможно, орочским» [Петрова 1967: 125]. Однако такая возможность не была проиллюстрирована какими-либо примерами. Впрочем, один весьма любопытный факт Т. И. Петрова приводит в этой работе, но связывает его не с орочским, а с «северной группой тунгусо-маньчжурских языков». Речь идёт об орокском слове иллае 'стружки, надеваемые шаманом'. Т. И. Петрова относит это слово к «группе существительных с омертвевшим суффиксом -в, -у», причём к «именам существительным, выявляющим конечный н». И далее: «Суффикс -в ... можно считать восходящим к суффиксу -вун, с помощью которого в северной группе тунгусо-маньчжурских языков образуются имена существительные от глагольных основ» [Петрова 1967: 25-26].
Через несколько лет аналогичную идею о том, что в составе слов, обозначающих ритуальные стружки в орочском и орокском языках, можно исторически выделить суффикс -вун (-wun) с орудийным значением, высказал Дз. Икэгами, предложив весьма оригинальную этимологию. Первоначально статья Дз. Икэгами «Заметки о происхождении айнского слова inaw — об этимологии слова illau языка уильта» была опубликована на японском языке в 1980 г. [Ikegami 1980: 393-402]. Впоследствии статья эта была переиздана, приведу цитату из резюме на английском языке: «Айнское слово inaw означает 'ритуальное подношение, жертвоприношение (offering) в форме палки (wooden staff) с прикреплёнными к ней стружками'. Это слово имеет сходство с нивхскими словами inau и nau, с орокским (в оригинале здесь и дальше uilta. — А. П.) illau и с орочским ilau. Считается, что по происхождению это одно и то же слово. Орокское слово illau (= illaun-) восходит, вероятно, к *ilawun. Эта форма образована от глагольной основы *ila- и образующего имена существительные суффикса *-wun с инструментальным значением. По-видимому, это реконструируемое слово превратилось в illau{n-) в результате утраты звука *w и последующего компенсаторного удвоения
звука */. Орочское слово ilau также происходит от *i/awun, в котором звуки *w и *n были опущены. Суффикс *-wun восходит к праформе *-pun, сохранившейся в орокском -pu(n-). Следовательно, орокское слово i//au(n-), восходящее к *i/awun с суффиксом *-wun, является заимствованием, вероятно, из орочского (подчёркнуто мной. — А. П.) или иного тунгусо-маньчжурского (в оригинале «тунгусского». — А. П.) языка, связанного с ороч-ским близким родством» [Ikegami 2004: 219].
И далее, «основываясь на значениях маньчжурской глагольной основы i/a- и её дериватов», Дз. Икэгами высказывает предположение о том, что эта основа с присоединённым к ней суффиксом *-wun означает или «палка, которая производит (puts forth) цветы, на которой расцветают цветы», или «палка, которую мужчины строгают». Таким образом, Дз. Икэгами предполагает, что айнское слово inaw, а также нивхское inau ~ nau имеют тунгусо-маньчжурское происхождение; при этом подчёркивается, что при заимствовании в айнский язык звук / был заменён на n, потому что в айнском / отсутствует.
Гипотеза Дз. Икэгами (точнее, Т. И. Петровой и Дз. Икэгами) весьма интересна, причём не только для лингвистов. Мне кажется, есть ещё над чем подумать в плане внутренней формы рассматриваемых слов, обозначающих столь важный культовый предмет.
Хотел бы в этой связи отметить, что в орочском языке (а также в некоторых других тунгусо-маньчжурских) есть глагол ила-'зажигать, разжигать, разводить (огонь); сжигать' [Аврорин, Лебедева 1978: 187]. В прошлом в этом языке функционировал аффикс *-вун с орудийным значением, при помощи него, например, было образовано от глагольной основы игди- 'расчёсывать волосы, причёсывать, причёсываться' слово игду(н) 'гребень, расчёска' (*игди-вун > *игдиун > игду(н)). В результате присоединения к основе ила- 'зажигать, разжигать, разводить (огонь); сжигать' орудийного суффикса *-вун должно было образоваться слово *илавун > *илаун > илау(н) 'то, чем зажигают; то, чем разводят огонь'. Действительно— ведь именно при помощи стружек разводят огонь, в частности, когда отсыревают дрова. Однако и такое толкование имеет слабую сторону: неясно, могло ли быто-
вое, не связанное с культом значение ('зажигать, разводить огонь') превратиться в значение, связанное с шаманским ритуалом.
Впрочем, есть и иной факт — в какой-то степени он подтверждает семантическую сторону этимологии Дз. Икэгами. В маньчжурском языке имеется слово илгари ~ илхари 'бумажные разноцветные полоски в виде лент, привешиваемые на ивовые ветви, которые ставятся во время молитвы и призывания духов у шаманов, а также на могилах и перед кумирами' [Захаров 1875: 107, 108]. Здесь же И. Захаров приводит словосочетание илгари тэбумби 'водружать, втыкать, ставить ивовую ветвь с разноцветными бумажками'. И сам маньчжурский культовый предмет, и действие, совершаемое при помощи него, весьма напоминают манипуляции с инау, производимые орочами, нивхами, ороками и айнами. Маньчжурское илгари ~ илхари является суффиксальным производным от илха 'цветок, цветы', которое в свою очередь образовалось при помощи известного суффикса -ха от глагольной
основы ила- 'расцветать, цвести'; основа эта общетунгусоманьч-
:k h
журская, восходит к ила- и представлена в том числе и в ороч-ском языке, но только в виде производного слова илакта 'цветок'.
Кстати, слово елавун, означающее 'ритуальные стружки', мы с М. М. Хасановой записали во время экспедиции в 1982 г. в низовья Амура к негидальцам. Одна из наших информанток — Мария Абрамовна Семёнова (родилась в деревне Усть-Амгунь, уже не существующей больше семидесяти лет) — сообщила нам, что шаман привязывал елаеун на голову, шею, запястья, пояс, колени; елаеун бывают длинные и короткие, зажигать елавун нельзя. Вот приведённый М. А. Семёновой фразовый пример на негидальском языке со словом елавун: атпугди^и Kyeajan елавунма 'специальным ножом (атпугди) с кривым лезвием делает (букв, строгает) ритуальные стружки {елавун)'. Надо сказать, что это слово отсутствует как в «Сравнительном словаре тунгусо-маньчжурских языков» [ССТМЯ 1975], так и в работе В. И. Цинциус [Цинциус 1982]. Следует отметить, что это неги-дальское слово мы услышали от носителя усть-амгуньского (хэденского) идиома, который совершенно не был описан, хотя и отличается от других негидальских идиомов в некоторых отношениях весьма существенно. Думаю, что усть-амгуньский (хэден-ский) идиом мог в большей степени, чем другие территориальные
варианты негидальского языка сохранить особенности, обусловленные субстратным влиянием предка орочского языка, на котором несколько столетий назад, по-видимому, говорили в низовьях реки Амур, а также в нижнем течении реки Амгунь. Первым высказал идею о том, что когда-то негидальцы и орочи были соседями, российский востоковед П. Шмидт [Schmidt 1923: 4-5].
Таким образом, слова илау, елавун и иллау представлены лишь в трёх тунгусо-маньчжурских языках — в орочском, неги-дальском и орокском соответственно. Существенно, что аналогичные слова не засвидетельствованы ни в удэгейском языке — генетически самом близком к орочскому, ни в ульчском — ближайшем родственнике орокского.
Несколько странной кажется мне идея о возможности заимствования айнами исключительно важного в их культуре слова inaw из языка орочей, в культуре которых ритуальные стружки илау не были объектом первостепенной значимости (об айнских ритуальных стружках см., например, работу Л. Я. Штернберга «Культ инау у племени айну», опубликованную в посмертно изданнойкниге [Штернберг 1933: 611-634]).
Что касается нивхского инау (нау) 'заструганная с одного конца палочка (принадлежность религиозного культа)' [Нивхско-русский словарь 1970: 93-94, 206], то оно было, по-моему, заимствовано из айнского — ведь если бы это слово пришло из какого-нибудь тунгусо-маньчжурского языка, то в нивхском было бы не инау (нау), а илау (лау). Интересно, что в нивхском представлен вариант без начального узкого гласного (нау)5.
5 Могу привести несколько примеров отпадения в анлауте нивхских слов узких гласных у и и: ср. нивх, рац 'крупа' и маньчж. upa 'просо' (сегмент -ц вряд ли является нивхским словообразовательным суффиксом; возможно, он указывает на некий маньчжурский диалектный словообразовательный суффикс, ср. маньчж. сибин. jupz3 'просо' [ССТМЯ 1975: 324] < *ирагаТ)\ нивх, рал 'лягушка' и орок. удала 'лягушка'; нивх, тятя-дъ (амурский идиом), тятя-нд (восточносаха-линский идиом) 'женский музыкальный инструмент, состоящий из сухого бревна лиственницы, подвешенного на козлах, и деревянной палки-колотушки (ритмичными ударами колотушек несколько женщин выбивают монотонно и протяжно такт в тот момент, когда на
Думаю, что в любом случае Дз. Икэгами был прав — орок-ское слово иллау заимствовано из орочского, в котором соответствующий культовый предмет называется илау. Из орочского же языка пришло в негидальский (по крайней мере, в усть-амгунь-ский идиом) слово елаеун, сохранившее исходную форму с орудийным суффиксом.
Приведённое лексическое соответствие между орокским и орочским языками нельзя считать эксклюзивной изоглоссой (т.е. изоглоссой, связывающей только два языка) из-за наличия соответствия в негидальском.
Не является эксклюзивной также следующая изоглосса (хотя заимствование из орочского в орокский весьма вероятно): орок. xэwэci- 'звать' [1к^ат1 1997: 238] // ороч, хэвэти- 'звать, позвать, созвать, пригласить' [Аврорин, Лебедева 1978: 250] (ранняя запись этого орочского глагола весьма необычна: хывади 'зову' [Протодьяконов 1888: 16]) // удэг. хэути- 'кричать'. В [ССТМЯ 1977: 464] орокский глагол хэвэтчи- ~ хэвэчи- '1) кричать; 2) звать' ошибочно включён в словарную статью «ЭРЙ-кричать» (в статье приведена тунгусо-маньчжурская праязыковая реконструкция *хэрй- 'кричать, звать', которая по формальным причинам никак не могла дать в орокском языке хэвэтчи- ~ хэвэчи-). Кроме того, в [ССТМЯ 1975; 484] приведено как не имеющее соответствий удэгейское (хорский и анюйский говоры)
медвежьем празднике голову убитого медведя водворяют на родовую нарту)' [Нивхско-русский словарь 1970: 375] и ороч, у^а^иуки 'ударный деревянный музыкальный инструмент (представляет собой длинный круглый брус из высушенного дерева с вырезанным на одном конце изображением головы медведя; брус подвешен с обоих концов на веревках к наклонно воткнутым в землю палкам; ударами по брусу двумя небольшими палочками выбивают дробь в различном ритме, подражая стуку птичьих клювов, ударам ножа при крошении мяса или рыбы, стуку посуды о стол при еде и т.п.; игра на этом инструменте, сопровождаемая пением, являлась обязательным элементом ритуала медвежьего праздника)', у^а^и- 'играть на музыкальном инструменте узазиуки' [Аврорин, Лебедева 1978: 238]; нивх. Ла 'Амур' и маньчж. ула 'большая река' (река меньших размеров называлась по-маньчжурски общетунгусоманьчжурским словом бира).
хэути- 'кричать', на самом же деле этот удэгейский глагол связан по происхождению и с орочским хэвэти- 'звать, позвать, созвать, пригласить', и с орокским хэвэчи- 'звать'. М. Д. Симонов и В. Т. Кялундзюга дают в своём словаре несколько иное звучание и значение удэгейского глагола: хэути- 'кричать', при этом глагольная основа хэутиси- переведена не только как 'кричать' (с пометой «длит.»), но и как 'звать' (кого-либо) [Кялундзюги-Симонова словарь удэгейского языка 1999: 1047-1049]. Примечательно, что в словаре Е. Р. Шнейдера рассматриваемый глагол приведён не совсем так, как в словаре М. Д. Симонова и В. Т. Кялундзюги: хэШ- (с последующими суффиксами) [Шнейдер 1936: 80]. Графемой у в удэгейском глаголе хэути-обозначен гласный, именуемый М. Д. Симоновым «интенсивным резким»; Е. Р. Шнейдер называл такой гласный «аспирирован-ным» и обозначал его как ака. Однако если бы на самом деле в удэгейском глаголе со значением 'кричать' был «аспирирован-ный», или «интенсивный резкий» гласный, то глагол этот следовало бы возводить к *хэсути-, что противоречит данным как орочского, так и орокского языков: в соответствующих глаголах нет интервокального звука с.
Необходимо иметь в виду, что сегмент -ти- (-чи-) не является в рассматриваемой глагольной основе удэгейского, орочского и орокского языков показателем «вида длительности» (термин В. А. Аврорина), так как, например, в орочском таким показателем выступает -чи- [Аврорин, Лебедева 1968: 202], но в интересующей нас орочской основе мы видим -ти- (хэвэти-). Таким образом, представленный в орочском, удэгейском и орок-ском языках глагол со значением 'звать, кричать', во-первых, не имеет соответствий в других тунгусо-маньчжурских языках, а во-вторых, морфологически нечленим как в современном состоянии этих языков, так и в историческом плане. По моим наблюдениям, в тунгусо-маньчжурских языках не бывает незаимствованных исторически нечленимых морфем, состоящих их трёх слогов и более. Следовательно, орок. хэвэчи- 'звать', ороч, хэвэти- 'звать, позвать, созвать, пригласить' и удэг. хэути- 'кричать' представляют собой заимствования из неизвестного нам языка (по крайней мере в нивхском и в айнском никаких соответствий мне найти не удалось). Думаю, вряд ли орокский язык заимствовал
глагол хэвэчи- 'звать' самостоятельно, независимо от орочского и удэгейского. Скорее всего, орокский заимствовал в данном случае из орочского, хотя в принципе нельзя исключить заимствование и в противоположном направлении.
К числу эксклюзивных орокско-орочских изоглосс относятся, например, название домашнего оленя (орок.;кш 'домашний олень' и ороч, ула 'домашний олень'), а также название древесного гриба (орок. дудакта ~ ^у^акта 'гриб (растущий на дубе)' и ороч, дудакта 'гриб (съедобный, растущий на тальнике)' (сравнение приведено в [ССТМЯ 1975: 219]). Что касается названия домашнего оленя в орокском и орочском языках {ула), то оно стоит в тунгусо-маньчжурских языках совершенно обособленно. Для тунгусо-маньчжурского праязыка название домашнего оленя реконструируется как *орон (эвенк, орон; эвен, орън, одна ~ ор ~ орна, оран, орон; нег. о}он\ удэг. оло ~ оро; ульч. оро(н-); нан. оро; маньчж. орон буху; впрочем, среди этих вариантов есть заимствования: удэг. оло ~ оро, а также маньчж. орон в словосочетании орон буху являются, скорее всего, заимствованиями из эвенкийского). Орочи не занимались оленеводством, поэтому весьма вероятно, что наличие в их языке названия домашнего оленя, полностью совпадающего с орокским, свидетельствует о заимствовании орочами слова ула из языка ороков — истинных оленеводов с многовековым опытом, о чём свидетельствуют некоторые орокские оленеводческие термины.
Все приведённые соответствия появились в результате заимствования, причём если можно с высокой степенью вероятности сказать, из какого языка в какой пришло чужое слово, то никак нельзя определить, где были заимствованы эти слова — на континенте или на Сахалине.
Единственную пока возможность локализовать контакт между орокским и орочским языками даёт предлагаемая ниже этимология орокского названия реки Поронай (впадает в Охотское море, в залив Терпения; течёт с севера на юг, длина 350 км).
Орокское название реки Поронай (Caeju Су ~ Caeju Су ун 'ин 'и6 ~ Да]и Саг^и Су (Sagji Suu ~ Sagji Suu unini ~ Daaji Sagji Sun)) [Ikegami 1997: 194]) возникло под влиянием орочей, о чём свидетельствуют следующие факты: 1) слово caeju в орокском языке означает 'старый (только о человеке)', в то время как в орочском семантика соответствующего слова сагди несколько иная: '1) большой (по размеру, по значению), великий; 2) большой (по возрасту), старый' [Аврорин, Лебедева 1978: 220]; 2) из всех тунгусо-маньчжурских языков значение 'большой' у слова сагди (сагди, сагди, caeju, Науди и т.д.) отмечается только в орочском и в генетически ему наиболее близком удэгейском (при этом в последнем отсутствует значение 'старый', для нанайского же слова caeju значение 'большой, главный' указано наряду со значением 'старый, пожилой', вероятно, ошибочно — во всяком случае, в словаре [Оненко 1980: 350] оно отсутствует) ; 3) для ороков, мне думается, употребление слова caeju в гидрониме Caeju Су (Caeju Су ун'ин'и, Дщи Caeju Су) было весьма странным, так как это слово означает не просто 'старый', а старый, как уже было сказано, только по отношению к человеку; с целью устранения такого недоразумения ороки в одном из вариантов названия реки Поронай добавили, судя по материалам Дз. Икэгами, слово daju 'большой' (JJaju Caeju Су (Daaji Sagji Suu) [Ikegami 1997: 194]).
Орочи, называвшие Поронай большой рекой (а на Сахалине более крупной реки нет), по-видимому, знали, как эту реку называют айны, жившие в её бассейне к приходу орочей; poro на айнском языке (диалект Сару) означает 'быть, стать большим', а nay— 'болото, небольшая река, ручей' [Tamura 1998: 406, 544]
6 Слоъоун'и означает в орокском языке 'река', словоформа ун'ин'и включает показатель притяжания 3-го лица единственного числа -н'и\ таким образом, гидронимическое словосочетание Саг^и Су ун'и-н'и представляет собой изафетную конструкцию, в которой определением является словосочетание Саг^и Су с давно уже ставшим непонятным для ороков значением.
1 Интересно, что русское слово старый этимологически связано с древнеисландским 8(отт 'большой, сильный, важный, мужественный' [Фасмер 1971 (III): 747].
(возможно, в сахалинском айнском значение второго компонента рассматриваемого гидронима было несколько иным). Итак, в образовании орокского составного гидронима Caeju Су ~ Caeju Су ун'ин'и ~ Дщи Caeju Су принимали участие носители трёх языков: айнского, орочского и орокского (перечислены в хронологической последовательности).
По-нивхски (в восточносахалинском нивхском) река Поронай называется Плыи [Нивхско-русский словарь 1970: 263]. Очевидно, это Плы и 'река Плы', причём весьма вероятно, что Плы восходит к качественному глаголу пил- 'быть большим', точнее, к его атрибутивной форме пила (*пила и > Плыи). Таким образом, первоначальным значением нивхского гидронима Плыи вполне могло быть 'большая река'. Ср. исходное значение заимствованного из айнского языка гидронима Поронай ('большая река'). В словаре языка уильта, составленном Дз. Икэгами, также есть точное смысловое соответствие айнскому и нивхскому названию реки Поронай:Да/и ун 'и (Daaji uni; информант Jsuriysnu) [Ikegami 1997: 220]. Кстати, это уже четвёртый орокский вариант названия реки Поронай (Caeju Су, Caeju Су ун 'ин 'и, Д^и Caeju Су,Д0]'и ун'и). Впрочем, в «Словаре языка уилта» X. Магаты есть ещё и пятый вариант: su unini 'река Поронай' [Magata 1981: 196].
Любопытно, что название реки Поронай не заимствовалось материально ни айнами, ни нивхами, ни орочами (вероятно, некогда «растворившимися» среди ороков или других народов Сахалина): на языках этих народов река Поронай называлась описательно — «большая река» (по-орочски: «большая северная река»). Иначе говоря, этот гидроним безусловно заимствовался, но не материально, а структурно, то есть калькировался. И только у ороков, с их пятью вариантами названия этой реки, представлено и материальное заимствование (Caeju Су, Caeju Су ун'ин'и, Дщи Caeju Су, su mini: заимствованы предположительно из орочского языка слова caeju и су (su)), и структурное (JJâju ун'и— букв, большая река). Впрочем, русские пошли по пути материального заимствования названия реки Поронай из языка айнов.
Явное преобладание калькирования названия реки Поронай свидетельствует о былом двуязычии или даже многоязычии населения острова Сахалин.
Особый интерес представляет слово Су в орокском составном гидрониме Caeju Су ~ Caeju Су ун 'ин 'и ~ Дщи Caeju Су. Слово это имеется также в словосочетании Су нан'и (Sun naani) 'южная сторона (Сахалина)' [Ikegami 1997: 194] (нй-н'и земля-POSS.3SG. — А. П.); соответствующая основа выступает в слове су-н'н'ё-н'и 'человек (люди) юга (Сахалина)', которое является антонимом слова dopo-н'н'ё-н'и 'человек (люди) севера (Сахалина)'8. Л. В. Озолиня переводит орокское су как 'Южный Сахалин' [Озолиня 2001: 316-317].
Орокская основа су- 'юг' вполне может восходить к *суку-(с «а-гармонией» гласных), ср. орок. ба- 'найти' < *бака-, ло-'повесить' < *локо- (в эвенкийском, например, им соответствуют бака- и локо- с аналогичными значениями).
Орокскую реконструированную форму *суку- предлагаю сравнить с ороч. сукула(н) (хадинский диалект), саукула(н) (ту-мнинский диалект) '1) север; 2) северный' [Аврорин, Лебедева 1978: 221, 225], сукулй чилауаин'и9 (хадинский диалект), 'северовосточный ветер, приносящий шторм' [Аврорин, Лебедева 1978: 225]. Ср. также удэг. сууалан^ани (самаргинский говор) 'север' [ССТМЯ 1977: 118]; сугала, сугалан^а-ни 'север' («форма из записейречи удыхейцев с р. Самарги») [Кормушин 1998: 288].
В орочском языке антонимом слова сукула(н) '1) север; 2) северный' выступает пунэлэ(н) '1) юг; 2) южный (о ветре)' [Аврорин, Лебедева 1978: 218, 219], а наряду со словосочетанием сукула чилауаин'и 'северо-восточный ветер, приносящий шторм' есть также изафетное словосочетание пунэлэ чилауаин'и 'юго-восточный ветер (предвещает штормовую погоду)' [Аврорин,
8 Орок. доро 'север', например, в словосочетании доро нан'и (Doro naani) 'северная земля (северный Сахалин)' [Ikegami 1997: 48], можно сравнить с нивх. Тро 'Тро (восточное побережье Сахалина)' (нивхское слово приводится по [Нивхско-русский словарь 1970: 361]).
9 Ср. ороч, чилауаи с орок. cilaqai 'северо-восточный ветер' [Ikegami 2002: 290], ульч. чилауи в словосочетании чилауи хэдуни 'назв. северного ветра (дует правее бти)' [Суник 1985: 258], нивх, ч'лауи (амурский диалект (идиом. —А. П.)) 'боковой ветер' [Нивхско-русский словарь 1970: 448].
Лебедева 1978: 218]10 (ср. ульч. пунэлэ в словосочетании пунэлэ хэдуни 'южный ветер' [Суник 1985: 226]). При сопоставлении имеющихся в этих словосочетаниях слов сукула и пунэлэ вычленяется общий для них сегмент -ла/-лэ, служивший словообразовательным суффиксом; таким образом, производящей основой является *суку-, причём основа эта имела значение 'север', а производящая основа *пунэ- означала 'юг'.
Интересующий нас корень со значением 'север' представлен в орочском и удэгейском языках в трёх вариантах, которые не удаётся возвести к общей для них праформе: сауку- (хадинский орочский), суку- (тумнинский орочский), сууа- (самаргинский удэгейский). Невозможность реконструировать архетип при очевидном сходстве формы и тождественности семантики свидетельствует о том, что варианты корня сауку-, суку-, сууа- были заимствованы. Судя по тому, что словоформа сууалан^ани11 зафиксирована только у самаргинских удэгейцев, живущих относительно близко к орочам, в удэгейский язык рассматриваемое название севера могло заимствоваться из того же неизвестного языка, из которого были заимствованы орочские варианты сауку- и суку-.
Естественно возникает вопрос: можем ли мы сравнивать орокскую и орочскую основы, если они имеют диаметрально противоположные значения?
Думаю, что такое «антонимическое соответствие» вполне допустимо. Ср., например, в эвенкийском: «Забайкальские эвенки называли страны света и по склонам больших хребтов, например алга, анта (южный склон) — юг, а некоторые из тунгирских эвенков этим словом называли север. Словом босо, босого (северный склон) забайкальцы называли север, а некоторые из верхнеленских— юг» [Василевич 1969: 184]. Приведу ещё пример: эвенк, босоуо (подкаменно-тунгусские, баргузинский, сахалинские говоры) 'северный склон горы' по происхождению связано с
10 -Л) -1-1
а словосочетаниях сукула чилауаи-н и и пунэлэ чилауаи-н и аффикс -н'и, являясь показателем 3-го л. ед. ч., оформляет изафетную конструкцию с атрибутивным значением.
11 Сегмент -ни является показателем притяжания 3-го л. ед. ч., суффикс -¡а имеет значение 'сторона'; таким образом, производящей основой выступает сууала(н).
эвенским боросау (ольский говор) 'северный склон горы' [ССТМЯ 1975: 97], однако в нанайском им соответствует слово с прямо противоположным значением: борсой [6opcoi] 'южный склон горы' (нанайское слово приведено по [Оненко 1980: 77]). Аналогичное изменение значения мы видим, сравнивая эвенк. антауа '1) южный склон горы (подкаменно-тунгусские говоры, алданский, олёкминские, тунгирский, урмийский и учурский говоры) [ССТМЯ 1975: 44] и нан. анта 'северный или северовосточный склон горы' [Оненко 1980: 43].
По-видимому, орокское слово су (< *суку) 'юг' было заимствовано из орочского языка где-то в районе современного Поронайска, о чём свидетельствует орокское название реки Поронай: Caeju Су, Caeju Су ун 'ин 'и, Дщи Caeju Су. Очевидно, для группы орочей, переселившейся с побережья континента на Сахалин и продвигавшейся по этому острову с юга на север, река Поронай (*сйгди *суку *ули-н'и большой север peKa-POSS.3SG 'большая северная река') была на севере. Для ороков же, некогда расселявшихся на Сахалине с севера на юг, река Поронай находилась на юге.
Есть по крайней мере одно эксклюзивное соответствие между орокским и орочским в морфологии: только в этих языках форма условного деепричастия (ороч, -ей; орок. -пи ~ -ne [Петрова 1967: 113], -pe [Magata 1981: 163], -pee [Ikegami 2001: 31], -ne [Озолиня 2013: 293-294]) при множественном числе субъекта включает сегмент, восходящий к общетунгусомань-чжурскому показателю множественного числа (ороч, -виса; орок. -пис'с'а12 [Петрова 1967: 113], -pissa [Magata 1981: 163], -pissaa [Ikegami 2001: 31], -пис'с'а [Озолиня 2013: 294]). Примеры: ороч. Синэвэ бачигиви, бэлэчи^эуэ]и 'Тебя когда (если) встречу, помогу'; Синэвэ бачигивиса, бэлэчи^эуэму 'Тебя когда (если) встретим, поможем' [Аврорин, Лебедева 1968: 205] (показатели деепричастия подчёркнуты мной. —А. П.); орок. masínzi uilápe si
12«... во множественном числе к форме единственного числа присоединяется суффикс -са, -сэ, причем с суффикса долгий и очень шепелявый, почти как ш'» [Петрова 1967: 113].
maygâ nari osisi 'Сильно поработав, ты крепким (сильным) человеком станешь'; barâmba dawwa wapissa gasannël' duktakkëri isùxaci 'Много кеты добыв, жители деревни вернулись к себе домой' [Magata 1981: 163].
И в орочском языке, и в орокском закономерная, ожидаемая форма условного деепричастия при множественном числе субъекта должна бы быть иной: ороч, -eaju* = -eau*, орок. -пари* (ср. форму одновременного деепричастия при единственном числе субъекта: ороч, -ми, орок. -ми, при множественном числе субъекта: ороч. -Maju = -май, орок. -мари). Как установила В. И. Цинциус, показатели обоих этих деепричастий образовались при участии возвратно-притяжательных аффиксов [Цинциус i960], в орочском и орокском языках эти аффиксы выглядят соответственно так: -ей (ед. ч.; один из алломорфов), -6aju (мн. ч.; один из алломорфов), -би (ед. ч.; один из алломорфов), -бари (мн. ч.; один из алломорфов).
Однако орочский язык образовал форму множественного числа условного деепричастия иным способом — путём присоединения к показателю деепричастия -ей (ед. ч.) аффикса множественного числа -са. Этот аффикс в современном орочском языке присоединяется только к существительным: «Показателем множественного числа для подавляющего большинства имен лица служит суффикс -са(г) / -сэ(г) / -со(г)» [Аврорин, Лебедева 1968: 195]. Суффикс -са(г) восходит к пратунгусоманьчжурскому *-сал (составной показатель множественного числа: *-са + *-л [Цинциус 1946: 88], маньчж. -сэ < *-сэл).
13 Звук л в исходе орочских морфем закономерно перешёл в у, который исчез в именительном падеже, но сохранился как смычный согласный в косвенных падежах, например: сэу 'рулевое весло у морской лодки', творительный падеж сэуг^и [Аврорин, Лебедева 1978: 227], ср. нан. сэул '1) рулевое весло; 2) руль'; ¡а 'родственник, сородич; товарищ по работе, спутник, сожитель', би ¡абби 'мой родственник', си ¡акси 'твой родственник', ¡аглаббаи 'себе в товарищи' [Аврорин, Лебедева 1978: 181] (< *^ал)\уму '1) охотничий пояс (узкий кожаный ремень, к которому подвешиваются охотничьи принадлежности; 2) пояс вообще)', винительный падеж умубба [Аврорин, Лебедева 1978: 239] (< *умул-ба), ср. нан. омол 'пояс, ремень'.
Что касается формы множественного числа условного деепричастия в орокском языке, то фонетически наиболее точная её фиксация представлена, по-моему, в работах Дз. Икэгами: -pissaa (кстати, Дз. Икэгами идеально воспринимал на слух фонетические особенности орокского, что позволило ему дать верное описание морфонологии этого языка). Геминация согласного в форме множественного числа орокского условного деепричастия объясняется регрессивной аккомодацией гласному по долготе14, т.е. -pissaa < что, в свою очередь, восходит
к *-pisay — иначе никак не объяснить появление долготы гласного. Последняя реконструированная форма (*-pisay) включает показатель множественного числа *-say, который несомненно имеет орочское происхождение, поскольку из всех тунгусо-маньчжурских языков лишь один орочский превратил в исходе морфем плавный латеральный в заднеязычный проточный звонкий (т.е. л > у). Кстати, в орокском языке одним из показателей множественного числа является -сал. Таким образом, орокский язык заимствовал у орочского только ему свойственный способ оформления множественного числа условного деепричастия, причём заимствовал относительно давно — тогда, когда в орочском показателе множественного числа *-сау ещё сохранялся конеч-
14 Суть закона регрессивной аккомодации орокских согласных (Дз. Икэгами использовал термин «компенсаторное удвоение») заключается в том, что перед геминированным гласным или дифтонгом любой согласный, кроме начального, сам становится геминированным (при этом долгий гласный может сохранять свою долготу, но может и утрачивать её). В качестве примера приведу словоформу dulleekkeewwee 'до меня, передо мной' [1к^ат 2001: 29] (dullee-ккee-wwee перёд-PR.OL-lSG.OBL; dullee-kkee-wwee < *зыИэ-ки^э < *зыНэ-кп^-м>э). Типологически сходное явление — «вторичная геминация» согласных — характерно для некоторых прибалтийско-финских языков [Лаанест 1966а: 20; Лаанест 19666: 22-30; 8оууат 1944: 12-14, 80-84; Рогкка 1885: 45-47]. Хотел бы поблагодарить своих коллег — Н. В. Кузнецову и М. 3. Муслимова — за консультации по проблеме вторичной гемина-ции согласных в прибалтийско-финских языках и за важную для меня помощь, касающуюся соответствующих публикаций.
ный звук у, в современном орочском языке в соответствующей форме -виса уже отсутствующий.
Выводы: приведённые в статье факты свидетельствуют о наличии в прошлом контактов орокского (уильта) языка с орочским. Контакты эти происходили на Сахалине, вероятно, несколько веков назад (возможно, в долине реки Поронай), куда переселилась группа орочей, впоследствии ассимилированная местными народами. Результатом контактов явилось небольшое количество преимущественно лексических заимствований главным образом из орочского языка в орокский. Заимствованием в противоположном направлении можно считать название домашнего оленя (ула в обоих языках). Весьма вероятное заимствование этого слова неоленеводами орочами у оленеводов ороков указывает на то, что мигрировавшие на Сахалин орочи не совсем утратили связь со своими сородичами на континенте (см. примечание 4).
Список условных сокращений
маньчж. — маньчжурский язык; маньчж. сибин. — сибинский диалект маньчжурского языка; нан. — нанайский язык; нег. — негидальский язык; нивх. — нивхский язык; орок. — орокский (уильта) язык; ороч. — орочский язык; удэг. — удэгейский язык; ульч. — ульчский язык; эвен. — эвенский язык; эвенк. — эвенкийский язык.
Литература
Аврорин, Лебедева 1968— В.А.Аврорин, Е.П.Лебедева. Орочский язык II Языки народов СССР. Т. V. Монгольские, тунгусо-маньчжурские и палеоазиатские языки. Л.: Наука. 1968. [V. A. Avrorin, Е. P. Lebedeva. Orochskii iazyk [The Oroch language] II Iazyki naro-dov SSSR. Т. V. Mongol'skie, tunguso-man'chzhurskie i paleoaziats-kie iazyki. Leningrad: Nauka, 1968]. Аврорин, Лебедева 1978 — В. А. Аврорин, E. П. Лебедева. Орочские тексты и словарь. Л.: Наука, 1978. [V. A. Avrorin, Е. P. Lebedeva. Orochskie teksty i slovar' [Oroch texts and dictionary], Leningrad: Nauka, 1978].
Баранова, Маслинский2014 — B.B. Баранова, К. А. Маслинский. Есть ли жизнь после смерти? По следам экспедиции к орочам 2001 II
От Бикина до Бамбалюмы, из варяг в греки. Экспедиционные этюды в честь Елены Всеволодовны Перехвальской. СПб.: Нестор-История, 2014. С. 5-11. [V. V. Baranova, К. A. Maslinskii. Est' li zhizn' posle smerti? Po sledam ekspeditsii k orocham 2001 [Is there life after death? In the wake of the expedition to the Oroch people in 2001] // Ot Bikina do Bambaliumy, iz variag v greki. Ekspeditsionnye etiudy v chest' Eleny Vsevolodovny Perekhval'skoi. St. Petersburg: Nestor-Istoriia, 2014. P. 5-11]. Кялундзюги-Симонова словарь удэгейского языка 1999 — Кялундзюги-Симонова словарь удэгейского языка. Удэгейско-русско-удэгейский (препринт). Т. 3. Издан Альфредом Ф. Маевичем. Стеншев: International Institute of Ethnolinguistic and Oriental Studies, 1999. [Kialundziugi-Simonova slovar' udegeiskogo iazyka. Udegeisko-russko-udegeiskii (preprint) [A Kyalundzyuga-Simonov dictionary of the Udeghe language: Udeghe-Russian-Udeghe (preprint)]. T. 3. Ed. by Alfred F. Majewicz. St^szew: International Institute ofEthnolinguistic and Oriental Studies, 1999. Лаанест 1966а— А.Лаанест. О взрывных в фонологической системе хэваского диалекта ижорского языка // Советское финно-угро-ведение. № II. 1966. [A. Laanest. О vzryvnykh v fonologicheskoi sisteme khevaskogo dialekta izhorskogo iazyka [Occlusives in the phonological system of the Hevaha dialect of the Izhorian language] // Sovetskoe finno-ugrovedenie. № II. 1966]. Лаанест 19666— А. Лаанест. Ижорские диалекты. Лингвогеографичес-кое исследование. Таллин: Редакционно-издательский совет АН ЭССР, 1966. [A. Laanest. Izhorskie dialekty. Lingvogeograficheskoe issledovanie [Izhorian dialects. Studies in language geography], Tallinn: Redaktsionno-izdatel'skii sovet AN ESSR], Нивхско-русский словарь 1970 — Нивхско-русский словарь. Сост.: В. Н. Савельева, Ч. М. Таксами. М.: Советская энциклопедия. 1970. [Nivkhsko-russkii slovar' [Nivkh-Russian dictionary], Sostaviteli: V. N. Savel'eva, Ch. M. Taksami. Moscow: Sovetskaia entsiklopediia], 0золиня2001 — Л. В. Озолиня. Орокско-русский словарь. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2001. [L. V. Ozolmia. Oroksko-russkn slovar' [Orok-RussianDictionary]. Novosibirsk: Izdatel'stvo SO RAN, 2001]. Озолиня 2013— Л.В.Озолиня. Грамматика орокского языка. Новосибирск: Академическое издательство «Гео», 2013. [L. V. Ozolinia. Grammatika orokskogo iazyka [Orok grammar], Novosibirsk: Akademicheskoe izdatel'stvo «Geo», 2013]. Орочские сказки и мифы 1966 — Орочские сказки и мифы. Сост.: В. А. Аврорин, Е. П. Лебедева. Новосибирск: Наука, 1966.
[Orochskie skazki i mify [Oroch tales and myths], Sostaviteli: V. A. Avrorin, E. P. Lebedeva. Novosibirsk: Nauka, 1966].
Петрова 1967 — Т. И. Петрова. Язык ороков (ульта). Л.: Наука, 1967. [Т. I. Petrova. Iazyk orokov (ul'ta) [Orok (Ulta) language], Leningrad: Nauka, 1967].
Протодьяконов 1888 - Краткий русско-ороченский словарь. Составил протоиерей А. Протодиаконов. Казань: Издание православного миссионерского общества, 1888. [Kratkii russko-orochenskii slovar' [Concise Russian-Orochon dictionary], Sostavil protoierei A. Protodiakonov. Kazan': Izdanie pravoslavnogo missionerskogo obshchestva, 1888].
ССТМЯ 1975 — Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков. Материалы к этимологическому словарю. Т. I. Л.: Наука. 1975. [Sravnitel'nyi slovar' tunguso-man'chzhurskikh iazykov. Materialy k etimologicheskomu slovariu [Comparative dictionary of Manchu-Tungus languages. Materials for the etymological dictionary], Т. I. Leningrad: Nauka, 1975].
ССТМЯ 1977 — Сравнительный словарь тунгусо-маньчжурских языков. Материалы к этимологическому словарю. Т. II. Л.: Наука. 1977. [Sravnitel'nyi slovar' tunguso-man'chzhurskikh iazykov. Materialy k etimologicheskomu slovariu [Comparative dictionary of Manchu-Tungus languages. Materials for the etymological dictionary], Т. II. Leningrad: Nauka, 1977].
Суник 1985 — О. П. Суник. Ульчский язык. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1985. [О. P. Sunik. Ul'chskii iazyk. Issledovaniia i materialy [Ulch language. Research and materials], Leningrad: Nauka, 1985].
Цинциус 1946 — В. И. Цинциус. Множественное число имени в тунгу -со-маньчжурских языках II Ученые записки ЛГУ. № 69 (Серия филологических наук, вып. 10), 1946. [V. I. Tsintsius. Mnozhest-vennoe chislo imeni v tunguso-man'chzhurskikh iazykakh [Nound plural in Manchu-Tungus languages] II Uchenye zapiski LGU. № 69 (Seriia filologicheskikh nauk, vypusk 10), 1946].
Цинциус I960 — В.И. Цинциус. К этимологии показателей некоторых деепричастий в тунгусо-маньчжурских языках II XXV Международный конгресс востоковедов, доклады делегации СССР. М.: Изд-во восточной литературы, I960. [V. I. Tsintsius. К etimologii pokazatelei nekotorykh deeprichastii v tunguso-man'chzhurskikh iazykakh [On the etymology of some gerund markers in Manchu-Tungus languages] II XXV Mezhdunarodnyi kongress vostokovedov, doklady delegatsii SSSR. Moscow: Izdatel'stvo vostochnoi literatury, I960].
Цинциус 1982— В.П.Цинциус. Негидальский язык. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1982. [V. I. Tsintsius. Negidal'skii iazyk.
Issledovaniia i materialy [Negidal language. Research and materials], Leningrad: Nauka, 1982].
Шнейдер 1936 — E. P. Шнейдер. Краткий удэйско-русский словарь. М. — Л.: Государственное учебно-педагогическое издательство, 1936. [Е. R. Schneider. Kratkii udeisko-russkii slovar' [Concise Ude-Russian dictionary], Moscow— Leningrad: Gosudarstvennoe uchebno-pedago-gicheskoe izdatel'stvo, 1936].
Штернберг 1933— Л.Я.Штернберг. Гиляки, орочи, гольды, негидальцы, айны. Статьи и материалы. Под редакцией и с предисловием Я. П. Алькора (Кошкина). Хабаровск: Дальгиз, 1933. [L. Ia. Sternberg. Giliaki, orochi, gol'dy, negidal'tsy, ainy. Stat'i i materialy [Gilyaks, orochs, golds, negidals, ainu. Papers and materials]. Edited by la. P. Al'kor (Koshkin). Khabarovsk: Dal'giz, 1933].
Ikegami 1980— Jirö Ikegami. Ainugo-no inau-no go-no yurai-ni kansuru shökö - Uirutago-no 'illau'-no gogen-ni furete (Remarks on the Origin of the Ainu Word inaw - with Reference to the Etymology of the Uilta Word illau) // Minzokugaku Kenkyü. Vol. 44. No. 4. Tokyo: Japanese Society ofEthnology. 1980.
Ikegami 1997 — Jiro Ikegami. A Dictionary of the Uilta Language Spoken on Sakhalin. Sapporo: Hokkaido University Press. 1997.
Ikegami 2001 — Jiro Ikegami. Researches on the Tungus Language. Tokyo: Kyüko Shorn. 2001.
Ikegami 2004 — Jiro Ikegami. Essays on Languages of Northeast Asia. Sapporo: Hokkaido University Press. 2004.
Magata 1981 — Hisaharu Magata. A Dictionary of the Uilta Language. Abashiri: The Society for the Preservation of Northern Region Culture and Folklore. 1981.
Porkka 1885 — V. Porkka. Ueber den ingrischen Dialekt mit Berücksichtigung der übrigen finnisch-ingermanländischen Dialekte. Helsingfors, 1885.
Schmidt 1923 — P. Schmidt (Smits). The language of the Negidals // Acta Universitatis Latviensis. V. Riga, 1923.
Sovijärvil944— A.Sovijärvi. Foneettis-äännehistoriallinen tutkimus Soikkolaninkeroismurteesta. Helsinki, 1944.
