CC BY
66
Т. А. Орлова
ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ СОВРЕМЕННОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ
«Понимать природу философии и понимать природу социальных исследований означает одно и то же».
П. Уинч1
Кризис политической философии в XX в. в первую очередь был вызван успехами аналитической философии. Этические и ценностные суждения с точки зрения логических позитивистов невозможно проверить ни логически, ни эмпирически. Их истинность или ложность невозможно подтвердить, а значит, оставалось объявить такого рода суждения просто бессмысленными. Таким образом, статус «наук о духе» оказался проблематичным. Появление такого направления, как философский бихевиоризм, красноречиво свидетельствовало об исчезновении предмета «наук о духе». В этом отношении большой интерес представляет книга Гилберта Райла «Понятие сознания», в которой отрицается возможность существования сознания, воли, разума, все это называется следствием «мифа Декарта» о человеке, состоящем из «души» и «тела». В свою очередь, принятая философским бихевиоризмом постановка вопроса о феномене сознания стала причиной появления целого ряда этических теорий в рамках нонкогни-тивизма. Для политической философии, предметом которой выступают «политические вещи», не являющиеся по природе нейтральными или подобными фактам, это означало обвинение в бессмыслице. Тем не менее, «даже если аналитическая философия, рассматриваемая как эксплицитное наукоучение и признает целью науки исключительно объективистское “объяснение” фактов, то особая проблематика основоположений “анализа языка” должна, тем не менее, через черный ход каким-то образом сообщаться с проблемной областью понимания в науках о духе» [1, с. 105].
Достижения аналитической философии начала ХХ в. действительно способствовали усилению того направления политической науки, которая ориентировалась на метод естественных наук в изучении политических явлений. Философы аналитического направления начала ХХ в. полагали, что осмысленными могут быть только те предложения, которые возможно разделить на атомарные и сопоставить с существующими фактами. Предложения, которые традиционно выдвигала этика и политическая философия в этом плане оказались бессмысленными в силу невозможности их верификации. Поэтому наука становится единственно возможной сферой, изучающей политические феномены. В свою очередь, в аналитической философии возникает направление — метаэтика, которая исходит из того, что моральные и ценностные суждения вообще не являются когнитивными (истинностными).
Дальнейшее развитие аналитической философии, а именно переход от логического анализа к лингвистической философии, берущей свое начало с «Философских исследований» Л. Витгенштейна, работ Дж. Остина, вскрыло необходимость обращения к социально-философской проблематике. Так в перспективе становится возможным диа-
1 Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии. М.: Русское феноменологическое сообщество, 1996. С. 4.
© Т. А. Орлова, 2010
лог с представителями «континентальной» философии. Этот методологический синтез двух наиболее влиятельных философских направлений ХХ в. осуществили К.-О. Апель и Ю. Хабермас.
Лингвистическая философия как господствующее направление аналитической философии 1950-1970 гг. сложилась под влиянием работ «позднего» Витгенштейна. Предметом исследования уже в «Голубой» и «Коричневой» книгах становится не логический язык, а обыденный. Это означало, что такая важная для аналитической философии категория, как «значение», была поставлена в зависимость от словоупотребления в рамках соответствующих социальных практик. «Язык — это социальное искусство» — такими словами начинается работа У. Куайна [2, с. 13]. Тот факт, что обыденный язык оказался в центре внимания, позволяет говорить, что «в лингвистической философии лидерство захватили моральные философы» [3, с. 444]. Витгенштейн в своем письме Л. фон Фикеру писал, что целью «Трактата» было ограничить сферу этического изнутри. То, что в «Трактате» Витгенштейн обошел молчанием, становится главным предметом его поздних работ. Если в «Трактате» единственным видом осмысленных предложений были предложения науки, то этические, эстетические, религиозные предложения оказывались вне фактов мира, и, будучи сформулированными в языке, становились просто бессмысленными.
Как отмечает С. В. Никоненко, аналитическая философия — не просто философская школа. Это, скорее, определенный стиль мышления, чуждый универсализму, главной чертой которого является стремление уточнить значения используемых в разного рода дискурсах (обыденном, моральном, научном) выражений. Дух аналитической философии, конечно, оказался чужд континентальной традиции, поскольку философы-аналитики, занимаясь уточнением понятий, не стремились объяснить условия познания вообще, оказавшись в оппозиции к трансцендентальной философии. Ведь большинство вопросов, которые беспокоят «континентальных» философов, возникают вследствие неправильного использования языка. В этом смысле философия, по выражению Витгенштейна, должна «лечить вопрос».
Вопрос о значении лингвистической философии для философии «наук о духе» сформулировал К.-О. Апель в своей работе «Трансформация философии». Его «трансцендентальная прагматика» многим обязана аналитической философии. Апель формулирует гипотезу, согласно которой после отказа от идеи создания единого языка, о котором мечтал Витгенштейн периода «Логико-философского трактата», аналитическая философия обращается к традиционной проблематике наук о духе. Эта проблема «у позднего Витгенштейна раскрывается лишь в том случае, если помимо того, что тематически им высказывается, включить в дискуссию на деле используемый им метод анализа языка» [1, с. 144]. Речь идет о том, каково значение метода анализа языковых игр для политической философии.
В аналитической философии главным является вопрос о значении. Что способно придать значение используемому слову? Чаще всего мы думаем, что имеются некие сосуществующие со знаками языка скрытые ментальные процессы, которые наделяют значением знаки языка. Рассуждения в подобном духе составляют причину философской путаницы, которая породила большинство философских проблем. На самом деле значение знаку может придать только другой знак. Витгенштейн пытается доказать, что коль скоро значение слову придается употреблением, язык — не жесткая ограниченная структура, а допускает бесконечное расширение. «Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с
прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами» [4, с. 86]. Большое число примеров, которые Витгенштейн приводит в «Голубой» и «Коричневой» книгах и в «Философских исследованиях», призваны доказать, что значение слова может варьироваться разнообразнейшим образом в зависимости от употребления, иллюстрируя бесконечные возможности расширения языка. Несмотря на то, что языковые игры определяются характером социальных практик, Витгенштейн ставит своей задачей выявить то общее, что связывает все языковые игры («семейные сходства»).
Итак, то, что позволяет нам говорить о существовании «семейных сходств» разнообразных языковых игр, это наличие правил. Что такое правило, сообразно которому человек действует в рамках языковой игры? Правило определяет наши действия только тогда, когда существует регулярное его употребление; в противном случае тот, кто входит в сообщество, разделяющее одну языковую игру, никогда не овладел бы ее техникой (невозможно «дать обещание», «сообщить» и т.д. лишь однажды). Разнообразные социальные практики — это то, что придает значение выражению, то, что предшествует обучению этому значению. Именно разнообразие социальных практик, а не разнообразие интерпретаций (знака), создает множество языковых игр. Это также означает, что правило не может соблюдаться лишь одним человеком, что оно «приватно». Когда мы пытаемся найти «семейные сходства» языковых игр, большую помощь может оказать описание ситуации перевода. Именно эта проблема (радикального перевода) будет интересовать У. Куайна, поскольку таким образом можно продвинуться в исследовании феномена значения. Так и Витгенштейн предлагает нам представить исследователя, оказавшегося в неизвестной стране. Какие обстоятельства позволят ему сказать, что люди там подчиняются, отдают приказы, понимают и т. д.? «Совместное поведение людей — вот та референтная система, с помощью которой мы интерпретируем незнакомый язык» [4, с. 164]. Описание любой языковой игры должно начинаться с наблюдений за социальными практиками, поскольку только так задаются значения употребляемым знакам. Социальная практика отграничивает определенное пространство употребления знака в ряду бесконечных возможностей интерпретации, тем самым создавая правило, которое для участника этой языковой игры представляется чем-то само собой разумеющимся. Вопрос о том, как вообще возможно, что человек следует некому правилу, не может быть поставлен, ведь философия, как пишет Витгенштейн, описывает только то, что полностью открыто взору.
Когда мы занимаемся описанием тех самых «семейных сходств» многообразных социальных практик, мы наблюдаем, что в их основании лежит согласие участников игры. Причем речь идет не о согласии мнений, а о согласии относительно самой формы жизни. «Языковое взаимопонимание достигается не только согласованностью определений, но (как это ни странно звучит) и согласованностью суждений» [4, с. 170]. Значит, правилу, благодаря которому только и возможно стать участником языковой игры, мы следуем слепо (вопрос о природе волевого акта, намерения и т. д.). Понятие истинности и ложности (правильности и неправильности) применимы только к предложению; предложения же соединены друг с другом многочисленными нитями и заполняют пространство данной языковой игры. Все еще может напоминать о себе желание подвести наши описания правил под более общие основания (желание, о котором Витгенштейн предупредил еще в «Голубой книге»). «Исчерпав свои основания, я достигну скального грунта, и моя лопата согнется. В таком случае я склонен сказать: “вот так я действую”» [4, с. 167]. В противном случае, если мы все еще требуем объяснения, оно, по словам Витгенштейна, не сможет претендовать на роль «несущей конструкции» исследования, но скорее будет «декоративным карнизом».
Поздневитгенштейновское понятие «правила» вызывает особый интерес филосо-фов-аналитиков, поскольку этот вопрос тесно связан с проблемой значения как таковой. Предметом спора является так называемый «парадокс» Витгенштейна. «Наш парадокс был таким: ни один образ действий не мог бы определяться каким-то правилом, поскольку любой образ действий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным правилом, то все может быть приведено в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни соответствия, ни противоречия» [4, с. 163]. С. А. Крипке объявил это положение, которое он назвал «скептическим парадоксом», центральным для «Философских исследований». Скептическая формулировка этого парадокса ставит, в сущности, под сомнение возможность существования языка, общения. Мы не будем приводить знаменитый пример С. А. Крипке с использованием понятия «сложения», который иллюстрирует парадокс Витгенштейна. Напомним лишь то, что пример был призван показать, что в случае с одним отдельно взятым человеком, осуществляющим (как по С. А. Крипке) сложение чисел, мы не можем найти какого-либо факта, который позволял бы этому человеку определить значение слова и возможности его употребления в новых ситуациях. Предшествующий опыт (например, в сложении чисел) не позволяет установить фиксированное значение употребления некого выражения, а значит, и фиксированного правила. В этом смысле возможность коммуникации становиться проблематичной. По мнению С. А. Крипке, это новая форма скептицизма, но у Витгенштейна есть решение данной проблемы. Решение «скептической проблемы», которое предлагает С. А. Крипке, тесно связано с рассмотрением «аргумента индивидуального языка». «Стало быть, “следование правилу” — некая практика. Полагать же, что следуешь правилу, не значит следовать правилу. Выходит, правилу нельзя следовать лишь “приватно”; иначе думать, что следуешь правилу, и следовать правилу было бы одним и тем же» [4, с. 163]. Поэтому, если правило подвержено интерпретации, то интерпретация всегда осуществляется на основе другого правила. Это становится очевидным, если вслед за Витгенштейном поставить вопрос о том, возможен ли в таком случае индивидуальный язык, или игра, в которую никогда никто не играл. «А возможно ли такое: изобрести игру, в которую никто никогда не играл, при том, что человечество никогда не играло ни в какие игры?» [4, с. 163].
Полностью отдавая себе отчет, что философия должна быть только дескриптивной, философ может ответить скептику из примера С. А. Крипке. Конечно, нет никаких «условий истинности» или же фактов, которые с очевидностью утверждали бы, что, подобно многим, мы под «+» подразумеваем процедуру сложения. Ответ, или, как говорит С. А. Крипке, «скептическое решение»—это «точка зрения сообщества». Мы ответим скептику, что уверены в производимой процедуре сложения на основе практики употребления ее в рамках сообщества, которое данное поведение не считает отклоняющимся. «Скептическое решение», по С. А. Крипке, включает такие моменты, как соглашение относительно формы жизни, разделяемое участниками этой языковой игры, а также критерии, принятые сообществом, дабы устанавливать возможное отклоняющееся поведение. В этом смысле для успешной коммуникации вовсе не требуется установление фиксированных значений выражений, но вполне достаточно значения, существующего в рамках совместно разделяемой практики употребления. «Общественное согласие позволяет избавить отдельного агента речи от “семантической слепоты”, создавая иллюзию стабильности значения» [5, с. 207].
С резкой критикой работы С. А. Крипке выступили знаменитые философы-аналитики Г. Бейкер и П. Хакер, авторы четырехтомного «Аналитического комментария к
“Философским исследованиям”» (1980-1996). Тот факт, что авторы «схоластических комментариев» к «Философским исследованиям» провели кропотливый анализ наследия Л. Витгенштейна, конечно, может заставить каждого из нас испытать неуверенность в собственных возможностях понимания данного спора. В предисловии к работе «Скептицизм, правила и язык», направленной против выводов С. А.Крипке, Г. Бейкер и П. Хакер пишут: «Теории значения — это мертвые ветви на Древе Познания. Скептицизм относительно правила, если он неоспорим, грозил бы обрезать этот засохший материал, и скептическое решение — это тщетная попытка возродить его к жизни, подпирая одну мертвую ветвь другой» [6, с. 9]. Как полагают Г. Бейкер и П. Хакер, становясь на «точку зрения сообщества» в обсуждении понятия правила, мы конструируем некую третью независимую сущность, которая опосредует отношения между правилом и его употреблением. Далее мы полагаем, что именно эта конструкция всякий раз придает значение используемым выражениям в той или иной языковой игре. Г. Бейкер и П. Хакер, напротив, считают, что это грубейшее непонимание философии Витгенштейна. Между правилом и его употреблением существуют сугубо внутренние отношения, которые не нуждаются во внешнем критерии в виде санкций на употребление со стороны языкового сообщества. Таким образом, практика употребления вовсе не нуждается в том, чтобы быть социальной. Ведь значение выражению придает не общественное согласие, а субъективная регулярность употребления. Следующим шагом для Г. Бейкера и П. Хакера является утверждение аргумента «индивидуального языка», а значит, и факта автономного существования языка вообще, чему невозможно найти подтверждение у Витгенштейна. Это форма радикального релятивизма: желая очистить философию Витгенштейна от неверных интерпретаций, они сформулировали еще одно направление в рамках лингвистической философии. В специальной главе «Аргумент индивидуального языка» Г. Бейкер и П. Хакер пишут: «Как на собственном примере вы знаете, что значит “боль” или “смотреть на красное”, так и я знаю это на своем примере. Эволюция или добрый ангел устроили так, что эти наши примеры качественно идентичны. Поэтому наш публичный язык с его обширной сетью регулярностей действия является слиянием или согласованностью наших индивидуальных языков. Поэтому мышление и язык прочно основаны на прочном основании субъективности» [6, с. 55]. Чтобы позволить себе употребление понятия, нам необходима поддержка сообщества (согласие в суждениях), а согласованность индивидуальных определений, по всей видимости, достигается «добрым ангелом». Для доказательства своего аргумента Г. Бейкер и П. Хакер используют риторический ход, предлагая рассматривать все языковое сообщество как отдельного индивида: вопрос о том, является ли корректным использование правила, остается открытым. Однако не будем принимать риторический прием в качестве доказательства. Данная концепция становится проблематичной по другой причине. Вопрос в том, как именно понимают Г. Бейкер и П. Хакер это понятие «внутреннего отношения» между правилом и его применением. На первых страницах своей критической работы они пишут, что правило выражается только в практике, практика определяет, соответствует ли данное поведение правилу или нет. «Внутреннее отношение между правилом и его приложением на самом деле сфабриковано нашими нормативными действиями обучения и объяснения, оправдания и критики, характеристикой поведения как правильного или неправильного» [6, с. 17]. Это вполне корректное изложение точки зрения Витгенштейна. Следующий аргумент Г. Бейкера и П. Хакера состоит в том, что под практикой, которая только и может придать значение выражению, не следует понимать всегда социальную практику. Это вполне может быть практика индивида, который придает значение этому высказыва-
нию с помощью индивидуального указательного определения. А благодаря «доброму ангелу» множество людей вполне могут быть схожими в своих суждениях.
Аргументация Г. Бейкера и П. Хакера столь сложна для восприятия, так как они отвергают возможность рассмотрения эволюции взглядов Витгенштейна от «условие-ис-тинностной семантики» к теориям « условий утверждаемости» (в терминологии Строс-сона это теории «коммуникации-интенции» и «теории формальной семантики»). Возможно, именно это позволяет им говорить о логической возможности существования индивидуального языка, т. е. о возможности формирования значения на базе индивидуального отсенсивного определения или же, далее, вербального определения. Совершенно очевидно, что здесь необходимо говорить о радикальном изменении положений Витгенштейна. Далее обозначенного положения о внутреннем отношении между правилом и его применением Г. Бейкер и П. Хакер отказываются рассуждать, ведь необходимость постоянной ссылки на внеличностные критерии с целью задания значения выражению, по их мнению, ведет просто к бессмыслице.
Выяснить вклад метода анализа языковых игр в проблематику политической и социальной философии помогает работа П.Уинча «Идея социальной науки», исходный пункт которой — все та же труднообозримая в своем значении дискуссия о понятии «следования правилу», а следовательно, и проблема существования индивидуального языка. П. Уинч не согласен с Витгенштейном в том, что философии должно отвести роль «подмастерья», коль скоро следствия, которые вытекают из анализа языковой игры, дают возможность сделать заключение об «априорных формах социальных взаимоотношений» [1, с. 147].
Установить тот факт, следует ли человек некому правилу, возможно только при помощи ссылки на реакцию других индивидов. Понятие «следование правилу» тесно связано с понятием «совершение ошибки» и подлежит оценке социального окружения. «Вся сущность аргумента Витгенштейна состоит в том, что не сама по себе практика, рассматриваемая отдельно, оправдывает применение категорий “язык” и “значение”, но социальный контекст, в котором эта практика имеет место быть» [7, с. 25]. Для логики социальных наук это означает, что руководствующееся правилами человеческое поведение не подлежит компетенции объективно-эмпирических методов. С этой целью П. Уинч вступает в дискуссию с позитивистской традицией от Милля до Дюркгейма и Вебера, доказывая, что «понятие человеческого общества подразумевает сумму понятий, которые логически несовместимы с видами объяснения, предлагаемыми в естественных науках» [7, с. 55]. Ведь описание эмпирических фактов поведения возможно только в случае, если понимаются правила, принятые определенным языковым сообществом; и только благодаря этим правилам фактическое поведения членов сообщества является осмысленным. Разного рода социологические исследования должны прежде всего исходить из представления о том, что включается в понятие социального феномена. Это, в свою очередь, невозможно без обращения к проблематике языка. По мнению П. Уинча, такие вопросы на сегодня остаются без внимания. «Вместо этого понятие обладания языком и связанные с ним понятия, такие как “значение”, “осмысленность” и другие, принимаются как данное. Создается впечатление, что сначала существует язык, а затем, уже заданным, язык вступает в определенные человеческие отношения и модифицируется определенными человеческими отношениями, в которые он вступает» [7, с. 55].
Э. Дюркгейм отмечал, что социальные факты необходимо рассматривать как вещи, отличительной чертой которых является то, что их возможно понять только опытным путем (методом эксперимента и наблюдения). Социолог должен походить на физика,
химика или физиолога, вступая в неизведанную еще область науки. Несмотря на то, что такая позитивистская установка долгое время господствовала, и, вероятно, продолжает господствовать в области социальных и политических исследований, сложно отыскать утвердительный ответ о подлинно научном характере подобных исследований. «Что же касается вопроса о том, “наука” ли эта область знаний в точном смысле слова, то лучше всего пока оставить его открытым, отложив окончательное решение до той поры, когда философы науки, наконец, договорятся о том, что составляет ее “истинную” природу» [8, с. 40]. Проблематика понимания социальных феноменов является не эмпирической, но философской, ведь именно она проясняет априорные условия любого эмпирического познания.
Литература
1. Апель К.-О. Трансформация философии. М.: Логос, 2001. 339 с.
2. Куайн У. Слово и объект. М.: Логос, 2000. 385 с.
3. Никоненко С. В. Английская философия ХХ в. СПб.: Наука, 2003. 770 с.
4. Витгенштейн Л. Философские работы. М.: Гнозис, 1994. 418 с.
5. Ладов В. А., Суворовцев В. А. Скептик, или К бессмыслице и обратно // Бейкер Г. П., Хакер П. М. С. Скептицизм, правила и язык. М.: Канон+, 2008. С. 203-231.
6. Бейкер Г. П., Хакер П. М. С. Скептицизм, правила и язык. М.: Канон+, 2008. 238 с.
7. Уинч П. Идея социальной науки и ее отношение к философии. М.: Русское феноменологическое общество, 1996. 107 с.
8. Политическая наука: новые направления. М.: Вече, 1999. 814 с.
