Лики философии ХХ века Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Маньковская Н.Б.

Лики философии ХХ века

Философы двадцатого века. книга третья. м.: Искусство-ХХ! век, 2009. (Философские тетради).

Раскрытая перед нами книга в элегантном серо-зеленом переплете с логотипом мудрой совы Минервы в иронично-современных очках - значимый этап масштабного проекта, посвященного анализу фундаментальных проблем, наиболее репрезентативных течений и ярких персоналий в евроамериканской философии минувшего века. Это логическое продолжение того труда, который был предпринят сотрудниками сектора современной западной философии Института философии РАН с привлечением коллег из других научных и образовательных структур по созданию целостной картины философской мысли прошлого столетия в странах Западной Европы, США и Канады. В перспективе совокупность этих академических изданий могла бы составить основной корпус энциклопедии «Философы ХХ века».

Как и в предыдущих выпусках, а также словаре «Философы Франции» (М.: Гардарики, 2008), интеллектуальные биографии выдающихся мыслителей представлены здесь в алфавитном порядке. Такая форма подачи материала позволит читателю выносить самостоятельные суждения о месте, роли, весомости и влиятельности тех или иных философских идей в общем научном контексте. Именно в контексте: издание отличается естественной диалогич-ностью и внутренней полемичностью, его протагонисты как бы ведут перекличку друг с другом, вступают в очные и заочные дискус-

сии. На широком историческом, социокультурном, политическом фоне представлены разные типы творческих личностей и способы философствования. В таком ракурсе тщательно анализируются основные философские течения: философия жизни, феноменология, персонализм, аналитическая философия, бихевиоризм, фрейдо-марксизм, постструктурализм, деконструктивизм. Обсуждаются проблемы философии природы, религии, истории, науки, политики, культуры, языка, вопросы этики, эстетики, социальной психологии. Подобный впечатляющий диапазон исследования позволяет передать дух целого и при этом высветить ряд принципиально важных деталей.

Так, Г.М. Тавризян, автору главы об О. Шпенглере, чьи идеи в превращенном виде не утратили влиятельности и поныне, удалось объемно показать, что раздвоенность позиции этого властителя дум своей эпохи - сожаление о гибнущей культуре и, вместе с тем, предвосхищение антагонистичной ей технобюрократической цивилизации, вступающей с культурой в трагический для нее конфликт - отнюдь не была искусственной, но передавала драму его жизни. История восьми мировых культур в «Закате Европы» (как известно, в дальнейшем Шпенглер предполагал направить свое внимание на поднимающуюся русско-сибирскую культуру; он любил русскую литературу, изучал русский язык, мог читать в подлиннике Л. Толстого и Ф. Достоевского) воспринималась современниками как драма жизни и гибели западноевропейской культуры, сегодня же ее отдаленное эхо слышится в концепции Художественного Апокалипсиса Культуры и ее антипода - пост-культуры. Ведь цивилизация для Шпенглера - последняя, неизбежная фаза всякой культуры, выражающаяся во внезапном ее перерождении, переходе к переработке отживших форм, резком надломе всех творческих сил, возврате в «небытие» культуры.

Что же касается шпенглеровского ухода от европоцентризма, его теории эквивалентных культур, универсализма, запечатленного в морфологии культуры, то они оказались предтечей компаративистики, сравнительной лингвистики, этнопсихологии, исторической психологии, сравнительно-типологического подхода в исторической

науке и т.д. Его мысли о цикличности в развитии культуры и поныне порождают дискуссии между сторонниками концепции культурных циклов и приверженцами христианской «стрелы времени» в развитии культуры, отвергающими идею круговорота.

Более жестким схематизмом отмечена работа «Человек и техника», несущая отпечаток вульгаризованного ницшеанства и социлдарвинизма. Тем не менее, в ней поставлен ряд коренных проблем философии техники ХХ в. Шпенглер пришел к выводу, что конец западноевропейской культуры будет обусловлен экологическими катастрофами как следствием развития технической цивилизации и войнами с использованием новейшей техники. Воистину, прав был его современник и принципиальный оппонент Й. Хейзинга: «Быть может, Шпенглер принадлежит к числу тех, кто великими заблуждениями сделал для науки больше, чем другой мелкими истинами».

В книге проанализированы философские взгляды религиозных мыслителей: протестанта К. Барта и католика Ж. Лакруа. «Драма цивилизации», выступившей против человека, и «драма человека», утратившего смысл своего существования и меру человеческого, стали фундаментальными проблемами персонализма с его сосредоточенностью на понятии личности. И.С. Вдовина убедительно демонстрирует это в ходе анализа философских взглядов Лакруа, приложившего немало усилий, чтобы придать понятию личности общефилософский смысл. В отличие от Э. Мунье, вместе с которым он стоял у истоков французского персонализма, Лакруа не разделял мысли о том, что грядущая революция, призванная создать условия для целостного развития личности, будет и экономической, и духовной одновременно. Предмет его интересов - духовное преобразование человека как приоритетное в ходе реформ, ведущих к революционным преобразованиям, его религиозное обращение при ориентации на трансцендентные целеполагания - истину, красоту, благо. Он мыслил персонализм как глобальную интенцию всего человечества, всецивилизационный проект, делая при этом акцент на самовозвышение, самопреодоление, интеллектуальные усилия личности, воплощающей в себе отношение к миру и к другим через Бога.

В статье особое внимание уделено персоналистской концепции культуры как духовной деятельности человека, направленной на его становление личностью; культура - это главное в человеке, это определение самого человека, полагал Лакруа. Автор выделяет такие доминанты его понимания культуры, как труд, воплощающий собой сущность человека, его отношение к миру; диалог и любовь в их философском смысле как доминанты отношения человека культуры к другим людям; молитва, направленная на внутреннее развитие личности, ее экстатический выход за пределы себя ради непосредственного контакта с другим; наконец, искусство как путь к трансцендентному, новым возможностям для человека и человечества, как поиски вечного, тесно связанные с реальными условиями человеческого существования. Так эстетика у него непосредственно смыкается с этикой: эстетическое является символом морали, в которой наиболее значимы милосердие, великодушие, справедливость.

Одна из внутренних интриг исследования состоит в анализе напряженных противоречий между философией религии и философией истории. Последняя представлена здесь радикальным атеизмом и историцизмом А. Кожева, для которого есть лишь человеческое самосознание в своем развитии - богочеловечество сменяется человекобожеством. Человеческая история мыслится им как диалектика борьбы и труда; человеческая жизнь - как комедия, играть которую следует всерьез. А.М. Руткевич досконально проследил эволюцию взглядов Кожева от гегелевского оптимизма ранних работ до углубляющегося пессимизма 50-60-х гг., вызванного потребительской «животной» направленностью цивилиза-ционного развития, чреватого «концом человека», означающим, что итогом шума и ярости истории будет вернувшееся к животному состоянию существо. Весьма уместны аналогии, проведенные А.М. Руткевичем между «концом истории» по Кожеву и известной статьей Ф. Фукуямы, у которой целью исторического процесса оказалось либеральное царство Pax americana: основные ее тезисы позаимствованы у Кожева, правда, тот довольно пессимистично смотрел на эту «вершину истории», называя ее не иначе, как «жи-

вотное царство». Остается добавить, что после событий 11 сентября идеи Фукуямы полностью себя дискредитировали.

Племянник В.В. Кандинского по материнской линии, А. Ко-жев выступал и как автор работ о его творчестве, в частности, статьи «Конкретная (объективная) живопись Кандинского». В перспективе эстетическому аспекту его философствования могло бы быть посвящено специальное исследование.

Герменевтическая линия в философии ХХ в. представлена многогранным творчеством Г.-Г. Гадамера. Автору посвященной ему статьи, И.А. Михайлову, удалось отчетливо выявить специфику гадамеровских идей в контексте эволюции герменевтики Х1Х-ХХ вв. Если традиционная герменевтика XIX в. была искусством понимания и интерпретации текстов, где главным являлось содержание предмета интерпретации, то в дальнейшем акцент сместился с содержательно-предметного аспекта на психологическое начало, на индивидуальность автора. Так, следуя хайдеггеровской традиции, Гадамер в своем наиболее известном труде «Истина и метод» задается вопросом, находится ли проблема истины в сфере исключительной компетенции традиционной научной философии? В поисках ответа переосмысливается опыт не только самой философии как одной из форм гуманитарного знания, но и искусства, литературы, истории. Понимание трактуется им как взаимопонимание, носящее языковой характер. Исходя из этого, обсуждаются такие проблемы, как понимание и современность, временное отстояние, аппликация, языковость, историчность, практический характер понимания, универсализм герменевтики и ряд других.

Особый интерес представляет анализ полемики Г.-Г. Гадамера с Ж. Деррида, высветившей различие их позиций: согласно герменевтике, всегда существует принципиальная возможность понимания; такую возможность отрицает деконструктивизм, усматривающий в самом понятии разговора, диалога рудименты традиционной метафизики. По мере разворачивания дискуссий они приобретали все более продуктивный характер. Гадамер отмечал соотнесенность некоторых аспектов своей понятийной системы с дерридианской: истории воздействий - с «рассеиванием», «сплавления горизон-

тов» - с «различАнием». Со своей стороны, Деррида признавал, что понятие «горизонт понимания» вовсе не обязательно толковать в духе традиционной метафизики, так как горизонт представляет собой недостижимую цель, и в целом смягчил свою позицию по отношению к герменевтике.

Органическим продолжением данной темы в книге стал проведенный Н.С. Автономовой анализ концепции Ж. Деррида с ее пафосом критического вопрошания традиции западной метафизики, известным как критика «логоцентризма». Но это не чистое отрицание, подчеркивает автор статьи: в творчестве Деррида воплощено извечное стремление философии создавать новые модели значений и тем самым новые способы понимания места человека в мире. Цель деконструктивизма - разборка и новая сборка философской аксиоматики западного мышления, которое определяется понятием «логоцентризма», на основе анализа текстов различных авторов, эпох и жанров. В этом ключе раскрывается суть дерридианского анализа логоцентризма, метафизики, деконструкции письма, прото-письма, различия, различАния, следа и др. Так, деконструкция характеризуется в качестве средства мобилизации несистемных возможностей «подрывных» сил различных культурных текстов, как вербальных (философских, литературных, научных), так и визуальных (архитектура, живопись, кино, театр). Метафизика мыслится как закрытая система принципов, а философия - как прояснение этих последних и просматривание путей выхода за их пределы.

Формы дерридианского анализа динамики несистемных взаимодействий эволюционируют от относительного академизма 1960гг. к нарастающему экспериментированию на стыке философии и литературы в 1970-е гг. и ширящемуся интересу к этико-полити-ческим вопросам в 1980-90 гг. В ходе этой эволюции трансформируется и отношение Деррида к своему главному детищу - деконструкции: от самоутверждения в ущерб любым другим подходам, подрыва традиции, до ее продолжения в новой традиционности, признания преемственности с философскими идеями прошлого и выражения благодарности современникам.

Специального внимания заслуживает тема отечественной рецепции теоретического наследия Деррида. В деконструкциях его российских последователей в сферу беспредельного семантического фантазирования попадают практически все основные философские категории и понятия, что нередко оборачивается герменевтическим беспределом, валом «интерпретоза». Разница между копией и оригиналом весьма существенна. Различия проявляются, прежде всего, в сфере творческой одаренности, выраженности игрового начала, развитости эстетического чувства. Но не только. Ко многим идеям Деррида можно относиться сколь угодно критически, однако нельзя отрицать, что он создал оригинальную исследовательскую парадигму, применимую ко многим областям гуманитарного знания, что и обеспечило ему имидж интеллектуального лидера в западной гуманитаристике последней трети XX в. Не говоря уже о том, что он был человеком высокообразованным и, следовательно, знающим, с какими именно смыслами играет. Что же касается отечественных деконструктивистов, то их опыты заведомо вторичны. Имеются в виду не столько те аналитики, которые в меру своих способностей исследуют те или иные аспекты западного постмодернизма, сколько те, кто сам «косит» под деконструкти-вистов-постмодернистов, механически применяя чужие открытия к чему угодно - русской классической литературе, театру, кинематографу, философии, эстетике и т. д. и т. п., даже к медицине и географии.

Противостоя таким тенденциям, Н.С. Автономова представляет Деррида читателям в первую очередь как строгого аналитика, занятого «реализацией - каторжным трудом - определенного концептуально-критического замысла», пусть и в формах поэтической игры, деконструкция для которого - «не эстетство, а способ постановки актуальных вопросов современности». Думается, и эстетство тоже, и далеко не в последнюю очередь. Подтверждение тому - его произведения, созданные на стыке строгой аналитики, философской эссеистики, литературно-художественной критики, новеллистики, документалистики, автобиографизма, маргинали-стики, где особую роль играют шрифт, подпись и другая визуаль-

ная символика. Процессы эстетизации философии, нараставшие на протяжении всего ХХ в., в созданном им пенном кружеве слов, своеобразном психоанализе философского языка достигли здесь своего максимума, и в этом отношении Деррида - зачинатель новейшей традиции миксов научных и художественных текстов всех видов и жанров.

Как известно, взгляды Деррида оказали значительное влияние на американскую философию, вызвав к жизни Йельскую школу критики. Англо-американская философия как таковая в лице А.Н. Уайтхеда (философия процесса: организмическая метафизика, темпоральность опыта, эмерджентизм), Д.Г. Мида (философия действия: символический интеракционизм, метафизика социальности), Д. Остина (философия обыденного языка: теория речевых актов, язык и онтология, перформативные высказывания), П.Ф. Стросона (аналитическая философия языка: дескриптивная метафизика, формальная логика, теория пресуппозиций), Д. Ролза (политическая философия: теория справедливости как честности, равенство и свобода, неоконсерватизм, природа и критерии политического), М. Маклюэна (культура и коммуникация: коммуникативные стратегии в эпоху культуры печатного слова и электронных технологий; глобальная деревня) нашла в книге многостороннее освещение.

М.М. Кузнецов, посвятивший свое исследование культурологической концепции «пророка из Торонто», виртуозно анализирует знаменитые «маклюэнизмы» - medium is the message (медиум - это месседж) и medium is the massage (медиум - это массаж), а также производные от них mass-age (эра масс), mess-age (эра беспорядка). Весьма продуктивен проведенный им сопоставительный анализ основных идей «Галактики Гутенберга» с концепцией «проекта модерна» Ю. Хабермаса, проблематикой коммуникативного опыта у М. Хайдеггера и Т.В. Адорно. На фоне пессимистических позиций последних Маклюэн может показаться оптимистически настроенным технофилом. Однако автор статьи доказывает, что его получивший мировую известность труд дает возможность и иного истолкования: в весьма сложной в композиционном отно-

шении книге Маклюэна рассматривается сам процесс видоизменения структур коммуникативного опыта, обусловленный развитием электронных технологий коммуникации, ведущих к закату эры «гутенберговой галактики». В русле характерного для второй половины ХХ в. разочарования в идеях всемогущества человеческого разума и нового прилива интереса к психосоматическим аспектам человеческого существования Маклюэн выдвинул радикальную для своего времени концепцию электронных технологий общения как средств расширения и продолжения нервной системы человека. Он, действительно, предвидел появление того аудиовизуального контекста, в который интегрирована текстовая информация в цифровой среде глобальной компьютерной сети Интернета.

Примечательно, что вопросы, волновавшие Маклюэна, актуальны и поныне. Так, появление гиперлитературы вызвало дискуссии о перспективах традиционной книги и типа чтения. Свой вариант ответа на сакраментальный вопрос «не убьет ли гипертекст литературу?» предложил У. Эко в лекции, косвенно полемизирующей с идеями Маклюэна, - «От Интернета к Гутенбергу, или Книга и гипертекст». По его мнению, компьютер скорее возвращает пользователя к традиционному типу чтения, чем отвращает от него: дисплей - идеальная книга, разбитая на страницы, требующая навыков быстрочтения; кроме того, пользователь постоянно обращается ко всякого рода печатным учебникам, инструкциям и т. д. Подобно тому как книгопечатание не убило средневековый собор как символ памяти культуры, а медиа - книгу, CD ROM также ничем не угрожает книге: убийствам пришел конец. Природа художественной литературы останется неизменной, полагает Эко; однако справочная литература уступит свое место гипертексту, облегчающему работу исследователя благодаря возможностям нелинейного сравнения информации, перекрестных референций, мультимедийному навигированию по словарям и энциклопедиям.

Эко обращает внимание на иллюзорность абсолютной творческой свободы интерактивного читателя гиперлитературы: компьютер предлагает ему конечный набор эпизодов-заготовок, «ломтей текста». В этом плане продуктивнее обычный алфавит. Вместе с

тем компьютер порождает новые формы грамотности, стимулирует творческий поиск. Однако сам по себе он не способен удовлетворить те интеллектуальные потребности, которые стимулирует.

Интернет, действительно, мировая паутина, переманивающая в свои сети кино- и телезрителей, меломанов, читателей. Пользователи вырабатывают свой язык общения, приближаясь к осуществлению давней мечты об эсперанто. Правда, на лингвистическом уровне он оказывается весьма упрощенным, о чем свидетельствуют отечественные блоги (быть может, как раз в силу этого им активно пользуется уличная реклама).

Размышляя о способах философствования Хайдеггера, Адор-но, Маклюэна, М.М. Кузнецов обращает внимание на общую для них принципиальную философскую позицию - отказ от следования нормам классического философского дискурса в пользу широкого набора лингвистических средств, либо изобретенных этими мыслителями, либо заимствованных из языков искусства (добавим: а также эстетики и обыденного разговорного языка). Книга «Философы ХХ века» в целом подтверждает эту тенденцию.

Одним из многочисленных достоинств рецензируемого труда стало то, что в нем представлены именно интеллектуальные биографии крупнейших философов ХХ в. Поданные корректно, в тактичной форме биографические данные отобраны таким образом, что проясняют многие импульсы философствования. Такой в высшей степени уместный подход не имеет ничего общего с получившими широкое распространение не только в массовой культуре, но и в научной среде «караванами историй». Обогащает работу и тщательно отобранный иллюстративный материал, позволяющий читателям еще более полно «увидеть» облик властителей дум недавнего прошлого.

Высокой оценки заслуживает авторский коллектив книги, состоящий из профессионалов «высшей пробы». Многие из них посвятили годы жизни изучению философского наследия фигурантов издания, написали о них монографии либо циклы статей, выступили профессиональными переводчиками и комментаторами их трудов (жаль только, что отсутствуют сведения об авторах). Стиль каж-

дого из них отмечен неповторимой авторской индивидуальностью, и в то же время исследование, объединенное единой тональностью, производит впечатление целостности как в научном, так и в стилистическом, литературном отношении. В данной книге представлена квинтэссенция научного творчества отечественных ученых, что делает это издание особенно полезным и привлекательным как для специалистов, так и для более широкого круга читателей.