CC BY
37
ЛИБЕРАЛЬНАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ СМЫСЛОВ РУССКОГО ЭПОСА В РОССИЙСКОМ ЭПОСОВЕДЕНИИ, ПЕДАГОГИКЕ, ИСКУССТВЕ
Арсений Станиславович МИРОНОВ,
кандидат филологических наук, ректор
Московского государственного университета культуры, Москва, Россия e-mail: arsenymir@yandex.ru
В статье автор анализирует либеральную интерпретацию русского эпоса в российском эпосоведении, педагогике, искусстве. Отмечается, что получившая широкое распространение в 1860-х годах и вплоть до Октябрьского переворота 1917 года противоположная современной интерпретация западниками русского эпоса как воплощения духа социального протеста, вечевой новгородской воль -ности и древнего киевского «земства» представляет менталитет и характер простого русского народа как органически склонного к вольности, демократии. Либеральная рецепция презентует новые для русского эпоса ценности: наро -доправства; вольной предприимчивости, политической борьбы, в том числе борьбы сословных, торговых и других партий; достоинства человека, требую -щего уважения своих прав; естественной склонности человека к свободе, борьбе за свои права. Это значение использовалось для подтверждения тезиса об изначальной предрасположенности русского и вообще славянского национального характера к демократической форме правления. Принято было думать, что природное свободолюбие русских подавлено, оно дремлет, и образ Ильи Муромца, спящего на печи, связывался с «московским» и имперским периодами истории. Исходные смыслы и ценности русского эпоса при этом игнорирова -лись либо искажались интерпретаторами.
Ключевые слова: русский эпос, интерпретация, западники, смыслы, русский народ, демократия.
LIBERAL INTERPRETATION OF THE MEANINGS OF
THE RUSSIAN EPOS IN RUSSIAN EPIC STUDIES, PEDAGOGY, ART
A. S. Mironov, Ph.D. (Philology), the Acting Rector of the Moscow State Institute of Culture, Moscow, Russia
e-mail: arsenymir@yandex.ru
The article reveals the liberal interpretation of the Russian epos in Russian epic studies, pedagogy and art. It is noted that widely opposed in the 1860s and up to the October 1917 coup, the modern interpretation of the Russian epos by Westerners as the embodiment of social protest, the Novgorod liberty and the ancient Kiev "country council" by the Westerners represents the mentality and character of the simple Russian people as organically inclined to freedom, democracy. Liberal reception presents new values for the Russian epic: popular democracy; free enterprise, political struggle, including the struggle of estate, trade and other parties; the dignity of a person demanding respect for his rights; natural inclination of man to freedom, the struggle for their rights. This value was used to confirm the thesis about the Initial
predisposition of the Russian and Slavic national character in general to a democratic form of government. It was accepted to think that the natural freedom-loving of the Russians was suppressed, it was dormant, and the image of Ilya Muromets sleeping on the stove was associated with the "Moscow" and imperial period of history. At the same time, the original meanings and values of the Russian epos were ignored or distorted by interpreters.
Key words: Russian epic, interpretation, Westerners, senses, Russian people, democracy.
В советской и постсоветской культуре образы былинных богатырей привычно связываются с ценностями патриотизма и преданного служения централизованной власти; между тем с 1860-х годов и вплоть до Октябрьского переворота 1917 года в русском эпосоведении, педагогике и профессиональном искусстве преобладала противоположная интерпретация эпоса. Васинька Буслаев и «старой казак» Илья Муромец состояли на службе русских либералов, которые объявили их воплощением духа социального протеста, вечевой новгородской вольности и древнего киевского «земства».
Придать былине актуальный политический смысл впервые попытался автор волшебных сказок Василий Левшин, сочинивший «Повесть о сильном богатыре и старославянском князе Богуславиче» (1783) [11, с. 3-30] и представивший эпического буяна Ваську в качестве политика, противостоящего новгородским посадникам. Екатерина Великая в комедии «Новгородский богатырь Боеславович» (1786) того же Ваську превращает в сына новгородского князя; теперь ему приходится возвращать власть, узурпированную новгородскими посадниками.
В обоих случаях политическая «нагрузка» былинного сюжета заключается в прославлении единодержавной власти. Противоположные, республиканские ценности в декорациях древнего Новгорода впервые презентует Яков Княжнин в трагедии «Вадим Новгородский» (1789). Здесь республиканец Вадим борется против тирании Рюрика - сюжет не былинный, но летописный. Однако вскоре - под влиянием яркого образа новгородской демократии, предложенного Княжниным русскому образованному обществу на фоне только что разразившейся французской революции, - былинных героев новгородского цикла тоже поголовно запишут в демократы.
Новгородская тема станет любимым соблазном историков, литераторов и художников: изображая вечевое народоправство, они вкушают запретный плод вольнодумства, бросают эстетический вызов самодержавию. Образ Вадима пленит Кондратия Рылеева и других декабристов, затем юного Пушкина, Лермонтова. Неудивительно, что из всех былин в сборнике «Древних российских стихотворений» (1804) Виссариону Белинскому понравились только песни о героях «страстного» вечевого
Новгорода1, прочие же былины критик объявляет лишёнными «общечеловеческого содержания».
Между тем спустя полвека после трагедии Княжнина и киевский былинный цикл удаётся приспособить под актуальные задачи русских либералов. Главным изобретением становится трактовка образа карачаровского сидня Ильи Муромца. Аналогия проста: тяга к вольности в русском народе подавлена самодержавием, и могучая сила природного демократизма дремлет в мужике до поры, как дремлет сила в беспробудно спящем былинном герое.
Образ былинного мужичка-«медведя», пребывающего в спячке и способного впасть в буйство при пробуждении, предложен в 1839 году тогда ещё начинающим критиком Н. М. Катковым в рецензии на «Песни русского народа» И. П. Сахарова. Такое восприятие героев русского эпоса было остро востребовано русскими западниками и проявилось как реакция на первые успехи учёных и писателей, осмысливавших эпос в национально-романтическом ключе (А. Ф. Мерзляков, Ф. Л. Челаковский, В. И. Даль, И. П. Сахаров, чьи идеи впоследствии разовьют С. П. Шевырев [14, с. 190] и К. С. Аксаков [1, с. 321]).
Приглядываясь к характеру русских песен, Катков утверждает, что русская душа главным образом стремится избежать тоски, уйти от вечно подавляемого недовольства (вызванного, как без труда домысливали либералы, недостатком свободы). А потому русский народ ищет забытья либо через буйство, либо через оцепенение [8, с. 119-120]. Свою догадку Катков подтверждает многочисленными выдержками из произведений народного творчества.
Каткова услышали художники. Поэт Алексей Кольцов в том же году откликнулся стихотворением «Что ты спишь, мужичок?»:
Встань, проснись, подымись, На себя погляди: Что ты был? и что стал? И что есть у тебя? <...>
А теперь под окном Ты с нуждою сидишь И весь день на печи Без просыпу лежишь.
«Что ты был?!» - ответ на этот вопрос для русских либералов связан с «золотым веком» народоправства и естественным вольнолюбием народа. Современный исследователь А. Вдовин замечает, что этот «неоднозначный и энигматический образ спящего мужика (вариация Ильи Муромца)»
1 Белинский В. Г Статьи о народной поэзии. Статья II. 19841.
без труда «проецировался на весь русский народ, пребывающий в вечном самозабвении» [4, с. 159].
Только в двух былинных сюжетах Илья показан спящим в своем «бело-полотняном шатре». В обоих случаях сон Муромца композиционно необходим: в былине о Дюке юный герой задумывается, как ему быть: проехать мимо и тем самым опозорить Илью как плохого сторожа Русской земли либо разбудить «старого» с риском для жизни. В былине о Сокольнике (Жидовине, Збуте и других) принципиально важно, что сын Ильи Муромца нападает на спящего отца.
Во всех прочих случаях Илья бодрствует, он менее прочих богатырей подвержен сонливости. Одним из любимых общих мест русского эпиче -ского певца является описание того, как:
Поутру старой стават ранёшенько,
Умывался он да ключевой водой,
Вытирался он да полотёнышком.
Одеват он на ноги сапоженьки,
Кунью шубу берёт на одно плечо,
А бобров колпак на одно ухо,
Выходит он на крыльцо парадное,
Зрит он, смотрит в трубу подзорную... [7, с. 469-470]
Образ Ильи в эпосе разворачивается через такие действия, как раннее пробуждение, бодрствование и дозор, этот герой всегда на ногах и всегда начеку. У него нет даже самой печи, на которой можно было спать «без просыпа», как нет и постоянного собственного жилища. Более того, сказитель и его аудитория чувствовали, видимо, «ненависть» Ильи к лежа -нию, которым он поневоле занимался тридцать лет. Поэтому именно Илья будит остальных богатырей:
Да заходит старой во белой шатёр, Заревел-закричал громким голосом: «Не время нам спать, пора вставать, От великого вы сону пробужатися, От великого хмелю просыпатися!» А вот скокали ребята на резвы ноги, Умывались ребята ключевой водой, Утирались чистым полотёнышком [6, с. 371-375].
Перед битвой с Калином русские богатыри укладываются спать. Все, кроме Ильи:
Раскинули они шатёр белополотняный: И хлеба-соли они покушали, Легли они спать да опочив держать.
Илье Муромцу не спится, мало собится. И садился Илья на добра коня, И поехал против царя Калина [13].
Илья с негодованием относится к тому, что Самсон Самойлович «спит-прохлаждается» допоздна:
Накладывал стрелочку каленую, И сам он стрелы приговаривал: Лети ты, стрела, выше лесов тёмныих, <...>
Прямо лети в бел шатёр, Где спят свято-русские богатыри, Пробей-ко ты крышу во беле шатре И прямо пади в Самсона богатыря, Моего крестнаго батюшка, во белую грудь, Проломи ты у него латы колчужныя, И пройди-тко ты в ретиво сердце: Что он спит-прохлаждается?
К сожалению, родной эпос был знаком Кольцову, как и большинству его читателей, главным образом по лубкам, «богатырским» зингшпилям и сказкам Левшина. Тем не менее для представителей образованного общества спящий «мужичок» звучал убедительно и самым решительным образом повлиял на рецепцию эпического образа в науке, педагогике, искусстве.
Поверхностное сопоставление Ильи-сидня, лежавшего тридцать лет на печи, с «встрепнутым» Ильей-буяном, который пьянствует с голями и сшибает маковки церквей, вполне подтверждает мысль Каткова. При этом приходится закрыть глаза на многочисленные примеры чрезвычайно активной деятельности эпического героя, начиная с расчистки родительской делянки от пней, мощения дороги по болотам и заканчивая неусыпным дозором на «заставе богатырской» или походом Ильи «на Царьград» для низвержения Идолища.
Впрочем, отечественная либеральная мысль не нуждалась в фактах эпической биографии героя, они мешали сделать главный вывод: русский богатырь (как и весь русский народ) либо спит большую часть жизни, либо, уж если разгуляется, сметает всё на своем пути. Заметим, что и образ Василия Буслаева впоследствии был едва ли не самым любимым у либералов и демократов, ведь Ваську тоже, как известно, пришлось добужи-ваться, чтобы он вступил в драку на мосту через Волхов.
Идею подхватил поэт-самоучка И. Никитин, который в 1854 году написал свое «Сказание о Мамаевом побоище», где создал образ дремлющего богатыря, готового крушить всё вокруг, если «за живое тронут не впору»:
Он без нужды не вдруг С места тронется; <...>
Уж зато кто на брань Сам напросится, За живое его Тронет не впору, -Прочь раздумье и лень! После отдыха Он, как буря, встаёт Против недруга!
Концепция русского богатыря, похожего на «обкольчужившегося» зверя в седле, понравилась образованной публике. Казалось, что, наконец, найден секрет «русского духа». Например, «остервенение народа» в войне 1812 года Виссарион Белинский объяснял именно тем, что «добрый молодец» Илья Муромец, который «сидел сиднем», наконец-то, «расходился и разгулялся» [2].
Нехитрое стихотворение Кольцова, десятилетиями не покидавшее хрестоматий, воспитало несколько поколений интеллигентов, убеждённых, что «мужичка» необходимо будить. Русских революционеров, в частности, поманила задача «переключить» богатыря-медведя в режим буйства. Статья Искандера-Герцена «Исполин пробуждается» (1861) насыщена побудительном пафосом: «Да, "Северный колосс", "исполин, царю послушный"
- просыпается, и вовсе не таким послушным... Доброго утра тебе - пора, пора! Богатырский был твой сон - ну и проснись богатырем! Потянись во всю длину молодецкую, вздохни свежим, утренним воздухом, да и чихни
- чтобы спугнуть всю эту стаю сов, ворон, вампиров. Чихни, исполин, - и от них следа не останется <...> Прислушайтесь. со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растёт стон, поднимается ропот.» [5, с. 173]
Образ «святорусского богатыря» в амплуа убийцы впоследствии1 предложит Николай Некрасов: великан Савелий движим классовой ненавистью и противится самому Илье Пророку:
Цепями руки кручены, Железом ноги кованы.
Всё терпит богатырь! И гнётся, да не ломится, Не ломится, не валится... Уж ли не богатырь?»
1 Впервые - в «Отечественных записках», № 1, 1874.
Рекодированный образ богатыря как представителя земской вольницы, восстающего против власти, нуждался в поддержке учёных-эпосоведов. Такая поддержка не замедлила явиться: почти одновременно со статьей Герцена выходит в свет статья под названием «Русский богатырский эпос» Ф. И. Буслаева - авторитетнейшего исследователя, которого нужно признать родоначальником либеральной интерпретации эпоса в науке.
В 1861 году политические страсти накалены, либеральная профессура будоражит молодёжь, и от отечественной фольклористики образованное общество требует смелых сближений и вольнодумных наблюдений. Буслаев отвечает на запросы публики серией публикаций, которые составили двухтомное издание «Исторических очерков русской народной словесности и искусства».
В статье, озаглавленной «Русский богатырский эпос», учёный вскрывает социально-классовый конфликт, лежащий, по его мнению, в идейной основе большинства русских былин.
Буслаеву кажется, что главная задача богатырства русского есть борьба с княжеско-дружинной властью. По его убеждению, «отзываются протестом» былины, «где удалой Муромец господствует своей физической силой и своим благородством над прочими сословиями, где и князья, и бояре, и гости богатые, и вся родня Алёши Поповича намеренно выставляются в самом неблагоприятном свете сравнительно с его чистою простонародною личностью»[3].
В былинах не найти примеров того, чтобы гостей князя Владимира выставляли в неблагоприятном свете, если не считать случаев, когда «старший за младшего хоронится». Но и в этих самых случаях выгодно смотрится не только Илья, но - в разных песнях - и Добрыня, и Алёша Попович, и Василий Пьяница, и другие богатыри. За исключением единственного наблюдения о «роде поповском», невозможно найти в былинах других случаев неприязненного отношения ко «всей родне Алёши Поповича», как Буслаев называет представителей священства. Напротив, епископ черниговский - единственный, кто держит сторону богатыря в былинах «Иван Гостиный сын». Этот же владыка - единственный в Киеве, кто отказывается принимать сторону Змея Тугарина1. Ещё сложнее согласиться с тем, что каким-либо социальным протестом отзываются былины о заставе богатырской, где служат богатыри, которые «караулят-хранят стольный Киев-град».
Увлёкшись гипотезой о «разладе между классами» в былинном Киеве, Буслаев утверждает, что в старинах якобы содержатся «насмешки Ильи Муромца над прочими богатырями и видимое к этим последним презрение».
1 Алеша Попович («Из Славнова Ростова, красна города...») // Древние Российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. С. 98-106.
Илья Муромец изредка по-доброму посмеивается над Алёшей Поповичем, чуть менее по-доброму - над «бабским угодником» Чурилой. Однако говорить о презрении старого казака к побратимам - Добрыне, Потоку, Ставеру, Сухману, Ермаку и другим - невозможно. Напротив, Илья неоднократно вступается за «род богатырский», мешает князю Владимиру казнить богатырей, а самим богатырям - убивать друг друга. Муромец -«старой», то есть старший на богатырской заставе, и как глава богатырской «корпорации», он заботится о чести-хвале богатырской, о репутации киевских витязей на Руси и за её пределами.
Само прозвище Ильи Муромца, «старой казак», Буслаев склонен трактовать как проявление протеста, усматривая в самом слове «казак» намёк на свободолюбивый нрав богатыря. В связи с этим утверждением возникает ряд вопросов: неужели в знак протеста Илья Муромец ездил уговаривать казаков под руководством Самсона-богатыря выступить в защиту князя Владимира? Неужели протестом объясняется поход Ильи в Царь-град и освобождение его от Идолища Поганого? Может быть, пожертвовав несметную золотую казну на строительство церквей, богатырь тоже заявлял себя как антиклерикал и противник княжеской власти?
«В эпоху историческую, когда сложился цикл владимиров, Илья Муромец стал могущественным представителем сил простого народа и защитником его интересов» [3, с. 418], - этот вывод Буслаева представляется краеугольным камнем либеральной интерпретации эпоса. Замечательный педагог и исследователь Л. Поливанов в предисловии к своему изданию «Русских былин» вспоминает, что в 1861 году выход статей Буслаева под заглавием «Русский богатырский эпос» был «эпохою» для него, студента историко-филологического факультета четвертого года обучения и однокурсников его, «дотоле смутно знакомых с песнями Кирши Данилова».
Заметим, что упоминание о «смутном» знакомстве студентов с записями былин из сборника Кирши Данилова во многом объясняет влияние Буслаева на умы современников. Как признавался другой выдающийся эпосовед Орест Миллер1, в студенческие годы он черпал информацию о былинах из немецких текстов, которые, мягко говоря, не являлись точными «переводами» былин, хотя и претендовали на это (например, в России была весьма популярна книга фон Буссе [15], в которой автор смешал собственные фантазии с переложениями сказок Левшина и баллады А. Х. Востокова «Светлана и Мстислав»).
Гипотеза о протестных смыслах русского эпоса понравилась многим, идею подхватили не только эпосоведы (и прежде всех упомянутый выше Орест Миллер), но также историки (И. Костомаров посвящает Василию Буслаеву целую главу в своем труде [10] о древних русских республиках),
1 См. предисловие О. Миллера к его труду «Илья Муромец и богатырство киевское».
писатели и поэты (от А. К. Толстого до Константина Бальмонта), музыканты (М. Балакирев, Н. Римский-Корсаков), художники (М. Врубель, отчасти Н. Рерих).
Орест Миллер в труде «Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. Илья Муромец и богатырство киевское» (1869) утверждает, что яркие примеры служения народу, бескорыстие, приоритет общих интересов над личными связаны именно с «золотым веком» древнего киевского «земства», которое якобы существовало при почти номинальной власти князя Владимира.
Исследователь выдвигает теорию ценностно-смысловых слоев былины: на самом дне - ценности довольно мрачной языческой поры «родового строя», унаследованные отчасти от других культур. Затем «светлый» слой ценностей земской «вольности» поднепровских полян, ещё далее - не такие уже светлые «вассально-рыцарские» ценности дружинных кланов Древней Руси. И наконец - позднейшие ценностные наслоения московской эпохи, потемневшие от «татарщины» и «единодержавия» (это последнее Миллер противопоставляет благодатному земскому самоуправлению дотатарской эпохи).
Миллер утверждает, что в то время, наряду с обычными княжескими дружинами, существовали дружины «земские», которые действовали якобы независимо от княжеских и занимались не усобицами, а обороной родной земли. С этими земскими дружинами исследователь и связывал образ Ильи Муромца, точнее, наиболее положительные черты этого образа. По Миллеру, Илья - «истый представитель общины», поэтому «постоянно забывает самого себя». Эта «объединяющая общинная струя» проходит через все главнейшие похождения Муромца [12, с. 806]. Что же касается более грубых черт образа «старого» богатыря, то, по мнению Миллера, они объясняются позднейшею, «исторически вынужденною ожесточенностью народа» и «патриархальной семейной грубостью» [12, с. 804].
Увлекаясь выявлением общественно-исторических закономерностей в поведении былинного героя, Миллер утрачивает, к сожалению, верное чувство материала. Так, например, он пишет, что Илья Муромец от князя Владимира «требует лишь одного - чтобы земское значение его признавалось, чтобы ему, крестьянскому сыну, было место не ниже бояр за столом у князя» [12, с. 810].
Однако эпический Илья требует чести не лично себе, «крестьянскому сыну», пусть даже такая честь положена за выслугу, за его «работу богатырскую». Он защищает честь всего братства святорусских богатырей. Заметим, что это братство включает представителей разных сословий -боярского (Добрыня), священнического (Алёша), воинского (Потык), казачества (Самсон-богатырь, Ермак), даже «люмпен-пролетариев» (Василий Пьяница).
Орест Миллер превращает Илью Муромца в народного трибуна, ревнителя земских интересов: якобы богатырь «напоминает князю о том, что княжество - служба, и что поставление на такую службу во власти его Ильи, стоятеля за народ и родную землю».
Каждому, кто читал былины, очевидно, что Илья ничуть не помышляет о характере общественного устройства, о призвании князя - он защищает лишь честь богатырского рода и готов припугнуть князя, когда тот начинает её ущемлять. Но Миллер выискивает в былинах «свидетельства» древней демократии: например, ему кажется, что князь Владимир вынужден терпеть то, что богатыри сперва исполняют «земский поклон на все четыре стороны» и только потом - кланяются самому князю и княгине.
Тоской по якобы существовавшей во времена князя Владимира «общинной демократии», о вековой богатырской «волюшке» проникнута и симфоническая поэма «Русь» (1864) Милия Балакирева.
Основатель «Могучей кучки» Балакирев обращается к чистым источникам вдохновения - к архитектуре Московского Кремля, к русским песням, записанным во время путешествия по низовой Волге, и, наконец, к образам великих исторических деятелей микешинского памятника в честь 1000-летия призвания варягов.
К сожалению, очевидны последствия пагубного влияния В. Стасова на программу этой симфонической поэмы. «Я желал охарактеризовать три элемента нашей истории: язычество, московский уклад и удельно-вечевой элемент, переродившийся в казачество. Борьба их, выраженная в симфоническом развитии этих тем, и сделалась содержанием инструментальной драмы», - писал Балакирев.
Из балакиревской схемы русской истории, вдохновленной беспокойным гением В. Стасова, вовсе выпадает «золотой век» христианской Древней Руси - Киевской и Владимиро-Суздальской, подаривший миру «Слово о законе и благодати», мозаики и фрески Софийского собора, «Слово о полку Игореве» и храм Покрова на Нерли. Всё это заменяется придуманными «воспоминаниями» о языческой древности - вполне в духе историософских открытий Стасова. В частности, русское казачество объявляется наследником новгородского бунта против Москвы.
«Русский дух» у Балакирева - это стихия бунтарской вольности. Разбойничья плясовая тема «Катенька весёлая» в финале уверенно торжествует над «московско-цареградской» темой, отдающей мелкоузорчатой азиатчиной. По замыслу композитора, в финале 1000-летней истории Руси Степан Разин берет верх над Алексеем Михайловичем - вполне в духе цитированного выше пророчества Искандера (Герцена).
Заманчивый образ Великого Новгорода - утраченного «демократического рая» русской истории, к тому же открытого к варяжским и немецким влияниям, создаёт в своих балладах А. К. Толстой. Даже князя Владимира
поэт заставляет поднять чару за новгородское вече, за «вольный» славянский народ:
За русский обычай до дна её пью, За древнее русское вече! За вольный, за честный славянский народ, За колокол пью Новаграда!
Образ новгородской (а заодно, по воле Толстого, и киевской «земской» вольницы) противопоставляется московской «татарщине», для изображения которой автор сгущает краски, и даже царских телохранителей-рынд, юных красавцев с топориками, объявляет палачами:
Едет царь на коне, в зипуне из парчи, А кругом с топорами идут палачи.
В балладе «Змей Тугарин» (1871) муза Толстого восходит до обличительного пафоса в добрых традициях русского западничества:
И снова подымется русский народ, И землю единый из вас соберёт, Но сам же над ней станет ханом. И в тереме будет сидеть он своем, Подобен кумиру средь храма, И будет он спины вам бить батожьем, А вы ему стукать да стукать челом -Ой срама, ой горького срама!
Важно отметить ещё одну смысловую подмену: интеллигенция последней четверти XIX века с удовольствием использует понятие чести, связываемое с честью-хвалой богатырской, для противопоставления «бесчестью», царящему в современной им России. При этом «богатырская честь» понимается в «новгородском духе» - как свободолюбие, собственное достоинство, нежелание «гнуть спину» и «ползать на брюхе» перед властью.
У Толстого Илья Муромец обижается на власть и покидает Киев после того, как князь Владимир обнёс его чарой. Такое понимание чести как личного достоинства противоположно былинному ценностному концепту «корпоративной» богатырской чести - как бремени ответственности за репутацию русского богатырства в народе и за пределами Русской земли. Эпический Илья, в отличие от самолюбивого богатыря в изображении Толстого, ссорится с князем не из-за личной обиды, но из опасения, что после оскорбления, нанесённого князем богатырству, «переведутся богатыри» на Руси.
Либеральная рецепция эпоса оказалась весьма жизнеспособной: спустя десятилетия мечта о новгородском «вечевом рае» была воспринята символистами. Например, К. Бальмонт в сборнике стихов «Жар-птица. Свирель славянина» (1907) реанимирует концепт дремлющего до поры мужичка, «русского исполина», «гения долгих вещих снов». Илья Муромец у Бальмонта это -
Гений серой нищеты, Что безгласно ждёт До назначенной черты.
Получение богатырем силы от перехожих калик (которые во многих вариантах старины прямо именуются Христом и ангелами [9, с. 1]) Бальмонт трактует с выраженным социально-политическим пафосом:
Нищий нищего будил, Мужика мужик...
У Бальмонта свершается мечта демократов, чаявших пробуждения «исполина»:
Великан проснулся вдруг, Гордый человек.
Трактовку былинного богатыря как «гордого человека» находим позднее у М. Горького в «Песне Василия Буслаева», где новгородский буян Васька становится символом гордого, восставшего на Бога и самодоста -точного человечества.
Как можно видеть, либеральное значение рекодированных смыслов русского эпоса заключается в демонстрации менталитета и характера простого русского народа как органически склонного к вольности, демократии. Либеральная рецепция презентует новые для русского эпоса ценности: народоправства; вольной предприимчивости, политической борьбы, в том числе борьбы сословных, торговых и других партий; досто -инства человека, требующего уважения своих прав; естественной склон -ности человека к свободе, борьбе за свои права.
Такие смыслы русского эпоса увидели русские либералы, западники, часть народников и другие противники самодержавия. Это значение использовалось для подтверждения тезиса об изначальной предраспо -ложенности русского и вообще славянского национального характера к демократической форме правления. Принято было думать, что природное свободолюбие русских подавлено, оно дремлет, и образ Ильи Муромца, спящего на печи, связывался с «московским» и имперским периодами истории. Исходные смыслы и ценности русского эпоса при этом игнорировались либо искажались интерпретаторами.
Литература
1. Аксаков С. Т. Богатыри времён великого князя Владимира // Собрание сочинений : в 5 томах / под общ. ред., с вступ. статьей и примеч. С. Машинского. -Москва : Правда, 1966. - Том 4.
2. Белинский В. Г Очерки бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе) // Собрание сочинений : в 9 томах / редкол. и вступ. Статья : Н. К. Гей [и др.]. -Москва : Художественная литература, 1976-1982. - Том 2 : Статьи, рецензии и заметки, апрель 1838 - январь 1840.
3. Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Том I. Русская народная поэзия. - Санкт-Петербург, 1861.
4. Вдовин А. «Что ты спишь, мужичок?» Кольцова и споры о русскости // Acta Slavica Estonica IV. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение, IX. Хрестоматийные тексты: русская педагогическая практика XIX в. и поэтический канон. - Тарту : Univ. of Tartu press, cop., 2013.
5. Герцен А. И. Исполин просыпается! // Собрание сочинений : в 30 томах / Академия наук СССР, Институт мировой литературы имени А. М. Горького.
- Москва : Наука, 1954-1965. - Т. XV : Статьи из «Колокола» и другие произведения 1861 года.
6. Илья Муромец и Сокольник : [Былина] № 70 // Свод русского фольклора / Российская академия наук, Институт русской литературы (Пушкинский Дом).
- Санкт-Петербург : Наука ; Москва : Классика, 2001. - Том 1. Север Европейской России: Былины Печоры / отв. ред. А. А. Горелов. - 2001. (Былины : в 25 томах).
7. Илья Муромец и Сокольник : [Былина] № 95 // Свод русского фольклора / Рос-
сийская академия наук, Институт русской литературы (Пушкинский Дом).
- Санкт-Петербург : Наука ; Москва : Классика, 2001. - Том 1. Север Европейской России: Былины Печоры / отв. ред. А. А. Горелов. - 2001. (Былины : в 25 томах).
8. Катков Н. М. Песни русского народа, изданные Сахаровым // Собрание сочинений : в 6 томах /сост., подгот. текста, коммент., указ. имен А. Н. Николюкина и Т. Ф. Прокопова ; вступ. ст. Т. Ф. Прокопова ; под общ. ред. А. Н. Николюкина ; Российская академия наук, Институт научной информации по общественным наукам. - Санкт-Петербург : Росток, 2010. - Том 1.
9. Киреевский П. В. Песни, собранные П. В. Киреевским (в трех частях, в десяти выпусках). - Москва : О-во любителей российской словесности, 1861. -Часть 1. Выпуск 2 : Песни былевые. Время Владимирово. Добрыня Никитич, богатырь-боярин. Богатырь Алёша Попович. Василий Казимирович, богатырь-дьяк, Долгополый, Пьяница.
10. Костомаров И. Севернорусския народоправства во времена удельно-вече-ваго уклада. - Санкт-Петербург : Изд. Д. Е. Кожанчикова, 1863.
11. Левшин В. А. Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные, и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения : в 10 частях. - Москва : В Университетской тип. у Н. Новикова, 1780-1783. - Часть V.
12. Миллер О. Ф. Илья Муромец и богатырство киевское : Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. -Санкт-Петербург : тип. Н. Н. Михайлова, 1869. - 895 с.
13. Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. - Москва : РГБ, 2008. - Т. II. № 35.
14. Шевырев С. П. История русской словесности, преимущественно древней : XXXIII публ. лекции Степана Шевырева, о. проф. Московского университета. - Москва : Университетская типография, 1846-1860. - Часть 1: История русской словесности. Лекция IV. - 1846.
15. Busse von Carl Heinrich Fürst Wladimir und dessen Tafelrunde: Alt-russische Heldenlieder. - Stuttgart, A. F. Brockhaus, 1819.
