CC BY
51
Сибирские исторические исследования. 2016. № 4
УДК 338:001.895 (4/8) Б01: 10.17223/2312461Х/14/5
ЛЕВИАФАН: ДИСКУРСИВНАЯ ЗАВИСИМОСТЬ ОТ НЕФТИ. ОТ РЕСУРСА К МЕТОНИМИИ И ОБРАТНО*
Елена Вячеславовна Миськова
Аннотация. Рассматриваются проблемы нефтяной зависимости и возникающих вокруг этого конфликтов с участием самых разных акторов в социальной антропологии. Антропологический подход отличается акцентом на условиях складывания и воспроизводства, а также авторстве дискурса о «жизненно важном ресурсе», в который представители коренных сообществ включены в особом качестве, в строго регламентированной роли и без собственного «голоса». Антропологи расширяют сферу своего анализа за счет импортирования социологических, экономических и философских концепций: биополитики, дискурсивной зависимости и метонимии, ресурного проклятия и др. Проанализированы общие положения этих подходов, представленные в недавно изданных антропологических монографиях.
Ключевые слова: ресурсное проклятие, дискурсивная зависимость от нефти, биополитика
Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы? станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыба-чьею острогою? Клади на него руку твою и помни о борьбе: вперед не будешь.
Ветхий Завет. Книга Иова, глава 40
Я начну с пересказа кадров из кинофильмов. Кино сегодня мне представляется этнографией в самом близком к значению данного понятия смысле - это авторская репрезентация значений и смыслов, имеющих массовое распространение и влияние. Последний кадр фильма
* Работа выполнена в рамках исследовательского проекта «"Ресурсное проклятие" на циркумполярных территориях: российский и международный опыт анализа и урегулирования конфликтов из-за невозобновляемых ресурсов в местах традиционного проживания аборигенных этнических групп», поддержанного Российским научным фондом (РНФ, грант № 15-18-00112).
«В сердце моря» («In the Heart of the Sea»)1. Герой фильма (актер Брендан Глисон) - старый китобой - рассказывает молодому писателю, будущему автору «Моби Дика», историю гибели в противоборстве с морским чудовищем судна «Эссекс», на котором он много лет назад первый раз вышел юнгой в море. Пережив в ходе рассказа заново все, что пришлось испытать ему в юности, старик провожает писателя до порога своего дома и произносит на прощанье: «Говорят, один парень в Техасе пробурил дырку в земле и добыл земляной жир. Чудно! Земляной жир!». Так точка в сюжете фильма отсылает к финальной точке в истории китобойной эпохи и ее героев, добывавших важнейший на тот момент энергетический ресурс - китовый жир - в борьбе с морскими левиафанами.
История добычи китового жира очень «удачно» и привычно вписывалась в мифологическую традицию Запада, основанную на библейской истории и повествовавшую о подземном и подводном - субповерхностном, мире как о царстве хтонических чудовищ, цепко держащихся за свои сокровища. Доступ к этим сокровищам может быть осуществлен только через борьбу за доминирование со сверхчеловеческим могуществом.
Таким образом, борьба за ресурс изначально была героизированной. Морское, глубоководное чудовище долгое время было лучшей метафорой врага, пока на смену ему не пришло сложное понятие «подземных богатств». Субповерхностное перестало быть инфернальным, а сделалось «залежью полезных ископаемых», гидрокарбонатным резервуаром, полным источника «жизни». Модифицированный миф о ресурсе потребовал модификации образа чудовища, стоящего на страже подземных богатств. Оно развоплотилось, утратило прежние морфологические черты, не устранив, тем не менее, основного мотива схватки с ним претендующего на ресурс человека. Есть ресурс, есть герой, но нет врага. Вместо него - сопротивляющаяся и одновременно флиртующая с человеком Природа, взять, а не ждать милости от которой, как известно, «наша задача». Вечный мотив мифа о покорении природы остался сам по себе неизменным, но деперсонализированным оказался страж, защитник, враг, с которым прежде необходимо было сразиться герою. Таким образом, героизм добытчика, покорителя, первопроходца и первооткрывателя приобрел гомоэротические свойства.
«Миф о ресурсе» имеет определенные культурные координаты в европейском легендарно-историческом нарративе. У народов российского Севера и Сибири, например, сказок, мифов и легенд про нефть нет, но зато у главной на сегодняшний день нефтедобывающей компании страны, Роснефти, они есть! Нефть и газ - это сказка «не про "аборигенов", это сказка, легенда и одновременно космогонический миф покорителя и первопроходца о самом себе. С этнографической точки зрения, это ситуация описания, в которой местные жители, коренное население - только зрители спектакля, которые оказываются волей-неволей
в центре травмирующего взаимодействия, но при этом играют далеко не главные, хотя и трагические роли. Один из текстов об истории ХМАО называется «Там, где живет нефть»2. Это примечательно: не люди, не группы, даже не «национальности», а нефть в чистом виде, которая умеет вполне себе антропоморфно «жить».
Марисоль де ла Гадена убедительно пишет о том, каким образом становится возможным подобный дискурс о ресурсе (De La Gadena 2015), благодаря исключению из него так называемых земных сущностей (Earth Beings), неантропоморфных субъектов взаимоотношения человека и среды, природы во многих неевропейских культурах. Они не учитываются, становятся невидимыми. Самоочевидность современной политики строится на том, что она имеет дело с «исторически доказанными», засвидетельствованными субъектами и фигурами. «Быть историческими» означает быть возможными, реальными, а земные сущности, наподобие гор или рек - это невозможные субъекты политического процесса и отношений, на которых строится дискурс об ископаемом ресурсе. Добывание китового жира не предполагает рассмотрения кита в качестве субъекта ресурсных отношений, как это происходит, например, в эскимосской культуре, в крайнем случае, в нем видят субъекта сопротивления - левиафана. А добывание нефти, или природного газа, или золота не предполагает уже и этого.
В своем политическом поле, однако, в порождаемом ею дискурсе, нефть мыслится и учитывается как сущность, и именно поэтому мы можем говорить о «ресурсных отношениях» в антропологическом ключе как об этнографиях.
В специализированном журнале «Бурение и нефть» в 2013 г. 60-летие «открытия Северо-Западной нефтегазовой провинции» отмечалось как величайшее событие в истории России3. В данном случае две системы координат сведены в общую карту: «открытая» столетия назад Сибирь как административная территория и вновь открытая нефтегазовая провинция, придавшая прежней административной единице совершенно особый статус в новейшей России. Новой территории потребовался особый способ освоения, которому отвечает особый нарратив об этом: «Для освоения Сибири было недостаточно сотни новых героев трудового фронта, готовых на суровую борьбу, нужны были еще и сотни тысяч обыкновенных тружеников, желающих иметь условия для жизни не хуже, а может быть, и лучше, чем в более теплых и обжитых районах страны».
В этом нарративе новая территория не только потребовала героев для своего освоения, но и постепенно стала родить своих, превратилась в мифическую праматерь всех лучших людей, всей элиты страны. Хорошей иллюстрацией может быть художественный фильм «Территория», снятый в 2014 г. по роману Олега Куваева4, о поиске и освоении
золотоносных месторождений на Дальнем Востоке. Фильм снят как дорогой, красивый блокбастер по мотивам героического эпоса, с обилием удивительных кадров «суровой и прекрасной» северной природы, которые невозможно снять без участия вертолетов и самолетов, без применения новейшей и дорогостоящей техники. В последних кадрах фильма почти 2 минуты занимают титры с перечислением лиц, которым съемочная группа выражает особую признательность за поддержку. В этом списке под проникновенное музыкальное сопровождение и на фоне реальных архивных и семейных фотографий героев Севера плывут фамилии представителей высшей правящей элиты современной России, начиная с президента и председателя правительства, президентов и вице-президентов госкомпаний и банков с государственным участием и до министра культуры и мэров обоих «столиц» государства -Москвы и Санкт-Петербурга. Все они перечисляются с полным обозначением необходимых регалий. Таким образом, вся элита отождествляется с Территорией, а Территория - с элитой.
Этнография государства и проблема ресурса
В соответствии с предметом антропологическое изучение роли нефти и газа в человеческой жизни имеет существенный крен в сторону этнографии государства и предприятий, власти и инфраструктуры разных уровней, доминирующего образа мысли и массового нарратива. Дуглас Роджерс в первой главе своей книги «Глубины России. Нефть, власть и культура после социализма» предупреждает возможные методологические претензии следующим образом: «Один из наиболее частых вопросов, которые мне задают, когда я рассказываю о своем исследовании: вся эта этнография государства и корпоративных проектов - это очень интересно, но как обычные люди реагируют на вмешательство всего этого в их жизнь? Это важный вопрос, но повседневная жизнь, понимаемая как область практики, не является главным фокусом моей книги. В последние годы, в особенности, это далеко не единственный сюжет, над которым работают антропологи... Повседневные практики были более важны в 1990-е и начале 2000-х - период, когда структуры и институты лежали в руинах, а повседневные практики приобретали значение и последствия, которые они не имели прежде. Но ситуация изменилась. История, которую я рассказываю в этой книге, большей частью о способах, которыми практики и проекты поднимающейся государственно-корпоративно-культурной элиты имеют еще более далеко идущие последствия для преобразования целого региона» (Яоавеге 2015: 28-29).
Да, субъектами в ресурсных отношениях выступают институты наподобие государства, корпораций, а объектом - не столько ресурс
сам по себе или используемые в борьбе за него группы, а «жизнь» во всей ее полноте. Государства, компании, торговцы, производители претендуют на то, что они добывают, продают, производят не просто ресурс, а жизнь как таковую.
Стоит остановиться на самом понятии «ресурс», которое антропологи все чаще включают в свои тексты. Оно заимствуется из лексикона экологов, которые пользуются им в качестве оружия в полемике со своими извечными врагами - экономистами. Чаще всего это вариации на тему, насколько человечеству хватит разнообразных жизненно важных ресурсов и когда они закончатся. Говоря на разных языках, экономисты и экологи задают, тем не менее, координаты общего дискурса о цене и качестве жизни на Земле. Биолог Мэтт Ридли обращает внимание на характер разногласий, лежащих в основе этого дискурса5. Говоря о потреблении как важной части экономических и политических отношений, экологи чаще говорят об «использовании ресурса», экономисты же - о «покупке товаров и услуг». Экологи обвиняют экономистов в том, что те поклоняются некой сверхъестественной силе под названием «рынок» и уклоняются от вопроса о пределах роста. Экономисты же считают, что со своим алармистским подходом экологи мыслят статистическими пределами, игнорируя историческую динамику смены «жизненно важных ресурсов»: когда стал иссякать китовый жир, открыли нефть; когда урожаи перестали расти, появились удобрения, а когда изобрели оптоволокно, упал спрос на медь. Собственно, понятие «конструирования ниши», подразумевающее способность людей создавать новые возможности для себя и повышать продуктивность своих хабитатов, также из арсенала экологов.
Таким образом, идеология «ресурса» жестко связана с понятием человеческой жизни как предельной и краткосрочной перспективы. Ресурс - это всегда что-то ограниченное, сокращающееся, невозобнавля-емое, и потому имеющее особую ценность, значимость и причину для борьбы за него. Один из самых распространенных вопросов о нефти: когда ее запасы закончатся, если закончатся? Может ли нефть вообще закончиться? Один из министров Саудовской Аравии прославился своей фразой: «Каменный век закончился не из-за нехватки камня».
Проблема в том, что нефть и газ, как и другие полезные ископаемые, не напрямую связаны с ограничениями и нехваткой, якобы обусловливающими их высокую стоимость. Эти свойства они приобретают, будучи записанными в разряд жизненно важных ресурсов. В своей знаменитой работе «Carbon Democracy» Тимоти Митчелл описывает «социально-энергетический метаболизм» современности как постоянную трансформацию углеводородного изобилия в систему ограниченных ресурсов6. Навыки добычи полезных ископаемых обеспечили человечеству экспоненциальный экономический рост на протяжении двух сто-
летий и снабдили такой формой энергии, которая ускорила и сжала временные и пространственные условия его существования. Это обусловило существование городов, размеры которых почти ничем не ограничены и не нуждаются в соседстве с сельхозугодьями. Энергетическое изобилие в сочетании с сетевой системой транспортировки постоянно обостряет вопрос о контроле и конкуренции за добычу и продажу. Нефтяные компании, как пишет Митчелл, столкнулись с вызовом их контролю над рынком сырья: для того, чтобы его сохранить, необходимо было научиться замедлять и ограничивать циркуляцию нефти. Метод «капитализации неэффективности» позволил компаниям взять под контроль те «бутылочные горлышки», через которые проходят нефтяные потоки, ограничивая развитие конкурентных каналов и зарабатывая на этом.
Антропологические штудии нефти и газа долгое время ограничивались исследованиями энергообмена в экологической парадигме. В ней источник и ресурс (source and resource), как запас и условие - инструмент достижения целей, тесно сближаются друг с другом, почти сливаются. Здесь идеология ресурса как условия не просто жизни, а выживания, очень близка пафосу этнографических репрезентаций. В одном из ридеров по энергетическим исследованиям авторы подборки напрямую ставят перед собой цель «сбить спесь, которая подвергает риску наше выживание. Наш народ, наше общество и наша хрупкая демократия нуждаются в такой философии 21 века, в которой выживание (survival) должно быть на переднем плане государственной политики, в том числе энергетической» (The Energy Reader 2010: 2). Так, с помощью ресурсного подхода, рефрен «выживания-вымирания» переносится с «аборигенов» на «наше общество» и «хрупкую демократию».
Биополитика. Управление жизнью
Идеология жизненно важного ресурса подразумевает использование целым рядом социальных дисциплин категории «жизни» в качестве ключевой в объяснении энергетических отношений - социально-энергетического метаболизма - и политики. Это понятие хорошо маскирует властные отношения, возникающие вокруг контроля энергетических ресурсов. На его кажущейся объективности строится та форма власти, характерная для постсовременности, которую Мишель Фуко в своих лекциях 1978-1979 гг. назвал биополитикой. Она приходит на смену дисциплинирующей власти над индивидами, оформляется как «регулирование жизнедеятельности населения», и в ее область входит 1) контроль над населением (статистический мониторинг), 2) контроль над недееспособной в трудовом отношении частью населения, 3) контроль над средой обитания населения. Чем больше такая власть пре-
тендует на управление большими группами, оперируя «естественными» показателями жизни, тем более отстраненной, менее заметной и более непосредственной она становится, передавая целые сегменты контроля
7
во внутригрупповое самоуправление .
При этом, при всех различиях, например, либерального и социалистического «управленческого разума», вектор развития и того и другого один и тот же: от разных форм контроля к менее персонализированному, но тотальному контролю над обществом. В либерализме и неолиберализме этому посвящено создание «публичной сферы», которая оттягивает на себя самоопределение индивида и создает видимость «невидимости» государства. В советской системе это были тотальное, телеологическое планирование и сцепка систем жизнеобеспечения и промышленного производства, где государство, разумеется, декларативно присутствует везде, но оно не менее деперсонализировано.
Стивен Колье, анализируя в своей книге «неолиберальный» постсоветский транзит, начинает с характеристики последствий советского проекта освоения территории, который включал в себя создание сети урбанизированных поселений, объединенных в той или иной степени централизованной системой жизнеобеспечения. Сразу же после крушения СССР встал вопрос о выживании этих городов, промышленные центры которых перестали быть эффективными уже в эпоху застоя, а после перестройки, в большинстве своем, прекратили работать. Но одним из следствий системы советского социалистического планирования было то, что, вопреки очевидности, экономические сдвиги не вызвали волны социальной мобильности: население оказалось как будто приклеенным к местам проживания. «Трубы, многоквартирные кварталы, радиаторы и бойлеры, потоки бытового газа, горячего отопления, топлива и рублей и привычки бюрократов, которые ничего не делали, но никуда не делись, - все это, как оказалось, держит и связывает людей вместе, - пишет Колье. - Промышленное сердце Белой Калитвы [город в Ростовской области. - Е.М.] - алюминиевый комбинат - было разбито. Но рутинные системы поддержания повседневной жизни - элементы экономики жизнеобеспечения, городское хозяйство - каким-то образом выжили» (Collier 2011: 7)8.
Все эти материальные системы подключения населения к централизованной системе снабжения, а города - к национальным механизмам экономического регулирования, обеспечивали советский тип социалистического модерна - «инфраструктурного модерна». Они стали видимыми, когда оказались как будто бы на грани разрушения. Они превращали городские хозяйства в объединенные общей судьбой социальные единицы. Демонтировать их можно было только вместе с поселениями, и их демонтаж воспринимался как политическое посягательство не просто на права, а на жизнь населения. В итоге «неолиберальные»
реформы свелись к точечному включению микроэкономического регулирования.
Аргументация советских планировщиков-телеологов перекликается с аргументацией Тимоти Митчелла, когда он пишет о «гидрокарбонатной демократии». Так же как открытие нефти через изменение способов транспортировки качественно изменило форму зависимости населения от ресурса, так же и при социализме, с точки зрения телеологов, отпала необходимость привязывать города к перекресткам путей и водным артериям. С открытием электричества изменилась значимость ресурсных центров, поскольку есть энергетическая сеть, а источники энергии могут быть расположены везде. Главный и решающий аргумент: промышленный город должен быть неразрывным целым с общим промышленным планом. Способ расселения и поселения должен зави-
9
сеть от распределения, размещения индустрии .
Таким образом, неотъемлемой характеристикой биополитики как власти и управленческой рациональности является склейка с «жизнью», определение последней через «нормы» и «потребности» и самооправдание с помощью идеологии ресурса как борьбы за жизнь.
Но для кого нефть и газ - ресурс в таком его понимании? И каковы свойства этого ресурса? И как они определяются и используются в одном из доминирующих нарративов современности об энергии и жизни? Ответами на эти вопросы, во многом, занимается современная «антропология нефти». В ней акцент делается на том, что «наша зависимость от нефти одновременно материальная и дискурсивная» (ИиЬег 2015: 31), поскольку нефть играет ведущую роль в современном производстве «жизни».
Нефть включена в третью составляющую биополитики - контроль над средой обитания населения, повседневную географию жизни. Она конституирует режимы жизни - «хорошая» или «плохая», «цивилизованная» или нет, т.е. полноценная или неполноценная жизнь. В США, после Великой депрессии, в рамках «Нового курса» были предприняты меры по регулированию добычи, и Бюро по полезным ископаемым выпускало прогнозы о потребности в сырой нефти на национальном рынке. Подсчет потребности велся на основе статистики «жизненных показателей» населения: число зарегистрированных автомобилей и печей. Цель: соблюсти баланс между достаточно высокими ценами на нефть, чтобы обеспечить прибыль добытчиков, и достаточно низкими, чтобы поддерживать бум потребительского спроса на товары. По этой модели была создана и работала ОПЕК. Таким образом, режимы жизни - дом на одну семью, наличие автомобиля и других товаров - были приравнены к самой «жизни». Государство, регулируя рынок, как бы претендовало не на регулирование цен непосредственно, оно лишь обеспечивало рынок экспертной информацией о потребностях населения (43).
Таким образом, государственное присутствие в регулировании ресурса может быть разным - тотальной склейкой производства и норм жизнеобеспечения в светском модерне или товарном опосредовании контроля этих норм, но основа этого контроля практически идентична: признание за источником энергетического сырья статуса жизненно важного ресурса.
Есть группы и места, в которых биополитика, основанная на дискурсе о ресурсе, способствует расползанию серых, неподконтрольных, эскапистских зон. В этих случаях аборигены Севера и жители районов Подмосковья без газа одинаково относятся к управленческой рациональности - исключаются из нее. Подмосковье с газом и без газа - это две разных «жизни»: приличная, включенная, обеспеченная необходимым продуктом потребления, следовательно, подконтрольная, против диковатой, самостоятельной и неподконтрольной. Но в любом случае «истории о газе» - перипетиях включения и «исключения» - легитимирующие нар-ративы различных «загородных» и «лесных» сообществ. Складывается парадоксальная ситуация: материальной зависимости от «ресурса» как будто нет, но дискурсивная с лихвой материальную восполняет.
Дискурсивная зависимость
Исследование того, как зависимость от нефти связана с качествами этого ресурса, - еще одно направление «антропологии нефти», в которой материальная составляющая зависимости изучается через формы доминирования и борьбы за ресурс в контексте «нефтяного проклятия», а дискурсивная - через те метонимии, в которые превращают нефть разные агенты публичного высказывания в современном мире, в том числе науки об обществе.
Дискурс о «жизненно важном ресурсе» поддерживается не только с помощью алармистских опасений его конечности и ограниченности, но и с помощью сакрализации его свойств, окружения его ореолом исключительности и загадочности. Коллективная монография «Подземные владения» («Subterranean Estates») открывается наблюдением о том, что вход в мир нефти и газа всегда вызывает «интеллектуальное головокружение» (intellectual vertigo) (Appel, Mason, Watts 2015: 8). Затруднения, сомнения и неясности возникают вокруг, казалось бы, самых базовых, эмпирических показателей: соотношения добываемой нефти и общего объема ее запасов, ценообразования, рыночного оборота. Крупнейший африканский экспортер нефти - Нигерия - вообще не имеет системы оценки количества добываемой и экспортируемой нефти. «Отсутствие прозрачных данных» и «рациональная иррациональность» -рациональные интересы отдельных игроков приводят к социально ир-
рациональным последствиям и антирыночному безумию - стойкий контекст рассуждений о ресурсе.
С экономической точки зрения, нефть слабо корреспондирует с рыночными факторами, и нет такой экономической дисциплины, которая была бы успешна в оценке энергетических рынков. Не очень успешны социальные дисциплины и в исследованиях взаимоотношения человека и ресурса. Само словоупотребление - безумие, проклятие - свидетельствует о том, что эта сфера с трудом поддается рационализации. Экономика, экология, социология, антропология имеют дело с целым клубком противоречивых и повторяющихся сюжетов, связанных с нефтью. Нефть торгуется на мировых биржах не в физическом своем качестве, а на бумаге, что порождает рынок фьючерсов и других финансовых ценных бумаг и институтов. Из нефти, благодаря совместным усилиям добывающих компаний и государства, в таких местах, как Россия или Венесуэла, вырастает чувство национальной общности и принадлежности. Понятие «нефть» уравнивается с понятием «государство» (и это справедливо не только для африканских нефтяных государств (petrostates): капитализация и доля рынка, занимаемая национальными нефтяными компаниями по всему миру сегодня, значительно превышают те, которые занимают крупнейшие частные нефтяные компании, абсолютно доминировавшие в 1970-х (Seven Sisters - ExxonMobile, BP, Shell, Chevron, ConocoPhillips, Total, ENI). Расширяется сеть экспертизы глобального нефтяного производства, включающая в себя не только геологов и химиков, но и консультантов, аналитиков, предсказателей, «производящих алхимию интерпретаций и консенсус по поводу всего - от инвестиций до законодательных новаций» (21-26).
Вопрос, которым социальные исследователи неизбежно должны были задаться: как возможна ситуация, когда нефть одновременно не поддается пониманию, вызывает intellectual vertigo и является объяснением для всего подряд, синонимом самой жизни? С помощью каких историй о человеке, природе и власти это происходит? И кому принадлежит право собственности на авторство таких историй? Может быть, секрет всемогущества нефти кроется как раз в том, что социальные науки часто используют это понятие в качестве метонимии: нефть как современность, деньги, геополитика, насилие, супертовар?
Нефть связывается с важнейшими метафорами, гнездящимися в разных дискурсивных полях:
1) патологии развития (авторитаризм, насилие, коррупция и т.д.). Политика нефти - это только извлечение ренты, и нефть извращает естественный процесс развития. Нефть здесь - это, в первую очередь, деньги;
2) корпоративизм и геополитика. Пик добычи и запасов нефти провоцирует геополитические войны и конкуренцию. Нефть - это вся по-
слевоенная (после холодной войны) политика и национальная безопасность. Нефть - метонимия всего геополитического насилия, в том числе - «исламского радикализма»;
3) нефть и образ жизни, уровень потребления. Нефть, как кровь, течет по всей нашей жизни, но социальная цена за многие из благ, которые на ней строятся, - зависимость. Нефть здесь - биополитика;
4) нефть присутствует в социальной образности - «течет» из воображаемого крана, «бьет фонтаном» из буровой скважины, становится «черным золотом», «глубокой культурой» и т.д. Визуальная культура щедро изображает нефтяное проклятие, оркестрируя пафос (21-26).
В массовом воображении (popular imaginary) нефть - это то, что ассоциируется, например, в США не со своей территорией и политикой, а с политикой ближневосточных деспотов, а в России, напротив, с национальной собственностью и гордостью. Политики Восточной Азии ориентировали элиты своих стран на будущий успех через инкорпорацию их в глобальную экономику, а в Латинской Америке всегда сильным было национальное начало в качестве социального воображаемого: нефть в коллективных представлениях должна была работать на построение государства, где богатство будет распределено между всеми (Gledhill 2011: 168). Благодаря сильной социальной компоненте построения «новой социальной общности - советского народа» и идеологии коллектива, добыча нефти и газа на Севере России была вписана в особый социально-политический контекст: не насильственное извлечение чужих ресурсов, а работа на общее дело. Этот контекст объединял самые разные группы - приезжих «покорителей Севера» и коренные народы - в единую модернизационную повестку. Одновременно ситуация в Чечне 1990-х годов походила на гоббсовскую войну всех против всех, а чеченская нефть не стала источником интеграции для строительства государства, как это произошло в Азербайджане, Башкирии, Татарстане, Туркменистане, а стала объектом соперничества разных клиентелл Чечни - олигархов, нефтяных баронов, боевиков. Государство, кем бы оно случайно не управлялось, было назойливым препятствием для их грабительской активности (Khizrieva, Reyna 2011: 294).
Таким образом, в коллективном воображаемом тропы героизма и предпринимательства соседствуют с подозрительностью по отношению к коррупционной и насильственной природе нефти.
Авторы различных «антропологий нефти» придирчиво рассматривают эти дискурсивные поля, которые делают нефть тотальностью, сводя множественность к метонимии. Основной методологический подход такой «критической топографии» - стремление описать нефть как agencement - эмпирическую и опытную множественность: мелкие нефтяные компании, финансовые и страховые организации, коммунальные службы, сфера потребления, сфера производства знаний и
субъектности и др. Таким образом предполагается противостоять метонимическим регистрам нефти, в которых она - все что угодно (деньги, модернизация, насилие, образы массовой культуры), но редко - явление как таковое со всеми технологическими возможностями (Appel, Mason, Watts 2015: 17). Тимоти Митчелл обратил внимание на то, что структура нефтяной индустрии редко исследуется в социальных науках, потому что она представляет собой стандартную форму - модель - для всех базовых энергетических отношений современного общества. Отправной пункт - рассматривать нефть как глобальную производственную сеть из институтов и режимов накопления и регулирования. Близкий к подобному акторно-сетевому подходу предлагает и Стивен Колье: рассматривать «рынок» и «общество» не как предзадан-ные сущности, но как объединения исчисляемых субъектов действия. Это думающие субъекты - не в смысле абстрактно мыслящие или зафиксированные в эпистеме, но занятые в практико-критической активности, посредством которой, как цитирует Колье Пола Рабиноу, «исторические конъюнктуры превращаются в концептуальные и практические проблемы» (Collier 2011: 28).
В исследованиях ресурса и инфраструктуры антропология вынуждена поступиться некоторыми из своих инструментальных ценностей в пользу подхода, адекватного объекту. Колье прямо признается, что его книга - не этнография с обширным цитированием разговоров в поле, поскольку последняя не позволяет ему ответить на вопросы, которые он перед собой поставил. Этнография была изобретена в отношении к специфической теории антропологического объекта - культуры или этноса. Для других типов объектов в современной антропологии резонно спросить, насколько этнография как инструмент подходит для их исследования? (29).
Авторы другой коллективной монографии по «антропологии нефти» сетуют, что они упустили время, когда специалисты-смежники разрабатывали теории ресурсного проклятия в 1980-е гг. Тогда антропологический цех, с их точки зрения, погряз в постмодернистских играх. А были, оказывается, вполне конкретные предметы, по поводу которых антропологи могли бы сказать свое веское слово. «Рой Раппопорт в пору своего президентства в ААА (1987-1989) побуждал дисциплину внести свой вклад в формулирование проблемы общественного управления сферой добычи нефти и газа. Но многим антропологам тогда эта тема казалась неинтересной и периферийной. Зачем тогда было заниматься этим антропологам, когда они как, например, авторы сборника "Writing Culture", могли заняться ловлей куда более "жирной рыбки" и других постмодернистских деликатесов? В итоге сегодня NYT [New York Times. - Е.М.] не сообщает о триумфах в антропологическом анализе нефти, а публикует программы Пентагона по подключению ан-
тропологов к усилиям американской армии по ведению колониальных войн в Ираке и Афганистане», - негодуют и иронизируют одновременно Стивен П. Рейна и Андреа Берендс в первой главе «Crude Domination» (Reyna, Behrends 2011: 9).
Дискурсивная зависимость от метонимии нефти - основной предмет Дугласа Роджерса (Rodgers 2015). С точки зрения Роджерса, изучение петрогосударств - нефти в национальном масштабе - долгое время блокировало изучение нефтяных регионов. Сам Роджерс сосредоточивает свое исследование на одном из старейших нефтяных регионов России - Пермском крае (нефть здесь была открыта в 1929 г.). Начиная с упоминания о популярности в науке и искусстве XX в. исследований так называемой жидкой или текучей современности (liquid modernity): от железа к нефти, от твердого к текучему, от mining к drilling, Роджерс изучает место, которое занимают материальные качества нефти в социальной и культурной жизни. Фернандо Коронил писал, что «социально значимо в природных ресурсах то, как материальные качества этих ресурсов используются и становятся материей социальных сетей, плетущихся вокруг них»9. Еще одним важным исследовательским контекстом для антропологии нефти Роджерс считает ситуацию неоинститу-ционализма (Дуглас Норт, Этьен Балибар, Иммануил Валлерстайн) -режима экономической ренты, когда контроль над промышленностью сопровождается не менее важным контролем над производством истории и культуры. Социалистические государства, с его точки зрения, во многом были сродни нефтяным государствам - политика играла огромную роль в оформлении государственной экономики. Как и социалистическое государство, нефтяные государства играют огромную роль в производстве культуры - «не просто "садовом" варианте культуры, но искусном (тщательно проработанном) спектакле - больших представлениях и праздниках» (17). В этом же ряду - использование истории как «естественного» национального ресурса.
В России после перестройки нефть «приобретает» ряд свойств, которые были незаметны, не востребованы в дискурсе прежде: становятся известны подробности разливов нефти и прочих «особенностей» нефтедобычи, которые не афишировались в советских медиа, осознается конвертируемость нефти в деньги, возникают реалии «собственности» на нефть, наконец, нефть ассоциируется с идентичностью как на национальном, так и региональном уровне («пермская нефть утекает в Центр», не нефтяной район в Пермской области не может объявить себя «культурной столицей», как другие, потому что «у нас нет нефти» и т.д.). «"Petrolic semiosis", нефтяной семиозис, становится доминирующим и реализуется сначала в форме социальной корпоративной ответственности, которая заменяет социальную политику, а потом вновь встраивается в большой национальный нарратив о "недрах как основе
национального благосостояния и гордости"». Роджерс настаивает на том, что «птичий», заимствованный из привнесенных программ и аудита язык только лакировал в 1990-х дискурс, строившийся из «руин советского культурного конструкта и всепроникающей озабоченности поверхностными и глубокими смыслами вещей - от души до долларовых счетов» (69).
Для изучаемого Роджерсом пермского региона особое значение играет глубина залегания нефти, метонимически «рифмующаяся» с «глубиной» культуры (глубокая нефть, глубокая история, культура и душа...). Роджерс показывает, как одно материальное качество нефти -подземная глубина - обеспечивает важнейший семиотический якорь для локального дискурса о нефти, вне зависимости от того, кто является его доминирующим субъектом. В Перми 2000-х им стала корпорация «Лукойл», инициировавшая практику корпоративной социальной ответственности. Это государственно-корпоративное партнерство заменило собой инициативы гражданского общества. К середине 2000-х «Лукойл» взял на себя в регионе практически всю публичную сферу: от здравоохранения и экологии до спорта и культуры. Он стал координатором различных социальных взаимодействий - роль, которая обычно приписывается государству. Только к концу 2000-х коропорации начали освобождаться от нематериальных активов и уходить от подобной активности. Затем корпоративные программы «Лукойл» заместились полновесным государственным спектаклем, однако по своему рефрену эти репрезентации оказались преемственны друг другу, как и советскому «спектаклю» в прошлом.
Форма этой репрезентации, по наблюдениям Роджерса, есть сага о пространствах и временах пермского региона. При наблюдаемых им на протяжении полутора десятилетий быстрых и значительных административно-территориальные изменениях, меняющих карты региона, постоянным компонентом оставалось и остается «производство, циркуляция и потребление определенных видов темпоральности» (22). Время пластично в этой игре, но сама игра постоянна. Глубина залегания ресурсов, рождение которых относится к очень отдаленным геологическим эпохам, сопрягается с «глубиной» культуры: пермский звериный стиль, строгановская индустриализация - первая по своим масштабам в России, «Лысьва - месторождение культуры», пермский геологический период, упоминающийся в истории «Лукойла» и возводящий ее к незапамятным временам. Все поездки Роджерса в регион сопровождались празднованиями каких-нибудь очередных «юбилеев»: 20 лет «Лукойлу», 75 лет пермской нефти, 395 лет Перми, 5 лет Пермскому краю, юбилеи окончания войны, 580 лет с основания Соликамска и т.п.
Слишком подвижные времена и пространства одного конкретного региона, с точки зрения Роджерса, ограничивают для антрополога воз-
можность оперировать столь обобщенными категориями, как «социализм» и «постсоциализм», «советскость» и «постсоветскость». В каждом регионе необходимо изучать свои формы преемственности в сказаниях о «ресурсе», которые рассказываются корпорациями и государством, местными властями и героями о самих себе.
Чужая «сказка о нефти»
Троп «глубокого залегания» и «добычи» культуры как ресурса в какой-то мере был позаимствован и утвердился в «аборигенном» дискурсе. Это две стороны одной медали: чтобы противостоять и нивелировать свою исключенность из рентно-ресурсных отношений, коренные жители дискурсивно зеркалят себя в этих отношениях как группу и таким образом встраиваются в эти отношения. Они разрабатывают свою культуру как нефтяное месторождение и этнографическое исследование, которые оказываются двумя сторонами ресурсной медали. Это характерно, конечно, в первую очередь, для так называемых профессиональных хантов, ненцев, чукчей и т. д. - локальных культуртрегеров10.
Марисоль де ла Гадена обращает внимание на то, что включение в ресурсную парадигму предполагает своеобразное предательство тех самых Earth Beings, которые на самом деле могли бы быть ресурсом в отношениях с добывающими компаниями, поскольку они взламывали бы, подрывали, деконструировали бы самую основу этих отношений, лишая их навязанной исторической легитимации (De la Gadena 2015). Вновь вспоминая кино, можно привести здесь в пример сцену из фильма Вернера Херцога «Там, где мечтают зеленые муравьи»11, в которой в качестве последнего и предельного доказательства своего права на землю группа аборигенов предъявляет в зале суда тотемный столб. Абсолютная невключенность такого рода доказательств в легитимирующий дискурс подрывает, останавливает судебный процесс, чей ход, казалось, предопределен.
В России на такой вариант сопротивления нефтяному доминированию - деланию зримой неактуальность «сказки о нефти» для всех с помощью демонстрации исключенности аборигенов из этих отношений, обращают внимание немногие исследователи, и среди них Наталья Новикова, которая много пишет об «ойлизме» - слиянии власти промышленных компаний и государства на региональном уровне, особенно на примере ХМАО, который часто расшифровывают как «Ханты-Мансийский акционерный округ» (Новикова 2014). Долгие годы исследуя сложность применения обычного права для регулирования земельных и других локальных конфликтов, Наталья Новикова отмечает места нестыковки ценностно-правовых систем.
Наиболее интересный аспект темы - это рассмотрение категорий земли, владения, традиции, будущего в комплексе представлений равно аборигенов и нефтяников. Разные пересекающиеся перспективы создают парадоксальную картину, в которой одни и те же элементы ландшафта маркируются не просто по-разному, а в конфликтном стремлении перечеркнуть и обесценить иное обозначение. В итоге одна и та же территория для каждого участника конфликта - и «своя» и «чужая» одновременно. Для «охотника» она «своя» - родная, единственная и кормящая; и «чужая» - захваченная нефтяниками. Для нефтяников она «своя» - героически освоенная и важная для всего государства и «чужая» - временная, откуда можно и нужно уехать в более благоприятные условия. Разница очевидна: если нефтяник попадает в перспективу охотника, то абориген в перспективе нефтяника просто отсутствует. Для мировоззрения охотника важны обратная связь с землей, восприятие ее в качестве судьбы, для нефтяника важны представления о его собственной избранности и значимости, а данная территория - инструмент. Можно ли совместить эти два мировоззрения?
В ответе, который Наталья Новикова предлагает, она одновременно фиксирует принципиальные различия двух миров и при этом не оставляет надежды их примирить: можно, говорит она, ведь охотникам нужны поверхностные, возобновляемые ресурсы на земле - пастбища, звери, птицы, а нефтяникам - то, что в земле. Для тех и других должно быть важно, чтобы их ресурс не иссякал и возобновлялся. И, в идеале, именно охранные, сберегающие идеологии и технологии должны лежать в основе взаимодействия. Им должна отвечать и терминология объекта сбережения - территория (поскольку для аборигенов не «земельный участок» с частной собственностью на землю важен, а общественный характер отношения к земле как территории, что не исключает индивидуальных прав).
Такой подход, однако, близок к тому, чтобы совместить несовместимое - развести ресурсные сферы «нефтяников» и «охотников» и при этом сохранить и расширять пространство диалога между ними. При хорошо разработанной законодательной базе, например в Ханты-Мансийском автономном округе, конфликты охотников и нефтяников, тем не менее, не прекращаются. Приходится без конца констатировать, что в основе их мировоззренческий дисбаланс - не в неспособности понимать доминирующим большинством «нефтяников» позиции меньшинства «охотников», а в отсутствии доверия и уважения к позиции «диких аборигенов, живущих на земле нашего месторождения» (Новикова 2014: 211). Несмотря на «экологическую идеологию» корпораций и «аборигенную политику» в программах социальной ответственности, нефтяники одержимы идеей своей исключительности в социально-экономической и политической системе РФ, которая не спо-
собствует ощущению сопричастности жизни местного сообщества, соседства.
И в этом смысле призывы преодолеть мировоззренческую пропасть, используя якобы общее для нефтяников и охотников понятие территории, явно не достигает адресата. Территории у тех и других - разные, даже при том, что физически они совпадают. В одноименном фильме о героях Севера на их «территории» «охотников» вообще нет, за исключением одного лубочного персонажа на нартах, соответствующего «сказанию о добытчике».
Ресурсное проклятие
Борьба за то, чтобы вписаться в ресурсные отношения, - это составляющая модуса доминирования, который получил название «ресурсное проклятие» и стал в последние годы предметом исследования в «антропологии нефти». Один из авторов коллективной монографии «Грубое доминирование. Антропология нефти» («Crude Domination»), Стивен П. Рейна, описывает структуру и функцию ресурсного конфликта через двойственный процесс конституирования империализма ведущими конкурентами за ресурсную ренту, с одной стороны, и конструирования культурного желания сопротивляться ему, используя субъективные ресурсы коллективного воображения, на уровне локальных сообществ, - с другой (Reyna 2011: 135), Сопротивление невозможно без активации укорененных в социальном дискурсе сюжетов и образов в мировоззрении, которые стимулируют эмоцию страха и протеста12.
Авторы сборника выделяют ключевой концепт инодисциплинарного анализа - «нефтяное проклятие», как вариацию ресурсного проклятия в целом. С помощью этого понятия описывается ситуация с эксплуатацией избыточного природного ресурса - от добычи серебра в Испании XVI в. до современной добычи природных ископаемых, при которой развивается так называемая голландская болезнь: государства превращаются в рантье, сосредоточенные на извлечении и перераспределении природной ренты и пренебрегающие ради этой цели развитием всех остальных средств производства. В итоге хиреют другие отрасли промышленности и сельское хозяйство, гипертрофированно развиваются сфера услуг и транспорт. Экономисты считают, что нефтяное проклятие сопровождается высоким уровнем вражды потому, что возможности важнее для объяснения конфликта, чем его мотивы: избыточные ресурсы обеспечивают возможностями контроля над ними и, таким образом, провоцируют конфликты. Политологи объясняют особенности политических институтов, формирующихся в процессе борьбы за ренту: в погоне за этой самой рентой объединяются интересы властных и частных групп, а индивиды, организации и компании получают деньги
в процессе манипулирования политическим или экономическим окружением, а не в результате производственной или торговой активности как таковой. Получила распространение у политологов и теория неопатримониального государства (neo-patrimonialism), особенно в связи с современными африканскими нефтегосударствами (petrostates), когда институты власти присваиваются формальными функционерами, политиками и силовиками, чье господство основывается на приватизации res publica и которые действуют так, как будто государство - их вотчина (patrimony).
Квинтэссенция концепции ресурсного подхода в констатации «безумности», нерациональности этого проклятия: изобилие, которое должно вести к благу и процветанию, приносит вред, вражду и разложение институтов, складывание авторитарных политических режимов. Приводя в качестве примера Испанию XVI-XVII вв., Джонатан Фридман цитирует испанского автора того времени, отмечавшего, что богатые серебряные рудники и концентрация на добыче и продаже серебра привели к тому, что «богатство Испании утекает к ее врагам» - воинственная держава в результате снабжала сырьем для оружейной промышленности тех, с кем воевала. То есть ресурс влияет на социальные отношения и действие таким образом, что помещает этот конфликт в разряд безумных, необъяснимых. Саму нефть многие из участников игры-битвы за нефтяную ренту в глаза не видели, и ее ценность в качестве сырого продукта для них неочевидна и непонятна. Но на выходе вместе с сырым продуктом проявляется такая же «сырая», грубая власть, доминирование в чистом виде, приводящее к самому непосредственному использованию и регулированию жизни подчиненных групп и зачастую войне всех против всех (Friedman 2011: 36-38).
Авторы «Crude Domination» ставят перед собой задачу подвергнуть это «безумие» деконструкции. Они предлагают осмыслить «нефтяное проклятие» как аспект «доминирования в чистом виде» - «нефтяного модуса доминирования» (Oil Mode of Domination, OMOD), и вписаться таким образом в междисциплинарный исследовательский дискурс. Проклятие - это результат не просто борьбы за ренту, но борьбы за власть, в которой важна постоянная демонстрация силы, в том числе символическая. Власть, построенная на нефтяном ресурсе, подразумевает процесс получения социального капитала группами в результате регулирования места и поведения других групп. В статьях авторов коллективной монографии исследуются ситуации «нефтяного проклятия» с разным уровнем государственного вмешательства, разным составом игроков в борьбе за нефтяную ренту, разным качеством конфликта вокруг нефти.
Деконструция пафоса «ресурсного проклятия», однако, оказывается не простым делом и, как всякий анализ актуальности, компенсируется
новым пафосом в виде спорных антиглобалистских и антинеолиберальных сентенций, например, о Венесуэле при Уго Чавесе как об «устойчивой участвующей демократии» (sustainable participatory democracy), проводящей политику нефтяного национализма (Schiller 2011: 190-193). Используя пример российских «северов», Флориан Штаммлер приходит к выводу о том, что «не обязательно должна быть корреляция между свободой и демократией в государстве и мирной добычей минеральных ресурсов. На Севере России нет нефтяных войн даже в отсутствии демократии» (Stammler 2011: 264). Галина Хизриева и Стивен П. Рейна пишут о Чечне, в которой люди «предпочитают террористов, поскольку они помогают им избежать авторитарного правления и оправдывают свою жестокость сопротивлением внешнему доминированию» (Khizrieva, Reyna 2011: 294).
Всего несколько лет спустя (книга вышла в 2011 г.), мы узнали, чем обернулась «участвующая демократия» в Венесуэлле, насколько спорна постановка вопроса, стоит ли реструктуризировать гражданское общество в России, если нефть в одной ее части добывается бесконфли-кто и без демократии, учитывая, что в другой ее части это сопровождалось несколькими войнами, а использование экспорта газа превратилось в геополитическую дубинку с трагическими последствиями. Вопрос, возможно ли авторитарное управление в Чечне, сегодня и вовсе превратился в риторический.
Один из авторов монографии, Гюнтер Шлее, как бы подводя ей итог, признает: непосредственной склейки между природой ресурса («сырая, грубая нефть») и характером конфликта вокруг него («сырая, грубая власть») нет. Не существует ресурсного конфликта самого по себе. Он ставит вопросы, с помощью которых можно было бы по-другому подойти к исследованию «нефтяного проклятия» в антропологии: как конфликт вокруг ресурса переводится на рельсы этничности, как происходит идентификация своего и чужого, участника и конкурента? Как нефть превращается в проблему конфессии или национальности? Не стоит ли сделать акцент на том, что на разном уровне различные игроки ведут несколько войн с разными целями одновременно, используя «ресурсное проклятие» в качестве идеологического зонтика для борьбы, вражды и насилия?
Вместо заключения
Таким образом, переход от метонимии к исследованию агентности нефти привлекает и удовлетворяет не всех антропологов. Для многих из них деконструкция метонимии нефти с целью изучения дискурсивной зависимости от ресурса гораздо интереснее, чем изучение форм жизни самых разнообразных ресурсных акторов - равно человеческих и нечеловеческих. На этом пути исследователей, с одной стороны,
поджидает опасность увлечься «этнографией государств и корпораций», субстантивируя и превращая в акторов средоточие отношений и противоречий. С другой стороны, акторно-сетевой подход, применяемый к изучению нефти, часто буксует в болоте дискурсивных полей, намешанных вокруг качеств и свойств ресурса. То есть маятник от метонимии и обратно раскачивается в антропологии ресурсных отношений с довольно большой амплитудой.
Изучение нефти как «сказки не про все» и не про всех, остранение ресурса позволяют антропологам взглянуть на суть конфликта вокруг извлечения ресурсной ренты по-другому. На поверхности этот подход напоминает старую добрую адвокатуру по отношению к аборигенным группам в их борьбе за землю и иные возобновляемые ресурсы, но на деле он направлен на деконструкцию «конфликтного консенсуса», когда коренные и иные сообщества вовлекаются в ресурсный конфликт якобы за общий и одинаково ценный для всех ресурс. «Выключение» из этого дискурса позволяет не просто обнажить ценностные разрывы и дезавуировать «рациональность» и «универсальность» ресурсных отношений по модели «сказки о нефти», но поставить вопрос об отправной точке социального конфликта-договора: что и для кого есть ресурс?
Общесоциологический контекст биополитики и неоинституциона-лизма помогает вынести с поля боя ресурсного конфликта своих «раненых» - антропологов, которые пошли в атаку на нефть поздновато и попали не просто под артиллерийский обстрел, а в самое пекло. Что может нового сказать «антропология нефти» о ресурсе, ресурсном проклятии, ресурсной зависимости? В контексте биополитики - то, какими способами, с помощью каких инструментов что-либо, например горючее топливо, текущее по трубе, номинируется на роль собственно жизни.
В 2008 г. в пустыне Ика палеонтологи нашли останки древнего кашалота, который обитал в океанах предположительно около 12-13 млн лет назад. Длина тела животного составляла свыше 17 метров, зубы у него были до 36 сантиметров в длину и 12 сантиметров в ширину. Аналогов этому виду не найдено. Это - единственный вид Livyatan. Ученые придумали ему остроумное и показательное имя - Livyatan melvillei. Первая часть названия взята из Ветхого Завета, вторая же - в честь Германа Мелвилла, автора «Моби Дика». Трудно быть более разоблачительным по отношению к научному воображению: назвать то, что не укладывается в таксономические ряды и давно вымерло, метафорой и дать ему фамилию одного из авторов метафоры. Другой актуальный пример: американская нефтяная компания Noble Energy назвала именем Левиафана газовое месторождение, открытое ею в 2010 г. на шельфе Левантийского моря, на морской границе Израиля с Ливаном.
С каждым годом имя мифического чудовища все чаще встречается в разнообразных номинациях: возникает все больше границ в познании,
на которых вдруг вырастает тень чудовища, что-то скрывающего и стерегущего и вызывающего на сражение за что-то, цена чему - сама жизнь. Метафоры и метонимии упорны живучи, и сказание о ресурсе воспроизводится с поразительной устойчивостью, оставляя, таким образом, широкое поле для исследований взаимозависимости социальности и качеств жизненных ресурсов.
Примечания
1 https://www.kinopoisk.ru/film/463893/
2 http://sputnikipogrom.eom/history/52902/where-oil-lives-1/#.V9fVazv-reQ
3 http://burneft.ru/archive/issues/2013-11/1
4 https://www.kinopoisk.ru/film/601933/
5 Ridley M. The World's Resources aren't Running Out. http://online.wsj.eom/news/ arti-cles/SB100014240527023042799045795178626122871
6Митчелл Т. Машины демократии. http://www.nlobooks.ru/node/3433 «Для того, чтобы предтавить себе эту компрессию, достаточно вспомнить, что один литр бензина, используемого сегодня, требует для своего производства около 25 тонн древней морской жизни. Или же - что для формирования запасов органического топлива, сжигаемых нами в течение одного года, нужна органика всех растений и животных Земли, скапливавшаяся на протяжении 400 лет. Уголь и нефть сделали доступными запасы энергии, эквивалентные десятилетиям органического роста и гектарам биомассы».
7Донзло Ж., Гордон К. Управление либеральными обществами - эффект Фуко в англоязычном мире // Логос. 2008. № 2; ФукоМ. Правительственность / Пер. с фр. И. Окуневой; под общ. ред. Б.М. Скуратова // Логос. 2008. № 4-5; Фуко М. «Искусство государственного управления». Интеллектуалы и власть, ч. 2 / Пер. с фр. И. Окуневой; под общ. ред. Б.М. Скуратова, М.: Праксис, 2004. «Индивиды становятся "предпринимателями себя" и как таковые объединяются в общество силой решений, которые принимают, рисков, на которые идут, и той ответственности за себя и других, которая отсюда проистекает и которую они обязаны брать на себя. Вследствие этого роль гражданина перестает исполняться в рамках отношений с государством или в публичном пространстве (таковое становится вообще сложно выделить), скорее, она отправляется в рамках самых различных частных, корпоративных или квазипубличных практик, начиная с работы и заканчивая потреблением: гражданин-потребитель становится активным агентом безопасности, гражданин-работник становится активным агентом модернизации промышленности».
8 Collier S.J. Post-Soviet Social. Neoliberalism, Social Modernity, Biopolities. Princeton University Press, 2011. P. 7. Система отопления связывала советский модерн и его наследника - постсоветский модерн - воедино. Переходные реформы призваны были буквально расцепить, децентрализировать эту систему с помощью механизмов маркетиза-ции газообеспечения, коммерциализации системы энергоснабжения и отопления и повышения ответственности потребителей за рациональное и экономное потребление и контроль над обеспечением. Но эти реформы потерпели крах, именно по причине того, что децентрализовать, поставить счетчики и ограничения, организовать контроль оказалось невозможно из-за материальной громоздкости и тотальности систем жизнеобеспечения, сложившихся в советское время.
9 Социалистическая биополитика, с точки зрения Кольера, недостаточно изучена. Советский модерн отличается уже тем, с какими вопросами столкнулись советские планировщики в отличие от, например, французских физиократов или британских либералов. Самое главное царское наследие заключалось в отсутствии связки между индустриали-
зацией и урбанизацией: к началу Первой мировой войны только 20 процентов населения России было городским. Это уровень, которого США достигли уже к 1850 году, а в Великобритании к этому времени более 50 процентов населения жило в городах. И российская и советская индустриализация не были спонтанным социальным и экономическим процессом формирования публичного и рыночного пространства вне феодальной территориальной юрисдикции, притягивающим е себе большие массы населения, но всегда были инициативой государства, начиная с XVIII в. В этой ситуации советские модернизаторы поставили перед собой в качестве главной цели не автономность экономики и общества, не ограничения на государственное вмешательство, они, в первую очередь, переосмыслили коллективную жизнь как пространство тотального планирования. Победившие в дискуссиях с «генетистами» «телеологи», идеологи ГОЭЛРО, «открывали» население, экономику и общество не как автономные области, но как поля, которые могут быть переоформлены государством путем тотального инструментального вмешательства». Государство больше не рассматривалось как модулятор отношений между ним и обществом, оно функционировало в «внутренней логике административного аппарата» (Фуко). То есть биополитику населения (расселения и жизнеобеспечения) они распространили на городской модерн и сферу социального обеспечения. Реорганизация населения вокруг центров индустриального производства, устройство городов, как механизмов удовлетворения нужд новых коллективов, организованных вокруг индустриальных центров. Планируемое урегулирование отношений между населением и производством - это модель советского модерна. Все это сильно отличалось от либеральной модели, в которой экономика и публичное пространство автономны друг от друга и от государства, а законы социального пространства самостоятельны и должны быть уважаемы.
Политическая онтология тотального планирования строилась на возможности управления вещами в их непосредственной физической реальности. Общество как публичное и автономное пространство не имело для телеологов никакого значения и ценности. Советские планировщики никогда не признавали либерального отделения государства от общества. Город - не социальный организм, а конструкт, план, который нужно воплотить. Нормы в либерализме - статистическое отражение текущих феноменов (здоровье и болезнь, богатство и бедность) в населении. Нормы в советской системе - телеологические проекции, указания, прескрипции. Не то, что есть, а то, что нужно взять за правило. Хозяйство - система нормативного обмена.
10 Можно в данной связи процитировать мой старый полевой дневник, повествующий о жизни - моих хозяев и моей собственной - на стойбищах ХМАО, в эпицентре отношений и конфликтов, связанных с нефтью: «Есть сфера деятельности Юрия [Юрий Вэлла, поэт, оленевод, публицист и общественный деятель (1949-2013). - ЕМ.], которая признается всеми как важная и необходимая, которой он сумел "заразить" своих родичей. Это работа по символическому собиранию, оживлению культуры - музей, экспедиции по старым, заброшенным стойбищам вдоль реки Аган, видеоархив лесных ненцев и ханты. Все это имеет в глазах его окружения большую ценность, как символическую, так и материальную. Общее правило, привитое этнографами и усвоенное "национальной" интеллигенцией: культуру надо "собирать". Где собирать культуру, где то место, в которое ее можно "сложить"? На этот вопрос Юрий отвечает: такое место - стойбище. Сюда стекаются гости, здесь живет семья, здесь растут внуки, в которых предстоит угадать, будут ли они стойбищными жителями или нет. Наше с Юрой и его семьей общение на стойбище тоже было попыткой нащупать "тему этнографии". Работа над представлением своей культуры - это предмет постоянной Юриной озабоченности и критики, которая направлена равно на исследователей и "своих". Он старается приземлить, упростить "высокие" и "сложные" концепции и интерпретации. Он считает культуру живой и пытается доказать, что она всегда была не только правилами и нормами, но и сферой творчества, фантазии и ответственности. Хорошо знакомый с этнографической литературой Юрий одомашнивает научный дискурс. В общении с исследовате-
лями и журналистами Юрий пытается символически легитимировать свое культурное и жизненное пространство, которое он "разрабатывает" почти как нефтяное месторождение».
11 https://www.kinopoisk.ru/film/463893/
12 Кайса Экхольм Фридман приводит в качестве примера такого сопротивления актуализацию дискурса колдовства в Конго-Браззавиле. Парадоксальная ситуация всплеска обвинений против «детей-колдунов» находит свое объяснение в ситуации очень острой борьбы за нефть в нефтяном государстве-клиентелле. Доступ к ресурсной ренте имеет узкая группа «друзей и родственников», которая тесно связана с зарубежными нефтяными ТНК. Этот союз создал буквально угрозу для жизни простых конголезцев, поскольку сделал их существование «необязательным», незначимым для государства в процессе нефтяного производства (в нефтедобыче занято очень ограниченное их число в качестве низко квалифицированных рабочих) и в качестве налогоплательщиков (мизерный сбор налогов с почти незанятого населения). В обществе, в котором прежде источниками магической силы и власти, выраженными в концепте колдовства, было старшее поколение, баланс сил и поколений нарушился. Старики оказались бессильны, а молодежь, нанимаемая в качестве «охранников»-боевиков соперничающими группировками и просто сбивающаяся в уличные банды, приобрела особую власть насилия. В результате обедневшие люди, которые рассматривают собственных детей как бремя и угрозу, возложили ответственность за «колдовство» на последних, одновременно обвиняя собственных детей и возлагая надежду на их силу в сопротивлении тотальному угнетению и жестокости. При этом сами «дети-колдуны» (молодые люди) практически гордятся своей «силой» и демонстрируют, что колдовство сильнее политической власти. То есть в ситуации угнетения и насилия, когда войны за нефть привели к обесцениванию власти и авторитета глав семейств и старейшин, бедные вообразили, что они тоже имеют особую власть, чтобы психологически сопротивляться доминированию. В том же Конго активно распространялись слухи о нападении особых львов-мстителей на «колдунов», якобы работающих в штате компании Exxon. Так конголезцы с помощью «социального воображения» переводят в субъективную плоскость понимания через колдовство объективной ситуации противостояния за нефтяную ренту между французской добывающей компанией, конголезскими предпринимателями и государством.
Литература
Новикова Н.И. Охотники и нефтяники. Исследование по юридической антропологии. М.: Наука, 2014.
Appel H., Mason A., Watts M. Introduction: Oil Talk // Subterranean Estates. Life Worlds of Oil and Gas / Ed. by H. Appel, A. Mason and M. Watts. Cornell University press, 2015. P. 1-27.
Collier S.J. Post-Soviet Social. Neoliberalism, Social Modernity, Biopolitics. Princeton University Press, 2011.
Friedman J. Oiling the Race to the Bottom // Crude Domination. An Anthropology of Oil /
Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 30-49. De La Gadena M. Earth Beings. Ecologies of Practice Across Andean Worlds. Duke University Press, 2015. The Energy Reader / Ed. by L. Nader. Wiley-Blackwell, 2010.
Gledhill J. The People's Oil: Nationalism, Globalisation and the Possibility of Another Country in Brazil, Mexico and Venezuela // Crude Domination. An Anthropology of Oil / Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 165-190. Huber M. Oil for Life: The Bureau of Mines and the Biopolitics of the Petroleum Market // Subterranean Estates. Life Worlds of Oil and Gas / Ed. by H. Appel, A. Mason and M. Watts. Cornell University Press, 2015. P. 31-45.
Khizrieva G., Reyna S.P. 'Against... Domination': Oil and War in Chechnya // Crude Domination. An Anthropology of Oil / Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 270-298.
Reyna S.P. Constituting Domination/Constructing Monsters: Imperialism, Cultural Desire and Anti-Beowulfs in the Chadian Petro-state // Crude Domination. An Anthropology of Oil / Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 132-165. Reyna S.P., Behrends A. The Crazy Curse and Crude Domination. Towards an Anthropology of Oil // Crude Domination. An Anthropology of Oil / Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 3-30. Rogers D. The Depth of Russia. Oil, Power, and Culture after Socialism. Cornell University Press, 2015.
Schiller N. 'Now That the Petroleum is Ours': Community Media, State Spectacle and Oil Nationalism in Venezuela // Crude Domination. An Anthropology of Oil / Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 190-220. Stammler F. Oil without Conflict? The Anthropology of Industrialisation in Northern Russia // Crude Domination. An Anthropology of Oil / Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011. P. 243-270.
Статья поступила в редакцию 5 сентября 2016 г.
Miskova Elena V.
LEVIATHAN: THE DISCURSIVE DEPENDENCE ON OIL. FROM RESOURCE TO METONYMY AND BACK*
Abstract. The article presents research done in the field of social anthropology on the issue of oil dependence and conflicts associated with it and involve many different actors. The anthropological approach used differs in that it places an emphasis on the context of formation and reproduction as well as of authorship of the discourse around the 'vitally important resource' in which indigenous communities are involved in a special capacity, fill out a strictly defined role, and wherein they have no say. Anthropologists expand the sphere of their analysis through importing sociological, economic and philosophical concepts of biopolitics, discursive dependence and metonymy, resource curse, etc. The article studies general provisions of these approaches laid out in some recent anthropological monographs. Keywords: resource curse, discursive dependence on oil, biopolitics.
DOI: 10.17223/2312461X/14/5
* The article is written in the framework of the research project "'The resource curse' in circumpolar territories: Russian and international analysis and conflict settlement experience regarding non-renewable resources in areas of traditional settlement of aboriginal ethnic groups" supported by the Russian Science Foundation, grant #15-18-00112.
References
Novikova N.I. Okhotniki i neftianiki. Issledovanie po iuridicheskoi antropologii [Hunters and oilmen. Research in legal anthropology]. Moscow: Nauka, 2014.
Appel H., Mason A., and Watts M. Introduction: Oil Talk, Subterranean Estates. Life Worlds of Oil and Gas. Ed. by H. Appel, A. Mason and M. Watts. Cornell University press, 2015, pp. 1-27.
Collier Stephen J. Post-Soviet Social. Neoliberalism, Social Modernity, Biopolitics. Princeton University Press, 2011.
Friedman J. Oiling the Race to the Bottom, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 30-49.
De La Gadena M. Earth Beings. Ecologies of Practice Across Andean Worlds. Duke University Press, 2015.
The Energy Reader. Ed. by L. Nader. Wiley-Blackwell, 2010.
Gledhill J. The People's Oil: Nationalism, Globalisation and the Possibility of Another Country in Brazil, Mexico and Venezuela, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 165-190.
Huber M. Oil for Life: The Bureau of Mines and the Biopolitics of the Petroleum Market, Subterranean Estates. Life Worlds of Oil and Gas. Ed. by H. Appel, A. Mason and M. Watts. Cornell University Press, 2015, pp. 31-45.
Khizrieva G. and Reyna Stephen P. 'Against... Domination': Oil and War in Chechnya, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 270-298.
Reyna Stephen P. Constituting Domination/Constructing Monsters: Imperialism, Cultural Desire and Anti-Beowulfs in the Chadian Petro-state, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 132-165.
Reyna Stephen P. and Behrends A. The Crazy Curse and Crude Domination. Towards an Anthropology of Oil, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 3-30.
Rogers D. The Depth of Russia. Oil, Power, and Culture after Socialism. Cornell University Press, 2015.
Schiller N. 'Now That the Petroleum is Ours': Community Media, State Spectacle and Oil Nationalism in Venezuela, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 190-220.
Stammler F. Oil without Conflict? The Anthropology of Industrialisation in Northern Russia, Crude Domination. An Anthropology of Oil. Ed. by A. Behrends, S.P. Reyna and G. Schlee. 2011, pp. 243-270.
