Лев Шестов и Иван Тургенев Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 1(470) "19" : 821.161.1 "18"

ББК 87.3(2) 6 +83.3 (2Рос-Рус)1

В.В. Лашов

Лев Шестов и Иван Тургенев

В статье дается реконструкция отношения Л. Шестова к творчеству и личности И. Тургенева. Автор показывает, что оценка им наследия писателя заметно отличается от оценки творчества Пушкина, Толстого, Достоевского и Чехова. Согласно Шестову, главный недостаток и ограниченность Тургенева состояла в стремлении писателя уйти от трагедии и ужасов жизни в рациональные суждения о них, прикрыть литературой живые противоречия и драмы действительности. Эту слабость Шестов ставит в вину писателю, хотя и не отказывает ему в величии и гениальности.

The article presents a reconstruction of Shestov’s attitude to the Turgenev’s legacy. The author shows that Shestov has no such sympathy to this Russian writer as he expressed in terms of Pushkin. Tolstoy, Dostoevsky or Chekhov. It was unacceptable for Shestov to agree with Turgenev’s tendency to replace the courage to face the human drama with rational reasoning and literature. Shestov considers this weakness as a sign of superficial approach to the human tragedy. Nevertheless Shestov recognizes Turgenev as a genius Russian writer.

Ключевые слова: Л. Шестов, И. Тургенев, Л. Толстой, позитивизм, творчество, трагедия.

Key words: Shestov, Turgenev, Tolstoy, literature, tragedy, creativity, positivism.

Имя Ивана Сергеевича Тургенева довольно часто встречается на страницах работ Льва Шестова, что свидетельствует о том, что тургеневское творчество не оставляло его равнодушным. Однако это был интерес иного рода, чем к другим писателям, составляющим цвет и гордость русской классической литературы. Известны его размышления о творчестве писателей, которых Шестов не просто ценил, но и любил. К ним можно отнести Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. В случае с Тургеневым дело представляется в несколько ином свете. В интерпретации Шестова И.С. Тургенев показан в безусловно критическом свете и определённо предстаёт некой одинокой и чуждой ему звездой в плеяде русских писателей. В отношении к Тургеневу, как кажется, Шестов едва скрывает некоторое раздражение, порою он откровенно публицистичен. Тургенев явно не входит в ряд любимых героев философа, хотя объективно по уровню таланта он им не уступает, а трагедия жизни, смерти и

любви также двигала его рукой. В некоторых отношениях в передаче коллизий любви Тургенев достигает потрясающих высот. Трудно сказать о трагедии любви сильнее, чем это сделал когда-то Тургенев: «...Я страдал, как собака, которой заднюю часть тела переехали колесом». Впоследствии лишь И.А. Куприну удалось воплотить это тургеневское понимание любви как зависимость, самопожертвование и неимоверные страдания. Но было бы ошибкой видеть в отношении Шестова к творчеству Тургенева простое недоброжелательство. Скорее всего, этот художник просто «не подходил» для «экзистенциальных» экспериментов и путешествий во внутренний мир человека.

Шестов брался за анализ судьбы и творчества Тургенева неоднократно, но странным образом все его замыслы, связанные с этим писателем, чаще всего оставались незавершёнными или перерастали, расширялись и изменялись практически до неузнаваемости. Так, например, задумав написать книгу «Тургенев и Чехов», Шестов не доводит работу над ней до конца. Рукопись, датированная 31 июля 1903 г., содержит 146 мелко исписанных листов, но работа была прервана в октябре того же года. В то время, когда Шестов смог вернуться к работе, он увидел, что писать прежним образом он уже не может и «нужно разобрать по камням уже наполовину созданное здание» и «представить работу в виде ряда внешним образом ничем не связанных меж собой мыслей»1. Так началась работа над сочинением «Апофеоз беспочвенности», в которое из прежней рукописи был включён тридцать один отрывок [2, с. 247], а самому И.С. Тургеневу посвящены лишь несколько параграфов. И лишь три отрывка неоконченной книги, как сообщает Н. Баранова-Шестова, были опубликованы в журналах в 1961 и 1978 гг., а целиком книга вышла в издательстве «Ардис» под заглавием «Тургенев» [1, с. 66-67].

Что же лежит в основе отношения Шестова к Тургеневу? Трудно поверить, что его откровенный критицизм базируется лишь на том, что Тургенев «рядился в европейское платье». Безусловно, это метафора, как нельзя лучше характеризующая личность Тургенева, вмещает в себя всё: и внешний облик («великан в серебряных кудрях»), и строгую школу литературного и светского воспитания, и высочайший уровень образованности, в который входят свободное владение древнегреческим, латынью и европейскими языками, а также знание западноевропейской философии, особенно немецкого идеализма во главе с И. Кантом и Г. Гегелем. Всё это невозможно вменить писателю в вину, тем более это было бы странно для Шестова, который и сам, как Тургенев, большую часть своей жизни прожил за границей и в этом смысле, как и в вышеперечисленных, тоже «рядился в европейское платье».

1 Цит. по работе Н. Барановой-Шестовой Жизнь Льва Шестова [1, с. 64].

Парадоксально, но анализ текстов Шестова о Тургеневе дают основания говорить, что чаще всего философа раздражает тургеневская из Европы воспринятая рассудочная «гуманность», понимаемая как «умение извлекать пользу из всего, даже из крови своего ближнего».

«Тургенев был образованнейшим, культурнейшим из русских писателей. Почти всю жизнь свою он провёл за границей и впитал в себя всё, что могло дать западное просвещение. Он глубоко верил, что только знание, т. е. европейская наука, может открыть человеку глаза на жизнь и объяснить всё, требующее объяснения» [4, с. 24-25].

Шестову определённо не нравится, что Тургенев подвержен влиянию рационализма и позитивного европейского духа: из всего, о чём пишется Тургеневым, делается некий позитивный вывод, направленный к будущей пользе человечества. В этом и состоит его «вина», и потому Шестов начинает с ним борьбу точно так же, как он боролся с призраком И. Канта, полагая его чрезвычайно опасным, поскольку «в нём заложено семя самой безнадёжной и вместе с тем самой крепкой философии обыденности». «Дети кантовского духа, - объясняет Н. Бердяев существо шестовской неприязни к европейскому типу мысли и чувства в работе «Трагедия и обыденность», - пытаются организовать человечество на рациональных основаниях, утверждают рациональную нравственность, рациональный опыт.» [3, с. 484]. Когда в моральную проблему вносится логическая нормативность и осуществляется искание формальной законности, тогда, говорит Н. Бердяев, губится её интимная сущность, и от разума философствующих филистеров рождается мораль обыденности, «но моральная проблема начинается там, где начинается трагедия, и только люди трагедии имеют внутреннее право говорить о добре и зле» [3, с. 487].

По наблюдениям Шестова, Тургенев бежит от ужасов беспочвенности к определённому законченному мировоззрению. Он категорически отказывается ощущать беспочвенность под ногами. Тургенев вызывает явное раздражение у Шестова своей твёрдой уверенностью, что даже вслед за трагедией должен непременно следовать «водевиль». В этом убеждении писатель совершенно не чувствует себя одиноким, полагая, что за его спиной стоит вся европейская цивилизация и западноевропейская гуманистическая просвещённость, равно как и привычка к логическому мышлению: «Он глубоко верил, что только знание, т. е. европейская наука, может открыть человеку глаза на жизнь и объяснить всё, требующее объяснения» [4, с. 25]. Тургенев ищет рациональные пути решения самых острых проблем человеческого существования, например, смертной казни, что и равносильно для Шестова следованию водевиля за трагедией.

«Люди мало умеют отзываться на происходящие вокруг них ужасы, но бывают минуты, когда дикая, вопиющая несообразность и обидность нашего положения вдруг предстаёт перед нами с неотразимой ясностью и заставляет нас смотреть на себя. И тогда почва уходит из-под наших ног. Но ненадолго. Ужас от чувства беспочвенности быстро отрезвляет человека. Забыть всё - только бы вернуться к родной земле!» [4, с. 25].

Но здесь возникает вопрос, стоит ли искусству иметь дело с научной логикой, или доказательным, т. е., по Шестому, принуждающим, типом мышления, называемым философским, если он убивает фантазию, успокаивает, развеивает сомнения? Иначе говоря, совершает дело, прямо противоположное целям и задачам искусства и творчества, и не соответствует духу подлинной и живой, по мысли Шестова, философии: «Всякое творение есть творение из ничего. Творчество есть непрерывный переход от одной неудачи к другой. Общее состояние творящего - неоп-ределённость, неизвестность, неуверенность в завтрашнем дне, издёрганность» [4, с. 41.] Творчество есть также принадлежность к области трагедии.

Думающий человек, полагает Шестов, похож не столько на орла, готового к полёту, сколько на наполовину подстреленную птицу. Здесь и только здесь кроется главная и, возможно, единственная, причина шес-товского неприятия творчества Тургенева, его обличительный пафос, сводящийся порой к неприкрытой публицистике, ибо здесь находится болевая точка, движущий нерв всей его философии - научить жить в неизвестности. Тургенев же с его позитивизмом, отказывающийся творить в области трагедии, чуждый отчаянию и безысходности, отвергающий всякого рода неразрешимые вопросы человеческого существования, ищущий утешений у Канта и Гегеля, с точки зрения Шестова, уподобляется горе, родившей мышь.

«Словом, “польза” объясняются какие угодно ужасы и даже преступления. А Тургенев был, как известно, мягким, “гуманным” человеком и несомненным идеалистом: в молодости он прошёл даже школу Гегеля. От Г егеля узнал, какое громадное значение имеет образование и как необходимо образованному человеку иметь полное и законченное, непременно законченное, “мировоззрение”» [4, с. 26].

В «Апофеозе беспочвенности» не единожды встречаются рассуждения Шестова о России и Европе, прямо касающиеся и Тургенева, и другого прозападного русского мыслителя и литератора, разбудившего русских народников, - А.И. Г ерцена.

«Поскребите русского, и вы найдёте татарина. Культурность - наследственный дар, и сразу привить его себе почти никогда не удаётся. К нам, в Россию, цивилизация явилась вдруг, когда мы были ещё дикарями, и сразу стала в позиции укротительницы. Стоило русскому человеку хоть немного подышать воздухом Европы, и у него начинала кружиться голо-

ва. Он истолковывал по-своему, как и полагалось дикарю, всё, что ему приходилось видеть и слышать об успехах западной культуры. Ему говорили о железных дорогах, земледельческих машинах, школах, самоуправлении, а в его фантазии рисовались чудеса: всеобщее счастье, безграничная свобода, рай, крылья и т. д. И чем несбыточнее были его грёзы, тем охотнее он принимал их за действительность. Как разочаровался западник Герцен в Европе, когда ему пришлось много лет подряд прожить за границей! И ведь он, несмотря на всю остроту своего ума, нисколько не подозревал, что Европа менее всего повинна в его разочаровании» [4, с. 29].

Европа давно забыла о чудесах и стала изобретать идеалы и идеи, а Россия склонна смешивать чудеса и идеалы, и «русский человек вылез из своего медвежьего угла и отправился в Европу за живой и мёртвой водой» [4, с. 29] и, как показала история, пролил свою кровь за чудеса и спасения, за идеи и целостность мировоззрения.

Шестова забавляет сожаление немецкого биографа Толстого о том, что между Толстым и Тургеневым происходили ссоры и недоразумения, так как любое суждение Тургенева вызывало ярость в Толстом. По его мнению, русская литература значительно выиграла бы, если русские писатели, подобно Шиллеру и Гете, находились в постоянных дружеских отношениях и оставили бы после себя том-другой переписки. Оппозицию «Тургенев - Толстой» Шестов дополняет именем Достоевского.

«Любопытный факт: Достоевский так же, как и Толстой, не любил Тургенева. По-видимому, Достоевский так же, как и Толстой, ненавидел в своём знаменитом собрате “европейца”. Правда, в этом он в значительной степени ошибался, несмотря на всю свою проницательность психолога. Удовлетворённый с виду прогрессист, “постепеновец” Тургенев вызывал в нём чувства злобы и ненависти. Толстой как-то сказал о Тургеневе: “Я ненавижу его демократические ляжки”. Достоевский мог бы повторить эти слова» [4, с. 54].

Но мог бы повторить их Шестов? Всё-таки остаётся впечатление, что Шестов нечто недосказал о Тургеневе, и на самом деле, расправившись в его лице со всякими законченными мировоззрениями, не испытывает к нему настоящей неприязни и готов услышать из его уст, «если не последние, то, по крайней мере, предпоследние человеческие слова». И не только потому, что Тургенев «под конец жизни внезапно убеждается в ненужности философских построений» [4, с. 30], но и потому, что в своей жизни, несмотря на все отрицания и позитивистский дух, он прошёл и через настоящую трагедию, надломившую его «я», и через испытание неизвестностью, страхом, отчаянием, безысходностью. Все эти состояния были вызваны любовью, тем чувством, к которому невозможно приложить ни кантовский императив, ни гегелевское требование законченного мировоззрения. Если и есть что на свете, стоящее выше нравст-

венности, науки и мировоззрения, способное пошатнуть самые неприступные преграды, то это любовь. Именно такой - пугающей, незнакомой, красивой и грозной - она предстаёт перед нами в изображении Ивана Сергеевича Тургенева. В его произведениях любовь не столько загадка, блаженство и счастье, сколько унижение, страдание и рок.

«Тургенев ещё в молодые годы, в ту пору, когда писал рассказ "Довольно", видел, что ему предстоит в жизни нечто ужасное. Но не испугался, хотя понимал, что ему следует испугаться заблаговременно, что жизнь без постоянной внутренней тревоги для него уже не имеет смысла», - передаёт Шестов тургеневское предчувствие жизненной трагедии [4, с. 63].

Между тем он не называет любовную страсть к Полине Виардо ни трагичной, ни сомнительной, ни смешной. Шестов молчаливо обходит стороной широко известные обстоятельства любовной жизни писателя. Его, как обычно, занимает не «сознательный Тургенев», а те глубоко сокрытые в его душе впечатления, смысл которых он пытается раскрыть, анализируя тургеневский женский идеал. Чуткий к теме предательства, вины и искупления Шестов в «Началах и концах» так пишет о Тургеневе:

«Чего не может вытравить из себя старик Тургенев - это воспоминания о “русской девушке”. Он писал и воспел её, как никто другой до него в русской литературе не описывал, но она была для него только моделью, он не прикоснулся к ней. и ушёл к Виардо. Этот страшный грех, ничем не искупаемый смертный грех - тот, о котором говорится в Библии. Всё простится, всё проходит - это преступление навеки останется» [5, с. 251-252].

Видимо, по этой причине Тургенев воплощает в своём творчестве образ идеальной женщины, превосходящей мужчину силой духа и красотой души. Шестов полагает, что тургеневские героини отнюдь не созданы по подобию пушкинской Татьяны, как это принято считать. Критиков, как всегда, обмануло внешнее сходство, но Шестов один из первых в русской литературной критике проводит чёткое разделение между пушкинским и тургеневским женским идеалом.

«У Пушкина Татьяна является весталкой, приставленной охранять священный огонь высокой нравственности - но исключительно потому, что это не пристало мужчине. У Тургенева же женщина является судьёй и наградой (а иногда и вдохновительницей) победителя-мужчины» [4, с. 72].

Этот пример позволяет продемонстрировать, сколь прочно утвердились суждения о характерах, созданных Тургеневым, рождённые в недрах радикально-демократической составляющей русской литературной критики (Н. Добролюбов «Когда же придёт настоящий день?»,

Н. Г. Чернышевский «Русский человек на randez-vous»).

Но Шестова на самом деле занимает не ошибочность трактовок тургеневских образов и идей, сколько миф о писателе, созданный им же самим, как о литераторе, всегда знающим и поучающим, что делать, даже в самых страшных обстоятельствах жизни. Ход мысли Шестова, как всегда, парадоксален. Его не удовлетворяют общие места и расхожие формулировки, он готов всматриваться в хорошо известные обстоятельства жизни писателя и там, где обычно видели подтверждение величия духа писателя, он видит хорошо скрытое отчаяние и беспомощность. Краткий, но выразительный образец его экзистенциально-психологического анализа судьбы Тургенева мы находим в работе «Апофеоз беспочвенности». Как всегда, философа интересует ситуация предстояния перед смертью и поведение человека в его смертный час. Одинокий конец жизни писателя на чужбине, его письмо к Толстому, в котором тот, недруг, назван им другом, его потерянность и беспомощность, его стихотворения в прозе, «бледные, жалкие, трепетные, беспокойные, как наполовину подстреленная птица» [4, с. 84-85.], показывают, что в свой страшный час Тургенев не имел сил помочь самому себе, не знал, где искать опоры и утешения. Все внешнее, надуманное, идущее от «мировоззрения», отслаивается от человека, и он предстает в своем реальном и незамутненном виде. В подобной ситуации, как известно, оказывались многие, если не все.

Шестов же обращается к жизненной судьбе двух, казалось бы, далеких друг от друга русских писателей - Гоголю и Тургеневу. Если первый разуверился в литературе и сжёг второй том «Мёртвых душ», то второй не пожелал выглядеть в глазах потомков подстреленной птицей, в который раз предпринял попытку к бегству от ужасов беспочвенности, захотел скрыть свою беспомощность и бессилие литературы одновременно. Поэтому в свой страшный смертный час он призвал литературу, которой служил, на помощь.

«Тургенев в страшную минуту, несмотря на свой великанский рост и серебро на голове, не знал, что говорить, куда направить свой угасающий взор, где искать опоры и утешения. И он вспомнил о литературе, которой он отдал всю свою жизнь. Он попытался, не захочет ли она, которой он так долго и верно служил, хоть раз послужить ему - спасти его от страшного и бессмысленного кошмара.» [4, с. 84-85].

Тот факт, что Тургенев обращается к графу Толстому, объясняется Шестовым тем, что писатель на самом деле не искал помощи и утешения у литературы, а лишь великосветски радел о соблюдении приличий, не роняя маски и не разрушая образа о великане в серебряных кудрях.

«Он прошёл строгую школу литературного и светского воспитания и даже в последние минуты старался сохранить, насколько возможно, осанку, приличную великану с серебряной головой. И мы вполне удовлетворились! Те же люди, которые негодуют по поводу переписки Гоголя, с благоговением цитируют письмо Тургенева. Поза - это всё.» [4, с. 85].

В действительности, не о литературе писал в свой смертный час Тургенев, а о себе. И в этом смысле он, по мнению Шестова, ничем не отличается от Гоголя, который позволил себе «сумасшествие», точнее, откровенное признание бессилия литературы ответить на вопрос «что делать?» или действительно что-то сделать ещё до того, как этот вопрос был открыто сформулирован в русской литературе. Именно поэтому Шестов приходит в очередной раз к удивительному повороту мысли.

«Гоголь и Тургенев ставили свою личную судьбу выше судеб русской литературы и в те именно минуты, когда люди менее всего способны лицемерить и лгать перед собой. Не выдали ли они нам "тайны"? Не следует ли в абсолютном эгоизме видеть неотъемлемое и великое, да, великое свойство человеческой природы?» [4, с. 85-86].

В этом предположении Шестова о безусловном приоритете человеческой личности по отношении к чему бы то ни было, в том числе и к писательскому творчеству, заключается его ответ на вопрос о Тургеневе, наиболее «соотнесённом с античностью» (Г. Кнабе) русском писателе, бывшем для него, скорее всего, олицетворением Афин в русской литературе, против которых он направил всё существо своей философии, пытаясь взвесить западноевропейский позитивистский дух, рождённый Афинами, на весах Иова.

Список литературы

1. Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова: в 2 т. Т. 1. - Париж, 1983.

2. Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова: в 2 т. Т. 2. - Париж, 1983.

3. Бердяев Н. Трагедия и обыденность // Л. Шестов Собр. соч.: в 2 т. Т. 1.

- М.: Водолей, 2000.

4. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности // Л. Шестов Собр. соч.: в 2 т. Т. 2

- М.: Водолей, 2000.

5. Шестов Л. Начала и концы // Л. Шестов Собр. соч.: в 2 т. Т. 2 - М.: Водолей, 2000.