CC BY
55
ТЕОРИЯ И ИСТОРИЯ КУЛЬТУРНОЙ СРЕДЫ
Лев Бердников
СВАДЬБЫ ПЕЛИ И ПЛЯСАЛИ.
АННА ИОАННОВНА КАК АВТОР И ИСПОЛНИТЕЛЬ*
Императрица Анна Иоанновна получила репутацию малопросвещенной монархини, а период ее царствования нередко называют одним из самых мрачных в истории России. Но именно под ее скипетром в России складывается придворное общество с теми его социальными и культурными параметрами, которые присущи западноевропейским монархиям.
Возникновение придворного общества при Анне Иоанновне было естественным: надо было начинать жить по-европейски. Эталоном для всех был в то время двор «короля-солнце» Людовика XIV. Культуролог Виктор Живов полагает, что двору Анны так и не суждено было достичь версальского блеска. Современники, однако, считали иначе. Испанский герцог де Лириа-и-Херика говорил об императрице: «Щедра до расточительности, любит пышность до чрезмерности, отчего ее двор великолепием превосходит все прочие европейские».
Действительно Анна завела множество новых придворных чинов, закатывала балы и устроила театр, как у французского короля. В начале 1731 г. Саксонский курфюрст Август II прислал из Дрездена на ее коронацию несколько итальянских артистов. А уже в 1735 г. при дворе выступала постоянная итальянская труппа, которая два раза в неделю давала интермедии, чередовавшиеся с бале-
*
Бердников Л. Свадьбы пели и плясали. Анна Иоанновна как автор и исполнитель. - Режим доступа: http://magazines.russ.ru/bereg/2012/38/b21.html
том. В них участвовали воспитанники Кадетского корпуса, обучавшиеся под руководством французского учителя танцев Жана Батиста Ланде (ум. 1748). Затем появилась итальянская опера с 70 певицами и певцами под управлением композитора-француза Франческо Арайя (1709-1767). Большим успехом при дворе пользовалась и труппа немецких комедиантов, разыгрывавшая грубые фарсы. Нередки были и заезжие гастролеры-кукольники.
Императрица проявляла неподдельный интерес и к древнерусской культуре. Сохранились письма монархини своему родственнику, обер-гофмейстеру Семену Салтыкову, где она просит немедленно сыскать и прислать во дворец легендарные русские «музы-калии» - бандуру и гусли. А в другом письме она интересуется, нет ли у князя Василия Одоевского старинных «русских гисторий прежних государей», а если есть - прислать ей.
Она любила все русское, национальное. Детство Анна провела в подмосковном Измайлове в окружении затейливых бахарей, местных сельских девушек с их хороводами и плясками, нищих, юродивых и прорицателей. Уже будучи царицей, она обязательно ложилась после обеда отдыхать в свободном широком платье, в повязанном на голове по-крестьянски красном платке. Любила после сна, открыв дверь в соседнюю комнату, где находились фрейлины, крикнуть: «Ну, девки, пойте!». К слову, само ее царствование уподобляют правлению старомосковской помещицы, распоряжавшейся своею властью с той патриархальностью и простотой, с какими правила своей вотчиной дворянка времен Алексея Михайловича. Как отметил историк Владимир Михневич, императрица «у себя дома, в своих привычках, наклонностях, даже в образе мыслей и предрассудках, целую жизнь оставал[ась] совершенно русск[ой] женщин[ой]... от вкуса к национальному русскому костюму и простонародным хороводам до пристрастия к чесанию пяток и слушанием сказок на сон грядущий».
Однако многие период ее царствования называют временем всевластия инородцев. Василий Ключевский писал: «Немцы посыпались в Россию, как сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении... Бирон с креатурами своими... ходил крадучись, как тать, позади престола».
Действительно, в окружении монархини было немало немцев, на которых она опиралась - Эрнест Иоганн Бирон, граф Генрих
Иоганн Фридрих (Андрей Иванович) Остерман, граф Бухгард Кри-стоф (Христофор Антонович) Миних и другие. Крупнейший историк Сергей Соловьёв отмечал, что лица, окружавшие Анну (в том числе и немцы), пеклись лишь о собственных интересах, стремясь удержаться на плаву.
Документы свидетельствуют, что во времена «бироновщины» к национальному фольклору, зрелищам, представлениям, играм при дворе относились со всей серьезностью и заинтересованностью. С самых первых лет царствования монархиня приглашает к себе балагуров, затейников, рассказчиков и рассказчиц и певчих. Покровительство иноземцам не отвлекает ее от пристального внимания к народным песням, сказаниям, преданиям, суевериям, костюмам. Исследователи отмечают, что в эпоху Анны произошел органичный синтез «восточного» и «западного», совершилась подлинная ассимиляция новых веяний. И веяния сии скрестились, смешались с исконно русским, образовав новые и неразрывные социокультурные соединения.
Смешение «варварского», низменного, и галантного, изысканного, проявилось в подборе шутов и шутих для двора монархини. Если при Петре I шутам поручалось высмеивать предрассудки, невежество, глупость (они могли сказать в лицо правду, назвать вора - вором, подчас обнажали тайные пороки придворных лиц), то при Анне шуты были просто бесправными забавниками, которым запрещалось кого-либо критиковать или касаться политики. Теперь вся шутовская «кувыр-коллегия» подчеркивала царственный сан своей хозяйки. Ведь чудаки выискивались из титулованных фамилий (князья Михаил Голицын и Никита Волконский, граф Алексей Апраксин), а также среди иностранцев. При этом самые дикие и отчаянные выходки придворных шутов соседствовали с галантно-изощренными проделками шутов-поэтов. Кристоф Герман Манштейн писал: «Обыкновенно шуты сии сначала притворялись ссорящимися, потому приступали к брани; наконец, желая лучше увеселить зрителей, порядочным образом дрались между собою». Государыня и весь ее двор, утешаясь сим зрелищем, умирали со смеху.
Мемуарист оставил описание курьезной театрализованной свадьбы, героем которой стал шут Педрилло: «Герцог Курлянд-ский сказал однажды Педрилле, шутя, что он женат на козе. Пед-рилло отвечал ему с глубочайшим почтением, что это правда, и
что как скоро его жена разрешится от бремени, он осмеливается просить Ея Величество со всем Ея Двором в гости к родительнице в той надежде, что от гостей сих соберет денежную сумму, которой довольно будет для лучшего воспитания ея детей. Сия шутка разглашена была по всему дворцу. В назначенный день кладут его на театре в постель, а подле него козу. При открытии занавеса все увидели Педриллу с его женою в постели. Императрица, поднося ему подарок, назначает сама, сколько каждый должен дать родительнице».
Двор, офицеры гвардии - все подходили кланяться козе и одаривали ее подарками. Этот аттракцион принес Педрилле 10 тысяч рублей. Для поощрения шутов за подобные проделки государыня учредила специальный шутовской орден Святого Бенедетто, напоминавший своим миниатюрным крестом на красной ленте орден Святого Александра Невского, и первым она наградила Педрилло.
А увлечение Анны охотой сравнимо с привычками не только ее европейских собратьев Габсбургов и Бурбонов, но и ее деда, царя Алексея Михайловича. В ее распоряжении был огромный зверинец, а в покоях всегда лежали наготове заряженные ружья, чтобы монархиня в любой момент могла утолить нестерпимую жажду крови - стреляла она подчас прямо из окон дворца. У нее была богатейшая псарня - один только князь Антиох Кантемир прислал ей из Лондона 34 бассета, 63 бигля и терьера.
Некоторые историки утверждают, что страсть к роскоши вспыхнула у Анны неожиданно, во время ее пребывания в Курляндии (т.е. после сближения с Бироном в 1727 г.). Однако, по мнению автора статьи, любовь к роскоши была обусловлена образом ее жизни. Достаточно сказать, что при матери Анны, царице Прасковье Федоровне, одних только стольников было 263 человека; а многочисленная челядь из нищих богомолов и калек (Петр I назвал ее в сердцах: «гошпиталь уродов, ханжей и пустословов»), одетая из рук вон плохо, особенно ярко подчеркивали богатство нарядов царицы и ее ближнего круга.
В роскоши прошли годы младенчества Анны. Она, как и другие царевны, появилась на свет в Крестовой палате Московского Кремля, которая по традиции убиралась с особым великолепием. Первое, что можно было там увидеть, отмечает историк Евгений Анисимов, - «дивный свет красок, цветное буйство настенных росписей, блеск золота и серебра церковных окладов, красота ков-
ра "золотого кызылбашского" (т.е. персидского), разноцветие уборов боярынь и мамок».
И в родительском дворце царевны (только на его содержание выделялось ежегодно более 24,5 тыс. рублей), и в новой русской столице - Петербурге, куда семейство Прасковьи Федоровны переехало в 1708 г. по настоянию Петра I, - везде Анна была окружена богатством. Особенно замечательными в этом отношении были грандиозные по своей помпезности торжества по случаю ее бракосочетания с герцогом Курляндским Фридрихом Вильгельмом в ноябре 1710 г. (это был династический брак, совершенный по конъюнктурам Петра). Празднество проходило в роскошном дворце Александра Меншикова, куда гости прибыли по Неве на 40 шлюпках по особо установленному церемониалу. Венец над невестой держал светлейший князь, а над женихом - сам царь Петр, который исполнял роль свадебного маршала. И звенели заздравные чаши, и гремели пушки после каждого тоста, и горели над фейерверками слова, обращенные к молодым супругам: «Любовь соединяет». В зал внесли тогда два огромных пирога, из которых, когда их разрезали, выскочили карлицы во французском одеянии и с высокой прической. Одна из них произнесла приветственную речь в стихах, а затем обе прямо на столе весьма изящно протанцевали менуэт. Роскошно экипирована была и свадьба карликов, которая была организована Петром также в честь новобрачных. Но более всего поражало убранство невесты - ее длинная мантия из красного бархата была подбита горностаем; на голове красовалась величественная царская корона.
После скоропостижной кончины от перепоя молодого мужа в январе 1711 г., когда она стала вдовой, герцогиней Курляндской, Анна по-прежнему стремилась к роскоши. Герцогиня буквально бомбардировала Петербург письмами, вопия о скудости материальных средств.
Среди адресатов - и «дядюшка» Петр, и Меншиков с его домочадцами, и влиятельный вице-канцлер Остерман. Но более всего одолевала она просьбами свою «матушку-тетушку» царицу Екатерину Алексеевну, которая, по словам историка, была «роскошна во всем пространстве сего названия». Вот, к примеру, что писала ей Анна 4 июля 1719 г.: «...Исволили вы, мой свет, прика-зовать ко мне: нет ли нужды мне в чом здесь? Вам, матушка моя, извесна, што у меня ничево нет, краме што с воли вашей выписаны
штофы; а ежели к чему случай позавет, и я не имею нарочетых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочетова: и в том ко мне исволте учинить, матушка моя, по высокай своей миласти из здешных пошленых денек; а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в гот содержать». Анна лукавила: как заметил Сергей Соловьёв, на самом деле «в Курляндии жаловались на сильную роскошь, которою отличался двор герцогини-вдовы». Фридрих Вильгельм Берхгольц зафиксировал, что в 1724 г. каждую неделю у нее бывают по два куртага; двор же ее состоит из обер-гофмейстера, трех немецких фрейлин и двух-трех русских дам, их обер-гофмейстера Бестужева, одного шталмейстера, двух камер-юнкеров, одного русского гоф-юнкера и многих нижних придворных служителей. Много это или мало? Если сравнить эту камарилью со свитой Петра, которого обслуживало всего лишь несколько денщиков, то штат герцогини окажется весьма раздутым. Кстати, монарх и дал нагоняй обер-гофмейстеру Петру Бестужеву, повелев ему очистить Курляндский двор от бесполезных «дармоедов».
Очевидно, именно на курляндскую роскошь позарился известный петиметр (щеголь. - Реф.) и авантюрист (а впоследствии маршал Франции) Мориц Саксонский, искавший в 1726 г. руки Анны. Сын Саксонского курфюрста и короля Польского Августа II, он унаследовал от отца неукротимую страсть к женскому полу и легкомысленный нрав. «Война и любовь, - говорит историк Петр Щербальский, - сделались на всю жизнь его лозунгом, но никогда над изучением первой не ломал он слишком головы, а вторая никогда не была для него источником мучений: то и другое делал он шутя, зато не было хорошенькой женщины, в которую бы он не влюбился бы мимоходом...». Этот галантный повеса, скитавшийся по европейским дворам, сумел тогда обаять не только курляндское шляхетство, но и вдовую герцогиню. «Она весьма желала вступления в брак с Морицем, - сообщает Василий Нащокин. - Сколь велико было ее желание, это доказывает донесение Меншикова Государыне, писанное из Риги, в котором он говорит, что вдовствующая герцогиня, узнав о прибытии его в Ригу, отправилась (28 июня) из Митавы на коляске с одною только девушкою, остановилась за Двиною и, призвав к себе Меншикова, умоляла его с великою слезною просьбою, чтобы он исходатайствовал у Императрицы утверждение Морица герцогом и согласие на вступление
ей с ним в супружество». И хотя этим ее планам не суждено было исполниться, важен сам выбор Анны - она не на шутку увлеклась щеголем. И в этом также обнаруживается ее природная склонность к роскоши и щегольству (эти понятия в языке того времени нередко отождествлялись). Это впоследствии она, с общепринятой точки зрения, сама погрязшая в грехе сожительства с чужим мужем, будет сурово судить всякие вольности и несанкционированные амуры. А потому, поощряя щегольство во внешнем облике и быту подданных, она станет гневно порицать такие свойственные франтам черты, как похвальба числом плененных женских сердец, способность «говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше».
Став самодержавной императрицей, Анна примеряла на себя роль верховной свекрови-тещи, всероссийской крестной матери. Особенно любила она быть свахой, женить своих подданных. И разве мыслимо было перечить такой августейшей поручительнице? Монархиня проявляла трогательную заботу о влюбленных, соединяя сердца бедных и беззащитных, которые, как некогда она сама, не смогли устроить свою судьбу. В письме Салтыкову в 1733 г. она пеклась об участи двух бедных дворянских девушек, «из которых одну полюбил Иван Иванович Матюшкин и просит меня, чтоб ему на ней жениться, но оне очень бедны, токмо собою недурны и неглупы». Анна настаивала: «Призови его отца и мать и спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из помянутых одну, которая ему люба, взять, буде же заупрямятся». В январе 1734 г. императрица с удовлетворением писала Салтыкову, что Матюшкин благополучно женился и что «свадьба изрядная была в моем доме», т.е. в Зимнем дворце. С подлинно русской широтой жаловала Анна и молодоженов-иноземцев.
В царствование Анны щегольство стало насаждаться сверху. «Императрица Анна Иоанновна сильно развила страсть к роскоши у своих подданных, - пишет историк Михаил Пыляев. - В ее время было запрещено даже два раза являться ко двору в одном платье». Говорили, что придворный, который тратил в год менее 3000 рублей на свой гардероб, не мог похвастаться своим щегольством. Остряки шутили, что надобно расширить городские ворота, поскольку входившие в них дворяне напяливали на себя целые деревни. Поэт князь Антиох Кантемир, рукописные сатиры которого широко распространялись по всей России, писал, обращаясь к
безымянному щеголю: «Взденешь кафтан, который стал тебе в целую деревню. Видали мы таких, которые деревни свои продавали, чтоб себе сшить уборный кафтан».
При Анне появилась мода как феномен российской культуры (это слово вошло в наш обиход в Петровскую эпоху). Мода, связанная с принципом новизны в культуре, затронула литературу, музыку, быт, одежду, прически. Мода требовала грациозно сидеть, стоять, умело тряхнуть своими надушенными локонами, надлежащим образом болеть, спать, говорить, любить и т.д. Простую мебель заменила английская, красного дерева. Стали строить большие дома с многочисленными комнатами; считалось неприличным иметь покои без модных (как правило, сделанных из дорогого штофа) обоев. Поражало и обилие «венецейских» зеркал. Появились и великолепные экипажи - богатые позолоченные кареты с точеными стеклами, обитые бархатом, дорогие лошади, тяжелые позолоченные шоры, кучеры и гайдуки в богатых ливреях.
Модными должны были быть не только материи и покрой костюмов, но даже их цвета. Императрица обожала наряжаться, предпочитая всегда яркие, «попугайные» краски (недаром она так любила этих птиц!). Бирон же обожал нежно-пастельные тона. Тон в подборе цветов придворных уборов задавала сама монархиня. «Весь придворный стат следовал за Ея Императорским Величеством в разноцветном богатом платье, - сообщали "Санкт-Петербургские ведомости" (19 августа 1734 г.). - Оное состоит из кафтанов лосинаго цвету да из зеленых камзолов, которые позументами богато укладены, а дамское платье зделано Амазонским обыкновением». Еще одно свидетельство из столицы от 1 сентября 1735 г.: «Платье Кавалеров, которое они в сей день впервые надели, состоит в голубых кафтанах с понсовою подкладкою и в пон-совых камзолах, золотым позументом укладенных, а шляпы с красным пером». А 14 июля 1737 г. высочайше повелевалось, что «нынешнее принято при дворе летнее платье будет состоять в красном кафтане и зеленом камзоле с серебряным позументом».
Ревностным сторонником этих цветов был обер-гофмаршал при дворе Анны Рейнгольд Густав Левенвольде, которого называют истинным законодателем мод того времени. Он настаивал, к примеру, на том, что одежда мужчины должна быть обшита чистым золотом. И золотые украшения носили не только придворные. Вся гвардия щеголяла синими мундирами с красными обшлагами,
выкладенными петлями и по швам золотым галуном. Учащимся Кадетского корпуса было предписано носить зеленый мундир с опущенным воротником, отороченным золотой тесьмой; к этому присовокуплялась шляпа с золотым кружевом, едва покрывавшая высокий напудренный тупей. Похожая мода навязывалась даже иностранным дипломатам, которых буквально заставляли одеваться так, как того хотели Анна и Левенвольде.
Пожалуй, Анну и Левенвольде, а не Бирона, ставшего впоследствии ярым противником роскоши (он повелел шить платье из ткани не дороже 4 руб. за аршин), можно корить за излишнюю расточительность. Мнение о некоем злокозненном фаворите-инородце, презирающем русских, а потому сознательно и систематически их разоряющем, представляется автору весьма спорным. По мнению Л. Бердникова, гораздо больше, нежели в Аннинскую эпоху, русское дворянство разоряла «веселая царица» Елизавета, чьи приемы, маскарады, бешеные траты на переодевания стали легендой.
Граф Иоганн Эрнст Миних утверждал: «Хотя в правление ее пышность в строениях, домашних уборах, экипажах и одеждах несравненно превосходила великолепие всех предыдущих государей, однако при всем том расходы ее никогда не превышали обыкновенных доходов двора, но еще некоторая сумма оставалась в запасе».
До нас дошел своеобразный протест против роскоши двора Анны. Речь идет о так называемом «деле» графа Александра Румянцева. При Петре II этот видный сподвижник Петра Великого, когда-то сумевший вместе с Петром Толстым заманить в Россию царевича Алексея, был лишен своих угодий. Анна Иоанновна, рассчитывая на неудовольствие Румянцева прежним царствованием и желая приобрести верного друга в любимце своего великого дяди, принимает его необыкновенно любезно - делает сенатором, подполковником гвардии, жалует 20 тыс. руб. и, наконец, предлагает ему место президента Камер-коллегии. Должность была ключевая, поскольку давала контроль над многими государственными доходами - казенными подрядами, откупами, продажей казенных товаров, таможенными сборами и так далее. В ответ Румянцев с петровской прямотой заявил, что не умеет искать деньги для оплаты вошедшей в моду при дворе роскоши и поименно назвал всех, с его точки зрения, повинных в ней вельмож из ближайшего окру-
жения Анны. Кроме того, он нещадно отлупцевал повздорившего с ним брата Бирона. Императрица отдала Румянцева под суд Сената, который приговорил его к смертной казни. Анна Иоанновна заменила ее ссылкой в отдаленное имение где-то в Алтырской глуши, где семья опального генерала провела четыре года под строгим «смотрением». Только в 1735 г. монархиня сменила гнев на милость - вернула его из ссылки, назначила казанским губернатором, в 1738 г. - правителем Малороссии, а затем, в 1740 г., - Чрезвычайным и Полномочным послом России в Константинополе.
Очевидно, эпизод с Румянцевым не прошел для двора бесследно. В конце концов, указал князь Михаил Щербатов, «самою Императрицею Анною примечено было излишнее великолепие, и изданным указом запрещено было ношение золота и серебра на платье, а только позволено было старое доносить. Но тщетное указание, когда сам двор в роскошь сей впал».
Апофеозом роскоши и щегольства царствования Анны Иоан-новны стали празднества по случаю бракосочетания родовитого шута князя М.А. Голицына и шутихи-калмычки А.И. Бужениновой, вошедшие в историю как свадьба в Ледяном доме. У этой «забавной свадьбы» была хорошо известная современникам религиозно-нравоучительная «подкладка». Дело в том, что жених, князь М. А. Голицын, проявил непростительное отступничество - будучи за границей, он принял католичество и женился на итальянке. Вернувшись в Москву, он поселил жену в Немецкой слободе и пытался скрыть свой брак. Но проведавшая об этом государыня взяла князя к себе «под присмотр» в придворные шуты, а его женой-итальянкой занялась Тайная канцелярия (после чего итальянка сгинула). Вернув Голицына в лоно родной церкви, императрица решила женить на своей шутихе (тоже обращенной в православие). Таким образом утверждалась незыблемость православия, на которое опиралась монархиня (заметим в скобках, что при ней за богохульство карали смертной казнью).
Зимой 1739-1740 гг. решено было построить на Неве дом изо льда и обвенчать в нем шута и шутиху. Лед разрезали на большие плиты, клали их одну на другую, поливали водой, которая тотчас же замерзала, накрепко спаивая плиты. Фасад собранного здания был 16 м в длину, 5 - в ширину и столько же в высоту. Кругом крыши тянулась галерея, украшенная столбами и статуями. Крыльцо с резным фронтоном разделяло дом на две половины - в
каждой по две комнаты (свет попадал туда через окна со стеклами из тончайшего льда). В покоях же Ледяного дома находились два зеркала, туалетный стол, несколько подсвечников, двуспальная кровать, табурет, камин с ледяными дровами, резной поставец, в котором стояла ледяная посуда - стаканы, рюмки, блюда. Перед зданием были выставлены шесть ледяных пушек и две мортиры, из которых не один раз стреляли. У ворот (тоже изо льда) красовались два ледяных дельфина, выбрасывающие из челюстей с помощью насосов огонь из зажженной нефти. По правую руку дома стоял в натуральную величину ледяной слон с ледяным персиянином. По словам очевидца, «сей слон внутри был пуст и столь хитро сделан, что... ночью, к великому удивлению, горящую нефть выбрасывал».
Молодых посадили в железную клетку на слона, за которым следовал свадебный поезд из 150 пар, представителей народов бескрайней России. Все они были одеты в национальные костюмы, причем не в обиходные, а в парадные, отличавшиеся, как заметил в своем романе «Ледяной дом» писатель Иван Лажечников, особым щегольством. Пары ехали на санях в форме экзотических рыб и птиц, управляемых оленями, свиньями, собаками, волами, кабанами, козами. Каждую пару потчевали ее национальной пищей, а они, в свою очередь, плясали свои туземные пляски.
Некоторые писатели изображают неподдельное удивление и восхищение монархини, когда она якобы вдруг узнала (от устроителя празднества Артемия Волынского), что ее империю населяют столько народов с «особливыми» костюмами и обычаями. Юрий Нагибин в повести «Шуты императрицы» писал: «Анна Иоанновна была потрясена. Впервые ее сонную, отзывающуюся лишь одному человеку да пустому баловству душу прожгло сознание, какой великой, необъятной страны поставлена она правительницей... Волынский почтительно и уверенно, как подобает государственному деятелю, все знающему о народной жизни, сообщал Анне Иоан-новне краткие, но исчерпывающие сведения о всех "разноязычных и разночинных поезжанах". Анна Иоанновна только охала:
- Надо же, и такие водятся !...
- Неужто все мои подданные? Ох, утешил и распотешил!».
Императрица предстает здесь правительницей, совершенно
огражденной от жизни своей страны, но с этим нельзя согласиться. На самом деле Анна была вполне осведомлена о жизни поддан-
ных. Ведь это под ее патронажем учеными Петербургской академии наук (вот уж где было немецкое засилие!) был осуществлен целый ряд научно-этнографических экспедиций в отдаленнейшие углы России, результатом чего явились образцы, а также рисунки и наброски национального платья. Они были зафиксированы в многочисленных «Описаниях» и «Записках», а некоторые хранились непосредственно в Академии и Кунсткамере. Сохранилась корреспонденция Канцелярии Академии наук за ноябрь - декабрь 1739 г., из которой следует, что академикам было высочайше по-велено «подлинное известие учинить о... народех, подданных Ея Императорскому Величеству.. : сколько оных всех есть.. , и как их владельцы назывались со описанием платья, в чем ходят.. , на чем и на каких скотах ездят, и что здесь в натуре есть платья. Например: мордва, чуваша, черемиса, вотяки, тунгусы, якуты, чапчадалы, отяки, мунгалы, башкирцы, кингисы, лопани, арапы белыя и чер-ныя, и протчия, какие есть подданныя российския народи». Именно Анна «повелела губернаторам всех провинций прислать в Петербург по несколько человек обоего пола. Сии люди по прибытии своем в столицу были одеты на иждивении ее Двора каждый в платье своей родины».
В праздновании же «забавной свадьбы» этнографическая пестрота и щегольство костюмов призваны были продемонстрировать иностранным гостям Анны огромность могущественной империи. Иными словами, ледовое шоу носило пропагандистский характер. Россия в ее подлинных национальных костюмах, с ее музыкой, песнями, особенностями поведения представала здесь страной многоликой, экзотичной и маскарадно-фантастичной. Театровед Людмила Старикова отметила: «Это удивительное сочетание в одном и том же явлении почвенной подлинности с небывалой фантастичностью, так ярко выразившееся в данном маскараде, можно считать отличительной чертой Аннинской эпохи вообще».
С приходом весны растаял Ледяной дом, с течением времени исчезла из коллективной памяти и вся эпоха императрицы Анны Иоанновны. Но каждый, кто обратится теперь непредвзято к истории России, увидит: то была эпоха сложная, многогранная, богатая цветами и оттенками. И самые запоминающиеся свадьбы были сыграны именно тогда.
С.Г.
