CC BY-NC-ND
94
Г.А. Доброзракова
ЛЕРМОНТОВСКИМ КОД АВТОПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПРОЗЫ С. ДОВЛАТОВА
В статье рассматривается проблема рецепции Лермонтова в творчестве С. Довлатова. Выявляются лермонтовские реминисценции в автопсихологической прозе Довлатова. Прослеживаются функции межтекстовых перекличек между довлатовской прозой и романом «Герой нашего времени» М. Лермонтова.
Ключевые слова: лермонтовский код, автопсихологический герой, образ лишнего человека в русской прозе, психологический анализ, авторефлексия, романтическая поэтика, мотив самопознания личности, мотив судьбы, реминисценции, Лермонтов, Довлатов.
При внимательном прочтении текстов довлатовских произведений обнаруживается, что в них четко прослеживается лермонтовский код, хотя ни в статьях, ни в выступлениях Сергея Довлатова нет упоминаний о том, что он стремился подражать стилю М.Ю. Лермонтова, использовать элементы его поэтики или «похожим быть» на него (в то время как о желании быть похожим, например, на А.С. Пушкина, А.П. Чехова, А.И. Куприна писатель говорил неоднократно). Однако отзывы на восприятие Довлато-вым лермонтовского творчества содержатся в эпистолярном наследии Довлатова, в частности в его переписке с Еленой Скульской. В своих последних письмах к ней, написанных незадолго до отъезда в Америку (а это был тяжелый период в жизни Довлатова: жена и дочь эмигрировали; сам он, оставшись без средств к существованию, находился под постоянным надзором КГБ и, хотя уезжать не хотел, уже склонялся к решению об эмиграции), он неоднократно упоминает о Лермонтове. Извинительно говоря о лапидарности своих писем, которыми интересуются - «как будто читают из-за плеча» -
© Доброзракова Г.А., 2011
разные люди, перечисляя свои занятия, среди которых - чтение «поразительных книг», Довлатов пишет: «Сообщил ли я Вам мой новый псевдоним: Михаил Юрьевич ВЕРМУТОВ»1. Довлатов не изменил имени и отчества автора, чьи произведения в тот момент занимали его сознание, зато с присущей ему иронией переделал фамилию: она была не только созвучна фамилии Лермонтова, но и намекала на приверженность Довлатова к пагубной привычке.
В письмах между Скульской и Довлатовым, по-видимому, происходил обмен репликами, отражавшими их литературные пристрастия (письма Скульской к Довлатову не опубликованы, и следить за ходом «дискуссии» можно только по письмам Довлатова к Скульской). 30 мая 1978 г., уже готовясь к эмиграции, Довлатов пишет: «Теперь... о Лермонтове. Во-первых, исказили хрестоматийную цитату. Надо: "Есть речи - (Вы пропустили тире) значенье темно иль ничтожно, но им (а не ей, как у Вас) без волненья." и т. д. Но это мелочная снобистская придирка. Дальше. Подобные "речи" в стихотворении Лермонтова - образ, фигура. Даже некий синдром. Сам же он изъяснялся довольно внятно. Нет? Если обнаружите у Лермонтова строчку ничтожного значения, я буду абсолютно раздавлен. А если уж долю безвкусицы ("необходимую") (Е.С.), то я откажусь от намерения эмигрировать и остаток дней (дней восемь) посвящу апологетизации безвкусицы»2. Такое скрупулезное -вплоть до знаков препинания - знание текста лермонтовского стихотворения, замечания о том, что больше всего волновало самого Довлатова как писателя - о ясности и значительности мысли в лермонтовских произведениях, об эстетическом вкусе художника слова, - свидетельствуют о глубоких размышлениях Довлатова относительно особенностей творчества Лермонтова, а возможно, и относительно общности их судьбы - трагической судьбы изгнанника. Так или иначе, рефлексия писателя на лермонтовский роман «Герой нашего времени» отразилась в довлатовском творчестве.
Элементы текста-предшественника представлены на разных уровнях автопсихологической прозы Довлатова. Прежде всего, мы имеем возможность наблюдать однотипность жанровой структуры произведений Лермонтова и Довлатова. Первым, кто обратил внимание на соотношение довлатовской прозы с лермонтовским «Героем нашего времени», был И. Сухих: «.Сергея Довлатова можно воспринимать как автора одного, главного текста. Его пятикнижие ("Зона" - "Заповедник" - "Наши" - "Чемодан" - "Филиал") можно интерпретировать как роман рассказчика, метароман, роман в пяти частях (подобный "Герою нашего времени")»3. Думается, что к «единому» довлатовскому тексту можно отнести также повести «Компромисс» и «Ремесло», поскольку повествование в них ведет-
ся от лица главного героя - Сергея Довлатова. Вспомним, что повести Лермонтова первоначально были изданы отдельно и позднее объединены в роман, в котором, по словам В. Белинского, прослеживалась «одна мысль, и эта мысль выражена в одном лице, которое есть герой всех рассказов»4.
Системное единство перечисленных выше повестей Довлатова так же, как и у Лермонтова, обусловлено целостностью личности писателя, его жизненной позиции, неизменностью главного персонажа - персонажа автопсихологического (Алиханов-Довлатов-Далматов), - чей образ как образ представителя поколения застойного советского периода всесторонне и последовательно создается и развивается на протяжении всех повестей (юность героя и размышления о смысле жизни - в «Зоне»; отражение журналистского опыта - в «Компромиссе»; попытки найти себе применение в качестве экскурсовода в Пушкинском заповеднике и крутой поворот судьбы -в «Заповеднике»; изображение «истоков» - в «Наших»; повествование о неудачах на писательском поприще при жизни в Советском Союзе и о журналистской работе в Америке - в «Ремесле»; автопортрет на фоне вещей и семейного фотоальбома - в «Чемодане»; осознание абсурдности жизни не только в СССР, но и в эмиграции - в «Филиале»), подобно тому, как в новеллах «Героя нашего времени» раскрывается с разных сторон образ Печорина.
Жанровая связь произведений Довлатова с лермонтовским романом особенно заметно «обнажается» при сравнении их с главами -повестями «Журнал Печорина» и «Фаталист», отразившими, как отмечает В.А. Мануйлов в комментарии к роману «Герой нашего времени»5, многие черты биографии Лермонтова и созданными в форме «автобиографических заметок». Характерные особенности этой формы: субъективность, психологизм, авторефлексия - сближают «метароман» Довлатова, написанный от первого лица, с текстом Лермонтова; кроме того, у обоих авторов изображение образа времени и становления личности главного героя занимает центральное место и заменяет собой сюжет, что вполне осознавалось писателями: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа...»6 (М.Ю. Лермонтов) - «Мне кажется, я пишу историю человеческого сердца» (С.Д. Довлатов в статье «Как издаваться на Западе»7).
Время Лермонтова - годы казарменной муштры и политической реакции, наступившие после разгрома восстания декабристов. Время Довлатова, как писал он сам, - «казарменный социализм», «административно-командная система и в более общем смысле -"эпоха застоя". Сразу же представляется нечто мрачное, беспросветное, лишенное каких бы то ни было светлых оттенков» (4; 252).
Размышляя о масштабности личности И. Бродского, Довлатов сравнивал свое поколение, называя его «гнусным», с поколением Лермонтова8. И если в довлатовских художественных произведениях нет прямого осуждения эпохи заката социализма, то оно угадывается в подтексте, который отсылает читателя к строкам Лермонтова: «Печально я гляжу на наше поколенье.» (I; 140).
Раскрывая историю духовной жизни героев, находившихся в полном разладе с обществом, Лермонтов и Довлатов создают «свой портрет и портреты своих знакомых» (II; 364-365) в контексте своего времени. Лермонтов делает это, применяя элементы иронической экспрессии, выставляя напоказ и достоинства, и пороки Печорина, показывая его склонность к авторефлексии, раскрывающей мотивы поступков, а также изображая его глазами других героев, а главное, постоянно комментируя черты характера своего героя, анализируя его внутренний мир и особенности внешнего облика, раскрывающие душевные качества персонажа. Таким образом, одним из основных принципов создания образа Печорина у Лермонтова является принцип аналитический, причем, как отмечает У.Р. Фохт, «анализируя внутренний мир героя, Лермонтов дополняет анализ обобщениями, которые придают повествованию философско-публицистическое звучание»9. Довлатов же, избегавший прямых авторских оценок и стремившийся вслед за Пушкиным к краткости, точности и объективности своей прозы, кроме иронического принципа повествования и изображения предрасположенности героя к постоянной рефлексии, использует «тайный» психологический анализ, обращаясь к мастеру психологической прозы Лермонтову и в некоторых случаях прибегая к непосредственному цитированию (точному и неточному) лермонтовского текста. Такую установку писателя можно рассматривать как стремление побудить читателя к самостоятельному психологическому анализу внутренней жизни героя.
Произведения Довлатова полны реминисценций на текст романа Лермонтова «Герой нашего времени», при этом межтекстовые переклички выполняют характерологическую функцию, указывают на идентичность главных героев и во многих случаях служат для усиления обобщенности передаваемого смысла. У довлатовского и лермонтовского персонажей много общего: творческая одаренность (автопсихологический герой Довлатова - писатель, не признанный в своей стране и вынужденный зарабатывать журналистской работой; Печорин у Лермонтова первоначально тоже был задуман как литератор, но, по замечанию И. Сермана, принятое Лермонтовым «решение сделать героем человека мысли, безотносительно к его профессии, открывало неисчерпаемые возможности для прозы
о современности»10), интеллигентность, склонность к бесконечным самотерзаниям, деструктивность в отношениях с окружающими, неясность внутренних рычагов поведения, «кривая» линия судьбы.
Но, разумеется, нельзя ставить абсолютный знак равенства между Печориным и автопсихологическим героем Довлатова. Довла-товский персонаж не любит и не понимает природу, и Алиханов -автопсихологический герой повести «Заповедник» - неоднократно подчеркивает это: «русский пейзаж без излишеств» вызывает у него «необъяснимо горькое чувство»; Алиханов равнодушен к березе -символу России: «Я думаю, любовь к березам торжествует за счет любви к человеку» (2; 176). Герой Довлатова видит смысл гармоничного существования не в слиянии с природой, а в приобщении к слову. Напротив, Печорин воспринимает природу глубоко, что с наибольшей полнотой отразилось в момент, когда он думает о возможной смерти - накануне дуэли: «Я помню - в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! Как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!» (II; 475-476). Однако, в отличие от довлатовского автопсихологического героя, Печорин, высказавший Вернеру свое «убеждение», что он «в один прегадкий вечер имел несчастие родиться» (II; 427), никогда не задумывался о своих «истоках» - читатель ничего не знает о его родителях (в отсутствии намеков на печоринские корни, вероятно, сказалось сиротство самого Лермонтова). Зато автопсихологический герой Довлатова знаком со своей родословной и по линии отца, и по линии матери (повесть «Наши»). У Печорина нет пристрастия к алкоголю, как у Алиханова - Довлатова, но есть другая страсть - стремление к власти над людьми: «первое мое удовольствие - подчинять моей воле все, что меня окружает» (II; 449). Печорин, по сравнению с довлатовским героем, более активная, более язвительная и даже жестокая натура, склонная к нравственному вампиризму, что не мешает ему быть, по мнению Белинского, воплощением критического духа своего времени11. Отсылки к лермонтовскому тексту ни в коем случае не являются пародией, снижающей образ автопсихологического героя довлатовских произведений, наоборот, они способствуют восприятию его как личности более сложной и значительной, чем это кажется на первый взгляд, и помогают читателям глубже осознать трагичность его судьбы.
Необходимо отметить, что Довлатов - не единственный автор в истории русской литературы, который сближает своего героя именно с Печориным12. С момента опубликования лермонтовского романа «Герой нашего времени» Печорин, как первый образ лишнего
человека в русской прозе, не только оказался предметом литературной критики, напряженно обсуждавшей: герой ли Печорин и кто виноват в его бедах: время, личность или «классовое положение», -но и произвел очень большое впечатление на читателей как некий образец определенного облика и поведения. Разочарованность, холодная сдержанность и небрежность Печорина, трактуемые как маска тонкого и глубоко страдающего человека, становятся предметом подражания. В 1850-е годы появляются произведения, запечатлевшие печоринство как характерное явление русской жизни: повесть «Дневник лишнего человека» И.С. Тургенева (1850), пьеса А.Н. Островского «Бедная невеста» (1851), роман М.В. Авдеева «Тамарин» (1852), водевиль И.В. Чернышева «Жених из домового отделения» (1858). Наконец, в 1874 г. М.В. Авдеев пишет работу «Наше общество (1820-1870) в героях и героинях литературы», рассуждая в ней о рефлексирующих героях, в том числе о Печорине.
И вот через сто лет, на новом этапе истории, Довлатов возвращается к начатой Лермонтовым традиции рассматривать духовную историю общества в «героях» русской литературы. Несмотря на то, что, по замечанию Н. Выгон, тип лишнего человека был «исклю-чен»13 из литературного процесса советской эпохи, центральный довлатовский герой, образ которого создан автором в эмиграции (в том числе и на основе не опубликованных в СССР произведений), предстает перед читателями как лишний человек Нового времени. [А в «Филиале» от изображения ситуации «лишности» (Ю. Манн) протягивается нить к экзистенциальным ощущениям драматизма человеческого существования.]
Сближают автопсихологическую прозу Довлатова с «Героем нашего времени» и общие элементы романтической поэтики: параллелизм судьбы персонажа и автора, проходящих через одинаковые испытания и приобретающих опыт романтического отчуждения; изображение незаурядности героя, его вера в свое особое предназначение; совмещение противоположностей в характере и тяготение к гармонии; «бегство» главного героя как одна из высших форм его отчуждения, при этом важнейшим мотивом «бегства» становится желание свободы; романтическая ирония; рассуждения о добре и зле в их диалектическом взаимодействии; двоемирие, сохранение представления о существовании двух миров: мир идеальный хотя и затенен, но стоит рядом с миром реальности.
Интертекстуальная связь произведений Довлатова с романом «Герой нашего времени» в некоторых случаях подчеркивается упоминанием в тексте фамилии писателя - Лермонтов. В конце одного из «писем к издателю» в повести «Зона» читаем: «Только что звонил Моргулис, просил напомнить ему инициалы Лермонтова.»
(2; 42). Кстати, именно в этой «главе» текста исповедь довлатовско-го героя-рассказчика перекликается с размышлениями Печорина о назначении человека, о его духовной жизни и раздвоенности человеческой личности:
У Лермонтова:
«...Я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книги» (II; 494);
«В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли» (II; 494);
«Одни скажут: он был добрый малый, другие - мерзавец» (II; 474);
«Славный был малый, смею вас уверить, только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут - а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один.» (II; 371).
У Довлатова:
«Моя сознательная жизнь была дорогой к вершинам банальности. Ценой огромных жертв я понял то, что мне внушали с детства. Но теперь эти прописные истины стали частью моего личного опыта» (2; 40);
«.Мне ли не знать, что такое душевная слабость» (2; 40);
«Я увидел, как низко может пасть человек. И как высоко он способен парить» (2; 16);
«В охране я знал человека, который не испугался живого медведя. Зато любой начальственный окрик выводил его из равновесия» (2; 40).
В центре довлатовского повествования стоит яркая интеллектуальная личность, ее напряженная внутренняя жизнь. Подобная тенденция отмечалась именно в творчестве Лермонтова, в отличие от пушкинского стремления в 30-е годы XIX в. «вывести на авансцену искусства обыкновенных людей с их несложной психологией»14. Одним из важнейших мотивов «метаромана» Довлатова, как и у Лермонтова, является мотив самопознания личности в ее противоречиях. Размышляя над философскими проблемами человеческого существования и его цели, герои обоих авторов не обходят вопроса о фатализме. Мотив судьбы повторяется в «Журнале Печорина» в разных сюжетно-психологических ситуациях, но неоднократное и
настойчивое обращение с вопросами к судьбе в дневниковых записях героя остается без ответа. В главе «Фаталист» Печорин пробует найти решение этой так неотступно занимающей его проблемы на примере двух судеб: чужой и своей. Цепь эпизодов, посвященных испытанию судьбы - состязанию со смертью, - показывает, что Печорин, заявивший Вуличу о своем неверии в существование предопределения, начинает сомневаться в этом и постоянно находится в привычном для себя рефлексирующем состоянии.
Автопсихологический герой Довлатова верит в судьбу. В главе «Судьба» из «Невидимой книги», писавшейся в 1975-1976 гг. в советском Ленинграде, изданной на Западе в 1977 г. и ставшей впоследствии первой частью повести «Ремесло», он утверждает, что единственно возможная для него судьба - судьба русского писателя -была предопределена ему еще в трехнедельном возрасте встречей с Андреем Платоновым, жившим в Уфе в октябре 1941 г. (Довлатов родился в Уфе в сентябре того же года). Как веление судьбы истолковывает Алиханов из «Заповедника» неизбежность эмиграции: его «пугал такой серьезный и необратимый шаг. Ведь это как родиться заново» (2; 237). И все же пришлось эмигрировать, воссоединиться с семьей: «.Тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба.» (2; 276).
Испытание судьбы показано Довлатовым в повести «Зона», причем изображенный эпизод носит особый характер соотнесенности с лермонтовским текстом. Описание случая, когда Алиханов бросается на вооруженного преступника, перекликается с теми строками из повести «Фаталист», где Печорин обезоруживает казака, убившего Вулича:
У Лермонтова: У Довлатова:
«Сердце мое сильно билось. «На секунду я ощутил тошнот-
Я схватил его за руки.» (II; 497). ворный холодок под ложечкой.
- Назад! - крикнул я, хватая Чалого за рукав» (2; 40).
Здесь воспоминания автопсихологического героя корректируются литературным текстом; Алиханов словно осознает себя в роли Печорина, пересказывая этот эпизод в соответствии с поведением лермонтовского персонажа. Как отмечает Н. Николина, такое явление может наблюдаться в автобиографической прозе: «"Поведенческий текст" (Ю.М. Лотман) в этом случае имеет аналогом текст художественный, с которым он переплетается. С одной стороны, литературный сюжет рождается в жизни, затем воплощается в тек-
сте и параллельно живет в воспоминаниях, с другой стороны, изображенный в художественном тексте мир влияет на характер этих воспоминаний и их отображение в другом тексте»15.
Как видим, языковые средства в прозе Довлатова являются не только формой образа, но и средством аллюзии, отсылая к лермонтовскому слову, важному для интерпретации текста. Значительная часть цитат вводится Довлатовым без указания авторства, многие из них подвергаются различным модификациям и используются максимально свободно.
Укажем еще на некоторые параллели в тексте Довлатова и Лермонтова. Так, и Печорин, и Алиханов (в повести «Заповедник») предстают перед читателем как потенциальные женихи (хотя сама мысль о женитьбе приводит их в ужас).
У Лермонтова:
«...Видно...вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они [дамы] на меня посмотрели с нежным любопытством» (II; 419).
У Довлатова:
«-.Простите, вы женаты? -.Наши девушки интересуются.
-.У нас тут много одиноких. Парни разъехались. <.>
Давно я не был объектом такой интенсивной женской заботы» (2; 178).
Совпадает способ представления читателям главных героев -Печорина в «Журнале Печорина» и Алиханова в «Заповеднике». Имена героев называются в диалоге при встрече со старыми приятелями. Диалоги эти построены по одному плану:
У Лермонтова:
«Я остановился, запыхавшись, на краю горы и, прислонясь к углу дивана, стал рассматривать живописную окрестность, как вдруг слышу за собой знакомый голос:
- Печорин: давно ли здесь?
Оборачиваюсь: Грушницкий! Мы обнялись. Я познакомился с ним в действующем отряде» (II; 420).
У Довлатова:
«- Тут все живет и дышит Пушкиным, - сказала Галя, - буквально каждая веточка, каждая травинка. Так и ждешь, что он выйдет сейчас из-за поворота.
Между тем из-за поворота вышел Леня Гурьянов, бывший университетский стукач.
- Борька, хрен моржовый, -дико заорал он, - ты ли это?
Я отозвался с неожиданным радушием» (2; 179).
Кажущаяся на первый взгляд радушной сцена встречи Бориса Алиханова с Леней Гурьяновым даже без авторских разъяснений воспринимается как встреча не друзей, а недругов, поскольку, напоминая встречу Печорина с Грушницким, сразу отсылает к тексту главы «Княжна Мэри», заканчивающейся дуэлью между Печориным и Грушницким.
Используются отсылки к тексту Лермонтова и в диалоге между Алихановым и Натэллой («Заповедник»), характеризующем главного героя:
« - А вы человек опасный.
-То есть?
- Я это сразу почувствовала. Вы жутко опасный человек.
- В нетрезвом состоянии?
- Я говорю не о том.
- Не понял.
- Полюбить такого, как вы, - опасно» (2; 189) Сравним диалог Печорина с Мэри:
«- Вы опасный человек! - сказала она мне, - я бы лучше желала попасться в лесу под нож убийцы, чем вам на язычок. Я вас прошу не
шутя: когда вам вздумается обо мне говорить дурно, возьмите лучше
нож и зарежьте меня, - я думаю, это вам не будет очень трудно.
- Разве я похож на убийцу?..
- Вы хуже» (II; 451).
В довлатовском произведении наблюдается ироническое снижение лермонтовской цитаты, которая контрастирует с бытовым контекстом, и в то же время читатель понимает, что оценка героя окружающими не совпадает с его самооценкой.
Самоирония, характерная для Печорина и для автопсихологического персонажа довлатовской прозы, сочетается с их ироническим отношением к обществу. Ироническая экспрессия у Довлатова в некоторых случаях усиливается именно за счет отсылки к лермонтовскому тексту. Так, в повести «Заповедник» текстовая перекличка помогает соотнести образы женщин-экскурсоводов, которых автор называет «служителями пушкинского культа» (2; 195), с бездумными и нелепо выряженными представительницами светского «водяного» общества.
У Лермонтова:
«Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи - счастливейшую эпоху мушек и черной тафты. Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была формуаром» (II; 440-441).
У Довлатова:
«Длинная юбка с воланами, обесцвеченные локоны, интальо, зонтик - претенциозная картинка Бенуа. Этот стиль вымирающего провинциального дворянства здесь явно и умышленно культивировался. В каждом из местных научных работников заявляли о себе его характерные черточки. Кто-то стягивал на груди фантастических размеров цыганскую шаль. У кого-то болталась за плечами соломенная шляпа. Кому-то достался нелепый веер из перьев» (2; 194).
Таким образом, ситуации и образы довлатовского «метаро-мана» проецируются на художественный мир Лермонтова. Одно из главных соответствий в творчестве Лермонтова и Довлатова -изображение образа времени, характеризующегося как застойное, и интерпретация главного героя как лишнего человека, осознающего абсурдность своего существования. Лермонтовские цитаты, включаемые в текст произведений Довлатова, носят как явный, так и скрытый характер. В тематическом отношении они связаны с развертыванием трех сквозных мотивов: мотива поисков истинного «я» в процессе самопознания, мотива разочарования, мотива судьбы. Автопсихологический герой Довлатова при помощи цитат и реминисценций сближается с Печориным, при этом обращение к лермонтовскому слову не только расширяет круг образных средств, используемых Довлатовым, но и выполняет характерологическую функцию, устанавливая отношения идентификации между главными героями обоих авторов, служит средством неявно выраженной авторской оценки, создавая «полифонизм» оценок для характеристики главного героя (самооценка, оценка глазами других персонажей, оценка с помощью интертекста).
Примечания
1 Скульская Е. Перекрестная рифма: Письма Сергея Довлатова // Звезда. 1994. № 3. С. 152.
2 Там же. С. 153.
3 Сухих И. Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб., 2001. С. 547.
4 Белинский В.Г. Избранные статьи. М., 1974. С. 40.
5 Мануйлов В.А. Роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Комментарий. Л., 1975. С. 158-267.
6 Лермонтов М. Герой нашего времени // Избранные произведения: В 2 т. М., 1967. Т. 2. С. 408. Далее цитаты приводятся по этому изданию - в скобках римская цифра обозначает том, арабская - страницу.
7 Довлатов С. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 2004. Т. 4. С. 368. Далее цитаты приводятся по этому изданию - в скобках первая цифра обозначает том, вторая -страницу.
8 См.: Генис А. Довлатов и окрестности: Филологический роман. М., 2004. С. 158.
9 Фохт У.Р. Логика творчества. М., 1975. С. 157-158.
10 Серман И. Михаил Лермонтов: Жизнь в литературе: 1836-1841. М., 2003. С. 232.
11 См.: Мануйлов В.А. Указ. соч. С. 8.
12 Жизни литературного образа лишнего человека в русской истории и русской литературе посвящена глава монографии А.И. Журавлевой. См.: Журавлева А.И. Лермонтов в русской литературе: Проблемы поэтики. М., 2002. С. 213-226.
13 См.: Выгон Н.С. Проза Сергея Довлатова: к вопросу об эволюции героя в русской прозе XX века // Научн. труды Моск. гос. пед. ун-та им. В. Ленина. Серия: гуманитарные науки. Ч. 1. М., 1994. С. 18.
14 Усок И.Е. К спорам о художественном методе М.Ю. Лермонтова // К истории русского романтизма. М., 1973. С. 294.
15 Николина Н.А. Поэтика русской автобиографической прозы. М., 2002. С. 370.
