CC BY
98
ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ
Л. Н. Столович
ЛЕОНИД ФЕДОРОВИЧ МАКАРЬЕВ. СТРАНИЧКА ВОСПОМИНАНИЙ
Пишущий эти строки был знаком с Леонидом Федоровичем Макарьевым (1892— 1975) целые четверть века: с конца 1949 г. до его кончины. Но я не входил в ближайший круг его друзей и учеников, а после 1953 г., когда я вынужден был покинуть свой родной город на Неве и уехать в эстонский Тарту, я встречался с Леонидом Федоровичем только во время кратких приездов в Ленинград. Разумеется, мои воспоминания об этом прекрасном человеке ни в коем случае не могут претендовать на то, чтобы воссоздать его образ. По счастью, люди, знавшие его значительно лучше меня, сохранили память об этом светлом и добром человеке, наделенном уникальным талантом актера, режиссера, исследователя, мыслителя, писателя, педагога. В 1985 году в Москве издательстве Всероссийского театрального общества вышла книга «Леонид Макарьев. Творческое наследие. Статьи и воспоминания о Л. Ф. Макарьеве», посвященная творческой жизни этого замечательного человека1. Там собраны некоторые труды из его творческого наследия, статьи и воспоминания о нем тех, кто имел радость с ним дружить или у него учиться. В именном указателе к этой книге моей фамилии нет. Но Леонид Федорович вошел в мою жизнь, особенно в период моего становления как личности, и, может быть, в этом, не учтенном значении для одного из своих многих знакомых, раскроются его еще неведомые стороны и качества2.
Знакомство мое с с Леонидом Федоровичем произошло в декабре 1949 г. Психологи, занимавшиеся театром, с которыми я учился на одном курсе (на философском факультете Ленинградского университета, помимо отделения философии, в то время было отделение психологии и логики), позвали меня на просмотр новой постановки Ленинградского ТЮЗа «Вишневый сад». После просмотра состоялось обсуждение спектакля. Я уже не помню, о чем я говорил, но мое выступление понравилось режиссеру, руководителю и «душе» ТЮЗа, профессору Ленинградского театрального
1 Леонид Макарьев: Сборник [ред.-сост. В. Н. Дмитриевский; Вступ. статьи Л. Касаткиной, С. Цимбала; редактор Т. П. Баженова], — М.: Всерос. театр. о-во, 1985. — 260 с., ил.
2 В своей книге «Стихи и жизнь. Опыт поэтической автобиографии» (Таллинн: «ИНГРИ», 2003) я один из разделов посвятил Леониду Федоровичу Макарьеву (с. 125-128).
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2013. Том 14. Выпуск 4
309
института — Леониду Федоровичу Макарьеву. Он пригласил меня к себе, познакомил со своей женой Верой Алексеевной, и я стал навещать их гостеприимный дом. Он жил во время нашего знакомства на Щербаковском переулке, недалеко от Фонтанки, а потом на набережной реки Карповки на Петроградской стороне. В квартире Л. Ф., заставленной книжными шкафами и увешанной многочисленными фотографиями его театральной жизни, я обретал на время душевный покой и приобщался к новому для меня миру театрального искусства. Нередко я встречал у Макарьевых их друзей и добрых знакомых, людей очень интересных, в том числе, замечательного чтеца Д. Н. Журавлева3. Помню, какое большое впечатление произвела на меня тюзовская постановка Л. Ф. Макарьевым в 1952 году «Горе от ума». Я даже написал на нее рецензию, которую послал в газету «Смена», но газета рецензию не напечатала. Это знакомство с Л. Ф. стало для меня отдушиной в мрачные годы моей студенческой жизни.
Почему я годы моей студенческой жизни называю мрачными? Я поступил на философский факультет Ленинградского университета в 1947 г. с надеждой приобщиться к мировой философской культуре для того, чтобы продолжить свое поэтическое творчество, начатое в отрочестве и ранней юности. Однако вскоре я понял, что Ленинградский университет не зря носил имя Жданова, который, не ограничившись поношением Зощенко и Ахматовой, в 1947 году взялся за философию. Выступая на т. н. «философской дискуссии», главный идеолог партии заявил, что нет и не было никакой настоящей философии, кроме материализма. На философском факультете начались погромы. Один за другим изгонялись лучшие преподаватели то за какие-то неведомые прегрешения, а то просто за то, что родились «космополитами». Новый декан — некто Михайлин, бывший секретарь какого-то провинциального обкома, был личностью психопатологической.
Вот показательный для него и всей психопатологической обстановки на факультете эпизод. На факультете выпускалась стенгазета. Ее редактором был фронтовик-политработник, ставший майором в 22 года, Валерий Почепко, карьеру которого сдерживал еще предвоенный арест отца — «врага народа». Я исполнял должность заместителя редактора и потому могу свидетельствовать как очевидец. В конце 1949 года к 70-летию Сталина мы должны были выпустить специальный номер. Никто не решался нарисовать образ великого вождя, и мы решили его портрет вырезать из одного из многочисленных плакатов. В должный срок газета висела на стене. И вот рано утром декан Михайлин вызывает Валерия к себе в кабинет и внушительным голосом заявляет:
— Вы допустили грубую политическую ошибку!
— Какую? — упавшим голосом спрашивает бывший политрук, которому опыта в политической деятельности не занимать.
— Какой сейчас месяц? — убийственно спокойным голосом коварно спрашивает декан.
— Разумеется, декабрь. — Ничего еще не понимая, отвечает Почепко.
— Вот именно! А у вас товарищ Сталин в летней форме!
При Михайлине было запрещено читать лекции по физике студентам философского факультета одному из лучших наших преподавателей, профессору Григорию Самуиловичу Кватеру, за то, что он однажды сказал на лекции, что закон всемирного тяготения действует в Москве так же, как в Лондоне.
3 Воспоминания Д. Н. Журавлева о Леониде Федоровиче см. в кн: Леонид Макарьев: Сборник, с. 183-185.:
Во время семинарского занятия по диалектическому материализму в моей группе в начале 1950 г., которое проводил парторг факультета Денисов, два студента выразили непонимание некоторых положений ранней работы Сталина «Анархизм или социализм?». В наказание за это они получили тюремное заключение на 5 лет, когда еще к их «непониманию» добавился донос о том, что они сокрушались по поводу тех расходов, которые были сделаны на празднование юбилея Сталина.
Смрадной была и общественная жизнь факультета. Одно за другим проходили комсомольские собрания, на которых разоблачали студентов, скрывших при поступлении в университет, что у них были репрессированы родители или отец попал в немецкий плен. Провинившихся или изгоняли из комсомола (а значит и с «партийного» философского факультета), или, в лучшем случае, клали конец их общественной карьере, как бы они потом не отличались на молодежных стройках или в пропагандист-ско-агитационной работе. Атмосфера отчуждения пронизывала отношения между студентами. Откровенность оказывалась наказуемой.
Первой моей курсовой работой было сочинение «Эстетические взгляды Аристотеля», написанное на 2-ом курсе в 1948 году. Но за это сугубо академическое сочинение я в стенной газете в 1949 году был заклеймен как «космополит»...
И вот в это время я был приветливо и дружелюбно принят в доме Леонида Федоровича — замечательного русского интеллигента, образованнейшего человека, окончившего с золотой медалью классическую гимназию, учившегося на историкофилологическом факультете Киевского университета (1912-1914 гг.) и на историкофилологическом факультете Петербургского — Петроградского университета (1914-1917 гг.).
В студенческие годы, в конце 40-х годов я приобрел в необычайно богатом тогда ленинградском антиквариате книгу И. И. Лапшина «Художественное творчество», изданную в Петрограде в 1922 г. Имя автора мне — студенту философского факультета — тогда ничего не говорило, но очень понравилась большая статья «О перевоплощаемости в художественном творчестве», включенная в этот сборник и составляющая почти его половину. Вскоре я узнал, что эта статья впервые была опубликована в 1914 г. в 5-ом томе «Вопросов теории и психологии творчества»4.
Своим «открытием» я поделился с Леонидом Федоровичем, которого уже считал своим старшим другом. Он ведь учился на историко-филологическом факультете Петербургского — Петроградского университета и не мог не знать заведующего кафедрой философии университета в Петербурге Ивана Ивановича Лапшина. Когда я спросил его о Лапшине, он засветился улыбкой: «Это замечательный мыслитель! О перевоплощении в искусстве лучше него никто не писал». Сказав это, он приложил палец к губам: «Это — между нами!» Л. Ф., конечно, знал, что Иван Иванович Лапшин для официальной советской идеологии — «persona non grata». В советское время И. И. Лапшин был почти совершенно забыт и к тому же еще оболган. Очень редкое упоминание его имени находилось в связи с кличкой: «белоэмигрант», высланный из страны на т. н. «Философском пароходе» в 1922 г. вместе с выдающимися русскими философами (Н. А. Бердяевым, C. Н. Булгаковым, И. А. Ильиным, Л. П. Карсавиным, Н. О. Лосским, П. А. Сорокиным, С. Е. Трубецким, С. Л. Франком) и другими русскими учеными — гуманитариями. В философском отношении И. И. Лапшин был заклеймен
4 Лапшин И. О перевоплощаемости в художественном творчестве // Вопросы теории и психологии творчества. — Харьков, 1914. — С. 161-262.
как «субъективный идеалист». Примером такого отношения к И. И. Лапшину может служить посвященная ему 14-строчная статья на странице лучшего справочного издания тех времен «Философской энциклопедии» (см. Т. 3. — М., 1964. — С. 148) и характеристика его эстетических взглядов в «Лекциях по истории эстетики» (Кн. 3. Ч. 2. Л., 1977. С. 135). Отношение Л. Ф. к И. И. Лапшину было совершенно иным, чрезвычайно уважительным, что свидетельствовало о его внутреннем сопротивлении официальной идеологии, притом что он «соблюдал правила игры» и не лез на рожон.
Как я понял потом, И. И. Лапшин вызывал у Л. Ф. Макарьева особую симпатию еще и потому, что теоретически обосновывал и поддерживал эксперименты любимого им К. С. Станиславского. Вот как Лапшин в своей работе «О перевоплощаемости в художественном творчестве» оценивает творческо-теоретическую деятельность Станиславского: «Самый оригинальный пример экспериментирования артиста над своим душевным миром представляют приемы, введенные в творчество актера гениальным Станиславским»5. «Станиславский показал, — пишет Лапшин, — что можно воспитать в себе “искусство переживания”; что можно вживаясь в роль, сделать выполнение ее на сцене гораздо более жизненным, благодаря постоянному экспериментированию актера над собою, вчувствованию в роль». Заслуга Станиславского и состоит в том, что он «поставил своей задачей развить в актере эту способность вчувствования произвольными упражнениями и притом упражнениями не искусственными, но вполне естественными» 6. Заключая оценку деятельности Станиславского, Лапшин отмечает, что «по этому вопросу Станиславский готовит к печати замечательный труд»7. Речь идет о знаменитой книге режиссера «Работа актера над собой», с идеями которой Станиславский, по-видимому, знакомил Лапшина. В конце исследования «О перевоплощаемости в художественном творчестве» философ выражает благодарность за ценные указания, наряду с рядом видных литературоведов и искусствоведов, и К. С. Станиславскому8.
Переписка К. С. Станиславского и воспоминания о нем свидетельствуют о его знакомстве с И. И. Лапшиным9, имя которого великий режиссер, вопреки всем установкам замалчивать «белоэмигрантов», прямо называет в своем основном труде «Работа актера над собой»: «Нужно уметь перерождать объект, а за ним и самое вни-
5 Лапшин И. И. Художественное творчество. — Петроград, 1922 [на обложке указан 1923], с. 43. В Предисловии к этой книге И. И. Лапшин пишет, что стремится проанализировать процесс художественного творчества, подобно тому, как он проанализировал «процесс творчества в философии и положительных науках» в своем двухтомном труде «Философия изобретения и изобретение в философии» (1922).
6 Там же, с. 45.
7 Там же.
8 Там же, с. 140.
9 См. Станиславский К. С. Собрание сочинений в восьми томах. — Т. 7. — М.: «Искусство», 1960. — С. 545, 546. В письме к Л. Я. Гуревич от 3 августа 1912 г., в котором упоминается дважды имя И. И. Лапшина, К. С. Станиславский пишет также о своем большом интересе к русской философии в связи с подготовкой своей книги. Судя по письму, он обращался к И. А. Ильину и Л. М. Лопатину за консультацией в разработке ряда теоретических вопросов и терминов, интересовался работами Н. О. Лосского и И. И. Лапшина (см. там же). Л. Я. Гуревич вспоминала, что у Станиславского «можно было очень часто встретить также психолога И. И. Лапшина, автора книги “Художественное творчество”, читавшего лекции и писавшего по вопросам философии, прекрасного знатока музыки» (Л. Я. Гуревич. Воспоминания // О Станиславском. Сборник воспоминаний. — М.: ВТО, 1948. — С. 121).
мание из холодного — интеллектуального, рассудочного — в теплое, согретое, чувственное. Эта терминология принята в нашем актерском жаргоне. Впрочем, название «чувственное внимание» принадлежит не нам, а психологу И. И. Лапшину, который впервые употребил его в своей книге «Художественное творчество»»10. К этому месту сделано характерное для того времени «страховочное» примечание редактора: «В своих исследованиях о природе художественного творчества Лапшин стоит на ложных, идеалистических позициях»11. Вообще говоря, само упоминание имени высланного из страны белоэмигранта-идеалиста Лапшина мог себе позволить только Станиславский. И это не единственная ссылка Станиславского на Лапшина12.
Под редакцией Л. Ф. Макарьева вышла книга «Мастерство актера в терминах и определениях К. С. Станиславского» (М., 1961). На подаренном мне экземпляре этой книги Л. Ф. сделал такую надпись:
Дорогому другу,
Леониду Наумовичу Столовичу, с громадною благодарностью, нежностью и сердечной привязанностью — на добрую память от Л. Макарьева.
1-П-62 г.
Ленинград.
Отношение Л. Ф. к К. С. Станиславскому и его «системе» отнюдь не определялось «культом» Станиславского в советской художественной политике, по которой общий культ личности Сталина дробился на «культы» отдельных деятелей литературы и искусства: в литературе это был М. Горький, в поэзии — Маяковский, в театре — Станиславский и т. п. Эти творческие личности были действительно очень талантливыми людьми, художниками, вполне достойными почитания. Беда была в том, что их превращали в «эталоны» социалистического реализма, упрощая. примитивизируя их творчество, произвольно используя их как дубину для поношения других, не приемлемых власть имущим художников, таких, как, например, Мейерхольд или Таиров в театре. Отношение Л. Ф. к Станиславскому определялось искренней и глубокой приверженностью к его творчеству и теоретико-театральным воззрениям, которого еще И. И. Лапшин до революции называл гениальным. Отношение к И. И. Лапшину
10 Станиславский К. С. Собрание сочинений в восьми томах. — Т. 2. — М.: «Искусство», 1954. — С. 122.
11 Там же, с. 411.
12 Более подробное сопоставление философско-эстетических воззрений И. И. Лапшина и системы К. С. Станиславского см.: Столович Л. Н. И. И. Лапшин и К. С. Станиславский // Вопросы философии. — 1999. — № 10. — С. 165-170. С конца 1980 гг. прошлого века имя И. И. Лапшина, как и других выдающихся русских философов, становится известным на его родине. С явным опозданием публикуются его труды, созданные еще в дореволюционной России, в 20-е годы и во время пребывания в период вынужденной эмиграции в Праге. Немало трудов И. И. Лапшина еще не издано. Часть этих трудов опубликовано в книге «Неизданный Иван Лапшин» (СПб., 2006), составленный Л. Г. Барсовой, написавшей обширную и очень содержательную вступительную статью к книге «Жизненный путь И. И. Лапшина». Достойно внимания, что книга «Неизданный Иван Лапшин» подготовлена и издана в Санкт-Петербургской государственной Академии театрального искусства, ранее называвшейся Ленинградским театральным институтом, в котором с 1939 г. Л. Ф. Макарьев заведовал кафедрой актерского мастерства.
свидетельствует об отнюдь не конъюнктурном восприятии Л. Ф. системы Станиславского.
Те, в высшей степени лестные для меня слова, которые он написал на подаренной мне книге, вероятно, вызваны моим благодарным вниманием к его рассуждениям о театре и искусстве вообще. С необычайной артистичностью он говорил о своем понимании художественного творчества. Он очень любил приводить слова Пушкина, вложенные в уста Сальери, заканчивающиеся таким обращением к Моцарту: «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь»:
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
(«Моцарт и Сальери». Сцена I.)
Л. Ф. словами Пушкина глубина, смелость, стройность определял высший критерий художественности.
Разрабатывая теорию театрального искусства, Л. Ф. обращался к различным научным источникам. Его любимый ученик Сергей Юрский вспоминает: «Большой круглый стол в кабинете завален книгами — Гилгуд13 прислал свою, на английском языке с дарственной надписью, Шекспир в подлиннике и разные переводы, театральная периодика из многих стран, книги по биологии, по психологии, по математике. Все это читается, все интересно ему. Макарьев охвачен идеей сближения театра с наукой.
— В наш век театр не имеет права отрываться от положительных знаний науки, иначе он рискует превратиться в малокультурный старомодный аттракцион. Театр может и должен научиться не разыгрывать сюжеты, а по-своему выражать новые идеи, в том числе идеи науки. Спорно? Что ж, давайте спорить! Только вот не с кем, все меньше собеседников. Я ведь в отставке. А как много хочется сказать»14.
Во время каждого из своих посещений Л. Ф. я видел этот большой круглый стол в кабинете, заваленный книгами. Наверно, он ценил меня как одного из своих собеседников еще и до своей «отставки». Л. Ф. стремился научно разрабатывать проблемы актерского мастерства в аспекте системы Станиславского, и я часто бывал его благодарным слушателем, когда он с присущим ему актерским талантом делился со мной новыми своими идеями. На одной из подаренных мне своих фотографий Л. Ф. написал:
Милому Лене на память о наших «философических беседах» в зимние вечера на Щербаковском пер.
Л. Макарьев. 10^П.51 г.
Тогда я еще был перешедшим на 5-й курс студентом философского факультета Ленинградского университета, а Л. Ф. жил на Щербаковском переулке, недалеко от Фонтанки. Наши «философические беседы» касались и собственно философии. Он вспоминал не только И. И. Лапшина. Л. Ф. был осведомлен о развитии русской философии предреволюционных и послереволюционных лет, которой мне не положено было знать: она томилась на полках спецхранов крупных библиотек, но некоторые дореволюционные издания можно было найти у букинистов.
13 Сэр Артур Джон Гилгуд — Sir Arthur John Gielgud (1904-2000) — выдающийся английский актер, театральный режиссер, один из крупнейших исполнителей шекспировских ролей в истории театра.
14 Леонид Макарьев: Сборник. — С. 234.
У них я приобрел несколько книг замечательного русского философа Густава Густавовича Шпета, обладавшего высокой философской культурой, стажировавшегося у основателя феноменологии Эдмунда Гуссерля и его корреспондента, автора таких глубоких философских трудов, как «Явление и смысл» (1914), «История как проблема логики» (1916), «Герменевтика и ее проблемы» (1918), «Эстетические фрагменты» (19221923), «Введение в этническую психологию» (1927) и др., переводчика «Феноменологии духа» Гегеля, изданной в 1959 г. в IV томе собрания сочинений великого немецкого философа после посмертной реабилитации его переводчика. Г. Г. Шпет — человек трагической судьбы. Выдающийся философ, психолог, лингвист, теоретик искусства и культуры, своими философскими воззрениями, не укладывающийся в «прокрустово ложе» деления на материализм и идеализм, крупный организатор гуманитарных наук (с 1924 года — вице-президент Российской Академии Художественных Наук) он в 1935 году был безосновательно арестован, приговорен к 5 годам ссылки, а в ссылке в 1937 году был расстрелян.
Я сравнительно подробно рассказываю о Г. Г. Шпете потому, что Л. Ф. был почти полстолетия в дружеских отношениях с его дочерью — Ленорой Густавовной Шпет (1905-1976). Притом, эта дружба не омрачалась никакими творческими или личными расхождениями. Она основывалась на том, что Л. Г. Шпет была крупным специалистом по театру для детей. Л. Ф. Макарьев же был и автором первой советской пьесы для детей, и одним из организаторов Ленинградского театра юных зрителей (ТЮЗ), и выдающимся театральным педагогом. Вот, что писал Л. Ф. о своем друге в письме от 1 октября 1961 г, к А. Н. Гозенпуд, которая сама специализировалась на проблемах истории детского театра: «Нора Шпет — это «летопись» и суровая «исповедь» театра для детей. Она пришла в тюзовское движение позже нас, «стариков». Она — умница и историк, критик и «философ» наших театров. Она всегда способна судить о нас как субъективный свидетель, но свидетель искренний и пристрастный. Она — «эстет» и «прагматик», ее спутником является всегда тонкий вкус и практическая неоспоримость здравого смысла <...>
И мы весь вечер вели с ней беседу о современном положении детских театров и о том, что же надо делать, чтобы наше дело не снизилось до уровня идеологической «доходности» вопреки требованиям подлинной идейно-художественной цели театра для детей и юношества»15.
Дружба Л. Ф. с Ленорой Густавовной началась, когда ее отец был известным мыслителем, не примкнувшим к ортодоксальному марксизму, а затем расстрелян как «враг народа».
Однажды я застал у Л. Ф., когда он жил еще на Щербаковском переулке, Евгения Пастернака — сына Бориса Пастернака. Запомнилось, как вдохновенно Женя читал 66-ой сонет Шекспира. Тогда я не знал, что встреча с Евгением Пастернаком в квартире Макарьевых связана с Ленорой Густавовной Шпет. Дело в том, что в 1957 г. состоялась свадьба Евгения Борисовича Пастернака с дочерью Леноры Густавовны — Еленой Владимировной именно в квартире Макарьевых как ближайших друзьях матери невесты.
С Евгением Борисовичем второй раз я встретился только в середине 80-х годов, притом, при косвенном участии Л. Ф., который уже покоился с Верой Алексеевной на «Актерской дорожке» «Литературных мостков» Волкова кладбища Питера. Дело
15 Леонид Макарьев. Сборник. — С. 77-78.
в том, что в 60-х годах открылась возможность в «Трудах по философии» Тартуского университета, выходивших под моей редакцией, опубликовать преданные забвению труды Г. Г. Шпета. Я сказал об этом Л. Ф., и он дал мне московский адрес Леноры Густавовны Шпет. Вскоре такую возможность прикрыли, и я так и не написал ей. Но в 1986 году возможность опубликовать труды Шпета появилась вновь, и я решил воспользоваться данным мне Л. Ф. адресом его дочери. 26 декабря 1986 года я получаю письмо, но не от самой Леноры Густавовны, а от ее дочери — Елены Владимировны Пастернак, как неожиданно для меня оказалось, жены Евгения Борисовича Пастернака. Она сообщила мне, что ее мама скончалась уже в 1976 году, и поведала мне о судьбе архива своего деда. Таким образом, будучи в Москве, я стал гостем семьи сына великого русского поэта и внучки одного из крупнейших русских философов. Она показала мне открытку самого Гуссерля, посланную Шпету. Елена Владимировна, будучи отличным филологом, вместе с мужем принимала участие в издании многих произведений своего свекра, в том числе первого собрания его сочинений.
В 1974 году я получил от Л. Ф. превосходно написанную и изданную с оригинальными иллюстрациями В. Гусева книгу «С утра до вечера в театре (Рассказы режиссера)» (Л., 1973) с такой надписью:
На добрую память о наших дружеских встречах дорогому Лене (Л. Н. Столовичу) с лучшими пожеланиями от автора сего многолетнего труда.
23/11.74. Л. Макарьев, Ленинград.
Экземпляр этой книги оказался своеобразным. То ли по забывчивости (Л. Ф. было уже за 80 лет), то ли по какой иной причине, на предыдущей странице была и другая надпись на этой же книге — Леноре Густавовне Шпет. Я позволю себе воспроизвести эту надпись как свидетельство дружбы Л. Ф. и Л. Г. Шпет:
Дорогому, милому другу Норочке Шпет с благодарностью за многолетнюю светлую дружбу, за беспримерную помощь в поисках истинного образа ТЮЗ’а, за все, что помогало автору этого первого опыта «детского театроведения», незаметно поглотившего правду о самом театре... Л. Макарьев. 13/УІІ.73 г.
Леонид Федорович морально меня поддерживал, когда я, после окончания университета, остался безработным. Как я писал, в 1949 г. в стенгазете философского факультета Ленинградского университета меня назвали космополитом за то, что моя первая курсовая работа была посвящена эстетике Аристотеля. Но это были только «цветочки». «Ягодки» созрели, когда я в 1952 г. с отличием окончил университет. О какой аспирантуре для «космополита» по национальности могла идти речь в 1952 году, будь он хоть трижды сверхотличником?! Впрочем, и в 1950 году семь пядей во лбу уже были ничто по сравнению с 5-м пунктом. Для будущего всемирно известного ученого Юрия Михайловича Лотмана, к тому же еще фронтовика, блестяще окончившего филологический факультет университета, носившего имя Жданова, в 1950 году, аспирантура и работа по специальности в Ленинграде были заказаны. В родном для меня Ленинграде, где я пережил самое трудное время блокады в 1941-1942 гг., было порядка 40 вузов, и я неоднократно вел такие диалоги:
— Вам нужен преподаватель по общественным наукам?
— Да нужен. Как Ваша фамилия?
— Столович
— А имя и отчество?
— Леонид Наумович.
— Нет, не нужен.
Тартуский университет в еще советской Эстонии был единственным учебным заведением в стране, которое ответило положительно на более чем сотню моих запросов-предложений преподавать философию и эстетику. Л. Ф. был готов дать отзыв обо мне ректору Тартуского университета Ф. Д. Клементу, пригласившего меня прочитать курс эстетики для искусствоведов. В это очень тяжелое для меня время его сочувствие и сострадание, его возмущение складывающейся антисемитской ситуацией были для меня важной моральной поддержкой. Дружеское расположение ко мне Л. Ф. было для меня поистине подарком судьбы в то время, когда другие ее подарки, мягко говоря, были не очень приятными.
После моего переезда в начале 1953 г. в Тарту Л. Ф. присылал мне теплые письма и каждый раз, когда я приезжал в Ленинград, я с радостью посещал его на набережной реки Карповки. Я посылал или привозил ему все свои выходящие книги. Его письма сейчас находятся в моем архиве, хранящемся в Стэнфордском университете.
В 1972 г. я получил в Тарту приглашение на Юбилейный вечер в честь 80-летия Леонида Федоровича и не мог на него не поехать. Торжественное заседание великолепно вел Сергей Юрский, несомненно, самый талантливый и самый успешный его ученик. Юбиляр сидел на сцене за столиком. И как элегантно сидел! Ведущий не мог удержаться, чтобы не бросить в зал, говоря об артистизме Л. Ф.: «Вы посмотрите, как он сидит!». Говорили, что Л. Ф. Макарьев воспитал такое-то количество Заслуженных артистов, такое-то количество Народных артистов РСФСР и одного Игоря Горбачева. Последний уже имел звание Народного артиста СССР. Смешок в зале вызвало приветственное письмо лучшего исполнителя роли Хлестакова, в котором он объяснял свое отсутствие на юбилейном вечере следованием наставлению юбиляра: нужно, прежде всего, совершать неотложные дела.
Я сейчас не смогу так вспомнить этот замечательный Юбилейный вечер, как это сделал в своих воспоминаниях его ведущий — Сергей Юрский. Ему слово:
«На 80-летии Макарьева в старом тюзе опять мощно вспыхнули воспоминания и понимание. Кажется, все вдруг ощутили в полную меру его масштаб, размах его деятельности. Сколько людей, сколько цветов! Какие речи! Из каких краев телеграммы!
Мастер взволнован. Ни за что не садится в кресло. Слушает стоя — стройный, легкий. Сверкают запонки на белоснежных манжетах. Руки то изящно сложены, то простерты навстречу вновь появившимся, поднимающимся на сцену старым друзьям-ученикам, коллегам.
Макарьев говорит речь. Зал переполнен. Более чем переполнен. Сидят на ступеньках, на полу, стоят в проходах, за кулисами. Мастер говорит речь. Мастер проповедует свое понимание театра, свои идеи, свои мечты. Лучшие свои плоды искусство привносит в кладовую общей культуры. Но пора и искусству научиться стоять не на голой земле, а на прочном фундаменте всех достижений культуры. Театру не хватает культуры речи, культуры движения, культуры общения, мышления, чувств. Будущее театра прекрасно. Не назад к природе, к примитиву элементарной: искренности, а вперед к природе на животворной почве достигнутых знаний, к высоким откровениям духа. Мастер говорит речь. Он ценит мысль и не позволяет себе быть чувствительным. Он прощается. Мужественно, светло. Глаза его сухи. А в зале у многих на глазах слезы. Потому что заново охватила любовь к нему. И потому что он. прощается.
На банкете он обходит всех с бокалом в руке. Благодарит, чокается, пьет, шутит. Мы чокаемся с ним, мы обнимаемся. мы говорим. в последний раз. Он улыбается. Он ироничен, подвижен. Он молод.
Как я люблю моего Учителя!»16.
И я могу сказать: как я любил Леонида Федоровича!
Незадолго до его кончины я получил от него письмо с его фотографией. На оборотной стороне неровным почерком было написано:
От Л. Макарьева с мечтою о частых встречах с дорогим и милым другом Леней Столовичем
Это одна из самых дорогих моих реликвий.
16 Леонид Макарьев: Сборник. — С. 234-235.
