Научная статья на тему 'ЛЕОНИД АНДРЕЕВ И "РУССКАЯ ВОЛЯ". Ч.2'

ЛЕОНИД АНДРЕЕВ И "РУССКАЯ ВОЛЯ". Ч.2 Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
263
64
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
РЕВОЛЮЦИЯ / БУНТ / МАССОВАЯ ПСИХОЛОГИЯ / ТЕОРИЯ "ГЕРОЯ" И ТОЛПЫ / НАРОДНОЕ СОЗНАНИЕ / "КОЛЛЕКТИВНЫЙ ГЕРОЙ" / ЛИЧНОСТЬ / "RUSSIAN WILL" / POLITICAL JOURNALISM / REVOLUTION / REVOLT / ANARCHY / NATIONAL CONSCIOUSNESS / PERSONALITY

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Шишкина Лидия Ивановна

Во второй части работы «Леонид Андреев и «Русская воля» в полном объеме рассматривается публицистика, в которой представлена андреевская концепция революции, вступившая в конфликт с реальной исторической практикой. Анализируются поставленные в ней важнейшие историкофилософские и общекультурные проблемы: народная масса как двигатель исторических событий, деятельность «героя» и психология толпы, судьба личности в революции, соотношение революции и бунта. В результате делается вывод, что круг вопросов, затронутых Андреевым в его публицистике, выходит далеко за рамки социально-политической проблематики и вписывается в широкий контекст национального взгляда на русскую историю и особенности русского культурного сознания, актуализированный революцией 1917 года.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

LEONID ANDREEV AND "RUSSIAN WILL"

In the second part of the article «Leonid Andreev and “Russkaya Volya (“Russian Will)”», the journalism of L. Andreev, which demonstrated his concept of revolution is considered. On a material of journalism 1916-1919 major historical, philosophical and cultural problems are analyzed. Destiny of personality in revolution, a ratio of revolution and revolt, features of Russian cultural consciousness combining the principles of freedom and anarchy. As a result of the analysis concludes: range of questions raised in Andreev journalism goes beyond social and political issues and fi ts into broader context of national views of history, and especially the national consciousness, that actualized the October Revolution.

Текст научной работы на тему «ЛЕОНИД АНДРЕЕВ И "РУССКАЯ ВОЛЯ". Ч.2»

УДК 82.1

Л. И. Шишкина L. I. Shishkina

ЛЕОНИД АНДРЕЕВ И «РУССКАЯ ВОЛЯ»

LEONID ANDREEV AND «RUSSIAN WILL»

Во второй части работы «Леонид Андреев и «Русская воля» в полном объеме рассматривается публицистика, в которой представлена андреевская концепция революции, вступившая в конфликт с реальной исторической практикой. Анализируются поставленные в ней важнейшие историко-философские и общекультурные проблемы: народная масса как двигатель исторических событий, деятельность «героя» и психология толпы, судьба личности в революции, соотношение революции и бунта. В результате делается вывод, что круг вопросов, затронутых Андреевым в его публицистике, выходит далеко за рамки социально-политической проблематики и вписывается в широкий контекст национального взгляда на русскую историю и особенности русского культурного сознания, актуализированный революцией 1917 года.

Ключевые слова: революция, бунт, массовая психология, теория «героя» и толпы, народное сознание, «коллективный герой», личность.

In the second part of the article «Leonid Andreev and "Russkaya Volya ("Russian Will)"», the journalism of L. Andreev, which demonstrated his concept of revolution is considered. On a material of journalism 1916-1919 major historical, philosophical and cultural problems are analyzed. Destiny ofperson-ality in revolution, a ratio of revolution and revolt, features of Russian cultural consciousness combining the principles of freedom and anarchy. As a result of the analysis concludes: range of questions raised in Andreev journalism goes beyond social and political issues andfits into broader context of national views of history, and especially the national consciousness, that actualized the October Revolution.

Keywords: "Russian Will", political journalism, revolution, revolt, anarchy, national consciousness, personality.

2. Русская революция в зеркале публицистики Л. Андреева

В короткий период революционного переворота, между февралем и октябрем 1917 года, вплоть до закрытия новой властью оппозиционных газет, русская публицистика переживает настоящий взрыв. «Несвоевременные мысли» М. Горького, «Взвихренная Русь» А. Ремизова, статьи А. Бло-

43

ка, письма и статьи В. Короленко, полемически тенденциозные газетные выступления З. Гиппиус и ее «Петербургский дневник» - далеко не полный перечень произведений, которые могли бы составить целую книгу о России в один из самых трагических моментов ее истории. Публицистика Леонида Андреева (прежде всего, статьи писателя в «Русской воле») занимает в этом контексте значительное место.

Андреев не только не был противником революции, но ждал ее, призывал ее и работал для нее. Как и многие его современники, представители так называемой образованной общественности, он связывал будущее России с коренным преобразованием страны. Он приветствовал «благодатный шумный дождь» Первой русской революции: «с тех пор ты дышишь, с тех пор все новое, еще не осознанное, но огромное, радостно-страшное, героическое. Новая Россия. Все пришло в движение, меняет контуры и линии, меняет образ» [13, с. 163-164]; «...ни одной мысли в голове не осталось, кроме революции, революции, революции, вся жизнь сводится к ней» [13, с. 161], - писал он в феврале 1905 года.

При этом андреевское понимание революции было широким и неоднозначным. Он видел революцию «малую» - ход внешних событий - «когда царям головы отрубают», и «большую» - перестройку всех форм жизни; «внешнюю» - когда меняется политическое устройство и политические учреждения, и «внутреннюю» - когда каждый человек и народная масса живет порывами свободы и творчества. И до конца остался приверженцем и пророком «идеальной», «внепартийной» революции, освобождающей творческую энергию личности. Андреев, как и большинство интеллигенции, с огромным энтузиазмом встретил февральские события. «Нынче - 27 февраля 1917 г. один из величайших и радостнейших дней для России», - записывает он в дневнике [4, с. 30]. Его статьи в «Русской воле» демонстрируют эволюцию осознания писателем происходящих событий, а также во многом пророческое предвидение им хода русской истории ХХ века.

«Русская воля», как и подавляющее большинство газет, с восторгом отозвалась на события Февральской революции 1917 года, восприняв ее как точку отсчета новой России. Стремясь поспеть за стремительно развивающимися событиями, газета начинает выходить дважды в день, приурочив к началу исторического переворота новый отсчет газетных выпусков. Мартовские номера «Русской воли» выходят под жирной шапкой: «Да здравствует революция!». Редакционные статьи пестрят заглавиями: «Великий праздник», «Власть народа», «Династия Романовых исчезла безвозвратно», «Революция в окопах». Бьющая через край восторженная экзальтация выплескивается высокопарными фразами и велеречивыми штампами: «С ве-

44

ликим праздником, русский народ!»; «Начинается новая жизнь новой молодой России, получившей новое крещение в купели свободы и очищенной от грехов царизма». «Россия должна стать, наконец, великой державой - семьей всех народов, ее составляющих и боровшихся одинаково с царизмом за свое свободное бытие»; «Построим дворец свободы, достойный великой революции» [15, с. 1] и пр.

В этой атмосфере одна за другой выходят «факельные» статьи Леонида Андреева: «Памяти погибших за свободу», «Путь красных знамен», «Убийцы и судьи», «Призыв» и др. В них писатель выражает уверенность, что революция выведет Россию из провинциального феодально-крепостнического захолустья и превратит в страну, указывающую путь современной Европе. Он приветствует отмену смертной казни и считает, что теперь «можно гордиться, что ты русский». Он с презрением отзывается о Николае II и его окружении и воспевает подвиг известных и безвестных борцов, подточивших трон Романовых («Памяти погибших за свободу»). Поддавшись захлестнувшей общество эйфории всеобщего ликования, приветствует манифестации свободных граждан, «радостных, веселых и добрых». В статье «Призыв» пишет восторженные слова о свободе, новой красоте, радостном смехе: «Граждане! Манифестируйте! Манифестируйте! Ищите единомышленников, собирайтесь в толпы и идите на улицы, высоко неся красные знамена с начертанными словами. <.> Собирайтесь на митинги, спорьте, доказывайте, говорите резко и говорите все, что вам диктует свободный ум и свободная совесть..»1

Несмотря на потрясшие Россию внутренние события, «Русская воля» продолжает отстаивать «оборонческую» позицию и поддерживать политику «войны до победного конца». Из номера в номер повторяются призывы: «На фронт!», «Нет спасения вне победы!». Меняется лишь публицистическая риторика: авторы газетных статей настойчиво пытаются внушить, что в новых условиях уже не безмолвная жертвенная масса, а «свободные граждане-солдаты» «под красными революционными знаменами» должны защищать родину; что главная задача - победив внутреннего врага - последнего абсолютного монарха, победить и врага внешнего.

Экспрессивный пафос андреевских статей первых месяцев революции неотделим от общего контекста «Русской воли», во многом определяя как редакционную политику, так и общий стиль и фразеологию публицистического контента. Писатель наивно полагает, что чаемое им перерождение солдатской массы в «вооруженный и воодушевленный народ» совершилось, что «свободных граждан» будет удерживать на фронтах не армейская

1 Русская воля. 1917. № 75. Утр. вып. 22 апреля. С. 3.

45

дисциплина, но «любовь к свободе и вера в грядущее братство». Продолжение войны рассматривается им как возможность освобождения не только России, но и Европы от дома Гогенцоллернов и превращения ее «в единое братское целое». В этом он видит новую миссию России: «По всему фронту, обращенному к немцам, шире разверните красные победные знамена: пусть знает ныне всякий стреляющий германец, что стреляет он в свободу! И под священным знаком красных знамен несите [мир] и свободу порабощенным народам!»1 - призывает он в статье «Путь красных знамен».

Исследователями неоднократно высказывалась мысль, что судьба Леонида Андреева имеет не только историко-литературное значение, но в свете всей русской культуры XX века исполнена символического смысла. Она наглядно продемонстрировала столкновение утопии с жестокой логикой истории, что обернулось личной трагедией писателя.

Выдающийся социолог XX века Питирим Сорокин, бывший непосредственным участником революционных дней в Петрограде, указывал, что все великие революции неизбежно проходят три типические фазы. «Первая из них - короткая - отмечена радостью освобождения от тирании старого режима и большими ожиданиями реформ, которые обещает каждая революция. Эта начальная стадия лучезарна». Но постепенно в человеке начинает просыпаться зверь, и короткая увертюра сменяется второй, деструктивной стадией. «Великая революция превращается в яростный вихрь, сметающий на своем пути все без разбора. Он безжалостно разрушает не только отжившие институты общества, но и вполне жизнеспособные, <.. .> уничтожает не только исчерпавшую себя элиту, стоявшую у власти при старом режиме, но и множество людей и социальных групп, способных к созидательной работе. Революционное правительство на этой стадии является грубым, тираничным, кровожадным. Его политика в основном разрушительна, насильственна и террористична» [18, с. 82]. Сорокин называл и третью, конструктивную стадию революции, когда она, уничтожив контрреволюционные силы, на обломках начинает строить новый социальный и культурный порядок и новую систему ценностей, включающие в себя наиболее жизнеспособные дореволюционные общественные институты. Однако самому Сорокину, так же как и Андрееву, суждено было стать свидетелями лишь первых двух. Хаос, бестолковщина, борьба политических партий и отдельных «вождей» за власть, опасность массовых расстрелов, большевики, германцы, «у булочной хвосты в 500 человек» - все, что увидел писатель, очень быстро разрушило его оптимизм. «Праздник души кончился.

1 Русская воля. 1917. № 4. Утр. вып. 8 марта. С. 3.

46

Положение очень трудное и тревожное. <.> Жестокие будут дни», - записывает он в дневнике 2 марта 1917 г. [4, с. 31].

В эмиграции Андреев будет биться над разгадкой тех «темных законов» истории, в соответствии с которыми борьба за свободу оборачивается слепым разрушением и пугачевщиной. В 1918 году, читая роман о французской революции (Э. Эркман и А. Шатриан «История крестьянина», 1872), он записывает: «И до конца остается необъяснимым и необъясненным то, чего и никто объяснить не мог: как столь великолепно начавшаяся революция превратилась в голый поток грязи, крови и безумия? Или в этом сказывается самое существо человека, животного, в массе своей злого и ограниченного, склонного к безумию, легко заражаемого всеми болезнями и всякую, самую широкую дорогу кончающего неизбежным тупиком? <.> Начало любви, начало жизни, начало Римской Империи и русской революции

- все начала хороши <...>. Начинает гений, а продолжает и кончает идиот и скотина» [4, с. 132]. Этот вопрос, не оставлявший писателя многие годы, актуализируется в процессе мучительного и горького осмысления революционных событий.

«Русская воля» день за днем приобретает все более политизированный характер. Все пространство газеты заполняют стенографические отчеты съездов многочисленных партий и заседаний Государственной думы, сообщения с мест о захвате крестьянами помещичьих земель, вести с фронтов, известия о поражениях русской армии и братании на фронтах, обернувшихся кровью и многочисленными жертвами. В конце апреля с первой страницы газеты исчезает шапка «Да здравствует республика!». Вместо нее появляются заголовки: «Отечество на краю пропасти», «Революция на краю пропасти», «Призрак гражданской войны». Доктор В.Н. Белоголовцев пишет о двух ликах революционной русской жизни - светлом и темном, о великом русском расколе1. Символом момента стали семечки. «Семечки, семечки, семечки <. >. Всюду, на площадях, на улицах, садах и бульварах

- густые слои выброшенной из миллионов ртов шелухи»2. Россия перестала быть домом. Она превратилась в проходной двор.

Хроника событий фиксирует свидетельства разрушения общего дома России: заявляют о своей автономии Азербайджан и Финляндия. Внимательно наблюдает газета за разворачивающимися событиями на Украине, где Универсал украинской Рады выдвинул идею создания единой Украины из двух расщепленных ее частей: русской и австрийской, объявив Россию и Австрию врагами. Вождями разбушевавшейся украинской стихии стали

1 Белоголовцев Н.В. Два лика // Русская воля. 1917. № 136. 10 июня. С. 3.

2 Там же.

47

историк Грушевский и писатель Винниченко (до революции активно печатавшийся в центральных русских журналах и получивший известность как неуравновешенная революционно-авантюрная натура и ярко выраженный проповедник индивидуализма), сформулировавшие идею украинского национализма и самостийности. Дебаты по отделению Украины и Финляндии и декларация по украинскому вопросу, предполагающая предоставить Украине широкую автономию, вызвала кризис Временного правительства, когда из него вышли представители партии кадетов, отстаивавшие идею единой и неделимой России.

В это время всеобщего опьянения «свободой», понятой как вседозволенность и эгоистичное самоутверждение различных партий в их борьбе за власть, Андреев был одним из немногих, который думал о России и считал, что наступил тот момент, когда всем русским людям надо вспомнить о России. Много позже А. И. Солженицын в своей эпопее «Красное колесо» сказал: никто не был «единственно и исключительно за Россию», и потому Россия рухнула.

30 апреля 1917 г. Андреев буквально «кровью сердца» пишет статью «Гибель». Начиная ее лозунгом «Отечество в опасности!», он констатирует, что Россия «близка к смерти»: надвигающийся голод, разложение армии, бессильное правительство и - самое больное для него - развал державы, когда ее, ослабевшую, стали рвать на части: «решительно и резко отмежевалась Финляндия <...>. О чем-то большем, нежели автономия, говорит Украина. Странно смотрит Сибирь». «Кто еще? Кому еще так ненавистна Россия, что ни одной минуты не хотят быть вместе, требуют развода - от умирающей? - восклицает писатель. - Идите и бейте, рвите на клочья немощную дуру, тащите ключи из-под подушки, тащите все, что можно. <.> Чего ее жалеть, когда она сама себя не жалеет! Чего ее хранить и навязывать ей какое-то спасение, когда она сама себя не хранит и слепо лезет в могилу, сама себе на тысячу голосов поет отходную!»1 Готовый разделить выпавшие на долю отечества страдания, писатель уже в предвестие надвигающихся событий подает сигнал SOS: «Спасите Россию, спасите ее, живые и уже мертвые души»2. Для самого Андреева эта статья была особенно дорога искренностью и болью. Уже в эмиграции в своем дневнике он вспоминал, как его жена читала только что написанную «Гибель» соредактору по «Русской Воле» Н. Гредескулу - и он плакал. «Было больно и страшно смотреть на его старое, вдруг откровенно, как у детей, исказившееся лицо и на эти крупные слезы» <...>. И я сам ходил по комнате и плакал» [4, с. 70]. В

1 Русская воля. 1917. № 89. Утр. вып. 30 апреля. С. 3.

2 Там же.

48

то же время он понимает, что его слово уже не обладает прежней силой воздействия.

Ощущение стремительного движения в пропасть предельно обостряется после событий 3-4 июля - первой попытки вооруженного большевистского переворота, когда большевики вывели на улицу толпу под лозунгами: «Долой войну!», «Долой наступление!», «Долой Временное правительство!». «Пробил час. Спасайте Родину!» - под такой шапкой теперь выходят номера «Русской воли». Страницы газеты изо дня в день демонстрируют, как страна погружается в хаос. Промышленный и правительственный кризисы, министерская чехарда, жестокие поражения на фронтах, разгромы помещичьих усадеб и дикие грабежи, буйства солдат на фронте и в тылу. Утопические надежды Андреева на Россию, несущую другим странам революцию и свободу, терпят крах. «Русская революция - не пример для других народов, - с горечью констатирует публицист, скрывшийся под инициалами А. Д. - Вы знаете, какое впечатление мы производим на других? Впечатление неисправимых варваров, взбунтовавшихся рабов, а уж никак не учителей политической и социальной мудрости»1.

Самым больным вопросом стало разложение армии. Писатель В. Муй-жель, бывший военным корреспондентом, в своей постоянной рубрике «Война» с горечью констатировал, что солдат, оставленный ныне без палки, без угрозы расстрелом, без окрика офицера, покатился с фронтов неостановимой массой - «распоясанный, без шапки, босой, разленившийся за месяцы ничегонеделания <.> святой негодяй, несамостоятельный даже в своих решениях. <...> Бессознательно мстя за годы тьмы, презрения, заброшенности, тоски, унижения, за годы рабства и слепоты, в которой сам, быть может, и не был виноват, подвергая всю страну в трепет ужаса и негодования. <... > И попер, не пошел, а попер, громя встречные города, сминая на своем пути все мешающее, - босой, растрепанный, почти дикий»2. «Оздоровление армии - вопрос жизни и смерти страны и революции»3, - писал профессор В. Бехтерев, предлагая вновь вернуться к железной дисциплине и очистить армию от разлагающего элемента. Не в силах остановить распад армии революционными лозунгами и призывами к патриотизму, Временное правительство, по предложению военного комиссара Б. Савинкова, пережившего потрясение от зверства распоясавшейся солдатской толпы при взятии гали-цийского города Калуша, в июле 1917 года восстанавливает в армии инсти-

1 Бредни А.Д. // Русская воля. № 191. Утр. вып. 13 августа. С. 3.

2 Муйжель В. Война // Русская воля. 1917. № 169. Утр. вып. 18 июля. С. 2.

3 Бехтерев В.П. Б/н // Русская воля. 1917. № 190. Утр. вып. 12 августа. С. 2.

49

тут смертной казни. И Леонид Андреев, автор прогремевшего на весь мир «Рассказа о семи повешенных» - самого страстного протеста против смертной казни как явления, противоречащего законам природы, принимает это решение как неизбежность.

После того, как из-за массового отказа солдат воевать было сорвано наступление русской армии на галицийском фронте под Тарнополем, что привело к окончательному разгрому русских войск 2 июля 1917 года, он пишет статью «К тебе, солдат!» (Русская воля. 1917. № 165. 14 июля). Писатель еще верит, что не все потеряно, что силой экспрессивного слова можно воздействовать на души. Он с болью говорил о том, что солдат, бывший когда-то красой, радостью и гордостью революции, увлеченный ложно понятой свободой, - стал ее проклятием, когда «носился по улицам на пьяных автомобилях и грозил ружьем наперевес женщинам и детям, и бахвалился, и уродничал, и хрипло кричал матерщину».1 Проклятый народом, он превратился в труса, предавшего своих офицеров, товарищей, честь, Родину, и поэтому его ожидает позор и заслуженная кара. Эта одна из самых пафос-ных статей Андреева, переполненная риторическими вопросами, восклицаниями, обращениями, взывала: «Восстань же, солдат. Поднимись из праха, открой нам и Богу свое человеческое лицо. <...> Родина умирает. Родина зовет тебя. Встань, милый солдат!»2. Ввиду особой значимости статья была перепечатана дважды: в утреннем и вечернем выпусках «Русской Воли», по предложению читателей был объявлен сбор пожертвований для дополнительного напечатания статьи и ее широкого распространения. Статья была выпущена отдельно в виде листовки и неоднократно перепечатывалась (например, в кронштадской газете «Труд и земля» (1917. № 72. 19 июля. С. 3), в книге «К тебе, солдат» и другие очерки для солдатских чтений» (Иркутск, 1917)3. Она вызвала активную читательскую реакцию, нашедшую выражение в противоречивых откликах, опубликованных в нескольких номерах «Русской воли».

«С болью в сердце, со слезами на глазах читал я сегодня статью, вылившуюся в вопль измученной души нашего великого писателя Леонида Андреева «К тебе, солдат», - писал некто «солдат Чернов». Говоря об особой важности живого писательского слова, противостоящего волне большевистских «окопных», «солдатских» и всяких «неправд», превративших сол-

1 Русская воля. № 165. Утр. вып. 14 июля. С. 2.

2 Там же

3 Дэвис Р., Хеллман Б. Примечания // Леонид Андреев. S.O.S.: Дневник (1914-1919; Письма (1917-1919); Статьи и интервью (1919) / вступ. статья, сост. и прим. Р. Дэ-виса и Б. Хеллмана. М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1994. С. 520.

50

дат в предателей «не по своему разумению, а потому что они не ведают, что творят», он обращался к Андрееву: «Пишите чаще, дорогой писатель, сейте разумное, доброе, пусть ваши живые слова проникнут глубже в темную солдатскую душу, пусть вызовут они слезы на заскорузлых обветренных лицах, пусть они зажгут светлый огонь долга перед Россией»1.

«Я - один из тех, кому особенно больно видеть нашего милого и негодяя солдата, потому что всю жизнь я посвятил ему, - писал отставной офицер Борис Филатов. - В Вас я, наконец, услыхал то, чего не смел никто сказать солдату, и не могу не приветствовать Вашего подвига»2.

Были и противоположные высказывания. Так, к примеру, подписавшийся «с почтением и с любовью читающий все Ваши произведения генерал-лейтенант в отставке», протестовал против того, что Андреев называл солдата рабом, задавленным постоянной муштрой, битым при самодержавии розгами и палками, оценив это как оскорбление русских офицеров. Резкое несогласие содержало коллективное обращение «К тебе, Леонид Андреев» солдат Запасного артиллерийского дивизиона, которые на специально созванном митинге признали статью «гнусной и несправедливой». Заявление, явно составленное агитаторами, отмеченное всеми штампами большевистской пропаганды, гласило: «Протестуем против таких направлений мысли и твердо помним, что не мы предатели, солдаты, а предатель своей родины торгово-промышленный капитал и буржуазная пресса, во главе с «Русской волей» и ее сотрудниками протопоповской закалки. <.> Сожалеем, что Вы до сих пор не разделяете участи с ними, но надеемся, что Вы таковую скоро заслужите подобными статьями. Такой бесстыдной лжи не писала даже су-воринщина и не проявляла марковщина. Ваша статья <.> опустилась ниже хулиганской выходки»3.

В следующем номере газеты содержался ответ на это заявление. «К тебе, человек, Леонид Андреев», - обращался солдат К. Дорошевич, переживший войну и побывавший в немецком плену. Незатейливыми словами благодаря за статью и признавая ее справедливость, он писал: «Статья эта <.> не нравится лишь предателям Родины. Тем, кто протестует против нее, надо идти на фронт, а не устраивать митинги по поводу газетных статей, болтать без конца и стращать крепостью. Позор для трусов 2-го артиллерийского дивизиона. Честь и хвала человеку, Леониду Андрееву, от всех

1 Русская воля. 1917. № 166. Утр. вып. 15 июля. С. 6.

2 По поводу статьи «К тебе, солдат» // Русская воля. 1917. № 175. Утр. вып. 26 июля. С. 5.

3 Там же. С.5.

51

честных, понимающих свой долг солдат»1. Несмотря на бурное обсуждение, практического результата статья не возымела.

23 августа была потеряна Рига, и немцы вплотную приблизились к Петрограду. «"Немецкие товарищи" гонят русскую революционную армию, как стадо»2, - констатировал А. Александров. Через день очередной номер газеты выходит с редакционной статьей без подписи, но явно принадлежащей перу Андреева (ее положения он повторит в более поздних авторизованных статьях). Задавая вопрос, почему русская армия терпит одно за другим сокрушительные поражения, он усматривает причину в неустойчивости армии, в превращении ее в толпу, лишенную физической и идейной организации. Но при этом считает, что виноват не народ, одетый в серые солдатские шинели, а «виноваты те, кто принесли ему, темному и невежественному, проповедь интернационализма, проповедь классовой борьбы, проповедь материализма», которые народ принял за чистую монету. Андреев первым ставит вопрос о вине интеллигенции за происходящее в России. «Пришел час расплаты за нашу умственную безответственность. Мы умственно и нравственно сбили народ с толку, мы расстроили весь наш политический и социальный механизмы, мы расстроили народный труд, мы расстроили армию. Мы - умственные и нравственные вожди, мы - во всем виноваты. Нам и нужно встать на колени перед народом и всенародно перед ним покаяться.

Социалистические газеты ищут причины поражения в предательстве генералов. «Русская воля» говорит правду «в этот грозный час русской истории», и ее сейчас же провозгласили ненавистницей народа.

Но правда гласит: «Не народ, не солдаты, не армия во всем этом виновата. Сбывается на наших глазах евангельская притча о соблазнении "ма-

-)"> 3

лых сих"»3.

«Русская воля», ранее безоговорочно поддерживавшая Временное правительство, начинает его беспощадную критику. «Бесплодное, неумелое, без знания дела метание вместо последовательного государственно-военного строительства, демагогические выкрики вместо трудового призыва к правде и гражданскому долгу, возрастающая дезорганизация войска вместо стройной дисциплины, беспорядочная погоня за внутренним вра-

1 По поводу статьи «К тебе, солдат!» // Русская воля. 1917. № 177. Утр. вып. 28 июля. С. 5.

2 Александров А. Добивают // Русская воля. 917. № 199. Утр. вып. 23 августа. С. 2. В.Н. Чуваков высказал предположение, что под псевдонимом А. Александров также выступал Л. Андреев [1.]

3 Русская воля. 1917. № 201. Утр. вып. 25 авг. С. 2.

52

гом, за контрреволюцией и изменой вместо признания и исправления собственных ошибок»1, - так характеризовалась его деятельность. Меняется оценка ведущих политических деятелей, прежде всего А. Ф. Керенского. Восторженные оценки его личности: «живое чудо», «светлый юноша революции», «гордость России», сравнение его бескорыстного служения революции с подвигом Жанны д'Арк - сменяются констатацией неспособности обуздать стихию, непоследовательности, высокопарного пустословия. Отмечаются случайность и безличность предводителей, выброшенных наверх революционной волной. «Скоморох революции» - так называет Андреев главу партии социалистов-революционеров В. Чернова. На страницах газеты все чаще появляется новое имя - «большевики». Сначала упоминавшиеся вскользь, с долей легкого презрения как явление, недостойное внимания, они все больше и больше начинают вызывать опасение своей злобной риторикой, жесткой линией поведения, пренебрежением судьбой России. «Эти люди, верша судьбы России, не задумываются, не хотят и не могут думать о последствиях того, что они делают», - с опаской констатировал В. Самойлов, отмечая, что они «заняты своим, исключительно своим личным делом».2

В публицистике Андреева 1916-1917 гг. нет обобщающей картины событий и рационального объективного анализа. Она захватывает остротой переживания, силой непосредственной авторской эмоции, включением читателя в логику своих размышлений через приемы ораторской речи: риторические вопросы, рефрены и лейтмотивы, сочетание пафоса и иронии, элементов гротеска, пародии, шаржа. Сам писатель называл себя «публицистом-лириком», задача которого - непосредственное воздействие на души» [4, с. 328-329]. Но исключительная художественная интуиция - определяющее свойство андреевского таланта - позволяла ему прозревать глубинный смысл исторических явлений, чувствовать логику движения истории, предугадывая ее результаты. Писатель размышляет о вопросах философского и социально-психологического характера: судьбе личности в революции, законах поведения толпы, о свободе и воле, о характере русского бунта.

Леонид Андреев стал одним из первых, кто увидел, что «на подмостки театра истории выступил новый загадочный герой - «народы». При этом он прозорливо отметил принципиальное отличие этого нового «коллективного» героя от того, который изображала литература XIX века: «Не тот и не

1 А. Д. Memento morí //Русская воля. № 202. Утр. вып. 26 августа. С. 2.

2 Самойлов В. Герои и толпа // Русская воля. 1917. № 219. Утр. вып. 15 сентября. С. 2.

53

те народы, что «безмолвствуют» и всегда существовали как фон для героической личности - нет: народы действующие, совершающие, ведущие»1. В программной статье «Перед задачами времени», открывавшей первый номер «Русской воли» за 1917 год, он утверждал, что все крупнейшие события нового века: Русско-японская война, Революция 1905 года, теперешняя мировая бойня - это «те взрывы, тяжелые повороты тяжелого тела и страшные потрясения, коими знаменуется выступление нового исторического героя», и задача литературы - «смело подойти к новому герою с его массовой психологией, массовой волей и доселе еще невиданными проявлениями последней в войнах и революциях» («Перед задачами времени»)2. Он предсказал решающую роль, которую новому герою суждено будет сыграть в грядущих переворотах 1917 года.

А. Солженицын в романе «Март семнадцатого» - одном из «узлов» исторической эпопеи «Красное колесо», основываясь на исторических документах, подтвердит андреевское предвидение. Буквально по часам проследив ход событий 23-27 февраля, он покажет, как движение неуправляемой стихии, нарастающей, как снежный ком, не подчиняющейся ничьей воле человеческой лавины («толпа уже катила, неизвестно чьей головой и волей» [17, с. 439]; «... солдаты <...> оравой, ватагой, и каждый, куда хочет...» [17, с. 373]; «Шла толпа, ни к чему не прислушная, никем не судимая, ни за что не ответственная, не знающая никаких своих глашатаев и радетелей» [17, с. 362] - в несколько дней смело великую империю.

Андреев, увидев в начале революционных событий светлый лик освобожденного народа, очень скоро прозрел в нем звериный оскал толпы. «И где же эти люди - те, что сделали эту чудесную бескровную, весь мир поразившую светлую революцию, - восклицает он в статье «И снова рыцари на час». - Сильные своей массой, они грозят всякому, кто скажет им слово: совесть - они не хотят совести <... > Безумцы, жалкие слепцы! Гуляйте больше, кричите больше, спорьте и грозите, будьте счастливы сегодня, потому что завтра все от вас отнимется»3, - предрекает он в мае 1917 года.

Европейские позитивисты XIX века (Г. Тард, Э. Ферри, Ч. Ломброзо, Г. Лебон и др.), определявшие толпу как биологический организм с особыми физиологическими и психологическими факторами существования, главным из которых был закон массового подражания, считали революцию временем наибольшего проявления жестокости масс и выявления животной

1 Русская воля. 1917. 1 января. № 1. С. 2.

2 Там же

3 Русская воля. 1917. № 113. 14 мая. С. 2.

54

сущности человеческой природы. Ипполит Тэн в своем обобщающем труде «История современной Франции» показал, что именно «площадная толпа» была главной силой Великой французской революции. Он говорил о безумии народного восстания, когда рационалистические теории о царстве разума и все декларации прав человека рушатся, и разгул животных инстинктов возвращает граждан цивилизованной страны к первобытному состоянию [20, с. 181-199].

Андреев не раз ставил проблему соотношения «народа» и «толпы», сознательного и стихийного в психологии массы - в пьесах «Савва» (1906), «Царь-Голод» (1907), и особенно в рассказе-притче «Так было» (1906). В ней писатель, осмысливая события русской революции 1905 года, обращался к фактам Французской революции, пытаясь выявить законы любой революции, разработать универсальный архетип ее динамики, переживающей «приливы и отливы» настроений, создать некую ее «модель», «формулу», опираясь при этом на наблюдения историков и философов (прежде всего, Т. Карлейля и П. А. Кропоткина) о тождественности ритмических стадий всех революций.

В «Так было» Андреев запечатлел два облика народа: победное шествие предместий, двинувшихся защищать свободу («падающая лавина», «землетрясение», «зловещая стройность беспорядка»), и - «трепещущая страхом масса», «хаос и бессвязный гул» - злобно торжествующая при виде казни тирана - «Двадцатого» и тут же ревущая: «Да здравствует Двадцать Первый!». Сосредоточив внимание на «мистике власти» и «мистике рабства», Андреев утверждал, что свобода невозможна до тех пор, пока каждый человек не уничтожит внутри самого себя раба, который не любит свободу, но только «боится бича». В художественном произведении, написанном в 1906 году, Андреев пророчески предсказал движение событий, свидетелем которых стал в 1917 году.

Писатель учитывает биологические законы поведения толпы. «Поступки и действия отдельного человека могут быть рациональны или безумны. Выступления масс всегда психоэпидимичны. По-видимому, это закон человеческого общежития. Государство, власть, революция - психозы!» [4, с. 120] - размышлял он в дневнике. Вместе с тем для него по-прежнему незыблема этическая традиция русской литературы, которая, по выражению Е.Н. Купреяновой, всегда воспринимала народ «как социальную субстанцию нравственного» [11, с. 232]. Поэтому в публицистике писатель традиционно пытается оправдать поведение толпы «фантастической» русской историей, веками рабства, утверждает, что самодержавие, которое царило тысячу лет, «исказило чистый лик русского народа, это оно, убивая граж-

55

данственность, свободу и совесть, творило миллионы явных и тайных рабов» [7, с. 310]. Однако уже через год Андреев приходит к жесткой самооценке: «Меня душевно вяжет и раздваивает привычное поклонение народу, культ революции. Я привык почитать рабочего только потому, что он рабочий, и мужика только потому, что он мужик. Это глупо, но почти непреодолимо. <...> Мне ясно: чем больше хочешь, чтобы чернь поднялась и стала людьми, тем беспощаднее надо быть к данной исторической черни, а привычка тянет к вреднейшей социальной сентиментальности и прекраснодушию [7, с. 166-167]. Андреев осуждает себя за общее с интеллигенцией увлечение наивной романтикой, нашедшей выражение в восторгах перед «бескровной» революцией: «Мы думали, что открывая двери зверинцев, все хлева и конюшни, ломая все загороди и выпуская истомленных в неволе зверей и скотину, мы немедля введем их в кабинет и в дружески серьезной беседе обсудим и постановим, как нам жить дальше» [4, с. 34].

Тем не менее в происходящем он винит не народ, не дикую толпу, выплеснувшуюся на улицы в революционные дни, но «революционную» интеллигенцию, предводителей революционных партий, оказавшихся неспособными управлять событиями. Непросветленность сознания делает, по его мнению, народ слепой игрушкой в действиях политических авантюристов. «Темный народ есть темный народ. Он ничего не знает и всему верит. Он в холеру громил бараки и докторов. <...>. С той же слепой верой он ныне, по подговору агентов Германии, провокаторов и честолюбцев, безумцев, корыстно жаждущих власти, готов громить Правительство, города, женщин, детей, друг друга. Как испуганные лошади, они не хотят выходить из горящей конюшни, как ошалелые бараны, они сами идут на стрижку», - пишет он в статье «К любящему Родину»1.

В молодости Андреев испытал сильное влияние Н. К. Михайловского, сформулировавшего знаменитую теорию «героев и толпы»2. Михайловский утверждал, что чем менее развито сознание, тем более масса склонна к слепому подражанию «герою», в равной мере способна и на благороднейший подвиг, и на самое жестокое преступление. Выход из противоречия между потенциальными духовными возможностями народа и биологическими законами поведения массы Михайловский усматривал в исторической деятельности «героев», которые направляют бессознательное движение масс и вносят в их действия начало разума и осознанное стремление к идеалу.

1 Русская Воля. 1917. № 162. 11 июля. С. 2,

2 Этому вопросу посвящены статьи Н.К. Михайловского 1882-1893 гг.: «Герои и толпа», «Научные письма», «Патологическая магия», «Еще о героях», «Еще о толпе».

56

Влияние идей Михайловского ощущается в рассуждениях Андреева: «Революция может ставить себе различные цели: ближе и дальше, - записывает он в дневнике. - Масса, народ этих целей не имеет и не знает: увлекаемая только революционной инерцией и своей тяжестью, она будет катиться до самого последнего края, до пропасти. Цели ставит разум и осуществлять их в дни революции может только революционер» [4, с. 34]. Отсюда огромная историческая и нравственная ответственность, которую возлагает писатель на подобных революционеров. Таковыми предстают, в его понимании, большевистские вожди, «умные мошенники и честолюбцы». Не останавливаемые никакими нравственными запретами, они ради реализации собственных корыстных целей цинично «жмут из массы свое масло» [4, с. 79]. Не народ, а большевики с их человеконенавистнической агитацией, родящей страх, подозрительность и злобу, положили, по его мнению, начало жестокости и крови. Народ же «был только орудием в бесчестных интеллигентских руках, как зверствующие стрельцы были лишь орудием Ми-лославских и других бояр» [4, с. 125].

iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.

В происходящих событиях писатель с ужасом наблюдает утверждение «героя» - того, кто один поворачивает колесо истории и ведет народ в царство Дьявола. Таким «героем» представляется Андрееву Ленин - «самый подлинный и чуть ли не единственный революционер», обладающий «непреклонностью духа, жестокостью, революционной яростью».

На страницах «Русской воли» имя Ленина появляется в апреле 1917 года, после его возвращения из эмиграции в Петроград, и вначале упоминается исключительно в сатирическо-насмешливых тонах. Таков, например, фельетон В. Азова, иронически обыгрывающий факт проезда Ленина по территории Германии в «пломбированном» вагоне1. Или карикатура «Германские способы ведения войны», представляющая Ленина в виде холерного эмбриона, внедренного Германией в здоровое тело России с целью ее распада2. Пожалуй, ни одна газета не давала этой политической фигуре столь беспощадные характеристики, поддерживая распространенное мнение о Ленине как о германском шпионе (неслучайными представляются поэтому его ответные уничтожающие оценки). В публикациях «Русской воли» Ленин предстает как разрушитель России - «кандидат на бакунинский престол», призывающий к гражданской войне, олицетворение «грядущего хама», предсказанного Мережковским. В июле газета выступает с требованием суда над Лениным. Называя большевиков «опьяневшей и обезумевшей сектой», газета с недоумением и страхом констатирует располза-

1 Русская воля. 1917. №40. Веч. Вып. 6 апреля. С. 1.

2 Русская воля. 1917. №61. Веч. Вып. 13 апреля. С. 2.

57

ние «заразы большевизма» по России. «В русской жизни нет в настоящее время большего зла и большей опасности, чем большевизм Ленина и его товарищей»1, - предупреждает на ее страницах известный своими революционными заслугами Вл. Бурцев.

Андреев раньше других современников, задолго до октябрьского переворота увидел в мало известной тогда фигуре Ленина будущего исторического триумфатора. В статье «Veni, creator!» («Гряди, победитель!»), написанной в сентябре 1917 года, Андреев нарисовал пророческую картину его прихода к власти: «Гремите военные оркестры! Вывешивайте флаги! Из красных полотнищ стройте триумфальные арки! Громче и веселее кричи, праздничный народ: в твой мрачный город вступает завоеватель! По июльским трупам, по лужам красной крови, вступает завоеватель Ленин <....> - громче приветствуй его, русский народ!»2. Пытаясь разгадать загадку его фантастического воздействия на массы, он видит ее в ленинской «трагической» демагогии, обращенной к архетипическому, самому примитивному, первобытному началу в человеке. «Ленин <...> прямо взывает к зверю в человеке, он открыто приглашает его вырваться из клетки и начать работать зубами и когтями» <...>. И его слушатели или читатели, под влиянием его статей, мрачно сжимают кулаки, готовые немедленно броситься на ненавистных буржуев» («Скоморох революции»)3.

Фигура Ленина, в представлении Андреева, приобретает гротесковые очертания в той художественной функции гротеска, когда последний становится способом изображения «непознанного» - темных, грозных сил, роковым образом вторгающихся в жизнь людей. «Маленький и даже щуплый» Ленин, который «встал над миллионами», в глазах побежденного им русского народа становится «выше Александровской колонны». «Прямота и откровенность злодея», которую Андреев подчеркивает в Ленине, его каменная непреклонность («неподвижен и прям, как гранитная скала»), простота, доведенная до наготы, - вызывают неизбежные ассоциации с фантастическим «сверхтипом» (Д. Николаев) щедринского Угрюм-Бурчеева - лишенного человеческих реакций истукана, превзошедшим всех глуповских градоначальников неиссякаемой энергией, направленной на претворение в жизнь идеалов «прямой линии» и всеобщего равенства перед шпицрутеном.

Для Андреева фигура Ленина столь же эмблематична; он квинтэссенция циничной идеологии большевизма, осуществляющей великий экспери-

1 Русская воля. 1917. № 159. Утр. вып. 4 июля. С. 2.

2 Русская воля. 1917. № 219. Утр. вып. 15 сентября.С. 2.

3 Русская воля. 1917. № 211. 6 сент. С. 2.

58

мент над Россией. В нем писатель подчеркивает то же сочетание человеко-подобия и бездушной механистичности, равнодушие «к земному и человеческому», «великое презрение к людям». У обоих писателей фигура властителя, как созданного творческим воображением, так и реального, приобретает сатанинские очертания. В «Истории одного города» Угрюм-Бурчеев непосредственно соотносится с Сатаной, стоящим на ступеньках адского трона «с повелительно простертою вперед рукою и с мутным взором, устремленным в пространство» [16, с. 430]. Те же ассоциации возникают в андреевской характеристике Ленина: «Уже нет человеческих черт в твоем лице; как хаос клубится твой дикий образ, и что-то указует позади дико откинутая черная рука»1.

Описание выступления Ленина в покоренную Россию сравнимо с загадочным щедринским «Оно», которое подобно тьме, ливню и смерчу обрушивается на глуповское государство и свидетельствует о наступлении непонятного и зловещего - того, что враждебно жизни, человеку, народу, общественному развитию: «Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город <.. .> Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеная <.> Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец, земля затряслась, солнце померкло <...> глуповцы пали ниц» [16, с. 180]. Андреев, используя щедринские аллюзии, почти буквальные словесные повторы, создает поистине эсхатологическую картину: «Вот ты уже над городом, как дымное облако пожара. Вот ты уже, как черная туча, простираешься за горизонт и закрываешь все небо: черно на земле, тьма в жилищах, безмолвие, как на кладбище. <.> «Горе побежденным!». И так же как Угрюм-Бурчеев у Салтыкова-Щедрина - предвестие апокалипсических перемен в истории Глупова («Идет некто за мной, который будет еще ужаснее меня»), так и Андреев, подобно Кассандре, пророчески предрекал, что приход Ленина - лишь начало страшных испытаний, которые суждено пережить России в XX веке. За его спиной встает тень преемника-тирана: «Или ты не один? Или ты только предтеча? Кто же еще идет за тобою? Кто он, столь страшный, что бледнеет от ужаса даже твое дымное и бурное лицо?

Густится мрак, и во мраке я слышу голос:

- Идущий за мною сильнее меня»2.

1 Русская воля. 1917. № 219. Утр. Вып. 15 сентября. С. 2.

2 Там же.

59

Андреевское осмысление образа Ленина и большевизма оказало влияние и на оценки других публицистов. Любопытна в этом смысле статья В. Тана-Богораза «Российский Мефистофель», в которой обнаруживается не только андреевская концепция Ленина и большевизма как сатанинского начала, но и сам прием рецептивного восприятия данной фигуры через устойчивое впечатление от художественного образа. Внешне она представляет собой рецензию на гастроли Ф. Шаляпина, но созданные великим певцом образы помещены в современный социально-политический контекст. Знаменитый шаляпинский Мефистофель вызывает у эссеиста ассоциации с сатанинским смыслом большевизма. «Со сцены глядит на меня воплощенный большевик, темно-огненный, угловато-могучий, сатанински-насмешливый, сатанински-соблазняющий. <.> Гляжу на эту сатанинскую физиономию и вспоминаю Троцкого». Среди шаляпинских театральных масок Тан выделяет и еще одну, пророческую - это Ерошка. В данном случае автор имел в виду разухабистую песню Еремки («Широкая масленица, ты с чем пришла?») из оперы А. Н. Серова «Вражья сила», - один из артистических шедевров Шаляпина. В нем артист, переходя от ликования к угрозе и ужасу, выразил и хитрость, и удаль, и ощущение трагедии - все, что характерно для русской народной анархической стихии. В представлении Тана, именно такой Ерошка, у которого за голенищем нож, а в руке бутылка, сейчас по всей России справляет широкую кровавую масленицу, «с дымом пожаров, с кровью, с грабежом». «Подождите немного - и будет из масленицы целая кровавая баня, -предупреждает автор. - Умоется Россия из Ерошки-ных рук, без щелока, без мыла, без воды, - собственной кровью своей умоется Россия.

Дайте срок, подождите немного - Мефистофель-Гомункулус и Ерошка-Великий сольются в одно»1.

Оказавшись после признания большевистским правительством независимости Финляндии в эмиграции, отрезанным от России, Андреев с болью наблюдает ее гибель и главным виновником катастрофы считает Ленина, которому, как пишет в дневнике, «без колебания подписал бы смертный приговор» [4, с. 101]. Андреев наделяет Ленина уничтожающими эпитетами: называет его мясником, хладнокровно наносящим удары по бездыханному телу России, Иудой, у которого, в отличие от библейского, нет совести. Ленин, претендующий на то, чтобы стать великим социальным реформатором, преобразователем и собирателем России, стал, по мысли писателя, ее разрушителем и губителем. «Все, что он сумел добиться - это стать только Пугачевым. Новый «собиратель Руси», он собрал всю каторж-

1 Тан В. Российский Мефистофель // Русская воля. 1917. № 233. 1 октября. С. 3.

60

ную, всю черную и слепую Русь и стал единственным в истории повелителем царства нищих духом. <.> Кого он ни зовет, к нему приходят только воры, среди которых бесследно теряется кучка честных, но не мудрых фантазеров, обманутых невежд да слепых, как совы, и бесчувственных доктринеров» [4, с. 367].

Задолго до апокалипсических российских событий Андреева занимало соотношение Революции и Бунта в русской истории и национальном сознании. Еще в 1902 г. он предпринимает попытку написать рассказ «Бунт на корабле», в котором бунт «рабов» должен был быть увиден глазами свободного человека. Была задумана им и пьеса под названием «Революция», исходной точкой которой, по воспоминаниям В. Вересаева, «служил протяжный и ровный звук: «у-у-у-у-у!.», нараставший из темной дали, содержание, однако, было ему «совершенно неясно» [13, с. 174]. Этот замысел также не был реализован. Неудача произведений о бунте и революции, скорее всего, таилась в абстрактном эмоционально-романтическом восприятии данных феноменов и отсутствии конкретно-практического знания исторических реалий.

В 1900-е годы Андреев неоднократно упоминал об увлеченности анархизмом толстовско-кропоткинского толка и о своем идеале «анархиста-коммунара». В своих художественных произведениях писатель много писал о «русском бунте» как основе жизнесознания и поведения, о судьбах бунтарей, задаваясь вопросом Достоевского: «И правда ли, что бунтом жить нельзя?» [7, с. 18]. В рассказах «Мысль» (1902) и «Тьма» (1907), повести «Жизнь Василия Фивейского» (1903) он показал различные формы индивидуального бунта и различные типы бунтующих героев; в романе «Сашка Жегулев» (1911) - соединение бунта личности, в основе которого «больная совесть» и жажда «принять страдание», с бунтарством народной массы - «гнедых» (такое символическое собирательное имя дает Андреев крестьянству, ставшему на путь противления). Уже тогда он попытался разграничить для себя два этих понятия. В драме «Царь-Голод» (1907), изображающей страшную стихию восставшей толпы и во многом предвосхищавшей то, что в реальности увидел писатель в 1917 г., один из персонажей произносит фразу: «Не оскорбляйте революцию. Это бунт!» [3, с. 235].

К осмыслению проблемы Бунта и Революции Андреев вернулся на основе пережитого опыта. В сентябре 1917 г. он пишет статью «Во имя революции», в которой происходящее в России определяет как смертельную борьбу «между Революцией, которая слабо обороняется, и Бунтом, который яростно нападает»1. Она стала своего рода первым вариантом итоговой ста-

1 Русская воля. 1917. № 221. 17 сент. С. 2.

61

тьи «Европа в опасности» (1919), работа над которой продолжалась до самой смерти писателя.

По его убеждению, Революция и Бунт, как дети одной матери, рождаются из недовольства существующим и стремлением к свободе (полной и неограниченной - в бунте, к большей - в революции). Схожи их методы - разрушение, их орудия - огонь, пожары, насилие и убийство. Различие же между ними - Мысль. Бунт как начало стихийное, лишен мысли, поэтому его главным двигателем становится слепая толпа, увлеченная бессознательным порывом. Бунт - восстание темных бессознательных рабов, образующих «случайный скоп, но никогда не правильные ряды». Лишенный идеи, Бунт не знает будущего, не знает других целей и побуждений, кроме удовлетворения своих желаний. Его участники «могут произвести только огромный беспорядок, страшное уничтожение, великий погром, но Великой Революции им не свершить никогда» [2, с. 190].

Революция же, с точки зрения Андреева, «есть не что иное, как восставшая мысль». И совершается она не бессознательной толпой, а человеком и для человека, провозглашая общечеловеческие лозунги и утверждая его права, ибо «для нее, как для Бога, ценен всякий человек».

Для Андреева ключ к оценке любых событий и явлений - это человеческая личность, и лейтмотивными в анализе прошлых, настоящих и будущих бед России являются горестные размышления об отсутствии развитого уважения к личности, о торжестве «стадного» начала». «То, что я чту разум, подвиг, героическую личность и верховую культуру, - теперь, в дни господства четвероногих и низких лбов, делает мои переживания нестерпимо мучительными», - записывает он в дневнике в феврале 1918 года [4, с. 33].

Пренебрежение к человеческой личности, проявившееся в идеологии большевизма, писатель объясняет философскими и научными теориями, увлекшими незрелые умы на рубеже веков. На страницах дневника и писем он подвергает критике теоретические основы марксизма, решительно отвергает философский материализм, исторический детерминизм и учение о классовой борьбе, дающие, по его мнению, упрощенную и искаженную картину мира и обернувшиеся страшными последствиями, жертвой которых стала Россия: «Это так соблазнительно: все объяснить, и притом объяснить так, чтобы всем было понятно! И так как Дух наиболее трудно объясним, то его и заменили пищеварением. <. > А сколько таких общедоступных формул, «пролетария», «класса», «исторических и климатических условий», «добавочной стоимости» [4, с. 9].

В письме С. С. Голоушеву от 30 марта 1918 г. он восклицает: «Марксизм убил личность вконец, это ужасно, это создает нищенский мир. <...> Нет

62

ни великих людей, ни малых, ни злых, ни добрых, ни праведников, ни злодеев - есть только группы, классы и процесс, по которому неуклонно движутся эти группы и массы. Ужасающий исторический детерминизм». «Человеческая личность - вот что самое богатое и самое лучшее на земле. <.> Все в ней есть и еще кое-что неоткрытое. И личность убита! Сложное тело, состоящее из всех элементов мира, заменено простым телом класса или нищенским сочетанием водорода с кислородом» [4, с. 243-244]. Новая власть, - считает Андреев, - исполнена презрения к отдельному человеку, а Ленин «видит в нем только материал, как видели все революционеры, тот же Петр Великий» [4, с. 36]. Политику, основанную на группах, классах и массах, а не на личности, он называл опустошительной и гибельной. И самым страшным результатом октябрьского переворота считал не разрушение хозяйства и «молодой русской промышленности», о чем говорили бывшие деятели Временного правительства, оказавшиеся в эмиграции, а то, что «слово человек было выкинуто из большевистского словаря» [4, с. 297].

В первые послеоктябрьские годы многие писатели и философы оценивали происходящее в России как бунт. Бунтарские тени Разина и Пугачева буквально витали в воздухе. Как стихийный бунт пугаческо-разинского мужичья представала революция в текстах Б. Пильняка. М. Волошин в декабре 1917 г. пишет стихотворение «Стенькин суд», уверенный, что именно фигура Разина воплощает глубинный смысл происходящего: «Сейчас начинается настоящий Стенькин суд. Самозванство, разбойничество <.> - вот основные элементы русской смуты». Позже он добавлял: «В Стеньке больше бесовщины, чем демонизма. Он - легион, несмотря на его индивидуальность» [6, с. 185, 191]. Неоднократно возникает имя Стеньки в текстах М. Цветаевой. «И всякий раз, - справедливо отметит исследователь цветаевского творчества, - оно вбирает в себя размышления о глубинной сути российского человека, слишком склонного к гибельным крайностям» [10, с. 254]. При этом отношение к бунтарской стихии будет не только отрицательным. Так, С. Есенин воспевал восставшую, «буйственную Русь», в которой пробудился мятежный «Буслаев разгул». А герой его стихотворной драмы «Пугачев» (1921) - «сердцем степной дикарь», мятежник и бунтарь по самой своей биологической природе, радуется «благовесту бунтов», провозглашенному «злой и дикой оравой» крестьян.

На этом фоне размышления Андреева предстают более глубокими и трагичными, а главное, имеющими далеко идущие историко-философские и социологические выводы. Андрееву суждено было пережить крушение созданной им революционной утопии, когда благородные и гуманистические взгляды оказались трагически разлученными с исторической жизнью

63

страны: вместо ожидаемой им «организованной демократии» установилась большевистская диктатура. В статье «Европа в опасности» (1919), констатируя, что от великой Российской империи осталась груда обломков и мусора без названия, хаос братоубийственной войны, слезы и гибель миллионов людей, он утверждает, что эти злодеяния совершила не революция, а бунт, родившийся вместе с революцией, но извративший ее лозунги. Большевизм - «уродливый ублюдок, дикая помесь Революции и Бунта, свободы и тирании», незаконно объявивший себя единым и истинным Богом революции [4, с. 364-365]. «Двадцать пятого октября 1917 г. русский стихийный и жестокий бунт приобрел голову и подобие организации. Это голова - Ульянов-Ленин. Это подобие организации - большевистская Советская власть» [4, с. 367]. Таков горький итог, к которому приходит писатель в своей последней статье.

Круг вопросов, затронутых Андреевым в его публицистике, выходит далеко за рамки социально-политической проблематики и вписывается в широкий контекст национального взгляда на русскую историю и особенности культурного сознания, которые предшествовали Октябрьскому перевороту, а затем им актуализировались. Еще Пушкин сказал об опасности русского бунта, причудливо соединяющего в себе привлекательный порыв к свободе и пугающую стихию разрушения, и предостерегал от его искусственного возбуждения. В статьях и речах современных политиков и публицистов часто звучит знаменитая фраза из «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный». Но мало кто вспоминает о ее продолжении, не вошедшем в окончательную редакцию и сохранившемся в «пропущенной главе» черновой рукописи: «Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» [11, с. 210]. Н.А. Бердяев в своих книгах «Душа России» и «Судьба России», написанных непосредственно после октябрьских событий, попытался объяснить особенности и смысл революции экстремальными противоречиями в русском характере, одновременно авторитарном и анархическом, благоговеющем перед властью и стремящемся к безудержной свободе. Ф. А. Степун, писатель и бывший социалист-революционер, оценивая в эмиграции события Февраля и Октября, по сути, повторял андреевские размышления о неразрывности в русском перевороте революции и бунта: «Противопоставлять Февраль Октябрю как два периода революции, как всенародную революцию - партийно-заговорщицкому срыву ее, как это все еще делают апологеты русского жирондизма, конечно, нельзя. «Октябрь» родился не после «Февраля», а вместе с ним, может

64

быть, даже и раньше его; Ленину потому только и удалось победить Керенского, что в русской революции порыв к свободе с самого начала таил в себе волю к разрушению. Чья вина перед Россией тяжелее - наша ли, людей «Февраля», или большевистская - вопрос сложный. Во всяком случае, нам надо помнить, что за победу зла в мире в первую очередь отвечают не его слепые исполнители, а духовно зрячие служители добра» [19, с. 519]. В этом же ключе движется мысль М. Волошина, оставшегося в России. «Эпоха Временного правительства психологически была самым тяжелым временем Революции, - писал он в 1920 году, по сути, предвосхищая трактовку событий, много позже представленную в исторической эпопее А. Солженицына «Красное колесо». - Февральский переворот фактически был не революцией, а солдатским бунтом, за которым последовало быстрое разложение государства. Между тем обреченная на гибель русская интеллигенция торжествовала революцию как свершение всех своих исторических чаяний. Происходило трагическое недоразумение: вестника гибели встречали цветами и плясками. Правда - страшная, но зато подлинная обнаружилась только во время октябрьского переворота. Русская Революция выявила свой настоящий лик, тайно назревавший с первых дней его, но для всех неожиданный» [6, с. 312].

В августе-сентябре 1917 года после попытки корниловского мятежа со страниц «Русской воли» предстает картина полного разброда, хаоса, столкновения различных партий. Все более определенным становится ощущение приближающегося конца. «Трагедия России», «Россия умирает», «Как спасти Россию?» - таковы заголовки статей. В середине сентября газета констатирует: «В рядах революционной демократии произошел крутой перелом в сторону большевизма»1. Теперь на первой странице газеты появляется шапка, печатающаяся жирными, от номера к номеру увеличивающимися буквами: «Большевики!» 25 октября 1917 года выходит последний номер газеты. На следующий же день после октябрьского вооруженного переворота по распоряжению Временного революционного комитета «Русская воля» в числе других десяти самых крупных буржуазных газет была закрыта, а ее мощная полиграфическая база была передана большевистской газете «Правда».

Для Андреева приход к власти Ленина означал конец русской истории в ее естественном течении. Октябрьский переворот он воспринимает как национальную катастрофу. В ночь с 25 на 26 октября из своей квартиры на Мойке он наблюдает события вооруженного восстания. 26 октября 1917 г. Андреев навсегда покидает Петроград. Через день после приезда в

1 Русская воля. 1917. № 216. Веч. вып. 11 сентября. С. 2.

65

свой дом в Ваммельсуу он объясняет неприятие происходящего в письме С. Голоушеву: «Вчера, 26-го, прочел утренние газеты о торжестве победителей <.. .> и почувствовал, что в городе оставаться не могу. <.. .> Будто не в какой-то Зимний дворец стреляют пушками, а вся глупость и злоба стреляет во все человеческое. Ночью, в темноте, и сами темнота. Это переворот, но переворот с ног на голову. Все - кверху ногами. Бессмысленное, не воображаемое даже воображением, становится единственно реальным и сущим. Они - правительство России, власть. Они будут управлять Академией Наук, университетами, издавать законы, они, безграмотные. Ясно, что этого не может быть, но это существует, это факт!» [4, с. 31-32].

В эмиграции Андреев признает свою вину: «До 1914-1917 г., воспевая революцию и революционеров, я был подобен человеку, который восторгается бурей, сидя на берегу». Теперь же, находясь «в самом море, среди волн и гибели», он приходит к выводу, что «революция столь же малоудовлетворительный способ разрешать человеческие споры, как и война», объяснимый лишь низким нравственным уровнем человечества, которое «не может победить враждебную мысль, не разбив заключающего ее черепа, и смирить злое сердце, не проткнув его ножом» [4, с. 370]. Подводя горькие итоги крушения своих иллюзий, писатель сделает беспощадный вывод: «Я был глуп, когда желал для России революции, глуп и также обманут. России нужны великие реформы. Не надо пария, существование пария - позор, но Парий-царь, Парий-повелитель - это гибель» [4, с. 83].

Время показало справедливость и значимость проблем, поставленных Андреевым в публицистике, и глубину его пророчеств. Современный писатель и публицист, а также популярная медийная фигура Д. Быков, отмечая уникальность положения Андреева в художественном процессе начала ХХ века, прав, когда говорит: «Он все чувствует, все понимает, все может назвать и ничего не может преодолеть» [5, с. 19]. К этому можно добавить, что именно это ощущение невозможности что-либо изменить при полном понимании хода событий стало личной трагедией писателя, ускорившей его смерть. Проникновенные слова произнес А. И. Куприн в своем отклике на смерть Леонида Андреева осенью 1919 года: «Спасите наши души!» С таким трагическим воплем, исполненным горечи и любви, сошел в могилу Леонид Андреев. Его имя было известно всему миру. Но услышал ли хотя один человек этот сигнал, обозначивший неминуемую и страшную гибель своей страны? <...> Андреев умер. Умер. Вдумайтесь в это слово из пяти букв. У нас больше никого не осталось.

Целую землю, где лежит тело, вмещавшее в себе ум, душу, сердце России» [12, с. 141-143].

66

Даниил Андреев, сын писателя, поэт и философ-визионер, называл своего отца не просто великим художником, но вестником, который обладал пониманием «темной демонической природы мирового закона». Публицистика

Леонида Андреева времен «Русской воли» - еще одно тому подтверждение.

***

1. Андреев Л. Н. «Верните Россию!»: сборник / сост. И. Г. Андреева, послесловие и коммент. В. Н. Чувакова. М., 1994.

2. Андреев Леонид. Перед задачами времени. Политические статьи 1917-1919 годов / сост. и подг. текста Ричарда Дэвиса. Benson, Vermount, 1985.

3. Андреев Л. Н. Полное собрание соч. и писем: в 23-х т. М.: Наука, 2013. Т. 6.

4. Андреев Леонид. S.O.S. Дневник (1914-1919). Письма (1917-1919). Статьи и интервью (1919). Воспоминания современников (1918-1919) / под ред. и со вступит. ст. Ричарда Дэвиса и Бена Хеллмана. М.; СПб.: ATHENEUM-ФЕНИКС, 1994.598 с.

5. Быков Д. Л. Время потрясений. 1900-1950. М.: Эксмо, 2018. 544 с.

6. Волошин М. А. Из литературного наследия. СПб.: Алетейя, 1999.

7. Горький и Леонид Андреев. Неизданная переписка. Литературное наследство. М.: Наука, 1965. Т. 72.

8. См. об этом: Иезуитова Л. А. Об архетипе «бунта» в творчестве Андреева (Л. Н. Андреев и старообрядчество) // Иезуитова Л. А. Леонид Андреев и литература Серебряного века. СПб.: Петрополис, 2010. С. 118.

9. Кен Л. Н., Рогов Л. Э. Жизнь Леонида Андреева, рассказанная им самим. СПб.: Коста, 2010.

10. Кудрова Ирма. Путь комет. Кн. 1. Молодая Цветаева. СПб.: Крига, 2007.

11. Купреянова Е. Н. Эстетика Л. Н. Толстого. М.; Л.: Наука, 1966.

12. Куприн А. И. Памяти Леонида Андреева // Свободная Россия. 1919. № 54. 20 ноября. Цит. по: Куприн А. И. Голос оттуда. 1919-1934. М., 1999.

13. Реквием: Сб. памяти Леонида Андреева / под ред. Д. Л. Андреева и В. Е. Беклемишевой; с предисл. В. И. Невского. М.: Федерация, 1930.

14. Пушкин А. С. Собр. соч. : в 8 т. М.; Л.: Худож. лит., 1970. Т. 8.

15. Русская воля. 1917. № 1. Веч. вып. 6 марта. С. 1. В дальнейшем ссылки на это издание даются в подстрочных сносках.

16. Салтыков-Щедрин М. Е. Собрание соч.: в 20 т. М.: Худож. лит., 1969. Т. 8. 614 с.

17. Солженицын А. И. Красное колесо. Историческая эпопея: в 10 т. М.: Военное изд-во, 1994. Т. 5.

18. Сорокин П. А. Долгий путь. Сыктывкар: СЖ Коми ССР, 1991. 304 с.

19. Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. М.; СПб.: Прогресс-Литера-Алетейя, 1995.

20. См. об этом: Шишкина Л. И. Образ коллективного героя в творчестве писателей-знаньевцев // Русская литература. 1976. № 1. С. 181-199.

67

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.