Ленин. Пантократор солнечных пылинок Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Очень большая книга

Борис КАГАРЛИЦКИй

Лев Данилкин. Ленин. Пантократор солнечных пылинок. М.: Молодая гвардия, 2017. — 912 с.

Л% НИГА Льва Данилкина о Владимире Ле-{ нине, похоже, понравилась всем. Левых

/ » привело в восторг, что автор не повторяет клеветнических измышлений о «немецком шпионе» и «немецких деньгах», благодаря которым была сделана революция. В наше время этого вполне достаточно, чтобы заслужить благодарность прогрессивной общественности. Либеральная публика обнаружила в тексте Данилкина другие приятные моменты. В конце концов, по количеству оскорбительных эпитетов, которыми писатель награждает своего героя—морально нечистоплотный интриган, окружающий себя отвратительными людьми, беспринципный раскольник, наглец, человек на грани безумия, который «кропал статейки» и «талдычил» о революции, — данная книга не уступает самым агрессивным антикоммунистическим памфлетам (откуда все эти оценки и сюжеты, собственно, и заимствованы). Правда, в книге Данилкина есть и множество лестных эпитетов, которыми он столь же щедро награждает своего героя. Такой широкий взгляд на вещи не мог не понравиться аполитичной читающей публике: легкость мысли необыкновенная! Автор пишет, не задумываясь о смысле слов и о собственных выводах, через слово противореча самому себе. В общем, полноценный постмодернизм. Книга яркая, лихо написанная. В тренде.

К недостаткам произведения можно, конечно, отнести его размеры. Эта проблема не уникальна. Постмодернистские тексты очень часто оказываются чрезвычайно длинными, поскольку авторы, не имея ни ясной концепции, ни четких взглядов, ни эстетических (да и этических) ограничений, просто не знают, где и когда остановиться. Это можно сделать на любом месте, но с таким же успехом можно с любого места продолжить.

Правда, в данном случае у автора есть все-таки формальный ограничитель: даты жизни героя. Начать надо с рождения, а за-

кончить его смертью. Однако если с началом текста кое-как получается, то с финалом — нет. Автор так увлекается пересказом конспирологической теории Валентина Сахарова, согласно которой поздние работы Ленина были подделаны, предположительно его женой Надеждой Крупской, что забывает рассказать непосредственно о смерти вождя. Зато потом, уже закончив повествование о герое, он все равно не может завершить книгу, переходя к рассказу о том, как читал различную литературу по теме и как мучился над осмыслением прочитанного (фрагмент, который с таким же успехом можно было бы вставить и в предисловие).

Вообще с источниками у Данилкина довольно странные отношения. Он явно прочитал очень много, но почему из огромного корпуса лениноведческой литературы он выбирает для пересказа тот или иной материал, полностью игнорируя другие (в том числе знакомые ему, по собственному признанию), совершенно не ясно. Скорее всего, на этот вопрос не смог бы ответить и сам писатель. Просто что-то понравилось, что-то — нет; что-то подошло в данный конкретный момент, что-то не очень.

Источники, на которые опирается биограф, часто противоречат друг другу, но в этих расхождениях как раз есть логика, отражающая разные подходы, взгляды и методологии. Выбор между ними, в свою очередь, должен опираться на какую-то исследовательскую логику или по крайней мере на какие-то более или менее внятные критерии, хотя бы на репутацию источника.

Показательно, однако, что Данилкин цитирует исторические работы лишь в тех случаях, когда начинает отстаивать мнения, отвергнутые серьезными исследователями (вроде той же конспиро-логической фантазии про фальсификацию текстов позднего Ленина или не менее странного утверждения, будто у военного коммунизма не было экономических причин). Представления самого писателя о том, что такое академическое исследование, достаточно забавны. Он, кажется, искренне думает, будто уровень работы определяется количеством сносок. На какие источники эти сноски делаются и насколько они корректны, совершенно не имеет значения. И в этом плане у него за академические исследования вполне могли бы сойти тексты о летающих блюдцах, еврейском заговоре или правящих миром рептилоидах, которые тоже снабжены ссылками на горы аналогичной литературы (конспирологи и уфологи обожают цитировать друг друга, а с течением времени у них накапливается неплохой список «источников»).

И все же почему Данилкин отдает предпочтение одним текстам перед другими? Должна же быть хоть какая-то причина! Срабаты-

вает склонность к сенсации, к той же конспирологии? В таком случае почему нет рассказов о шпионаже в пользу Германии, о деньгах, привезенных Парвусом из Берлина, и т. п.? Ведь это прекрасно сочеталось бы с образом интригана и заговорщика, который складывается в первой половине книги! Думаю, по двум причинам: во-первых, немецкие деньги — это уже избито, скучно и не оригинально. Не модно, не сенсационно. Наоборот, сенсационно будет сначала изобразить Ленина беспринципным заговорщиком, а потом сказать, что никаких немецких денег не было. Это нелогично, зато соответствует эстетике постмодернизма. А во-вторых, в следующих главах книги описывается уже совершенно иной Ленин, не имеющий никакого отношения к первому (по-видимому, даже с ним не знакомый). Это чудаковатый государственный чиновник, действующий в полном соответствии с этикой «национального интереса»—ради чего и Коминтерн создается, и антиколониальная борьба затевается. Иными словами, Ленин из первой половины книги деньги бы взял, а тот, второй — уже нет. История про Парвуса излагается в середине, но ближе ко второй половине, так что надо поменять версию.

Беда в том, что написание биографии предполагает несколько иные требования, чем составление «обычного» постмодернистского текста. Можно сколько угодно рассуждать о конце «больших нарративов», но в повествовании должна быть хоть какая-то связность. Ведь в нашей личной жизни, в нашем поведении какая-то связность и логика все же прослеживаются... Например, мы не можем быть одновременно в двух разных местах или совершить одновременно два взаимоисключающих поступка. Люди, конечно, меняются. Но в их эволюции тоже есть своя логика, свои причины, мотивы.

Увы, подобные ограничения — не для Данилкина. Для него вообще не существует вопросов «почему?», «как одно соотносится с другим?». Он может не просто противоречить сам себе в оценках и формулировках, но и приписывать это Ленину. Очень показательно, как Данилкин описывает отношения своего героя с Инессой Арманд. Он сначала твердо и однозначно заявляет, что романа между ними не было, да и не могло быть, все это эмигрантские сплетни и клевета политических противников. Потом вдруг приходит к выводу, что связь все же могла быть, подробно объясняя, как отношения с Арманд вписывались в логику представлений о личной жизни, которых придерживались Ленин и Крупская. Через несколько страниц автор снова столь же уверенно утверждает, что ничего не было, явно игнорируя свои прежние слова.

Следует признать, что тема «Ленин и женщины» вообще у Данилкина не идет. Мало того что о таинственном романе с Елизаветой К. нет ни слова (хоть сказал бы, что не верит в эту историю), но и хорошо известное письмо к Марии Эссен интерпретируется как написанное навеселе, под влиянием лишней кружки пива. Как будто биограф не знает, что письмо отправлялось не куда-нибудь, а в тюрьму. Какое уж тут веселье!

Понятно, что для советской официальной историографии начиная с 1930-х годов недопустимо было даже предположение, что у Ильича могли быть какие-то другие женщины, кроме законной супруги. А уж мысль о том, что Крупская могла позволить себе других мужчин, кроме будущего вождя мирового пролетариата, вообще в голову не укладывалась. Хотя товарищ Сталин, надо полагать, не совсем на пустом месте отпустил свою знаменитую шутку про возможность в крайнем случае найти и другую вдову Ленина.

Почему Данилкин, изучивший изрядное количество мемуарной литературы, включая эмигрантскую и меньшевистскую, в данном случае предпочитает следовать советской версии биографии? Не хватило воображения? Зато в других вопросах он резко отходит от советского канона. Если вы интересуетесь темой «Ленин и пиво», то книга Данилкина точно для вас. Нигде так подробно не описаны все пивные, которые Ильич посетил или хотя бы мог посетить в годы эмиграции, все сорта пива, которые там подавались в начале ХХ века или подаются в наше время. Тема «Ленин и деньги» тоже раскрыта неплохо, когда Данилкин, явно сопереживая своему герою, начинает выяснять, как удавалось собирать средства на издание «Искры» или «Правды», тем более что поступлений и пожертвований постоянно не хватало.

Раздел о революции 1905 года вообще превращается в авантюрный роман. У Данилкина получается, что Ленин не только лично руководил большевистскими боевиками, но и вообще ничем другим не занимался. Всяческие съезды, издание газет, политическая стратегия, споры с оппонентами, выборы, организация легальной политической структуры... как это скучно!

Биограф, похоже, искренне не понимает, в чем разница между работой политика и деятельностью лидера террористической группировки. Ленин был, разумеется, в курсе дел боевой организации большевиков, так же как Виктор Чернов — в курсе дел боевого крыла партии эсеров, но отсюда вовсе не следует, будто эти люди ставили именно вооруженную борьбу на первое место, а главное — руководили ей непосредственно. Этим занимались другие, что вполне естественно: разные задачи требуют разных че-

ловеческих качеств. То же самое, кстати, можно сказать и о стремлении Ленина создать организацию «заговорщиков». Ясно, что работа в подполье требует соблюдения правил конспирации. Но заговор и создание партии, ориентированной на пропаганду среди масс, — совершенно разные виды деятельности. И даже если оппоненты Ленина обвиняли его в «заговорщицких» методах, надо все же поразмыслить, насколько эти заявления представляют собой реальную оценку практики большевиков, а насколько — публицистическое преувеличение.

То, что Ленин не был заговорщиком, вовсе не делает его образцовым демократом и не снимает вопросов о том, насколько допустимым и правильным был его централистский подход. Просто не надо путать публицистику с аналитикой.

Непонимание героя, пожалуй, главное, что соединяет в единое целое многочисленные фрагменты этого многословного текста. Данилкин то презирает и осмеивает Ленина, то ненавидит, то любуется и восхищается им. Но ни в один из этих моментов он его не понимает. Для него любая история распадается на кучу равноценных и равнозначных эпизодов, не связанных ничем, кроме хронологии. Автору совершенно чуждо представление о том, что в основе всех действий его героя лежит единая цель и общая стратегия (которая, как точно заметил некогда Григорий Водолазов, реализуется через тактические зигзаги). И дело тут не только в том, что поведение целостной личности, в сущности, довольно простое и понятное, оказывается непостижимой психологической загадкой для писателя-постмодерниста, но и в том, что автору биографии Ленина совершенно не удается понять, как может человек посвятить свою жизнь реализации некой изначальной, причем не индивидуальной, а коллективной, классовой программы — борьбе за социализм.

Кто-то из историков культуры много лет назад бросил ставшую крылатой фразу о том, что каждая эпоха создает собственного Гамлета. С таким же успехом можно сказать, что каждая эпоха создает также собственного Ленина. И созданный Данилкиным Ленин по-своему интересен именно тем, что дает нам представление — нет, никак не о герое книги, но о наших временах, о господствующем сейчас стиле мышления, о том, что представляет собой постсоветская интеллектуальная элита, причем именно та ее часть, что претендует (может быть, даже с некоторым основанием) на идейную и политическую независимость.

Не удивительно, что произведение Данилкина получило — и вполне заслуженно — премию «Большая книга». Его труд

не просто актуален (в том смысле, что воплощает все современные культурные предрассудки), но и масштабен: целых 912 страниц (в издании ЖЗЛ) и вес около килограмма. К несчастью, книга настолько велика, что не всякий читатель осилит текст целиком. И уж сам Данилкин его, скорее всего, тоже не прочитал, иначе вряд ли допустил бы такое количество нестыковок и противоречий, а иногда, наоборот, прямых дословных повторов.

Книга могла бы оказаться куда короче, если бы в ней наряду с Лениным не было второго героя, куда более интересного автору, а в действительности — и читателю. Этим героем является сам Данилкин. Вот он идет «по ленинским местам» в Швейцарских Альпах, вот он посещает квартиры, где селился его персонаж в Петербурге, вот любуется окрестностями Парижа, а вот он же размышляет о том, какие факты из ленинской биографии описать, а какие проигнорировать, сочтя недостоверными. Он разглядывает своего героя и оценивает его, он размышляет о теоретических вопросах политики и экономики, по ходу путая Владимира Ленина то с Иммануилом Валлерстайном, то со Сталиным, то с Троцким, то с Маркузе.

Чем больше мы читаем о Ленине, тем больше узнаем о Данил-кине. К концу книги читатель, пытающийся что-то выяснить о судьбе вождя русской революции, остается совершенно сконфуженным и запутавшимся, зато Данилкин встает перед ним, как живой.

Когда-то давным-давно в далекой-далекой галактике Маяковский разглядывал фотографию на белой стене и констатировал: «Двое в комнате. Я и Ленин».

В комнате у Данилкина никакого Ленина нет.

Девятьсот тринадцатая Ответ Борису Кагарлицкому

Лев Длнилкин

«Книга яркая, лихо написанная. В тренде».

В тренде? Я-то думал, что в тренде цитировать Путина насчет того, что Ленин заложил атомную бомбу, сводить всю историю революции к вымышленному эпизоду из «Красного колеса», где Ленин ведет диалог с чертом Парвусом, и поддакивать церкви, которая представляет Ленина антихристом и собирается выволочь его тело на площадь.

«...о таинственном романе с Елизаветой К. нет ни слова».

Не в бровь, а в глаз. Ни слова, правда, про то, а как же, однако, я должен был этот таинственный роман осветить? Ведь не может же Кагарлицкий не знать, что никаких документов, касающихся этой фантомной «любовницы Ленина», не существует. Или все же напомнить историю вопроса? Первый завел эту шарманку, видимо, Григорий Алексинский, никогда не производивший впечатление надежного рассказчика и незаинтересованного свидетеля (его заявления от июля 1917 года—хорошая тому иллюстрация); Роберт Пейн в своей пропагандистской книге о Ленине сделал из этих текстов целую рок-оперу, арии из которой затем превратились в вечнозеленые шлягеры и вот уже несколько десятилетий находятся в жесткой ротации в желтой прессе и соответствующей публицистике; ок, это любопытная тема для исследователей механизма циркуляции образа Ленина в современной поп-культуре, но упрекать биографа за то, что он не стал превращать свой текст в совсем уж «Лайфньюз»? Так правда—можно?

«Следует признать, что тема „Ленин и женщины" вообще у Данилкина не идет».

Следует, следует... А еще следует вспомнить одно вульгарное, но все же уместное, пожалуй, выражение, обозначающее отказ обсуждать альковные тайны: «Я свечку не держал». А еще, что если кто-то из потенциально заинтересованных читателей хотел бы воспользоваться этим почтенным устройством, проливающим свет на все — это уж наверняка — тайны истории XX века, то ему, видимо, лучше обратиться как раз к Борису Кагарлицкому, который, вне всякого сомнения, знает об этом больше, чем я.

«...хорошо известное письмо к Марии Эссен интерпретируется как написанное навеселе, под влиянием лишней кружки пива. Как будто биограф не знает, что письмо отправлялось не куда-нибудь, а в тюрьму. Какое уж тут веселье!»

Где у меня сказано, что оно написано «навеселе»? Сказано совсем другое: в декабре 1904 года, после летнего кризиса, завершившегося «совещанием 22 большевиков» и запуском газеты «Вперед», дела у Ленина пошли много лучше, что, подразумевается, и позволило ему выбрать для письма Марии Эссен соответствующую моменту мажорную интонацию.

«Раздел о революции 1905 года вообще превращается в авантюрный роман».

Прям-таки что ни страница, то «Дети капитана Гранта» или «Копи царя Соломона». Но вообще-то ровно наоборот, и ровно поэтому самый выигрышный эпизод — про то, как Ленин уходил в декабре 1907 года из России по льду, — вообще пропал из моей книги. Я его написал и вычеркнул — ровно для того, чтобы она не превращалась в авантюрный роман. Эпизод замечательный для беллетриста, но необязательный для биографа.

«.вес около килограмма».

Критика—это всегда, по сути, акт правосудия. Свершилось оно и здесь, и вердикт, действительно, убийственный: кни-

га весит почти кило, и тема внебрачного секса не раскрыта. Пожалуй, если бы кто-то решил вырубить из мрамора фигуру, символизирующую «правосудие по-Кагарлицкому», то изобразил бы автора рецензии с двумя его главными инструментами-атрибутами: весами и свечкой.

«Данилкин то презирает и осмеивает Ленина, то ненавидит, то любуется и восхищается им. Но ни в один из этих моментов он его не понимает».

У людей, которые испытывают к Ленину зоологическую ненависть, и у профессиональных местоблюстителей, полагающих себя монополистами по ленинской части просто потому, что они «всю жизнь им занимаются», «относятся всерьез» и не намерены допускать самозванцев в свой наглухо запертый изнутри клуб, где в подвале живет узнаваемая, с лысиной, кукла со связанными руками и кляпом во рту, есть много общего. Я миллион раз слышал и от тех и от других—в качестве самого убийственного обвинения, — что из-данилкин-ской-книжки-вы-не-узнаете-ничего-нового-о-Ленине. Действительно, там ведь не сказано, что все дело в том, что Ленин на самом деле всю жизнь мстил за умершую среднюю сестру либо оказался японским шпионом или женоненавистником. И чего ради тогда, спрашивается, читать это?

Бескомпромиссные рецензенты правы. Единственное «новое» в моей книжке (и вот об это пришлось споткнуться даже Кагарлицкому), будете смеяться, рассказчик. Знаете почему? Да история потому что одна и та же — 18701924, а между ними 12 томов биохроники; только вот излагают эту историю каждый раз по-разному. Один (кто бы это мог быть?) расскажет вам историю Ленина через отношения главного героя с женщинами, другой — через сюжет о Парвусе, третий—через конфликт с Богдановым, четвертый — через мнимое «еврейство» Ленина. Все эти двери всегда открыты, и каждый биограф волен открыть свою. Вот и мой рассказчик придумал свой — не лучше и не хуже прочих—способ.

Я не буду тут разводить антимонии насчет того, что Автор и Рассказчик—не одно и то же, что для этой книги мной

специально был сконструирован Рассказчик, который довольно существенно отличается от Автора, чьи представления о Ленине находятся в более, мм, застывшем состоянии. Это, в конце концов, Кагарлицкому знать необязательно. Но то, что в книге два, по сути, главных персонажа — Ленин и Рассказчик, важно. И что в ней рассказана история не только самого Ленина, но и история Рассказчика: как он меняется, изучая феномен Ленина, наблюдая своего героя в разных обстоятельствах.

Очень может быть, что решение Автора ввести в свой текст такого Рассказчика отвратительно; возможно, так дела не делаются: не умеешь — не берись. Но как бы то ни было, задним числом ничего не изменишь: я выбрал для своей книги именно этот жанр — не монографию по истории, а, прости господи, нон-фикшн-новел. Да, возможно, кому-то этот жанр покажется оскорбительным для Ленина, да и вообще он нехорош (наверняка, ознакомившись с «Хладнокровным убийством», Кагарлицкий сказал бы Капоте, что тот сочинил безобразно многословную книгу, содержание которой можно изложить в двух абзацах).

Но я выбрал этот жанр — и ничего теперь с этим не поделаешь. И ровно поэтому тут нет предисловия с тезисами, которые затем развиты и доказаны. Зато есть сугубо факультативное послесловие (до которого, может, не каждый еще и доберется), где раскрывается прием, объясняется, что фантомные «отношения» рассказчика со своим героем тоже один из сюжетов книги.

«Это нелогично, зато соответствует эстетике постмодернизма... Ленин из первой половины книги деньги бы взял, а тот, второй — уже нет» и т. п.

Видимо, Кагарлицкий полагает, что может быть ИЛИ—ИЛИ. Либо он у вас заговорщик-интриган, либо госчиновник с этикой национальных интересов. И вот это действительно самое важное, потому что, ну конечно, нет.

История Ленина — это история превращения человека в свою противоположность — под влиянием заново прочтенных книг, под влиянием полученного опыта, в необычных исторических обстоятельствах. Про то, что обычная формальная логика — где одно не противоречит другому — иногда перестает работать.

Разумеется, такие «нелогичные» портреты Ленина раздражают людей, которые молятся на Ленина-икону, одномерную и внутренне непротиворечивую; правда, при ближайшем рассмотрении они ничего не могут сказать тем, кому Ленин представляется либо мошенником, искусно обманывающим аудиторию в зависимости от обстоятельств, либо загадочно «противоречивой фигурой», которая сегодня говорит одно, завтра совсем другое — видимо, по неспособности сосредоточиться.

Штука в том, что как раз может, может быть И — И. Не либо империалистическая, либо гражданская, а империалистическая, которая превращается в гражданскую. Не либо социалистический интернационал, представляющий интересы пролетариата, либо буржуазные партии, представляющие националистическую буржуазию, а социалистический интернационал, поддержавший войну, затеянную буржуазией и гибельную для пролетариата. И так далее. Растение — это и почка, и цветок, и плод: это все одно и то же растение. Ленин — это И «беспринципный интриган», И «чудаковатый государственный чиновник, работающий в полном соответствии с этикой „национального интереса"», он тоже состоит из противоречий (которые — а не последовательность и тождества, для этого есть миллион других книг о Ленине — и ищет биограф, чтобы зафиксировать, как возникает «самодвижение», превращающее его из обычного политика в гения) и трансформируется в свою противоположность.

Это и есть — боже, никогда не думал, что мне придется произносить это вслух, — диалектический взгляд; Ленин показан «диалектично» — ну хорошо, очень может быть, не «показан», пусть у меня не получилось, но я по крайней мере пытался.

Мой Рассказчик—ничем не примечательный тип: не сим-плициссимус, но и не семи пядей во лбу существо. Сначала он самонадеянно полагает, что этого персонажа можно взять наскоком и объяснить «просто» через тривиальное остранение и осовременивание: описывая его с постоянно вскинутой бровью, «скептически» и с «иронией», подразумевающей известное превосходство; с сегодняшней лексикой, акцентируя те стороны, на которые «обычные биографы» не слишком обращают внимание, — вроде того, что Ленин был замечательный велосипедист, путешественник,

криптограф и так далее (это из рекламного текста к моей книжке; если б это была книжка Кагарлицкого, там, видимо, дело ограничилось бы формулой «Ленин был донжуан»). Но постепенно Рассказчик понимает, что так вот за здорово живешь, на одной «иронии», Ленина не возьмешь, что, сколько ни «осовременивай» его, многие поступки все равно останутся непонятными, если не показывать нюансы исторической ситуации и игнорировать самое главное, что Ленин был в равной мере философ и политик. И вот поэтому книга получилась такой толстой и, да, многословной, потому что в паре абзацев можно (наверно) рассказать о рецензенте Кагарлицком, а о Ленине — черта с два. И еще: когда Рассказчик осознает, примерно к третьей трети книги, что весь его проект «Ленин глазами книжного обозревателя „Афиши"» провалился, тон в этой книге меняется. Третья треть книги не такая, как первые две. Не только потому, что сам Ленин трансформировался, но потому в первую очередь, что изменился и Рассказчик.

Я не знаю, получилось ли это, возможно, никто этого и не чувствует; ну так я никогда и не говорил, что написал лучшую книгу о Ленине, нет; но я готов объяснить тем, кто просто пролистал ее, что именно я пытался сделать, — на длинной дистанции.

И да, спасибо за критику; я в состоянии переписать или пересказать своими словами статью из «Википедии» или любую из миллионов книг о Ленине, где Ленин будет показан «однозначно», где все будет очень непротиворечиво и логично и где рассказчик не будет демонстрировать симптомы шизофрении.

Но это будет Ленин Кагарлицкого — или чей там еще, но не мой; спасибо, мне такой не нужен.

ЛЕВ Д А Н И Л К И Н

163