CC BY
37
Т. К. Ховрина (Ярославль)
Лексический состав памятников позднего древнеславянского языка и русские народные говоры
«Самой яркой культурно-языковой особенностью средневековой Славии было наличие международного надэтнического литературного языка - древнеславянского (церковнославянского)», - писал Н. И. Толстой Согласно его концепции, древне-славянский язык, функционировавший с IX в.'Почти до конца
XVIII в., как и всякий другой литературный язык, изменялся
2
и имел свою историю во времени и пространстве .
Поздний древнеславянский (книжно-славянский) язык в России с середины XVII в., а особенно в первую треть XVIII в. «значительно расширяет свои литературные функции и обнаруживает явную тенденцию к полифункциональности» 8. Он выходит за пределы традиционных для него жанров и начинает, в частности, активно использоваться как язык науки, новой светской образованности. Вместе с тем, по определению Л. Л. Кутиной, Петровская эпоха - это «последний этап славя-но-русского двуязычия в широкой сфере культурного общения, после которого функции книжно-славянского языка резко сокращаются до обслуживания специфических нужд церкви, и он вновь становится языком канонических книг и богослужения» 4. Поэтому очень важны исследования памятников позднего древнеславянского (книжно-славянского) языка, помогающие установить, каким был в своих конкретных чертах его лексический состав, насколько он изменился по сравнению с эпохами предшествовавшими, какое место занимала в нем, с одной стороны, лексика старославянского (раннего древнеславянского) языка, и с другой, - лексика русского народно-литературного языка, с которым книжно-славянский язык находился в непрестанном взаимодействии, а в ряде функциональных сфер и литературных жанров они дублировали друг друга 5. Небезынтересно проследить дальнейшую судьбу отдельных лексических звеньев этих двух языковых систем в истории русского языка и его диалектах.
С этой целью обратимся к памятникам позднего книжно-сла-вянского языка - к лексикографическим трудам конца XVII -
начала XVIII в., первым переводным славяно-греко-латинским словарям. В 1704 г. в Москве Ф. Поликарпов издает свой Лексикон треязычный. В это же время осуществляется перевод на книжно-славянский язык и одного из экземпляров Тезауруса Герасима Влаха (четырехъязычного ново- и древнегреческо-ла-тино-итальянского лексикона), изданного в Венеции в 1659 г. Данный экземпляр словаря принадлежал другому видному переводчику Петровской эпохи, справщику Московского Печатного двора, а затем и его руководители^ А. К. Барсову (1673-1736). Именно он, как показало исследование этого памятника, и является не только одним из авторов славянского перевода, но и его редактором
Ф. Поликарпова и А. Барсова связывали годы учения в Славяно-греко-латинской академии (они были в числе первых учеников братьев Лихудов) и работа на Московском Печатном дворе, во многом сходны были и их лингвистические воззрения, которые и проявились в словарной работе этих справщиков. Важным источником при создании славянского перевода ярославского экземпляра Лексикона Влаха послужил «Лексикон латинский» Е. Славинецкого, отражающий церковнославянский язык середины XVII в.
Перевод иноязычных слов сделан в Лексиконе Влаха путем подбора к ним одного или ряда славянских соответствий, синонимичных или семантически сближенных, причем полилексем-ные переводы наиболее характерны для нашего источника, например: бессмертие-бессмертность-в&тость—приснобытство-присносущие (греч. ¿tSavaaía, лат. immortalitas); позорь—позорище-зрелище (Séoapov, theatrum); варъ-знои-жаръ (хафа, calor); мятежъ—мятение—молва— плищь—движение-смятение—шумъ греч. тарахл, лет. tumultus); помышляю—мню—непшую—думаю (греч. XoyiaCw, лат. cogito) и т. д.
Таким образом, в славянской части Лексикона Влаха часто представлены синонимические ряды, основу которых составляет церковнославянская лексика, относящаяся к разным периодам существования древнеславянского литературного языка. В ней прежде всего выделяется большой словарный пласт, известный уже памятникам старославянской письменности (ср. в выше приведенных примерах ст.-сл. млтежь, млъва, плншть, позорт», позориштЕ, непьштевати, карт» и др.). Выявить его позволило сопоставление материалов Лексикона Влаха с данными Старославянского словаря (по рукописям X-XI веков) 7.
В одних случаях славянский перевод иноязычных слов Влаха может полностью состоять из слов, находившихся в синонимических отношениях уже в старославянском языке, например: благостыня—благость—доброта; творец-сод Ътпелъ—зиждите ль; изгоняю—гоню-жену (от гънати); учу-проповЪдую-кажу; по учение-казание-слово 'тюучение'; торжество-праздникъ-празд-нество; животъ-жизнъ—житие; сЪнъ—стЪнъ 'тень'; безцЪнный-многоцЪнный; тощь-празденъ 'пустой'; рана-язва-струпъ и т. д.
В состав таких синонимических рядов могут входить и грецизмы, сопровожденные их древнеславянскими эквивалентами, ср.: порфира (пор(рира)-препряда-препруда (ст.-сл. прапрж-дд, пр'Ьпрждл)—багряница\ бимиамъ {Ьх>\пщш)-ливанъ-кадило; икономъ (о1у.о\>6[ю<;)-строитель 'управляющий'; мучитель-спе-кулаторъ (стеехоиХостыр 'палач').
С другой стороны, в Лексиконе Влаха представлены многочисленные деривационные образования от древних славянских основ, возникшие в результате активного словотворчества по книжно-славянским моделям и образцам, вплоть до новообразований XVIII века. Обратимся к отдельным словарным статьям Лексикона Влаха.
Греч, орхос, лат. ;)игатеп1;ит переведены следующим образом: клятва, рота, присяга, божба, присягание, ротба. Ср. словарные статьи в Лексиконе треязычном Ф. Поликарпова: «Рота, божба, присяга, орхо?, ;щзшгапс1ит»; «Божба, орхос,... ]ига-теп1;ит, зри клятва» (84, 29 об.). В «Лексиконе латинском»
Е. Славинецкого лат. ¿игатеп^т соответствуют славянские
8
слова клятва, рота .
Приведенные словарные статьи трех словарей, как видно, имеют однотипную структуру. В каждом из них в данном случае присутствуют одни и те же греческие и латинские параллели, однако самый многочисленный ряд их славянских эквивалентов наблюдается в ярославском экземпляре Лексикона Влаха. В этой словарной статье нашего источника первоначальный перевод иноязычных слов - клятва, рота, совпадающий с переводом Е. Славинецкого и полностью отвечающий семантике иноязычных слов Влаха, был дополнен А. К. Барсовым. К известным старославянскому языку лексемам клятва, приема здесь добавлено однокоренное для одной из них отглагольное существительное присягание, ср. его толкование в Азбуковнике XVII в.: «Присягание-бож-ба». Алф. 182 об. 9. В другом Азбуковнике XVII в. слово
божба, т. е. 'клятва именем бога', оказалось в следующей статье: «Рота, божба или клятва» 10.
В свою очередь, слово рота 'клятва, присяга', широко употребительное в древнерусской (оригинальной и переводной) литературе и отмеченное уже в Изборнике Святослава 1076 г., соотносится (как и его производное ротба) с глаголом ротитися 'клясться', представленным как в старославянских, так и древнерусских памятниках (СС 585; СРЯ XI-XVII вв. 22: 220-221). Лексема рота с исходной семантикой зафиксирована и в Словаре Академии Российской (изд. 1806-1822 гг.) без ограничительных помет. В. И. Даль включает в свой словарь как сущ. рота и ротъ-ба (при этом у слова рота в сибирских говорах отмечено значение 'обет, обещание, зарок, клятва богу'), так и глагол ротиться 'божиться, клясться' с пометами «вост. и особ, сев.» 11.
Таким образом, в одном синонимическом ряду Лексикона Влаха сошлись древние славянские слова, часть из которых с той же семантикой нашла отражение в говорах русского языка.
Лексическое и словообразовательное варьирование, наблюдающееся в нашем источнике, показывает высокие синонимические возможности позднего книжно-славянского языка, которые, как известно, проявились уже в его древнейшей основе — языке старославянских памятников, содержащих значительное количество семантических дублетов 12. В Лексиконе Влаха полилексемные переводы наблюдаются и там, где иноязычные слова обозначают конкретные понятия, относящиеся к самым разным функциональным сферам (природа, человек, быт и пр.). Так, греч. pó8ov, лат. rosa переданы следующим образом: рожа, шипокъ, свороборина. Ср. перевод лат. rosa у Е. Сла-винецкого: рожа, шипокъ (Леке. лат. 356). В Лексиконе трея-зычном этим словам отведены две статьи: «Шипокъ цвъть, рб-8ov, rosa»; «Рожа трава, или шипокъ, póBov, rosa» (165, 83). Ср. и статью в Лексиконе славеноросском П. Берынды (1627 г.): «Рожа: шипок, ружа» 13.
Заметим, во всех названных словарях лексемы рожа и шипок поданы как семантические дублеты, причем везде на первом месте стоит слово рожа, т. е. заимствованное слово толкуется древнеславянским шипокъ. В. И. Даль приводит слово рожа с пометой «юж.», ружа - «зап.» (IV: 101); ср.: укр. разг. рожа, польск. roza, чеш. rúze, восходящие к лат. rosa 14.
Лексема шипъкъ, соответствующая греч. póSov, зафиксирована в старославянской Супрасльской рукописи (СС 790). Слово рожа
засвидетельствовано в Геннадиевской Библии 1499 г. в переводе с Вульгаты, ср.: '«ВЪнчаем насъ рожами преж<е> неже съгниют (rosis)». Прем. Сол. II: 8 (СРЯ XI-XVII вв. 22: 194).
Употребление слова рожа в позднем книжно-славянском языке объясняется, по-видимому, также влиянием юго-западнорусской письменности (ср. показания словарей П. Берынды и Е. Славинецкого, включающих староукраинское рожа 1S).
Оба слова рожа и шипокъ имеют в Лексиконе Влаха производные образования: прил. рожаный, шипковый 'розовый, из роз' (последнее представлено в словосочетаниях: вода шипко-вая, шипково масло, шипковый сад (вертоград). Ср. в Травнике Любчинского: «О различьныхъ силахъ рожайыхъ чти книгу и протчая врачебныя книги». 545. XVII в. ~ 1534 г. (СРЯ XI-XVII вв. 22: 195).
Третья — русская параллель иноязычных слов Влаха — сво-роборина (с полногласным корневым морфом), как видно из сопоставления данных четырех словарей, зафиксирована только в нашем источнике. В других его словарных статьях обнаруживаем вписанные А. К. Барсовым, во-первых, сложения бЪлорожа, бЪлосвороборина, буквально передающие латинское словосочетание rosa alba 'белая роза' (ср. аналогичную статью в Леке, треяз.: «БЪлый шипокъ... alba rosa»; 36 об.); во-вто-pçix, сущ. рожанница и свороборня, означающие 'розарий'. В Лексиконе треязычном это понятие названо иначе: «Сверобо-ринникъ, poSwviá, ... rosarium» (90 об.). Таким образом, в двух лексиконах отражены фономорфологические и словообразовательные варианты свороборня-свероборинникъ.
Образования свероборинникъ, свороборина (звороборина), сво-роборинъ (звороборинъ) в значении 'дикая роза; шиповник', иногда - 'роза' представлены в памятниках письменности XVII в. (своробовина - XVI-XVII вв.). Ср. в Русско-немецком разговорнике, составленном Т. Фенне в Пскове в 1607 г.: «Звороборин ... Rose. Звороборина ... Rosenbusch» (I: 66) или в Проскинитарии святых мест Иерусалима Аре. Каллуда (перев. с греч. Евфимия Чу-довского, 1686 г.): «Вкругь Мертваго моря суть древеса плодоносная, рекше яблони, свороборины, краенЪйшия видом...» 54 (СРЯ XI-XVTI вв. 23: 195).
Данные однокоренные названия розы, шиповника по своему происхождению связаны с древнерусским своробъ (цел. сврДБъ) 'зуд, чесотка'. В образованиях с корнями свороб/ сверб- (<* svorb-/svbrb-) имплицитно содержится сема 'шеро-
ховатость, шершавость', которая проявляется как в наименованиях кожных заболеваний (ср. др.-рус. свербежъ, свербопга), сопровождающихся, как правило, появлением на теле различного рода высыпаний, язвочек, так и в наименованиях некоторых растений, имеющих колючие шипы, которые также вызывают болезненное раздражение кожи.
Отметим в Лексиконе Влаха и церковнославянскую лексему свербъ, входящую в синонимический ряд крастпа, короста, струпъ, который соответствует иноязычным фс&рос, scabies 'чесотка, парша' (ср. в Леке, лат.: scabies кра(с)та, струпъ, све(р)бъ; 362), а также прил. свербный, крастовый, коростовый, означающие соответственно - 'чесоточный (больной)', 'покрытый паршой, струпьями' Супр. рук. (СС 595).
В диалектах русского языка представлен целый ряд образований с полногласным корнем свороб-. Так, прил. своробатьш 'шершавый, шероховатый' отмечено в псковских и тверских говорах, а в значении 'покрытый болячками' - в ярославских 1в; своробливый 'чесоточный' засвидетельствовано в пермских и архангельских говорах. Название чесотки свороб сохранилось во многих севернорусских говорах (в том числе ярославских), глагол своробить 'буянить' известен в псковских говорах 17. В Словаре Даля приводится и слово свороборина 'дикая роза, шиповник' с пометой «кал.», в южнорусских го-воах в этом же значении отмечены сверберина, серберина, сер-балина, сербаринник (Даль IV: 174, 633; КСРНГ).
Лексика с корнем сверб- своеобразно отразилась в русских говорах, в частности в ярославских и костромских. Глагол свербеть 'зудеть, чесаться' стал употребляться как безличный и приобрел новое значение, ср.: «А ему уж свербит, бежать надо» (Любим.), т*~е. 'не терпится'. Сущ. свербига (свербега), свербё-ха обозначают суетливого или непоседливого человека, например: «Такая свербёха, все ей на одном месте не сидится» (Г.-Ям.); «Как свербега вертится» (Яросл.), - говорят об очень подвижном человеке. Ср. также: свербежка 'отчаянный человек' (ЯОС 9: 15). В основе этих диалектных наименований лица лежит ак-циональный признак - быстрота действий, подвижность, свойственная человеку (ср. поведение человека, испытывающего зуд).
Лексика, противопоставленная в древнеславянской и русской языковых системах по признаку неполногласие/полногласие, присутствует и в других статьях Лексикона ВЛаха. Например, ахорос, palea ('солома', 'мякина, высевки') переведены: солома, ела-
ма, плЪва, паздерие. Славянизм паздерие 'солома' зафиксирован, в частности, в Геннадиевской Библии 1499 г.: «Си ж<е> възведе я [двух соглядатаев] на храм и скръ я въ паздереи лнян'Ь...» Иис. Нав. II: 6 (СРЯ Х1-ХУ11 вв. 14: 122).
Из представленных здесь двух слов с неполногласием в старославянском языке было лишь одно - плЪва\ второе сла-ма — церковнославянизм, однако для начала XVIII в. это -«резкая архаика» 18. (В Леке, треяз. дано только полногласное солома.)
В соседних статьях Лексикона Влаха присутствуют и производные образования от ст.-сл. пд'Ьвл и русского солома: прил. плевный, соломенный (ра1еа1из), сущ. *плевникъ, соло-менникъ 'сарай для мякины или соломы' (ра1еагшт); ср. ст.-сл. пл'Ькьнъ, пл'Ьвьница 'амбар' (СС 452). Как видим, старославянскому пл'Ьбьннцд (ж. р.) в позднем книжно-славянском языке соответствует словообразовательный синоним м. р. плевник, включенный также в Лексикон треязычный.
Если обратимся к русским диалектам, то обнаружим в них определенное церковнославянское влияние. Неполногласное плева 'мякина' сохранили архангельские говоры 19. Однако наиболее широкое распространение в диалектах русского языка (в том числе ярославских и костромских) получил другой его фонетический вариант со своеобразной полногласной огласовкой корня - пелева (пелёва), соответствующий литературному полова. Слово пелева засвидетельствовано в деловой письменности XVII в. (СРЯ XI-XVII вв. 14: 187). Данная основа проявилась в целом ряде диалектных образований. Так, неполногласному слову плевник нашего источника в ярославских, псковских, тверских, архангельских говорах соответствует сущ. пелевник 'сарай для мякины' или пелёвник - в ярославских и томских (СРНГ 25: 322). Кроме того, в ярославских говорах бытует несколько словообразовательных синонимов, обозначающих постройку для хранения мякины, а также сена, соломы, дров: пелевня (пелёвня, пелевна); пелев-ница (пелёвница), соответствующее ст.-сл. плЪвьница, и пеле-вушка (пелеушка) (ЯОС 7: 87). Наименования пелевня и пелевни-ца распространены и в других севернорусских, а также среднерусских говорах (СРНГ 25: 322). Слово соломенник 'сарай для хранения соломы' также известно в Ярославской области. Эта лексема включена в Словарь Академии Российской (1822 г.), однако в нем, как и в Словаре Даля, она называет другую реалию -'соломенный тюфяк'.
Приведем еще несколько примеров, обнаруживающих связь между словарным составом позднего книжно-славянского языка и русских народных говоров. Греч. Хфа?л, лат. рга^дип, основное значение которых 'луг', 'луговая трава', соотнесены в Лексиконе Влаха со славянскими гумно, травник, злачник. Наиболее точным смысловым эквивалентом иноязычных слов является здесь лексема травник, которая с этой же латинской параллелью представлена в лексиконах Е. Славинецкого и Ф. Поликарпова. В. И. Даль приводит это слове без территориальных помет со следующим определением: «хороший луг, травное место среди бестравья; низменное или сыроватое место, где трава и в засуху растет получше» (Даль IV: 425). В литературном языке слову травник присущи другие значения, однако в диалектах оно может обозначать 'луг, богатый травами' 20.
Исконная семантика слова гумно 'ток', 'житница, амбар', отраженная в памятниках старославянской и древнерусской письменности, представлена и в Лексиконе треязычном, ср.: «Гумно, ^гапагшт» (81). В Лексиконе Влаха это слово
стоит в одном ряду с лексемой травник и воспринимается как ее синоним. В говорах русского языка (костромских, ярославских, некоторых ивановских) слово гумно распространено в значении 'часть крестьянской усадьбы', а именно - 'приусадебный участок для покоса травы' 21, ср.: «Нынче у нас гумно богато: травы хороши»; Рыбин. (ЯОС 3: 11). Такое употребление данного слова в диалектной речи как раз и соотносится с его семантикой в Лексиконе Влаха.
Третья славянская параллель злачник, добавленная в первоначальный перевод иноязычных слов Влаха А. К. Барсовым, зафиксирована со сходным значением и в Лексиконе треязычном; ср.: «Злачник,"хХырСтгк, ЬегЬайсепз» (125). Однако в Словаре русского языка XVIII в. (как и в СРЯ XI—XVII вв.) это слово отсутствует. Вместе с тем сущ. злачник связано со славянизмами злак, злачный 'изобилующий травой, зеленью' (ср. у Ломоносова: «Ясным солнцем осв'Ьщенны СмЪются злачные луга») и новообразованием XVIII в. злачностъ 'изобилие в травах, зелени' 22. Таким образом, слово злачник 'место, богатое травами; луг' нашего источника дополняет данный словообразовательный ряд. Позднее оно было включено в Словарь церковнославянского языка А. Востокова (1858 г.), ср.: «Злачник, ^гаттеив» (I: 140).
Славянская лексика, отраженная только в лексиконах Ф. Поликарпова и Влаха, т. е. не представленная в других
словарях того времени, заслуживает особого внимания. Обратимся теперь к другой семантической сфере «Человек». Греч. о6т18о»й?, лат. vilis, общее значение которых 'никчемный, ничтожный (о человеке)', в славянском переводе Лексикона Влаха соответствует синонимический ряд: небылица, нечевуха, невежа. Первое слово небылица с этой же греческой параллелью дано в Лексиконе треязычном. Эта лексема в значении 'человек неродовитый, ничтожный' засвидетельствована только в текстах украинского происхождения второй половины XVII в., ср.: «О изрядное соравнение между тобою, небылицою, и сице-вым велеможемъ, господиномъ, каковъ Ахиоръ есть!» Юдифь, 161. 1674 г. (СРЯ XI-XVII вв. 11: 24).
Второе слово нечевуха обнаружено также в другом экземпляре Лексикона Влаха со славянским переводом С. Медведева. (В СРЯ XI—XVII вв. данное слово приведено с единственной ссылкой на этот источник.) Вместе с тем в деловой письменности конца XVII в. отмечен семантический дублет названного слова ничевушка 'ничтожный, ни на что не годный человек', ср.: «Герасима Фирсова слогъ и письмо..., а подъ нимъ брата твоего келейново Генадия..., да чернца опального Тишки, да двухъ чернцов ничевушекъ». (Отп. Старца Варе.) Суб. Мат. III: 74. 1666 г. (СРЯ XI-XVП вв. 11 : 386).
Слово нечевуха как наименование человека, который ничего не умеет и не хочет делать, по определению Даля, «дармоеда, шатуна», было засвидетельствовано в архангельских говорах (ниче-вуха — в тверских), другой его фонетический вариант нечеуха в значении 'не заслуживающий уважения человек' отмечен в вологодских говорах (СРНГ 21: 244). В. И. Даль приводит слово ниче-вуха с более конкретным определением - «непряха, нерукодельница» [без террит. помет] (Даль II: 543, 548).
Таким образом, слово нечевуха в говорах русского языка сохранило и нескольку конкретизировало свою семантику. Что же касается лексемы небылица, то ее употребление, в частности, в олонецких говорах как наименование лживого, хвастливого человека (СРНГ 20: 323) не обнаруживает связи с данными памятников конца XVII—начала XVIII в., а соотносится скорее с литературным небылица, т. е. 'вымысел, выдумка'.
В Лексиконе Влаха как и в других переводных источниках, богато представлены разнообразные книжно-славянские образования, созданные в процессе переводческой деятельности. Многие из них возникали в результате калькирования грече-
ских и латинских слов и иногда вообще не выходили за рамки того или иного памятника, т. е. являлись индивидуально-авторскими образованиями. Одной из характерных особенностей славянского перевода Лексикона Влаха является наличие в нем большого числа сложных слов, которые в то же время являются и типологической чертой древнеславянского литературного языка. Ряд из них мог какое-то время существовать в языке, а затем вытеснялся другими наименованиями. Так, сложение легкоумный нашего источника соответствует греч. «ХафрохаихаХо?, лат. levis animi 'глупый, нелепый', 'легкомысленный'. Это слово представлено в древнерусских переводах с греческого, ср.: «Всяка напасть легъка есть мужю не легько-умному». Пч. 176 XIV-XV вв. ~ XIII в. (СРЯ XI-XVII вв. 8: 191). Заметим, что в «Опыт областного великорусского словаря» 1852 г. включен диалектный вариант этого сложения лег-коумый с пометами «арх.», «новг.», который как раз и толкуется словом легкоумный, т. е. 'легкомысленный' (с. 102); таким образом, в середине XIX в. последнее, видимо, еще не осознавалось как нелитературное.
Оба эти варианта - легкоумный и легкоумый - бытуют в свердловских говорах в значениях 'легкомысленный' и 'туповатый, слабоумный', во втором значении прил. легкоумый отмечено также в архангельских и вологодских говорах (СРНГ 16: 313).
Другой пример. Греч, цошу 'близорукий', лат. lusciosus 'страдающий куриной слепотой', 'подслеповатый' первоначально были переведены в Лексиконе Влаха одним прил. подслЪпо-ватъ. А. К. Барсов расширяет славянскую часть статьи, добавляя в нее следующие слова: мизоочный, мизателенъ, близзри-телный. В русском языке того времени не существовало определенного термина для обозначения понятия близорукий. И русский книжник вынужден был, подыскивая соответствующие эквиваленты иноязычным словам, имеющим это значение, образовывать неологизмы, используя для этого средства выражения церковнославянского языка. (Следует отметить, что и вписаны эти слова в наш источник не таким четким почерком, как другие, а с элементами скорописи.) Поэтому, читая данную словарную статью, невольно чувствуешь, как создавался перевод, становишься сопричастным творческому процессу. Здесь Барсов образует прилагательные от глагола миза-ти 'мигать, моргать' (<* migati), который отйечен в памятниках письменности XVII в. Ср. в Лексиконе славеноросском
П. Берынды 1627 г.: «Мизаю: помизаю, мигаю,... моргаю» (118). Этот глагол включен и в Лексикон треязычный, однако производных образований от него там нет.
В русском языке первой половины XVIII в. для наименования человека, страдающего близорукостью, могли использоваться следующие сложные слова с первой частью близ-: бли-зоглазый, близоокий и близкоокий - неологизм столетия. Сложение близ зрительный Лексикона Влаха дополняет этот ряд. Термин близорукий появляется в русском языке лишь во второй половине XVIII в. и получает лексикографическую фиксацию в Российском Целлариусе 1771 г. (СРЯ XVIII в. 2: 66).
Интересно, что оба способа выражения пбй'ятия близорукий, представленные в нашем памятнике, отразились в диалектной лексике. Уже в «Опыте...» 1852 г. находим слова бли-зорокий 'близорукий' с пометой «пек.» и мизюря «влад., во-лог., каз., симб., нижегор.» — 'подслеповатый человек' (с. 11, 114). Эту картину значительно расширяют данные Словаря русских народных говоров, в котором, во-первых, зафиксированы сложения с первым компонентом близ-: близоглазый (один из вариантов рассматриваемого названия в XVIII в.) - в брянских говорах, близорочный — в псковских, близорокий -не только в псковских, но и в ярославских говорах, а также близкорукий - в олонецких (СРНГ 3: 22-23). Во-вторых, в русских говорах отражены многочисленные образования с корнем миз-, среди которых отметим прежде всего сущ. мизики 'глаза' (перм.), разнообразные в словообразовательном отношении лексемы, обозначающие близорукого, с плохим зрением человека: мизирюкий (вят.) соответствующее литературному близорукий, мизон (новг.), мизюр (нижегор.), мизюра (вят., казан., влад., нижегор.), мизюрня и мизя (перм.), а также глаголы в значении 'плохо видеть вследствие близорукости, болезни глаз': мизить (урал.), мизюкатъ (свердл., симб., перм.), мизюрить (волог.) и др. (СРНГ 18: 156—157).
Мы могли бы привести много других примеров из нашего источника, однако уже проанализированный материал показывает определенную связь между словарным составом позднего книжно-славянского языка и русских народных говоров (в том числе ярославских). Как видно из приведенных иллюстраций, в диалектной лексике это проявляется как на лексическом, так и на словообразовательном уровне. Таким образом, все сказанное подтверждает неразрывную связь между историческим
и диалектным словарем славянских языков, на которую неоднократно указывали исследователи.
Примечания
1 Толстой Н. И. История и структура славянских литературных языков. М., 1988. С. 128.
2 Толстой Н. И. К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных олавян Ц Вопросы языкознания. 1961. № 1. С.52.
3 Кутина Л. Л. Последний период славяно-русского двуязычия в России // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов: Доклады советской делегации. М., 1978. С. 252.
4 Там же. С. 243.
5 Кутина Л. Л. Феофан Прокопович. Слова и речи. Лексико-сти-листическая характеристика / Литературный язык XVIII века. Проблемы стилистики. Л., 1982. С. 7.
6 Об ярославском экземпляре Лексикона Влаха см.: Ховрина Т. К. Ценный источник по истории русской культуры (О славяно-русских переводах Лексикона Герасима Влаха) / Краеведческие записки. Ярославль, 1984. Вып. V, VI. С. 77-82; Ховрина Т. К. Четырехъязычный лексикон Герасима Влаха в книжно-славянском переводе конца XVII -начала XVIII в.: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Л., 1989.
7 Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков) / Под ред. Р. М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. М., 1994 (далее - СС).
8 Славинецъкий Е. Лексикон латинський Ц Лексикон латинський Е. Славинецького. Лексикон словено-латинський Е. Славинецького та А. Корецького-Сатановського. Ки1в, 1973. С. 247 (далее - Леке. лат.).
9 Словарь русского языка XI-XVII вв. М., 1995. Вып. 20. С. 48 (далее - СРЯ XT-XVII вв.).
10 Ковтун Л. С. Азбуковники XVI-XVII вв. (старшая разновидность). Л., 1989. С. 247.
11 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1978-1980 (далее - Даль).
12 Цейтлин Р. М. Лексика старославянского языка. М., 1977. С. 52.
13 Лексикон словенороський Памви Беринди. Кипв, 1961. С. 109.
14 Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1987. Т. 3. С. 493.
15 См.: Ншчук В. В. Староукрашська лексикограф1я в и зв'язках с росШською та б1лоруською. Ки1в, 1980. С.162; Соболевский А. И. Русские заимствованные слова. СПб., 1891. С. 118.
16 Ярославский областной словарь: В 10 вып. / Под ред. Г. Г. Мельниченко. Ярославль 1981-1991. Вып.9. С.18 (далее - ЯОС).
17 Данные картотеки Словаря русских народных говоров. Институт лингвистических исследований РАН, СПб. (далее - КСРНГ).
18 Кутина Л. Л. Феофан Прокопович. Слова и речи. Лексико-стилистическая характеристика... С. 17.
19 Словарь русских народных говоров. СПб., 1992. Вып. 27. С. 107 (далее - СРНГ).
20 См. Вопрос № 151 программы «Лексика природы» ЛАРНГ Ц Программа собирания сведений для Лексического атласа русских народных говоров. Ч. 1. СПб., 1994. С. 25.
21 Диалектологический атлас русского языка: Цвйтр Европейской части России. Вып. III. Синтаксис. Лексика. Комментарии к картам. М., 1996. С. 51.
22 Словарь русского языка XVIII века. СПб., 1995. Вып. 8. С. 185 (далее - СРЯ XVIII в.).
