CC BY
30
УДК 94(474.3) ББК 63.3(4Лат)64 М 19
Александр Малнач
«ЛАТВИЙСКИЙ ПРАВОСЛАВНЫЙ ХРОНОГРАФ»: ФЕНОМЕН ИСТОРИОПИСАНИЯ ИЛИ ИСТОРИОГРАФИИ?
АННОТАЦИЯ
В статье анализируется новое издание, выходящее под эгидой Синода Латвийской православной церкви в сотрудничестве с Институтом русского культурного наследия Латвии — сборник «Латвийский Православный хронограф». Автор подчеркивает общественно-культурную значимость этого начинания, отмечая при этом, что далеко не каждый текст или группа текстов являются феноменом историографии. Большинство рассмотренных текстов и комментариев к ним в методологическом плане представляют собой феномен историопи-сания, являясь неисториографическим продуктом.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА
Латвийская Православная церковь; история церкви; Латвия; религиозная и культурная жизнь русских; историография; историописание.
СТОРИЧЕСКИ ПРАВОСЛАВИЕ явилось первой формой христианского вероисповедания на территории современной Латвии и в Прибалтике в целом. Изначально христианизация края шла с востока, с территории Псковской и Новгородской Руси, однако вследствие колонизации этих земель западноевропейским рыцарством и католическим духовенством в XIII веке православие было подавлено и в целом (хотя и не совсем) вытеснено за пределы Ливонии1. Оно возродилось на территории сегодняшней Латвии в XVIII веке в связи с включением Прибалтийского края в состав Российской империи. С тех пор традиция православия на восточных берегах Балтийского моря не прерывалась.
Сегодня православие — одна из крупнейших по числу последователей религия Латвии. По сведениям Латвийской православной церкви (ЛПЦ), в стране насчитывается 350 тыс. православных, однако точные цифры не-
известны, поскольку в Латвии не существует регистрации верующих. По мнению некоторых исследователей, в частности, профессора Латвийского университета А.В. Гаврилина, реальное число православных прихожан вдвое или даже втрое ниже и колеблется в пределах 120-150 тыс. чел.2, что ближе соотносится с количеством православных приходов по состоянию на 2016 г., когда их, как свидетельствуют данные Центрального статистического бюро Латвии, насчитывалось 1253.
Как бы то ни было, столь значительное число жителей, практикующих православие, предполагает известный спрос на литературу, поднимающую вопросы веры и истории православия на территории Латвии. Ответом на этот спрос очевидно и является новое издание Синода ЛПЦ в сотрудничестве с Институтом русского культурного наследия Латвии — сборник «Латвийский Православный хронограф»4. К тому же в Латвии имеются как профессиональные исследователи, так и любители, интересующиеся историей церкви, способные разрабатывать темы церковной истории. И хотя круг этих авторов не очень широк, они нуждаются в площадке, которая объединяла бы их усилия и давала выход их научным и квазинаучным устремлениям, знакомя общественность с результатами изысканий.
Два первых номера сборника, по благословению Митрополита Рижского и Всея Латвии Александра (Кудряшова), вышли в 2015 и 2016 г. соответственно. Издание печатается на русском языке, что и понятно — подавляющее большинство латвийских православных принадлежит к категории русскоговорящих и русскочитающих, хотя православие и не является в Латвии религией лишь этнических русских, каковым его иногда пытаются представить недоб-рожелатели5. Последствия массового перехода латышей (и эстонцев) из лютеранства в православие в середине XIX в. не изжили себя, да и сегодня к православию обращаются латыши, хоть и не столь массово, как в 1840-1850-х гг.
«Латвийский Православный хронограф» — не единственное выходящее в Латвии периодическое издание, касающееся вопросов истории и историографии православной церкви на латвийской земле. С 1993 г. в Латвии под редакцией профессора Латвийского университета Александра Гаврилина издается ежегодный специализированный научный журнал «Православие в Латвии» (с 2013 г. — «Православие в Балтии»). Также к материалам по истории православия и православной церкви в Латвии регулярно обращается основанный в 2004 г. рижским учителем истории, исследователем и публикатором Сергеем Мазуром альманах «Русский мир и Латвия», издателем которого выступает им же основанное и руководимое общество «SEMINARIUM HORTUS НиМАШТАТК». Данное издание предназначено для «всех интересующихся социокультурной проблематикой современности»; тема церковной истории — не единственный, хотя и важный пункт его программы, причем ставка делается на архивные изыскания и публикацию документов по истории ЛПЦ. Уже вышедшие из печати сборники документов охватывают период с 1918 по 1923 г., и редакция альманаха намерена продолжать эту работу.
В свою очередь сборник «Латвийский Православный хронограф» (далее — Хронограф) носит более специализированный характер, будучи адресован всем, кто «интересуется историей православия и сегодняшним состоянием Латвийской православной церкви, заботами и проблемами православного духовенства и мирян в прошлом и в наши дни» (I, с. 1-2). Можно только удивляться тому, с каким опозданием пришло это издание к читателю. Проблемы истории православия и православной церкви на латвийской земле, а также актуальные вопросы русской культурной и духовной жизни в Латвии находятся в центре внимания редколлегии сборника, которую возглавили протоиерей Олег Пелевин (ответственный редактор) и доктор истории Татьяна Фейгмане (научный редактор).
В предисловии к первому выпуску Хронографа редколлегия уведомила читателей, что издание осуществляется совместно Отделом образования и катехизации ЛПЦ и Институтом русского культурного наследия Латвии с целью публикации научных статей, архивных документов, фотодокументов и воспоминаний. При этом подчеркивалось, что предполагается обнародование исследований по истории православия в Латвии с «углубленным анализом ключевых моментов в жизни церкви в самые сложные для нее времена». В числе приоритетов редколлегии упомянуты также подвижническая деятельность служителей церкви, «многим из которых довелось испытать гонения, пройти тернистый путь, но остаться верными своему служению и своей пастве», роль церкви в современном обществе, история православных храмов и приходов, подготовка новых священнослужителей, восстановление и строительство храмов. Как одно из перспективных направлений исследовательской работы отмечено движение по принятию православия латышами, служение латышских православных священнослужителей, деятельность латышских приходов (I, с. 1-2).
Существенным расширением тематики сборника оборачивается намерение редколлегии помещать материалы, связанные с историей и культурой русских Латвии (впрочем, «не только русских»), поскольку «нельзя вести речь о православной церкви, не замечая проблем, волнующих и волновавших её паству на разных исторических этапах». И хотя уже само название сборника указывает на географическую привязку к территории Латвии, издание обращено не только к латвийской аудитории. Это естественно, поскольку ЛПЦ, пользуясь всеми правами автономии, пребывает в канонической связи с Русской Православной церковью Московского патриархата, т. е. является частью гигантского тела, простершего свои члены на все обитаемые континенты планеты. Православие в Латвии — феномен, выходящий далеко за рамки национального государства.
На примере двух первых сборников Хронографа следует отметить, что не во всем редколлегии удалось выдержать намеченную программу. Например, ни в первом, ни во втором выпуске Хронографа читатель не обнаружит специальных подборок архивных документов, но нельзя сказать, что данное намерение осталось совершенно невыполненным, поскольку ряд документов
дается в приложении к статьям С. Цоя «Рижская Православная Духовная семинария в межвоенные годы (1926-1936)» и «Правовое положение Латвийской Православной Церкви в 20-х — начале 30-х годов ХХ века», опубликованных в первом и втором номерах Хронографа соответственно.
Содержательно в сборнике явно превалируют публикации историко-краеведческого характера. В двух номерах Хронографа опубликовано всего три материала, касающихся сегодняшнего состояния дел в православной церкви, из которых, пожалуй, лишь один — обзор Оксаны Дементьевой «Педагогические конференции "Церковь, семья, школа" как вклад Латвийской Православной Церкви в воспитание детей» в первом выпуске Хронографа (I, с. 162-174) — прямо относится к современной повестке ЛПЦ.
Все же помещенные в сборник материалы журналистского плана и публицистического толка придают Хронографу толику злободневности, актуализируя проблемы, которые служат предметом обсуждения в церковной и околоцерковной среде. Кстати, уже само название периодического издания отсылает нас к традиции «Русского хронографа», памятника древнерусской письменности ХУ-ХУП вв., который представлял собой опыт систематизации исторических сведений и отличался от летописей повествовательной формой изложения и уклоном в назидательность. Нравоучительные сентенции встречаются практически во всех текстах Хронографа, что в условиях общего упадка духовности можно рассматривать как достоинство.
При этом следует признать, что упомянутыми материалами Сергея Цоя, а также статьей научного редактора сборника Татьяны Фейгмане «Служение Елпидифора Михайловича Тихоницкого» в первом номере Хронографа, содержащей жизнеописание выдающегося русского общественного деятеля межвоенной Латвии, практически исчерпывается научный отдел двух первых выпусков. Своеобразный интерес представляют все опубликованные статьи и материалы, однако в целом они не соответствуют строгим критериям научности, хотя, будучи снабжены научным аппаратом, оформлены в соответствии с минимальными академическими требованиям.
Приходится отметить, что моральная и материальная поддержка ЛПЦ сыграла в судьбе Хронографа двоякую роль. Сделав возможным появление сборника как такового, участие Синода Латвийской Православной церкви вместе с тем отчасти понижает академический уровень издания, которое следует обозначить как научно-популярное. Понятно, что официальный орган ЛПЦ, будучи ограничен рамками религиозной догматики и связан узами корпоративной этики, не может касаться одних тем, а затрагивая другие, не вправе преступать ограничений, накладываемых церковью вообще и ее руководством — в частности. Это нужно иметь в виду читателю, но статус Хронографа как официального издания ЛПЦ накладывает известный отпечаток на публикации не только церковных, но и светских авторов.
Так, Кира Аристова, начальник юридического отдела Пензенской епархии, доцент кафедры истории и философии Пензенской духовной семинарии, в статье «Епископ Иоанн (Поммер) и Пенза: в борьбе против церковного
раскола» (II, с. 19-45) рассматривает события, развернувшиеся в Пензенской епархии в 1918-1921 гг., т. е. в период Гражданской войны, по весьма упрощенной схеме борьбы сил света с силами тьмы, в которой первые олицетворяют епископ Иоанн (Поммер) и его сторонники, а вторые воплощают собой бывший архиепископ Владимир (Всеволод) Путята и «путятинцы». Так называемую «путятинскую смуту» в Пензе автор называет «заразой» (II, с. 20), самого Путяту «авантюристом в рясе» и «пензенским авантюристом» (II, с. 24, с. 42), а его сторонников честит «как раз той самой "пеной", которая неизбежно возникает при всяких изменениях существующих общественно-политических отношений» (II, с. 24). В статье С. Цоя о Рижской духовной семинарии, при упоминании гибели архиепископа Иоанна (Поммера), встречается такой оборот, как «горячо любимый и почитаемый всеми глава ЛПЦ» (I, с. 53), что, увы, далеко от действительности6 и служит фигурой речи, неуместной, как, впрочем, и ссылки на волю Божию (I, с. 72, 73; II, с. 156, 175, 187), а также нецитатное упоминание советской власти как «безбожной» (I, с. 73), в статье научного характера.
Разумеется, все мы и все на земле «в руце Божией», но поскольку в земных делах Господь реализует свою волю посредством законов общественного развития и через людей, в текстах, претендующих на академичность, следует, не уповая на Чудо, искать объяснение происходящего в постижимом разумом столкновении человеческих интересов и устремлений. Представляется, что истинная религиозность и уважение к церковной традиции могут и обязаны сочетаться со строго научным подходом к предмету исследования. Нет необходимости обременять познавательный рассказ о деятельности Рижской духовной семинарии дежурным славословием по адресу церковного иерарха, пусть даже выдающегося и священномученика, и подменять анализ сложных явлений общественной жизни обличениями с партийных позиций сегодняшнего, вчерашнего или позавчерашнего дня.
Очевидно тут сказывается влияние тех ограничений, о которых писал в другой связи Сергей Мазур: «...Вероятно, об истории православия в Латвии писать сложнее, чем о православии в России, так как оно не имеет столь же глубоких корней. Ближайшее же прошлое, мы имеем в виду XIX и ХХ век, наполнено более социальными и политическими событиями, чем религиозно-литературными. И ввиду близости прошлого интерпретация и комментарий событий обязательно затронет ныне действующие институты общества. А это грозит разного рода неприятностями. Поэтому для редактора руководствоваться правилом "не навреди", "никого не тронь" означает отход от объективности. Ему остается идти осторожной поступью, чтобы не дай бог не затронуть чьих-нибудь интересов, даже при этом сознательно поступаясь профессиональной честностью исследователя»7.
С другой стороны, именно участие в сборнике автора, принадлежащего к ЛПЦ, привнесло в Хронограф живую эристическую струю. К числу открыто полемических относится статья протоиерея Николая Тихомирова «Церковный язык и переводы Библии в современной жизни Русской Православной Церкви» (I, с. 12-30), в которой тот делится своими соображениями по поводу проектов «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной Церкви
XXI века» и «Отношение Церкви к существующим разнообразным переводам библейских книг», разработанных Межсоборным присутствием РПЦ.
Острие критики протоиерея Николая Тихомирова направлено против языковой реформы богослужения. «Большие опасения вызывают наметившиеся тенденции, свидетельствующие о далекоидущих планах реформирования богослужения и о возможном переходе на богослужение на русском языке», — пишет он (I, с. 12). Его заботит не смена языка богослужения сама по себе — вопрос, по словам о. Николая, догматически безразличный (I, с. 13), а тенденция к пересмотру канонического текста Священного Писания, открывающая, по мнению служителя культа, путь к секуляризации и отходу от архетипа текста, положенного в основу канонического текста Библии (I, с. 19), каковым считается славянский перевод Септуагинты8. Реализация замыслов по переводу богослужения на русский язык чревата расколом, считает о. Николай. «Дискомфорт, вызванный новыми текстами молитв, вызовет массовое отвержение языка и неизбежно приведет к расколу», — пишет он (I, с. 14). Автор обращает внимание и на чисто технические, практически непреодолимые, по его мнению, в современных условиях трудности перевода с церковнославянского на русский язык (I, с. 17), при том что любые ошибки в правке текстов неизбежно отразятся на строе духовной жизни, поскольку этот строй во многом формируется молитвой (I, с. 15).
Тут следует отметить, что о. Николай рассматривает проблему не с узко церковной, канонической точки зрения, но шире — с позиций человеколюбия вообще и радения о русской культуре в частности: а) вопрос о новом переводе или модификации богослужебных текстов поднимается не самими прихожанами, а директивное введение новых текстов вопреки воле православного народа — хранителя веры — будет воспринято как насилие над душой человека, каждого православного (I, с. 14-15); б) отказ от церковнославянского языка «негативно отразится на современном разговорном и литературном русском языках и вызовет обеднение речи, приведет к ухудшению понимания языка классиков русской литературы» (^с. 15); в) изменение текстов грозит переработкой практически всех нотных композиций, включая сочинений композито-ров-класиков, что должно обернуться утратой «певучести языка и распевности текстов и выходом сокровищ церковной музыки из богослужебного обихода» (I, с. 18).
Проблему понимания богослужебных текстов верующими, к которой апеллируют сторонники их обновления9, о. Николай не отрицает, но сводит ее к незнанию священной истории Ветхого и Нового Заветов, истории Церкви, содержания отмечаемых праздников, житий святых. По его мнению, вместо новых переводов следует обучать прихожан, разрабатывая программы и литературу, доступную неподготовленному читателю (I, с. 18).
Возражает о. Николай и против пересмотра архетипа Септуагинты. По его мнению, это приведет к дополнительным искажениям текста Ветхого Завета (I, с. 20). «Корректировать канонический греческий текст недопустимо», — считает публицист, тем более с учетом «наметившейся склонности отдать приоритет светской науке» (I, с. 22). «Качество перевода Библии на славянский язык
настолько велико, что при попытках вторжения в текст его, увы, можно только испортить. И потому трогать его нельзя!» (I, с. 24), — утверждает о. Николай.
Тема церковнославянского языка в богослужении нашла продолжение во втором выпуске Хронографа, будучи затронута в интервью Оксаны Дементьевой с протодиаконом Иоанном Дроботом, внуком Е.М. Тихоницкого. Отвечая на вопрос интервьюера, о. Иоанн согласился с тем, что церковнославянский язык следует сохранить как «язык общения с Господом» (II, с. 235). Он поставил его в ряд таких «профессиональных» языков, как компьютерный, врачебный, морской и т. п (II, с. 233), и считает, что не только не следует противопоставлять церковнославянский язык русскому, но важно сохранить язык, дающий представление об этимологии современного языка (II, с. 235).
К сильным сторонам Хронографа, делающего его очень интересным для читателя, следует отнести тесную взаимосвязь и своеобразную перекличку опубликованных материалов. Уже само интервью с о. Иоанном Дроботом является прямым откликом на статью Татьяны Фейгмане «Служение Елпи-дифора Михайловича Тихоницкого» (I, с. 110-161).
Е.М. Тихоницкий происходил из семьи священнослужителей, окончил, как и его отец и старшие братья, курс Вятской Духовной семинарии, а затем Казанскую Духовную академию (по историческому отделению со степенью магистра и с правом на работу учителем гимназии), но выбрал светскую карьеру педагога и общественного деятеля (I, с. 117). Существительное в заглавии, коим принято обозначать труд лиц духовного звания, употреблено автором с намерением подчеркнуть самоотверженность этого труженика на ниве общественной деятельности. Недаром современник отзывался о Тихоницком как о «гордости и утешении русского учительства» (I, с. 138).
«В условиях отрыва от исторической родины надо было сохранять и развивать русские культурные традиции, передавать их следующим поколениям, знакомить с ними другие народы, жившие в Латвии. И это служение взял на себя Е.М. Ти-хонцкий», — пишет Т. Фейгмане (I, с. 148-149). Елпидифор Михайлович стоял во главе комитета по организации Дней русской культуры, проходивших под патронажем ЛПЦ и лично архиепископа Иоанна (Поммера). По инициативе Тихоницкого в 1927 г. был создан Центральный союз русских культурно-просветительских обществ, который много делал для поддержания русской культурной жизни в латвийской глубинке, пока в 1935 г. не был закрыт по воле правительства Карлиса Улманиса.
Именно таких людей, как Е.М. Тихоницкий, современной Латвии прежде всего и в особенности русской общине не хватает для достойного и полноценного представительства. И хотя статья написана на материале истории 20-30-х гг. ХХ века, она весьма актуальна для сегодняшней Латвии, когда в гораздо более грубой, нежели во второй половине 1930-х гг. форме власти вмешиваются в педагогический процесс, угрожая самому существованию государственного образования на русском языке, языке более чем 37% насе-
ления страны10.
Нельзя не отметить в этой связи, что в статье О. Дементьевой «Педагогические конференции "Церковь, семья и школа" как вклад Латвийская Православная Церковь в воспитание детей и молодежи» (I, с. 162-173) ни слова не говориться о том, какую позицию занимает ЛПЦ в этом кардинальном для русской общины Латвии вопросе. Проявляя столько горячности в деле сохранения церковнославянского языка богослужения, иерархи церкви обнаруживают прискорбное равнодушие к судьбе русской школы в Латвии, словно ее планомерное уничтожение властями не подрывает фундамент, на котором стоит сама церковь.
В своей статье Т. Фейгмане не акцентирует сходные моменты в положении национальных меньшинств в Латвии «тогда и теперь», но любой сколько-нибудь осведомленный читатель сам без труда проведет напрашивающиеся параллели. Его внимание непременно привлечет цитата из статьи Е.М. Тихо-ницкого: «Почему-то меньшинства взяты под подозрение, лишены политической благонадежности. Речь идет не об активном участии меньшинств в составлении кабинета (министров. — Прим. авт.), но об исключении даже пассивного участия их в смысле поддержки последнего» (I, с. 128). Подчеркнем, что это написано в период демократической Латвии, а не диктатуры Улманиса (1934-1940), когда в одночасье и одновременно с правом избирать и быть избранными было лишено «благонадежности» вообще все население страны.
А вот что писал Тихоницкий о закрытии при Улманисе основанного им Центрального союза русских культурно-просветительских обществ: «...Сельские русские просветительские общества прекратили работу по требованию правительственной администрации или насильственно объединены с латышскими организациями для того, чтобы все культурные устройства в дальнейшем велись на латышском языке, непонятном для большинства русского деревенского населения. Имущество правления Центрального союза было конфисковано» (I, с. 153). Т. Фейгмане заключает из этого, что после закрытия Центрального союза культурно-просветительская работа в Латгалии стала затухать (I, с. 153). Однако данный вывод страдает, как минимум, неполнотой, на что указывают слова Татьяны Павеле, автора замечательных мемуаров «Мое светлое детство и юность», опубликованных в разбивку в двух первых номерах Хронографа (Часть I «Детство» — I, с. 174-231; Часть II «Юность» — II, с. 240-311).
Во второй части воспоминаний Т. Павеле рассказывает о неожиданном для коллектива педагогов и учащихся закрытии в 1935 г. Лудзенской русской гимназии, «нашей дорогой школы, которая являлась источником света не только для нас, но и для всех жителей Лудзы!» (II, с. 273). «С этого момента, — продолжает Т. Павеле, — культурная жизнь русского общества стала затухать» (II, с. 274). На всю Латгалию, плотно заселенную русскими людьми, правительство оставило одну-единственную гимназию в Резекне; еще одна средняя школа — Рижская городская русская гимназия — работала в столице. О том, что такие драконовские меры не были вызваны отсутствием спроса на среднее образование со стороны русского населения, свидетельствуют слова Т. Паве-ле: «Мы съехались в Ригу почти со всей Латвии. Необходимостью переезда все были
огорчены, но об этом не говорили и вслух не роптали» (II, с. 285). Наверное, следует согласиться с нею в том, что повсеместное закрытие русских средних школ нанесло куда больший ущерб культурной работе на местах, нежели ликвидация сельских культурно-просветительских обществ.
Воспоминания — пожалуй, наиболее интересная составляющая Хронографа. Они и по объему занимают в сборнике видное место — четвертую часть первого и половину второго номера. Мемуары Татьяны Ильиничны Павеле (ур. Асташкевич), дочери сельского учителя, впоследствии известной ученой-археолога, предназначались для внуков и потому написаны на латышском языке, печатаются в переводе на русский язык Елизаветы Карповой. Они охватывают детство и юность мемуаристки, прожившей без малого сто лет (1918-2016), большую часть из которых та провела в Риге. То же и с воспоминаниями участника Первой мировой и Гражданской войн, выпускника Латвийской консерватории (класс фортепиано Николая Дауге), преподавателя музыки в Рижской русской гимназии в 1936-1944 гг. Константина Евгеньевича Климова (1896-1974) «О том, что вспомнилось» (II, с. 62-136). Их публикация еще не окончена, а уже опубликованная часть завершается событиями, относящимися к началу 1917 года. Здесь освещаются детские и юношеские годы рассказчика, проведенные по преимуществу в Либаве (ныне — Лиепая), Варшаве (1911-1915) и Санкт-Петербурге. Кстати, к написанию воспоминаний К. Климова при последнем свидании в 1954 г. побуждал выдающийся русский религиозный философ, писатель и публицист И.А. Ильин (II, с. 84), в дружеской переписке с которым долгие годы состоял мемуарист. И еще деталь — историю искусства в Рижской русской гимназии Т. Павеле преподавал известный художник Евгений Евгеньевич Климов (II, с. 283), младший брат К.Е. Климова.
Конечно, публикация мемуаров Т. Павеле и К. Климова могла бы сопровождаться более развернутым комментарием и детальными примечаниями (в тексте К. Климова примечания отсутствуют), но и в таком виде они представляют немалую познавательную и несомненную художественную ценность. Написанные простым и вместе с тем красивым, образным языком, они читаются, что называется, взахлеб и оставляют в душе глубокий след. Как и все мемуары, воспоминания Т. Павеле и К. Климова субъективны и подчинены определенной, не обязательно афишируемой задаче, но это не умаляет их значения как исторического источника, давая чувственное ощущение описываемой эпохи, снабжая нас интереснейшим материалом для реконструкции картины прошлого.
Взять, к примеру, эпизод встречи К. Улманиса в латгальском селе Михало-во, очевидицей и участницей которой стала Т. Павеле. «Было воскресенье. Священник в церкви сказал, чтобы люди не расходились, потому что мимо проедет сам Ульманис11. Но люди и так все знали, включая даже час, в который может подъехать "народный вождь". Наконец, зазвонили колокола — это с колокольни храма увидели, как появился "президентский кортеж". На первой машине подъехали журналисты и какие-то военные. Спросили, все ли у нас в порядке и знаем ли мы, как выглядит
Ульманис. Какой глупый юмор! Мы все собрались в воротах. Впереди, по центру, стоял мой отец, он держал в руках поднос, накрытый расписным полотенцем. На подносе — ржаной хлеб, испеченный мамой, и солонка. По обе стороны от отца стояли две девочки с цветами (одна из них я). [...] Мне нужно было преподнести цветы Ульманису, второй девочке — генералу Балодису. Чуть дальше стояли два священника в полном облачении. У одного в руках крест, у второго Евангелие в красивом переплете с серебряным окладом. Еще дальше стояли учителя и весь "народ". Отец отчеканил приветственную речь и поднес хлеб-соль. Затем на русском языке стал выступать отец Никанор Трубецкой, что по сценарию не предполагалось. Отец Ни-канор сам так решил, хотя второй священник, отец Борис Раман из Голышевского прихода, латыш, мог все великолепно сказать по-латышски. Все шло гладко, пока отец Никанор произносил обычные слова приветствия. Но затем он начал говорить, что благодаря заботам господина президента у нас все хорошо, не так, как в соседнем государстве, где преследуется вера, где страдает народ. И так далее в том же духе... Мой отец бросил быстрый взгляд на президента, но тот едва уловимым кивком и даже больше глазами показал, что пусть священник продолжает. На его лице даже была улыбка. Кто-то из учителей тронул отца Никанора за плечо, шепнув: «Батюшка, заканчивайте». Отец Никанор завершил свою речь и благословил крестом. Теперь мне нужно преподнести цветы. Я приблизилась к президенту и все время смотрела на его лицо. Он улыбался и — странно! — выглядел очень добрым. Затем он пожал каждому руку и уехал. Я долго думала обо всем этом "представлении". Мне Карлис Ульманис показался простым, почти как сельский хозяин, и добрым в противоположность многим его министрам, особенно военному — генералу Балодису, выглядевшему важным, торжественным и недоступным. Была удивлена, что и у многих взрослых осталось такое же впечатление» (II, с. 271-273).
Т. Павеле не уточняет, к какому времени относится этот эпизод, но, очевидно, описанное событие произошло еще до закрытия Лудзенской гимназии, в период с 17 по 20 августа 1934 г.,когда новоявленный диктатор объезжал Латгалию12, поэтому автор ошибочно именует Улманиса президентом, коим тот назначил себя лишь 11 апреля 1936 г., по истечении срока полномочий последнего законно избранного главы Латвийского государства А. Квиесиса13. Но для нас здесь важна интонация, с которой событие описывается — смесь умиления и иронии. Т. Павеле избегает давать оценку совершенному Улма-нисом государственному перевороту и его последствиям. Она не сопоставляет визит «президента» в Латгалию с закрытием любимой школы, где была так счастлива. Свою юность она называет беззаботной (II, с. 298), и мы не вправе упрекать за это мемуаристку. Молодость почти всегда предстает мысленному взору людей в розовом свете, в каких бы обстоятельствах та не протекала, тем более если она пришлась на период между двумя мировыми войнами.
Приведем еще один, на наш взгляд, резко контрастирующий с предыдущим, эпизод из воспоминаний Т. Павеле. «Как яркое событие вспоминаю приезд в Голышево (село у самой границы Латвии с Советской Россией, где до шести лет жила с родителями мемуаристка. — Прим. авт.) Архиепископа Иоанна (Поммера). На дороге между школой и церковью построили "почётные ворота".
Подъехала двуколка, зазвонили колокола. Архиепископ Иоанн встал напротив ворот. Его встречали местный священник Борис Раман и несколько приехавших батюшек. Помню священника из Карсавы и отца Никанора Трубецкого — по соседству с ним мы впоследствии прожили десять лет. Хлеб да соль Владыке поднес староста прихода. Потом в храме совершалось торжественное богослужение, затем был обед в доме священника, а позже все батюшки вместе с Архиепископом через сад священника вышли к реке, и он долго смотрел в сторону России. Затем был отъезд Владыки, экипаж был полон цветов...» (I, с. 183). В этом отрывке не чувствуется и тени иронии, как нет и умиления, может быть оттого, что архиепископ не стремился понравиться публике, не играл в народного вождя, а был им.
Здесь следует отметить, что жизнь русского населения в межвоенной Латвии была очень тесно, намного теснее, чем в наши дни, связана с православной церковью, что отчасти было продолжением старых порядков, но и в немалой степени способом сохранить свою идентичность и самобытность в отрыве от исторической родины, многими (не)русскими людьми ощущающимся как трагедия. Тесно взаимодействовала с православной церковью русская школа, в программу которой, как и в дореволюционной России, входил предмет «Закон Божий», правда, не бывший уже обязательным и, возможно, как раз по этой причине более востребованный у учащихся и, во всяком случае, не вызывавший у них такого отторжения, как в дореволюционное время, о чем упоминает в воспоминаниях К. Климов (II, с. 94-95). Тот же Константин Евгеньевич, по его собственному признанию, не вынесший никакой любви к Христу из уроков протоиерея Константина Голоскевича, четыре года преподававшего ему Закон Божий в Варшавской 1-й мужской русской гимназии, в свободной и независимой Латвии вдруг ощутил себя глубоко православным человеком.
Об этом свидетельствует хотя бы его отклик на смерть архиепископа Иоанна 12 октября 1934 г. «Памяти убиенного Высокопреосвященного Иоанна, Архиепископа Рижского и всея Латвии» во втором номере Хронографа (II, с. 46-62). «В его лице Вселенская Православная Церковь потеряла одного из виднейших своих служителей, а Латвийская Православная Церковь — мужественного и стойкого Предстоятеля и защитника ее прав и достоинства, неутомимого борца за Божье дело на земле, а осиротевшая паства — любимого Архипастыря и заступника всех обездоленных и гонимых» (II, с. 48-49), — писал К. Климов.
Это резонансное, как сказали бы сейчас,убийство не было должным образом расследовано тогда, остается невыясненным до сих пор (хотя известные шаги на этом пути предпринимает С. Мазур). Между прочим, отметив, что «учиненное следствие не было никогда доведено до конца, убийцы не были названы, и взволнованная общественная совесть так и не получила законного удовлетворения», К. Климов приходит к выводу, актуальному и сегодня: «Наша эпоха, как никогда раньше, изобилует самыми страшными преступлениями, в результате чего мировая совесть обнаруживает признаки утомления и понижения реакции. Это очень облегчает международным преступникам проведение их злодейских планов, так как им отлично ведома мера психической насыщаемости людей»
(II, с. 49-50). Автор видит в Иоанне (Поммере) «убежденного борца со злом, которое он видел воплощенным в материалистически-безбожном большевизме и социализме» (II, с. 54), агентов которого К. Климов и подозревает в убийстве главы ЛПЦ (II, с. 50). Он совершенно игнорирует тот факт, что убийство владыки состоялось уже после установления авторитарно-националистической и антикоммунистической диктатуры Улманиса, когда все левые и ультралевые группы и элементы в стране были либо арестованы либо загнаны в глубокое подполье, что не предполагало какой-либо активности.
Отдельно автор некролога останавливается на отношении архиепископа-латыша к России и русским. «Он глубоко скорбел, видя крушение и падение любимого им русского народа, который он хорошо знал и в моральное воскресение которого продолжал верить» (II, с. 54), — пишет К. Климов, возможно, сообщая владыке собственные мысли и чувства. «...Как много сделал добра людям, и, в частности, русским, об этом не забудут те, кто хоть раз побывал у Владыки в его сыром и холодном подвале. [...] Архиепископ всей жизнью своей, всем обликом и содержанием крупной своей личности доказывал, что такая естественная привязанность (к своему народу. — Прим. авт.) не требует презрения, или, больше того, — ненависти к другому народу, например, русскому. Его любовь к подлинной России также несомненна, как и то, что эта любовь ставила его подчас под удар узко мысливших шовинистов» (II, с. 55), — делится К. Климов своим представлением об образе мыслей и действий убиенного архиепископа. Это место его статьи особенно интересно тем, что образует красивую арку с цитированным выше рассказом Т. Павеле о визите Иоанна Поммера в Голышево. Статья К. Климова публикуется впервые, и мы не можем воспринимать ее иначе, как ценное свидетельство современника, пусть и политически ангажированного.
Другую арку в рамках Хронографа позволяет выстроить рассуждения К. Климова о роли архиепископа Иоанна в деле официального признания ЛПЦ Латвийским государством. В момент назначения Иоанна Поммера на Рижскую кафедру и к его приезду в Ригу православная церковь как юридический институт не существовала, утверждает автор. «Борьба за юридическое признание Латвийской Православной Церкви оказалась трудным и сложным делом. Местные шовинистически настроенные круги продолжали видеть в Православной Церкви «орудие русификации», и нужна была вся исключительная энергия покойного Владыки, все авторитетное влияние его незаурядной личности, чтобы преодолеть все препятствия и в конце концов добиться прав для возглавляемой им Церкви» (II, с. 52), — пишет К. Климов. Таким образом, он постулирует, с одной стороны, якобы имевшее место бесправие ЛПЦ, а с другой — вклад Иоанна Помме-ра в устранение этого бесправия: «8 октября 1926 года Владыке наконец удалось провести [через парламент] лежавший без движения с 1922 года Закон о положении Православной Церкви в Латвийской Республике» (II, с. 53).
Однако, как показывает детальное изучение документов, это сложившееся не только у современников, но и у большинства нынешних исследователей мнение не соответствует исторической истине. И если можно говорить
об открытиях на страницах Хронографа, то именно в вопросе о правовом положении ЛПЦ в 20-х — начале 30-х гг. ХХ века, которому посвящена статья С. Цоя во втором номере сборника (II, с. 137-222). Как вытекает из проделанного им исследования, вопреки сложившимся ошибочным представлениям, и задолго до принятия Кабинетом министров Латвии имевших силу закона Правил о положении Православной церкви Латвии от 8 октября 1926 г. у ЛПЦ имелись известные права, в частности, права юридического лица, которыми она пользовалась наряду с другими традиционными конфессиями на территории Латвии. И это стало возможным благодаря тому, что еще до прибытия в Латвию архиепископа Иоанна (Поммера) православное духовенство и миряне предприняли необходимые усилия для возрождения церковной жизни и восстановления управления церковью в пределах нового государства (II, с. 145). В течение 1920 г. было проведено два съезда ЛПЦ, правомочность которых, как и правоспособность избранных ими центральных органов управления церковью, признавалась властями; тогда же государство признало приходы и Синод ЛПЦ юридическими лицами де-факто (II, с. 148-149).
«Статус юридического лица Синода ЛПЦ на практике никем не оспаривался. Также государство фактически признало ЛПЦ правопреемницей бывшей Рижской епархии. [...] Однако властями не было принято законодательного акта, оговаривавшего и определившего правовое положение Православной Церкви в государстве. Не обладал правами юридического лица Архиерейский дом. Не существовало документа, в полной мере регулирующего деятельность ЛПЦ как целостной организации и предоставлявшего права юридического лица всей Церкви. Все это создавало ситуацию неполноценности и давало возможность для чиновничьего произвола. Поэтому можно констатировать, что с 1920 года у Православной церкви в Латвии были лишь ограниченные, неполные права» (II, с. 152-154), — пишет С. Цоя.
Таким образом, заслуга приехавшего в Латвию летом 1921 г. архиепископа Иоанна (Поммера) состоит в преодолении неполноты прав ЛПЦ, а не ее абсолютного бесправия, как было принято думать. И в дальнейшем обретение Православной церковью Латвии полноправия явилось результатом растянувшегося на годы, осуществлявшегося шаг за шагом процесса, а не единовременной акции, хотя оно и увенчалось правительственными правилами от 8 октября 1926 г., которые означали прежде всего закрепление прав, а не изначальное их обретение в полном объеме (II, с 158-162).
Между прочим, С.Цоя видит причину того,что данный процесс затянулся до середины 1920-х гг. и завершился в конце 1926 г., в том, что «период по захвату собственности у православных уже закончился, и больше незачем было держать ЛПЦ в положении бесправия» (II, с. 162). Он также приводит ряд примеров отъема у Православной церкви государством или с его попустительства храмов и объектов недвижимой собственности, принадлежавших ей до революции. Все же в результате упорной борьбы за свои права и интересы ЛПЦ удалось сохранить большую часть своего имущества, хотя со значительной долей оного ей пришлось расстаться по произволу новых властей (II, с. 186).
Проблема взаимоотношений ЛПЦ и государства в этот период требует дальнейшего детального исследования и подробного изложения, чего, как может показаться, С. Цоя сознательно избегает. Этой же тактики исследователь придерживается в статье, посвященной деятельности Рижской духовной семинарии в межвоенные годы (I, с. 31-99). Здесь, как и в других своих публикациях, он значительную часть важной и интересной информации опускает в подстрочники, что, с одной стороны, позволяет ему строго держаться избранного предмета, а с другой — сбивает фокус восприятия, рассеивает внимание читателя и обедняет основной текст, лишая его сочных деталей, почему-то кажущихся автору второстепенными. Можно представить, сколько любопытных подробностей вообще не допущены в поле зрения читателя, а возможно, ускользнули и от внимания самого исследователя, если, конечно, он не приберегает их для более полного, монографического издания, на которое поднятые и затрагиваемые им темы вполне могут претендовать и рассчитывать.
В рамках данного обзора нет необходимости подробно рассматривать все тексты, опубликованные в двух первых номерах Хронографа. На наш взгляд, каждый из них делает вклад в наше знание о прошлом и настоящем ЛПЦ и ее паствы, и даже шире, поскольку Латвийская православная церковь является частью целого, мало исследованного материка. Но далеко не каждый текст или группа текстов являются феноменом историографии — большинство в методологическом плане представляют собой феномен историописания, являясь неисториографическим продуктом. При этом трудно не согласиться с мнением российского исследователя Николая Митрохина о том, что сегодня отсутствует и само пространство для серьезной дискуссии о происходящем в цер-кви14. Высказанное более десяти лет назад, оно, к сожалению, не устарело.
Новое издание Синода ЛПЦ и Института русского культурного наследия в Латвии таковым пространством тоже не стало, но, возможно, станет им в будущем. Поэтому мы будем с нетерпением и надеждой ожидать третьего выпуска Хронографа, в котором намечается к завершению публикация воспоминаний К. Климова, в котором также непременно появятся интересные материалы на разнообразные исторические темы, как старых, так, надеемся, и вновь привлеченных авторов.
1 Фейгмане Т. Русские в довоенной Латвии. На пути к интеграции. Рига, 2000. С. 3.
2 Так, например, считает ассоциированный профессор Латвийского университета А. В. Гаврилин. См.: Sprüde V. Pareizticiba Latvija — ne tikai "krievu ticiba" // Latvijas Avize, 20.03.2014.
3 URL: http://data.csb.gov.lv/pxweb/lv/visp/visp__ikgad__politika/PR0130.px/table/.
tableViewLayout2/?rxid=a79839fe-1lba-4ecd-8cc3-4035692c5fc8 (дата обращения: 10.06.2017)
4 Латвийский Православный хронограф / Латвийская Православная церковь, Институт русского культурного наследия Латвии. Рига: Синод Латвийской Православной церкви, 2015. Вып. I. 2015. 232 с.; Вып. II. 2016. 312 с.
5 См., например: http://www.laikmetazimes.lv/2015/02/23/pareizticiba-un-krievu-imperialisms/.
6 См., к прим.: Kalnins J. Latvijas Pareizticigä Baznica. Vestures komentärs. Riga, 2007, 41-46. lpp., а также: Мазур С. Научно-аналитический журнал «Православие в Балтии» // Русский мир и Латвия: Город. Культурная столица... Альманах / под ред. С. Мазура. Рига, 2014. Вып. XXXV. С. 81.
7 Мазур С. Научно-аналитический журнал «Православие в Балтии» // Русский мир и Латвия: Город. Культурная столица... Альманах / под ред. С. Мазура. Рига, 2014. Вып. XXXV. С. 77-78.
8 Септуагинта — перевод Ветхого Завета на древнегреческий язык, выполненный семьюдесятью толковниками 280 г. до н. э.
9 Православное богослужение: в пер. с греч. и церковнослав. яз. Кн. 1: Вечерня и Утреня: с прил. церконославянского текста / пер. свящ. Георгия Кочеткова, Б.А. Каячева, Н.В. Эппле; сост. и предисл. свящ. Георгия Кочеткова. Изд. 2-е, дополн. М.: Свято-Филаретовский православно-христианский институт, 2009. С. 17.
10 URL: http://rus.lsm.lv/statja/analitika/analitika/russkiy-jazik-v-latvii-chast-mestnoy-identichnosti-no-tayuschaja-chast.a169915/; http://www.rubaltic.ru/article/politika-i-obshchestvo/byt-a-ne-kazatsya-russkimi-russkaya-zarya-i-ee-budushchee-v-latvii04022014/ (дата обращения: 12.06.2017).
11 В русской традиции межвоенного периода было написание фамилии Ulmanis через мягкий знак: Ульманис.
12 Dunsdorfs E. Kärla Ulmana dzive: Celinieks. Politikis. Diktators. Moceklis. Riga, 1992. 268. lpp.
13 Там же, с. 291.
14 Митрохин Н. Русская православная церковь: современное состояние и актуальные проблемы. М., 2006, с. 12.
МАЛНАЧ АЛЕКСАНДР ДМИТРИЕВИЧ — историк и публицист (amalnach@gmail. com). Латвия.
