CC BY
118
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2017. № 1
М.А. Монин*
КУЛЬТУРОЛОГИЯ И/ИЛИ CULTURE STUDIES
Не устарела ли российская школа культурологии? Является ли отечественная культурологическая наука актуальной и современной? Почему в российских курсах уделяется большое внимание истории культуры, в то время как в Европе и США — дискурс-анализу и анализу информационных технологий? Почему не приживается у нас идея «смерти автора»? Что может и что должна российская культурология заимствовать у Culture studies? На эти вопросы автор статьи предлагает свои варианты ответов.
Ключевые слова: культурология, culture studies, реформа российского образования, марксизм на Западе и в России, идеология, культура и власть, смерть автора, трансцендентность власти.
M.A. M o n i n. Culturology and/or Culture studies
Isn't Russian school of culturology outdated? Is domestic cultural science relevant and modern? Why do Russian courses pay great attention to history of culture, while in Europe and the United States — to discourse-analysis and analysis of information technology? Why don't we not catch on the idea of «death of the author»? What can and what should the Russian culturology borrow from the foreign culture studies? The author suggests his own answers to these questions.
Key words: culturology, Culture Studies, reform of education in Russia, Marxism in Europe and in Russia, ideology, culture and power, death of the author, transcendence of power.
Дискуссия о современном состоянии культурологии и ее перспективах приобрела в последнее время актуальность, связанную с изменением структуры и, возможно, идеологии высшего образования и с соответствующей корректировкой учебных планов. С недавних пор все гуманитарное образование в стране существует под дамокловым мечом «частичной неэффективности» и стоит перед вызовом современности, который можно свести к требованию: «Докажите, зачем вы нужны!» Для культурологии это имеет особую остроту, поскольку она является по преимуществу российской наукой, имеющей на Западе лишь более или менее отдаленные аналоги, среди которых чаще других называют Culture studies.
Действительно, хотя слово «культурология» появилось на Западе (в США) в 30-е гг. XX в. и до сих пор имеет там ограниченное хож-
* Монин Максим Александрович — кандидат философских наук, доцент кафедры культурологии Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, тел.: 8 (925) 076 27 64; e-mail: [email protected]
дение, в качестве устойчивой отрасли научного знания культурология состоялась именно в России, причем не только в форме предметной области знания, но и как исследовательская парадигма (суть которой мы попытаемся вскоре сформулировать). Для любого научного знания, в том числе и гуманитарного, подобная «неконвертируемость», особенно в эпоху интенсивных межкультурных научных коммуникаций, — это такой же признак несоответствия международным научным стандартам, как и неконвертируемость валюты в экономической сфере1.
Ответом на этот двойной вызов стали признание неэффективности культурологии со стороны самих культурологов (в частности, во время проведения «круглого стола» в ГУ-ВШЭ «Знание о культуре: современная ситуация в России»2 большинство участников приоритет отдали как раз Culture studies) и существенное изменение акцентов в программах магистерского обучения, в которых сокращена доля изучения истории культур и соответственно увеличена доля анализа и интерпретации современной культурной (или, лучше сказать, коммуникативной) ситуации. Соответствующие дисциплины, такие, как дискурс-анализ или анализ информационных технологий, призваны повысить актуальность культурологического знания в целом и, конечно, увеличить востребованность культурологов на рынке труда.
Происходящие изменения, конечно, не повод для того, чтобы говорить о разрушении устоев и т.п., но они могут являться причиной, по которой необходимо осмыслить теоретические основания российского культурологического знания. В качестве отправной точки можно взять отрывок из работы М. Эпштейна «От культурологии к транскультуре» [M. Epstein, 1999], в которой он сопоставляет российскую/советскую культурологию и Culture studies, цитируя книгу З. Сардара и Б. Ван Люна «Введение в Culture studies» [Z. Sardar, B. Van Loon, 1997]. Авторы последней работы констатируют, что Culture studies, во-первых, изучает культурные практики в их отношении к власти, во-вторых, раскрывает их политический и социальный контекст, в-третьих, Culture studies — это не только исследование, но и действие, в-четвертых, Culture studies стремится преодолеть разрыв «универсального» и «локального» знания соответствующих культур и, в-пятых, предполагает моральную оценку культурных феноменов.
1 Сегодняшняя ситуация с культурологией напоминает ситуацию с философией столетней давности, когда предпринимались попытки (например, Г. Шпетом) заменить традиционное русское «философствование» научной философией европейского образца — феноменологией и неокантианством.
2 https://www.hse.ru/data/539/671/1235/Kruglyi_stol_IGITI_dlya_portala_ch1.pdf
Все эти черты действительно придают Culture studies актуальный характер, но при этом не освобождают их от связи с определенной, а именно левой идеологией. Свою связь с марксизмом не отрицают и сами авторы книги. Здесь можно заметить, что марксизм сохраняет свое влияние на западную гуманитарную мысль: его присутствие обнаруживается в самых разных течениях культурологической направленности, и это влияние, похоже, за последние полвека не ослабевает. В этом отношении Culture studies входят органической частью в широкий спектр западных гуманитарных проектов, имеющих культурологическую направленность.
По контрасту с этим в советской культурологии влияние марксизма было ничтожным (и это при том, что он был государственной идеологией). Сформировавшись в советской гуманитаристике в 60-е гг ХХ в., т.е. во время относительного ослабления жесткого идеологического прессинга предшествующих десятилетий, но все же идеологически интоксицированное, новая наука стремилась не сблизить, а, напротив, максимально разделить культуру и власть, как бы очистить культуру от идеологии, показать, что она является абсолютной ценностью, несводимой ни к политической идеологии, ни к исторической ситуации.
В этом нельзя видеть какую-то методологическую отсталость или эскапизм российской культурологии. Напротив, следует признать ее актуальность: подобно своим западным «собратьям» она была оппонентом власти, но только в совершенно другом смысле: она не столько видела в культуре скрытые стратегии власти, сколько подчеркивала многозначность культурного продукта, производимого индивидуальным творцом, в отличие от продукта идеологического, производимого властью. Именно здесь лежит причина интереса к истории культуры, характерного для российской культурологии: если идеология всегда современна, то культурная ценность — всегда в прошлом.
Но все же, почему западная (по преимуществу западноевропейская) и российская культурологические парадигмы так различны? И можно ли их сравнивать на предмет большей или меньшей адекватности? Вероятно, все дело не только в том, какой они предлагают тип оппозиции власти, но и какой власти они оппонируют. Вот два характерных текста, которые помогут нам прояснить различие двух гуманитарных парадигм. Первый — отрывок из Нобелевской лекции Иосифа Бродского [И.А. Бродский, 2003, с. 10]:
«Эстетический выбор — индивидуален, и эстетическое переживание — всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает человека, ее переживаюшего, лицом еще более частным, и частность эта, обретающая порою форму литературного
(или какого-либо другого) вкуса, уже сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее восприимчив к повторам и заклинаниям, свойственным любой форме политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его царственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и не счастливее».
Второй отрывок взят из книги философа Ролана Барта «Миф сегодня» [Р. Барт, 1989, с. 117-118]:
«Язык... угнетенных всегда беден, монотонен и связан с их непосредственной жизнедеятельностью; мера их нужды есть мера их языка. У угнетенных есть только один язык — всегда один и тот же — язык их действия; метаязык для угнетенных — роскошь, он им недоступен. Речь угнетенных реальна, как речь лесоруба; это транзитивная речь, она почти неспособна лгать; ведь ложь — это богатство, ею можно пользоваться, когда есть запас истин, форм. <...> С количественной точки зрения мифы характерны именно для правых сил, для которых мифотворчество является существенным признаком. Мифы справа откормлены, блестящи по форме, экспансивны, болтливы и способны порождать все новые и новые мифы. Они охватывают все сферы жизни: правосудие, мораль, эстетику, дипломатию, домашнее хозяйство, Литературу, зрелища. Их экспансия пропорциональна желанию буржуазии утаить свое имя. Буржуазия хочет оставаться буржуазией, но так, чтобы этого никто не замечал; именно сокрытие буржуазией своей сущности (а всякое сокрытие бесконечно разнообразно в своих проявлениях) требует беспрерывного мифотворчества. Угнетаемый человек — никто, и язык у него один, ибо он может говорить только о своем освобождении. У угнетателя есть все: его язык богат, многообразен, гибок, охватывает все возможные уровни коммуникации; метаязык находится в его монопольном владении».
Предмет размышлений Барта и Бродского один и тот же: оппозиция богатого и бедного языков. Но нельзя не заметить, до какой степени они несопоставимы: у Бродского бедный язык — это язык антиэстетический, язык идеологического шаблона или приказа; такой язык естественным образом убивает индивидуальность, не предполагая никакого различия в усвоении собственного содержания. Но то, что отнимает власть, дает культура, в данном случае литература: она дает человеку возможность быть частным лицом. Поэт, по мысли Бродского, создает язык. Причем не просто язык — он создает много языков. Он легитимизирует их многообразие, и это
многообразие создает личность говорящего (вернее, позволяет ей состояться). Литературное (и шире — культурное) творчество дает то пространство, в котором индивид только и может скрыться от «всевидящего глаза и всеслышащих ушей» вездесущей политической власти.
У Барта многообразие культурных языков тоже служит сокрытию, но скрывается уже не индивид, а сама власть. В умножающемся мифотворчестве она прячет свою властность, она больше не прибегает к приказу — она производит послания/зрелища, в том числе и для лесоруба, смысл которых очень прост: «трудись больше, и ты будешь как мы». У Барта как раз лесоруб — плохой стилист, поэтому он и лесоруб.
Что же касается культуры, то ее оценка у Бродского и Барта почти противоположна: у Бродского это возможность свободы, у Барта — возможность рабства («почти», потому что ни свобода, ни рабство культурой не детерминированы, поэтому культура Бартом и не отвергается).
Если текст Бродского обнаруживает родственную близость диа-логизму М.М. Бахтина и В.С. Библера, апологии рифмы С.С. Аве-ринцева, семиотике Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского, онтологии литературы Л.В. Карасева и далее формалистам и символистам, то текст Р. Барта столь же близок интуициям Франкфуртской школы, деконструкции Ж. Деррида, анализу дискурсивных практик Мишеля Фуко, обществу спектакля Ги Дебора, симулякрам Жиля Делёза, теории социальных полей Пьера Бурдье, литературному коммунизму Жан-Люка Нанси, обществу без оппозиции Герберта Маркузе...
Иначе говоря, перед нами две гуманитарные традиции, существующие как бы в параллельных измерениях; они могут, в принципе, обмениваться отдельными концептами, но все же никогда не соединятся. Они могут говорить теми же словами, но все же на разных языках. Один можно назвать апологией культуры, в то время как другой — ее интегральной критикой. Но это не только различная культурология — это также и различная антропология: ведь в фокусе западной критики культуры находится индивид-автор-творец культурных ценностей, автор, идею смерти которого не поддержала бы ни одна из школ отечественной культурологии.
Но все-таки с чем же связано столь существенное различие двух гуманитарных традиций? Есть соблазн объяснить его через различие самих социальных структур, различие типов власти. Действительно, если для западной культурологической традиции политическая власть воспринимается как власть буржуазии, на службе у интересов которой находится и само государство, то для советской
(и русской) традиции характерно восприятие власти как трансцен-дентой по отношению к любой социальной группе или классу (а применительно к досоветской и постсоветской власти — и по отношению к любой идеологии). В последнем случае оппозиция власти не может иметь социальный или идеологический характер, и роль оппозиционера неизбежно выпадает деятелю культуры (независимо от его личных убеждений). Зримым выражением такой структуры может служить столь устойчивая для России оппозиция «царь и поэт»; «нерукотворный памятник» последнему — это сам язык, свободный и могучий3.
Но почему же это объяснение названо «соблазном»? Прежде всего потому, что для подхода, сравнивающего возможности двух гуманитарных парадигм, необходим метаязык, а не объяснение на основе одной из парадигм, в данном случае западной. Ведь, выводя культуру из определенного локуса власти (рассматривая власть как нечто первичное по отношению к культуре), мы поступаем именно так! Соответствующий язык для культурологии тем более необходим еще и потому, что на уровне повседневности обе политические практики, по крайней мере в России, давно уже соединились: остающаяся трансцендентной власть здесь соединяется с буржуазной мифологией.
Это означает, что невозможно сохранить традиционную российскую культурологическую парадигму в качестве некоей данности, не подвергая ее осмыслению. Но невозможно и перенять присущий западной мысли пафос критики буржуазной культуры хотя бы потому, что в наших условиях такая критика легко приобретает еще более традиционную для нашей мысли форму критики «бездуховного» Запада.
Все эти методологические трудности представляют собой серьезный вызов для культурологии, но именно он делает ее существование оправданным и интересным. Во всяком случае, тот предварительный вывод, который можно сделать на основании всего сказанного, заключается в том, что культурология недостаточно актуальна, потому что она недостаточно теоретична, ведь ее актуальность — это не злободневность репортажа, а осознанная радикальность поставленных проблем.
3 В.С. Библер в своей работе «Национальная русская идея? Русская речь!» [В.С. Библер, 1993] противопоставил ложную, имперскую идеологию (идею Третьего Рима, уваровскую триаду) подлинной, рожденной русской культурой идее самого русского языка как ее основного произведения. Библер цитирует Нобелевскую речь И. Бродского (см. также: [Б.А. Успенский, 1994].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Барт. Р. Избр. работы: Семиотика: Поэтика. М., 1989. Библер В.С. Национальная русская идея? Русская речь! // Октябрь. 1993. № 2.
Бродский И.А. Сочинения Иосифа Бродского: В 7 т. СПб., 2003. Т. 6. Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI-XIX вв.). М., 1994.
Barthes R. Mythologies. P.; Seuil, 1957.
Epstein M. From culturology to transculture // Transcultural experiments: Russian and American models of creative communication. N.Y., 1999. SardarZ., Van Loon B. Introducing cultural studies. L., 1997.
