CC BY
726
УДК 81'23
культурно-национальная специфика фразеологизмов и вопросы экспликации их культурных смыслов
Ковшова Мария Львовна ведущий научный сотрудник, Институт языкознания РАН Москва, Большой Кисловский пер., д. 1, стр. 1 e-mail: kovshova_maria@list.ru
Статья посвящена исследованию фразеологии как особого кода культуры, знаки которого хранят и передают культурные смыслы. Проблема культурно-национальной специфики фразеологизмов рассматривается сквозь призму культурной детерминированности фразеологических образов. Изучаются свидетельства того, как одни и те же реалии стали носителями тех или иных смыслов, закрепленных за этими реалиями в культуре того или иного народа. В ходе лингвокультуро-логического анализа выявляются пути внедрения культурных смыслов в языковые сущности, проводится описание фразеологизмов в их соотнесении с мифологической картиной мира и свойственными ей представлениями, с архетипами культуры, оставившим след во внутренней форме фразеологизмов; с религиозными, фольклорными, литературными и т.п. слоями культуры, с кодами культуры (зооморфным, соматическим, артефактивным, костюмным, гастрономическим и т.п.). На конкретном материале русского и китайского языков выявляются установки культуры, запечатленные во внутренней форме русских и китайских идиом и поговорок, исследуется их ценностное содержание. Проводится экспликация культурных смыслов поговорок и идиом в процессе их восприятия. В статье поставлены вопросы для дискуссии с оппонентами лингвокультурологического подхода во фразеологии.
Ключевые слова: фразеологизмы, культурно-национальная специфика, смыслы культуры, установки культуры, образ, символ, эталон, коды культуры.
Положение о культурно-национальной специфике, присущей фразеологизмам, опирается, прежде всего, на объективный фактор обязательного наличия этой специфики. Действительно, жизнь каждого народа протекает в только ему присущей природной и историко-культурной (материальной и духовной) реальности, и на этом основании в образы фразеологизмов «попадают» те вещи, явления, исторические события, названия природных реалий, животных, растений, имена людей и т.п., которые характерны для жизни данного народа. «Всякий язык проявляет избирательность по отношению к объективному внеязыковому миру и по-своему отображает его» [Гак 2010: 374]. Например, в русском языке нет фразеологизмов со словом артишок (пример В.Г. Гака), так как это растение нетипично для русской природы и русской гастрономической культуры; в русской идиоматике имеются лишь две-три идиомы со словом сыр, которое в русской пищевой культуре долгое время означало продукт наподобие творога; этот продукт уступал по значимости другим сытным и дешевым видам пищи, в большей мере отвечающим суровым
климатическим условиям России и особенностям крестьянского труда. (В отличие от французских реалий и французской пищевой культуры, где наименований сыра, как известно, столько, сколько дней в году, а фразеологизмов с этим компонентом еще больше [Ковшова 2012]). Субъективный фактор видится исследователям в произвольной избирательности, когда слова в разных языках, отражающие одни и те же для разных народов реальности, в составе фразеологизмов выступают носителями различных смыслов, служат выразителями различных сформированных в культуре символов, эталонов, стереотипов и т.п. Так, символами искренности и доверия в русской языковой картине мира являются сердце, душа (открыть сердце, излить душу). В китайской языковой картине мира символами искренности являются желчный пузырь, печень. Ср. китайские идиомы, или чэнъюй (о классификации фразеологизмов в китайской лингвистике см.: [Доу Чуньяо 2016]): букв. желчный/желчь пузырь капает/излить, открыть печень 'абсолютно искренний и верный'; ЦйТШШ букв. выплюнуть печень, открыть/показать желчный пузырь 'открыть свое сердце' и др. В.Г. Гак в своей статье, посвященной национально-культурной специфике фразеологизмов, писал, что «быть может, следует разграничивать национальную специфику ФЕ и культурную специфику ФЕ» [Гак 1999: 260]. Действительно, национальная специфика фразеологизмов выявляется при сопоставлении разных языков по алгоритму лингвистического анализа: план содержания - план выражения (внешняя и внутренняя форма) - соотношение обоих планов - функционирование. Культурная же специфика фразеологизмов определяется лингвокультурологическим методом соотнесения образа языкового знака с другими символически нагруженными знаками материальной и духовной культуры народа, сведениями из его истории, верований, обычаев. Говоря о специфичности фразеологизмов, лингвисты неизбежно переходят в область культуры, и углубление в пространство культуры требует умения описывать связь культуры и языка на метаязыке лингвокультурологии.
Так, китайская суюй, или поговорка, 1АШ Ш -2- - Шя^ШТ или 1АШН Шя^Ш (букв. черепаха уставилась на горошину - глаз пришелся на глаз) и русская поговорка одно к одному сходны в денотативном компоненте значения - 'подходит, соответствует', однако по сигнификативному компоненту их значение различается. Китайская суюй говорит о двух людях, о том, что они единомышленники; русская поговорка описывает череду схожих по своим результатам действий или ситуаций. В основе русской поговорки лежит пространственный образ присоединения, близости тождественных явлений; в основе китайской поговорки - уподобление по сходству предметов и их элементов из разных классов (глаз и горошина). Образ русской поговорки интерпретируется в счетно-числовом и пространственном кодах культуры; образ китайской поговорки - в зооморфном и артефактивном кодах. В русской культуре, ее зооморфном коде (то есть не только в языке, но и во всех известных фактах культуры - ее обычаях, обрядах, ритуалах, произведениях искусства и т.п.), отсутствует связь образа черепахи со смыслом соответствия. Черепаха в русской (и не только в русской) культуре является общепринятым эталоном медлительности; ср.: двигаться как черепаха. Произвольна ли связь образа черепахи в русском фразеологизме со смыслом медлительности? - Произвольна, поскольку в качестве измерения медлительности могли быть выбраны, и выбраны, иные ориентиры из
наблюдаемого и познанного в деятельности мира; ср., например, зооморфный образ: ползти как вошь по струне. Ср.: «А внизу на лестнице показалась фигурка и медленно полезла по ступеням вверх. <...> Мышлаевский поднимался сзади и изредка покрикивал: - Живее, живее, старикан! Что ползешь, как вошь по струне?» (М.А. Булгаков «Белая гвардия»). Произволен ли выбор образа черепахи в качестве символа соответствия в китайском фразеологизме? - Произволен, но культурно «подготовлен», детерминирован китайской культурой для воплощения и передачи смыслов, входящих «добавками» в языковое значение этого и многих других фразеологизмов с образами черепахи. В китайской культуре черепаха - «древнейший, окруженный особым почтением символ космического порядка, высокодуховное существо <.> считалась священным животным; она олицетворяла долголетие, силу, выносливость, терпение и постоянство <...> животное, покрытое темным панцирем, медлительное в своих движениях, имеет голову змеи и шею дракона, зарывается в зимнее время в землю. Она всегда напоминает о зиме и своим поведением дает знать, когда начинается и когда кончается зимний сезон <.> Долголетие черепахи стало символом вечности <.> Изображение сплетенных черепахи и змеи с глубокой древности служило зримым образом сотворения мира <.> Черепаха - составная часть идеальной картины природы, гармонии животного и растительного мира <...> В древности в Китае и Корее в особо важных случаях гадали по трещинам, появившимся на панцирях черепах» [Филимонова 2004: 72 - 74]. В китайской культуре походка красавицы отождествляется с передвижением черепахи; ср.: «Вслед за слугой ступала она по дороге, залитой солнцем, словно большая черепаха по белому песку» [Там же: 74]. В результате всего сказанного становится объяснима значимость образа черепахи для китайской культуры, видны истоки его символизации и семиотизации смысла соответствия в китайском фразеологизме.
Признание субъективности выбора того или иного образа для означивания того или иного смысла не отрицает культурную детерминированность такого выбора; в культуре возникают мифологемы, символы, формируются стереотипы, эталоны и т.д., развивается противопоставление обыденного и мифологического значения. «Обыденное значение <...> включает в себя реальный набор характеристик обозначаемого <...>, мифологическое - условный набор детерминированный определенными мифопоэтическими представлениями и стереотипами сознания, опирающийся на некоторые реальные черты, которые абсолютизируются и развиваются по собственным законам, реальный феномен <...> оказывается достаточно отдален от мифологического значения указывающего на него имени» [Гудков, Ковшова 1997: 45]. Так, медведь «награждается» в русской культуре символическим значением силы (и некоторой неуклюжести), а в китайской - глупости; символическое (или, как мы его определили, мифологическое) значение у одной и той же реалии в русской и китайской картинах мира не совпадает; ср.: ШШШШ букв. глупый как медведь. В русском языке есть другие устойчивые образы глупости; ср., например: глупый как баран/ овца; глупый баран и др. (подробнее о фразеологических компаративах и метафорах см. в [Ковшова 2016а]).
Культурная детерминированность фразеологических образов препятствует их «вхождению» в другой язык, если в «принимающей» культуре нет почвы для принятия непривычного образа. Так, в китайской и корейской фразеологии есть
большое количество единиц с образом журавля, которые буквально переводятся так: бодрый, как журавль; танцует, как журавль; руки, как крылья журавля; легкий, как журавлиный пух; журавль мелкой птахе не пара; волосы, как у журавля и т.п. Данные образные выражения не усваиваются русской фразеологией и паре-миологией по объективному фактору - Россия, в отличие от Кореи, не является «страной белых журавлей». Не отвечает образ журавля русской культуре и по субъективному фактору, поскольку произвольно, но прочно связан с идеей прощания, причем эта связь частично обусловлена и онтологически - восприятием громких криков летящих высоко в небе журавлей (ср. в стихах С.А. Есенина «И журавли, печально пролетая...»). Улетающие в далекие страны журавли в поэтической картине мира соединились также с идеей бессмертия (ср. в стихах Расула Гамзатова «Не в эту землю полегли когда-то, а превратились в белых журавлей...»). Данные смыслы так или иначе перекликаются с образом журавля, который, согласно поговорке, связывается с чем-то отдаленным, недоступным; ср.: Лучше синица в руке, чем журавль в небе. В китайской же фразеологии образ журавля добавлен символическими смыслами, имеющими глубокие корни. Так, «по мифологическим представлениям, журавли неизменно присутствовали в лаосском раю. Из яиц этих священных птиц готовили пилюли бессмертия <.> журавли переносят по воздуху небожителей <...> Журавль - птица, связанная с представлениями о бессмертном бытии» [Филимонова 2004: 76].
Академик В.В. Виноградов писал: «Способы смыслового переноса, так называемые «внутренние формы» слов историчны и национальны. В них выражается национальный стиль, дух и миропонимание эпохи, социальной среды. <.> чужеязычное влияние особенно резко выступает в тех словесных значениях, внутренние формы или мотивировки которых не находят полного обоснования в семантических свойствах и процессах самого русского языка» [Виноградов 1999: 119]. И напротив, на русскую почву замечательно пришлось выражение медовый месяц, калька с английского the honey moon, восходит к священным книгам Востока, где упоминается первый месяц брака - месяц меда, а второй - полыни; в русском языке с 10-20-х гг. XIX в. Почва для принятия данного выражения была подготовлена сходными по образам и тематике единицами: мед-пиво пил на свадебном пиру; медовые уста; медовая речь и т.п.
В настоящее время в лингвистике традиционное для фразеологии положение о присущей ее знакам культурно-национальной специфике подвергается значительной «редукции». Так, Э. Пиирайнен, Ф. Чермак и др. делают в своих исследованиях акцент на универсальных концептуальных моделях, лежащих в основе внутренней формы идиом и поговорок. Ср., например, попытку «дисквалифицировать» специфически русское выражение на авось в: [Бертеме 2016]. Действительно, во фразеологии разных языков обнаруживается много сходного; ср., например, соответствие образов и значений у большинства фразеологических компаративов в Словаре, изданном под общей редакцией Ж. Финк. Так, русское выражение сильный, здоровый как бык имеет полное соответствие в словенском, македонском, болгарском, украинском, польском, чешском, словацком языках [Fink-Arsovski 2006: 151]. Однако эти и другие примеры в близкородственных, а также далеких друг от друга языках не отрицают необходимость уточнения происхождения похожих единиц, описания
коннотаций, вносящих различия в их семантику; также особенными оказываются пути их трансформации.
Среди лингвистических исследований наблюдается последовательное стремление «отказать» фразеологизмам в их роли быть знаками культуры, хранить в своей семантике символизированные смыслы, несмотря на глубокие исследования в этой области; см., например, о культурно маркированных словах-символах и словосочетаниях-символах в: [Мелерович, Мокиенко 1999]. Лингвисты отрицают способность идиом выражать концептуальную модель народной мудрости; ср.: «Странно было бы из идиомы волка ноги кормят делать вывод о значимости идеи быстроты перемещения для русской картины мира» [Баранов, Добровольский 2013: 37]. По мнению авторов, только пословичный фонд можно признать выразителем ценностных смыслов той или иной этнической культуры, да и то не полностью, поскольку подчас рекомендуемые способы поведения в различных проблемных ситуациях противоречат друг другу. Думается, что паремии, в силу своей нравоучительной функции, усиливают выражение ценностно значимых смыслов, заостряют их в форме прескрипций, при этом в противоречивости этих прескрип-ций явлен весь сложившийся спектр точек зрения на то или иное явление, показана вся сложность жизненных ситуаций и их многомерность. «Потребность любому житейскому эпизоду придавать форму нравственного образца, любое суждение облекать в форму сентенции, из-за чего оно приобретает нечто субстанциональное и неприкосновенное, короче говоря, процесс кристаллизации мысли находит свое наиболее общее и естественное выражение в пословицах» [Хёйзинга 1995: 232]. Особенность знаковой функции пословиц и поговорок состоит в том, чтобы выражать постулаты наивной этики; потому обращение к паремиям позволяет выявить присущие ментальности того или иного народа «когнитивные схемы» осмысления всего происходящего в мире и его означивания. Так, в поговорке: Шапка волосяная, рукавицы своекожаные (т.е. нет ничего) [Даль 1957: 90] в иронической форме описывается абсолютная нищета человека, у которого есть только собственное тело и нет необходимых для защиты этого тела от холода вещей. В образе паремии шапка и рукавицы соотносятся с костюмным кодом культуры (предписывающим иметь одежду), а волосяные и своекожаные - с телесным кодом. В паремии семиотизи-руется идея абсолютной незащищенности человека, его «голого» состояния. Образ паремии переосмысливается в ходе культурной интерпретации в ценностных категориях: отсутствие «правильной» шапки и рукавиц означает нарушение «костюмной нормы»; в образе гиперболизируется смысл отсутствия всякой одежды; голое тело символизирует крайнюю степень нищеты; нищенское состояние унижает человеческое достоинство. Смысл паремии ясен: 'о голом, нищем', но именно содержание культурной коннотации определяет ценностно-прескриптивную суть этой и веселой, и грустной поговорки: 'человек не должен доходить до такой степени нищеты, чтобы не иметь необходимой для жизни одежды'.
Приведенная выше экспликация концептуальной метафоры в поговорке волка ноги кормят не подменяет собой и не отрицает культурную установку, живо воспринимаемую в коммуникации: 'Чтобы обеспечить себя средствами к существованию, чтобы получить требуемый результат, приходится быть в его постоянном усиленном достижении'. Полагаю, что данная установка, воплощенная
в образной семантике поговорки, и составляет ценностно-прескриптивную суть выражения. Экспликация свернутых в поговорке смыслов дана в многочисленных контекстах ее употребления. Ср.: «Чтобы хорошо торговать, надо побегать. Волка ноги кормят. Мы поделили базар на сферы действия и, каждый в меру своих способностей, злодействовали на своих половинах, шныряя по рядам, приставая у ворот» [Анатолий Кузнецов. Бабий яр (1965-1970)]; «- Меня, Егор Иванович, трудно дома-то застать... Как говорится: волка ноги кормят... Я все в разъездах...» [П. Н. Краснов. Ложь (1938-1939)]; «И вот раз как-то, в ноябре в шестнадцатом годе, встал это я утром, хоть не на работу, а так - искать работу надо: волка ноги кормят, - и вот вдруг даже будто дом весь наш пошатнулся, и стекла будто вылетают - звякают» [С. Н. Сергеев-Ценский. Кость в голове (1932)]; «А вот вы были в Петербурге, а едете из степи. - Э, батенька, волка ноги кормят! Из Петербурга я проехал через Оренбург в степь, дела есть с проклятым Шахмой, а теперь качу в Заполье» [Д. Н. Мамин-Сибиряк. Хлеб (1895)].
В то же время, несколько противореча собственным постулатам, лингвисты признают необходимость изучать фразеологизмы как знаки, «отражающие особенности лингвоспецифической картины мира и, соответственно, особенности менталитета народа» [Баранов, Добровольский 2013: 38]. Культурно содержательными признаются общеизвестные по символьной значимости компоненты типа крест, кровь, море, рука, сердце и т.п. Исследование менталитета народа по-прежнему многими фразеологами сводится исключительно к выявлению уникальных компонентов типа самовар, лапти, гармоника, царь Горох и т.п. При этом культурная специфичность стоящих за ними образов зачастую подвергается сомнению, если, например, есть «наличие в культуре некоторых европейских стран такого персонажа, как Бобовый король» [Там же: 226]. Действительно, образ русского фразеологизма при царе Горохе в своих истоках связан со средневековой европейской смеховой культурой с присущим ей юмористическим снижением образа властителя. Однако эти смеховые образы и смыслы имеют свою «конфигурацию» в культуре того или иного народа; кроме того, наблюдаемые сближения фразеологических единиц из разных языков лишь подтверждают культурную значимость фразеологизмов и важность их лингвокультурологического анализа. Осмысление дополнительного, символьного, эталонного и т.п. значения в языковой семантике неизбежно «переводит» исследование в область лингвокультурологии. Даже оппоненты лингвокультурологического подхода вынуждены признавать «культурную релевантность единиц языка» при условии, что она будет поддержана «их связью с другими семиотическими кодами (в первую очередь с фольклором, мифами, верованиями и т.п.)» [Баранов, Добровольский 2013: 228].
Связь языковых знаков с другими семиотическими системами изначально и целенаправленно исследуется в лингвокультурологии [Телия 1995]. Лингвокультурология изучает общие и специфические механизмы внедрения культуры в языковые сущности, проводит описание языковых знаков в соотнесении с мифологической картиной мира, с архетипами культуры как первым моделированием мира; с религиозными, фольклорными, литературными слоями культуры, с кодами культуры и т.п. Лингвокультурология исследует образы мира, запечатленные во внутренней форме языковых знаков, и выявляет культурно
значимое, мировоззренческое, содержание, которое входит дополнительным компонентом в языковую семантику. Культура воплощается в различные языковые сущности, однако фразеологизмы (особенно идиомы), выросшие из ритуалов, обычаев, мифов, обрядов, наиболее насыщены культурно-этимологической и исторической информацией; в образах фразеологизмов запечатлено выделение событий из контекста действительности и выдвижение их на мировоззренческий план. Знаки вербального кода превращаются в знаки вербального кода культуры, тем самым удваивается их вторичность [Ковшова 2016б].
Что же можно выявить мировоззренческого, бытийного, ценностного в такой простой и неясной по происхождению идиоме конь не валялся? еще и конь не валялся? - Полагаю, что сквозь этот образ транслируется характерная для русской ментальности концептуальная схема аврального планирования работы, нашедшая свое выражение и в других единицах; ср.: откладывать работу на потом, тянуть до последнего, делать в самый последний момент и т.п. В речи ученых активно бытует выражение: готовить доклад на коленке. Коня ли мы готовим на коленке, доклад ли у нас еще не валялся - концептуальная схема, по сути, одна: мы начинаем (по разным причинам) приступать к работе в последний момент, когда ее уже нужно заканчивать. Утешает поговорка: Русский мужик долго запрягает, но быстро едет.
Дискуссионным остается вопрос о когнитивной релевантности культурной информации во фразеологизме для носителя языка, или вопрос «о живом и мертвом» в семантике фразеологизма. «Живое» обычно связывают с ярким образом фразеологизма, не стертым его постоянным воспроизводством в речи. Существование же культурных слоев в семантике фразеологизма, участие культурной коннотации в восприятии фразеологизма, процесс интерпретации образа фразеологизма в пространстве культурного знания, - все это видится как «мертвое» и по-прежнему нуждается в обосновании, а «оживление», или «пробуждение», культурных смыслов - в разработке методов экспликации этого процесса. Действительно, культурные смыслы имеют разную "глубину залегания" в языковом знаке. Их актуализация зависит от культурной компетентности носителя языка, от использования фразеологизмов в бытовой речи или в публицистике, или в литературном тексте. Культурные смыслы могут быть свернуты до мельчайших сигналов, добавляемых в языковое значение фразеологизма, употребление которого выглядит зачастую автоматическим в спонтанной речи. Культурные установки могут быть в большей мере эксплицированы в пословицах, но глубоко закодированы в образах идиом; их смыслы раскрываются в контексте, ярко предстают в окказиональной, прежде всего, художественно-поэтической, «конфигурации». Надо сказать, что в большей степени подвергаются рефлексии культурные установки, стремящиеся к универсальности, недаром современные исследователи постоянно указывают, что при сопоставлении фразеологических картин в разных языках выявляется больше общего, чем различного. Полагаю, что культурно специфичные установки скрывают себя, они неявны, особенно для представителей иной культуры, и многое в ментальности другого, да и своего народа остается непонятным, при том что стереотипы, эталоны, установки со временем в культуре могут меняться, а ценности передвигаться и менять свое положение на шкале приоритетов. Лингвокультурологический подход выявляет эти «передвижения», исследует символы, стереотипы, эталоны,
мифологемы в семантике фразеологизмов в соотнесении различных семиотических систем [Ковшова 2015].
Думается, во многом сложность описания культурной семантики фразеологизмов связана с тем, что фразеологизм в процессе общения понимается, «считывается» одновременно двумя разными способами - кодом языка и кодом культуры. При этом хорошо усвоенное знание словарного значения фразеологизма делает понимание фразеологизма, его языковое «считывание» почти автоматическим и освобождает от актуализации культурных знаний. Однако культурное «считывание» фразеологизма неизбежно проявляется и выходит на первый план, если значение фразеологизма нам неизвестно.
Проведем небольшой эксперимент, основанный на методе глубокой интроспекции [Ковшова 2012], и опишем - вовлекая в эксперимент читателя данной статьи - процесс культурного «считывания» малоизвестной, не заезженной, но и не слишком загадочной русской поговорки: Гладкая лапка, а цапка [Иванов 1989: 140].
Образ поговорки соотносится в нашем сознании с памятью чувственного опыта, и мы его оцениваем в категориях культуры: гладкий переосмысливается как приятный, податливый, неопасный. Образ ведет к архетипическим оппозициям «гладкий - шероховатый, острый», а также к древнейшим противопоставлениям внешнего - внутреннему, явного - скрытому. Компонент образа лапка интерпретируется в зооморфном коде культуры: подключаются знания о поведении домашней кошки, актуализируются стереотипные представления о спрятанных в гладких подушечках кошки когтях, которые могут цапнуть и царапнуть. Образ выражения гладкая лапка, а цапка, будучи перенесен на человека и переосмыслен в культуре, приобретает негативную оценочность. Известно, что с виду гладкое оказывается в сущности своей иным; 'не доверяй гладкому, помни, что видимость скрывает сущность' - эта существующая в культуре установка и воплощена в образе поговорки. К восприятию образа могут «примешиваться» иные ассоциации с гладким как признаком приятного и красивого; это поддерживается возможным знанием поговорок: кто гладенек, тот и миленек; тишь да гладь да Божья благодать и др. Смысл гладкости связан с позитивными явлениями, что находит свое отражение в языке; ср.: пригладить волосы; гладкая кожа; гладкая речь; все прошло гладко; загладить вину; сгладить противоречия; сгладить шероховатости/ острые углы; остроту момента и др. Ср. отдельные примеры употребления: «Грым покраснел, решив, что его принимают за идиота, и, чтобы сгладить неловкость, счел за лучшее отправиться куда ему указали» [Виктор Пелевин. S.N.U.F.F (2011)]; «Он относился к африканцу очень внимательно, всегда был настороже, готовый смягчить ситуацию и сгладить углы» [Юрий Сенкевич. Путешествие длиною в жизнь (1999)]; «- Я понимаю Машу, - Слава вмешался в разговор очень осторожно, и в тоне его чувствовалось стремление сгладить возникший конфликт, - речь идет о том, что в ваше время и художников было меньше, поэтому все было на виду» [Сергей Есин. Имитатор (1985)]; «Читая письма Тургенева к отцу, видишь, что с самого начала их знакомства происходили между ними недоразумения, которые они всегда старались сгладить и забыть, но которые через некоторое время - иногда в другой форме - опять поднимались, и опять приходилось объясняться и мириться» [Т. Л. Сухотина-Толстая. Друзья Ясной Поляны (1908-1917)].
Однако оценочность выражений с образами сглаживания зачастую не является однозначно позитивной; ср.: «Вы это делаете сейчас, чтобы сгладить неловкость после того, как я вас уличил во лжи» [Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер. Лекарство против страха (1987)]; «Да вот же нравятся ему и собственные усилия не вдруг показать самого себя нагишом, смягчить и сгладить свои резкие слова и мысли - словом, быть в костюме» [П. В. Анненков. Письма к И. С. Тургеневу (18521874)] и др.
В русской культуре идея сглаживания в его переносном значении воспринимается, по преимуществу, негативно; ср.: «Чтобы сгладить впечатление захвата, Екатерине надобно было стать популярной в широких кругах народа, действуя наперекор предшественнику, поправляя, что было им испорчено» [В. О. Ключевский. Русская история. Полный курс лекций. Лекции 76-86 (1904)]; «Чтобы хоть как-то сгладить конфуз, военным приказали помалкивать» [Павел Евдокимов. Улус-Керт (2003) // «Спецназ России», 2003.03.15]; «Почему это сейчас просят вычеркнуть и всё сгладить, как будто этого вовсе не было?!» [Владимир Рецептер. Ностальгия по Японии (2000)]; «Социальное неравенство сгладить уже невозможно ничем, кроме апокалипсиса, спасибо-нам-всем-большое» [Евгения Пищикова. Форма // «Русская жизнь», 2012].
Также активны в употреблении речевые клише с кванторными словами, выражающими сомнение и иронию по поводу истинности, правильности всего того, что проходит гладко: не всё так гладко/всё не так гладко; слишком/уж очень гладко и т.п. См. примеры: «Ефимова хотела купить участок, а хозяева дорожили домом и не продавали, а теперь вот дома нет и они, готовы продать. Уж больно гладко все вышло» [Александра Маринина. Ангелы на льду не выживают (2014)]; «Но были некоторые его замечания, обмолвки, по которым мне казалось, что не так всё гладко у него складывалось» [Даниил Гранин. Зубр (1987)]; «Но когда я вернулась в Москву после запланированных ещё ранее зарубежных гастролей, на которые выехала сразу же после избрания меня председателем нового общества, то убедилась, что всё не так гладко, как мне обещали» [И. К. Архипова. Музыка жизни (1996)]. Известны также поговорки с негативной оценочностью; ср.: гладко стелет, да жестко спать; начал гладью, а кончил гадью, а также поговорку гладко было на бумаге, да забыли про овраги, вышедшую из военной песни, авторство которой принадлежит Л.Н. Толстому: «Гладко вписано в бумаги, да забыли про овраги, а по ним ходить, а по ним ходить.»; история выражения описана в: [Мокиенко 2001: 61-62]. Приведем пример употребления поговорки о гладкой лапке в рассказе о хитром книготорговце, который умеет продать товар втридорога: «Так что думаешь? Разговорил покупателя. Вот он какой кот Иванович, пиявица из поганой лужи, а в храм каждый праздник на Рогожскую едет. Его у нас зовут: "Гладкая лапка, а цапка"» [Иванов 1989: 140].
Заключение. С точки зрения лингвиста, в образе того или иного фразеологизма запечатлено какое-либо событие, которому придано значение, составляющее семантику данного языкового знака. Лингвокультуролог скажет иначе: есть значение культуры, есть ценностные смыслы, которым во фразеологических образах придан вид события для более яркого их восприятия и прочного усвоения. Культурно-языковое значение фразеологизма является не
столько производным от того или иного события, образно описанного в языковом знаке, сколько порождением самой культуры, требованием запечатлеть ценностно значимые смыслы для их трансляции в виде экспрессивных знаков языка, всегда ярко и действенно выражающих оценочность и вызывающих эмоциональное отношение к происходящему. Тем самым, фразеология, наряду с другими кодами культуры, также является ее своеобразным кодом, в котором ищут ключ к ментальности говорящего на этом языке народа.
Литература
Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Основы фразеологии. М.: ФЛИНТА, Наука, 2013. 312 с.
Бертеме Е. Культурно значимые смыслы во фразеологических русскоязычных словарях // Язык лингвокультурологии: теория vs. эмпирия. М.: ЛЕНАНД, 2016. С.
Виноградов В.В. История слов. М.: Ин-т русского языка РАН, 1999. 1140 с. Гак В.Г. Национально-культурная специфика меронимических фразеологизмов // Фразеология в контексте культуры. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 261-265.
Гак В.Г. Языковые преобразования. М.: URSS, 2010. 408 с. Гудков Д., Ковшова М. Телесный код русской культуры: материалы к словарю. М.: Гнозис, 2007. 288 с.
Даль Вл. Пословицы русского народа. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1957. 990 с.
Доу Чуньяо. Фразеология и её классификация в русской и китайской филологии // Вестник Орловского государственного университета. 2015. № 5 (46). С. 284-287.
Иванов Е.П. Меткое московское слово. Быт и речь старой Москвы. М., 1989.
Ковшова М.Л. Лингвокультурологический метод во фразеологии: Коды культуры. М.: ЛИБРОКОМ, 2012. 456 с.
Ковшова М.Л. Семантика головного убора в культуре и языке. Костюмный код культуры. М.: Гнозис, 2015. 368 с.
Ковшова М.Л. Фразеологические сравнительные конструкции с невыраженным признаком сравнения: возможности и ограничения на употребление // Устойчивые сравнения в системе фразеологии. Колл. монография / Отв. ред. В.М. Мокиенко. С.-Петербург - Грайфсвальд: изд-во «ЛЕМА», 2016а. С. 50-58.
Ковшова М.Л. Фразеологические коды и их роль в семиозисе культуры // Лингвистика и семиотика культурных трансферов: Методы, принципы, технологии. М.: Культурная революция, 2016б. С. 468-498.
Мелерович А.М., Мокиенко В.М. Формирование и функционирование фразеологизмов с культурно маркированной семантикой в системе русской речи // Фразеология в контексте культуры. М.: Языки русской культуры, 1999. С. 63-68.
Мокиенко В.М.(ред.) Словарь русской фразеологии. Историко-этимологический справочник. /Бирих А.К., Мокиенко В.М., Степанова Л.И. СПб.: Фолио-Пресс, 2001. 704 с.
102-105.
320 с.
Национальный корпус русского языка [НКРЯ]. [Электронный ресурс]. URL: http://www.ruscorpora.ru (дата обращения 30.11.2016).
Словарь привычных речений или Словарь общеупотребительных гуаньюнъ-юй (Tongyong guanyongyu cidian). / Ред.-сост. Вэнь Дуань-чжэн и Шэнь Хуэй-юнь. Пекин, 2002. 265 с.
Телия В.Н. О методологических основаниях лингвокультурологии / Логика, методология, философия науки. Тезисы докладов. М.-Обнинск, 1995. С. 102-104.
Филимонова Е.Н. Символика животных в переводных произведениях. «Священные» животные (на материале переводов с корейского и китайского языков) // Язык, сознание, коммуникация. М.: МАКС Пресс, 2004. Вып. 26. С. 51-82.
Хёйзинга Й. Осень средневековья: Соч. в 3-х тт. Т. 1. М.: изд. группа «Прогресс» - «Культура», 1995. 416 с.
Cermak, F. Somatic idioms revisited // EUROPHRAS 95 Europäische Phraseologie im Vergleich: Gemeinsames Erbe und kulturelle Vielfalt, Hrsg. W. Eismann. Bochum: Universitätsverlag Dr. N. Brockmeyer (Studien zur Phraseologie und Parömiologie 15), 1995. S. 109-119.
Fink-Arsovski, Zeljka (ed.) Hrvatsko-slavenski ljecnik poredbenih frazema. 1. izd. Zagreb: KNJIGRA, 2006. 439 p.
Piirainen, E. Widespread Idioms in Europe and Beyond: Toward a Lexicon of Common Figurative Units. New York: Peter Lang, 2012. 680 p.
cultural and national specificity of phraseological units and explication of their cultural meanings
Maria L. Kovshova
chief Researcher, Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences 1 bld. 1 Bolshoi Kislovsky per., 125009 Moscow, Russian Federation
e-mail: kovshova_maria@list.ru
The current paper investigates phraseological units as a specific cultural code, signs of which store and transmit cultural senses. The problem of cultural and national specificity of phraseological units is viewed through the prism of idiomatic images' determinism in a particular national culture. The article raises a number of questions to discuss with the opponents of linguistic and cultural approach in phraseology. The linguistic signs investigated for the cultural interpretation are examples of Russian and Chinese phraseology - idioms and sayings.
Keywords: phraseological units, national and cultural specificity, cultural senses, images, symbol, etalon, cultural codes.
References
Baranov A.N., Dobrovol'skij D.O. Osnovy frazeologii [Basics of Phraseology]. M.: FLINTA, Nauka, 2013. 312 s.
Berteme E. Kul'turno znachimye smysly vo frazeologicheskih russkojazychnyh slovaijah [Culturally significant meanings in the Russian phraseological dictionaries] // Jazyk lingvokul'turologii: teorija vs. jempirija. M.: LENAND, 2016. S. 102-105.
Vinogradov V.V. Istorija slov [History of Words]. M.: In-t russkogo jazyka RAN, 1999. 1140 s.
Gak V.G. Nacional'no-kul'turnaja specifika meronimicheskih frazeologizmov [National-cultural specificity of meronimic phraseological units] // Frazeologija v kon-tekste kul'tury. M.: Jazyki russkoj kul'tury, 1999. S. 261-265.
Gak V.G. Jazykovye preobrazovanija [Language Conversion]. M.: URSS, 2010.
408 s.
Gudkov D., Kovshova M. Telesnyj kod russkoj kul'tury: materialy k slovarju [Somatic culture code: materials for the dictionary]. M.: Gnozis, 2007. 288 s.
Dal' Vl. Poslovicy russkogo naroda [Proverbs of the Russian people]. M.: Gos. izd-vo hudozhestvennoj literatury, 1957. 990 p.
Dou Chun'jao. Frazeologija i ejo klassifikacija v russkoj i kitajskoj filologii [Phraseology and its classification in Russian and Chinese Philology] // Vestnik Orlovsk-ogo gosudarstvennogo universiteta. 2015. № 5 (46). S. 284-287.
Ivanov E.P. Metkoe moskovskoe slovo. Byt i rech' staroj Moskvy [Apt word in Moscow. Life and speech of old Moscow]. M., 1989. 320 s.
Kovshova M.L. Lingvokul'turologicheskij metod vo frazeologii: Kody kul'tury [Lingvokul'turologicheskij method in phraseology: Culture Codes]. M.: LIBROKOM, 2012. 456 s.
Kovshova M.L. Semantika golovnogo ubora v kul'ture i jazyke. Kostjumnyj kod kul'tury [The semantics of headgear in Culture and Language: the costume culture code]. M.: Gnozis, 2015. 368 s.
Kovshova M.L. Frazeologicheskie sravnitel'nye konstrukcii s nevyrazhennym priznakom sravnenija: vozmozhnosti i ogranichenija na upotreblenie [Phraseological similes with covert basis for comparison: capabilities and restrictions in usage] // Us-tojchivye sravnenija v sisteme frazeologii. Koll. monografija / Otv. red. V.M. Mokienko. S.-Peterburg - Grajfsval'd: izd-vo «LEMA», 2016a. S. 50-58.
Kovshova M.L. Frazeologicheskie kody i ih rol' v semiozise kul'tury [Phraseological codes and their role in culture semiosis] // Lingvistika i semiotika kul'turnyh transferov: Metody, principy, tehnologii. M.: Kul'turnaja revoljucija, 2016b. S. 468-498.
MelerovichA.M., Mokienko V.M. Formirovanie i funkcionirovanie frazeologizmov s kul'turno markirovannoj semantikoj v sisteme russkoj rechi [Formation and functioning of culturally labeled phraseological units in the Russian speech system] // Frazeologija v kontekste kul'tury. M.: Jazyki russkoj kul'tury, 1999. S. 63-68.
Mokienko, V.M. (ed.) Slovar' russkoj frazeologii. Istoriko-etimologicheskij spra-vochnik [Dictionary of the Russian phraseological units]. Historical-etymological reference book. /Birih, A.K., Mokienko, V.M., Stepanova, L.I. SPb.: Folio-Press, 2001. 704 s.
Nacional'nyj korpus russkogo jazyka [NKRJa]. [Jelektronnyj resurs]. URL: http:// www.ruscorpora.ru (accessed 30.11.2016).
Slovar' privychnyh rechenij ili Slovar' obshheupotrebitel'nyh guan'junjuj (Tongyong guanyongyu cidian) [Dictionary of sayings]. Ed.-comp. Vjen' Duan'-chzhjen i Shjen' Hujej-jun'. Pekin, 2002. 265 s.
Telija V.N. O metodologicheskih osnovanijah lingvokul'turologii [On the methodological grounds of linguoculturology]. Logic, methodology and philosophy of science. Book of abstracts. M.-Obninsk, 1995. S. 102-104.
Filimonova E.N. Simvolika zhivotnyh v perevodnyh proizvedenijah. «Svjash-hennye» zhivotnye (na materiale perevodov s korejskogo i kitajskogo jazykov) [Animal Symbolism in Translation. "Sacred" animals (based on translations from Korean and Chinese languages)] // Jazyk, soznanie, kommunikacija. M.: MAKS Press, 2004. Vyp. 26. S. 51-82.
Hjojzinga J. Osen' srednevekov'ja [The Autumn of the Middle Ages]: Soch. v 3-h tt. T. 1. M.: izd. gruppa «Progress» - «Kul'tura», 1995. 416 s.
Cermak, F. Somatic idioms revisited // EUROPHRAS 95 Europäische Phraseologie im Vergleich: Gemeinsames Erbe und kulturelle Vielfalt, Hrsg. W. Eismann. Bochum: Universitätsverlag Dr. N. Brockmeyer (Studien zur Phraseologie und Parömiologie 15), 1995. P. 109-119.
Fink-Arsovski, Zeljka (ed.) Hrvatsko-slavenski rjecnik poredbenih frazema. 1. izd. Zagreb: KNJIGRA, 2006. 439 p.
Piirainen, E. Widespread Idioms in Europe and Beyond: Toward a Lexicon of Common Figurative Units. New York: Peter Lang, 2012. 680 p.
