CC BY
240
УДК 1(091)
И.О. Щедрина*
КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ ПОДХОД А.Я. ГУРЕВИЧА К ЛИТЕРАТУРНОМУ ПРОИЗВЕДЕНИЮ КАК ИСТОЧНИКУ ИСТОРИЧЕСКИХ ЗНАНИЙ О ЛИЧНОСТИ**
Рассматриваются особенности культурно-исторического подхода к литературному произведению как источнику исторических знаний о личности на примере работ А.Я. Гуревича. В предмете анализа (скальдическая поэзия, саги) ученый ищет проявление личности, рассматривая также историческое влияние на нее эпохи. В методологии гуманитарного познания такой подход получил название пути субъективизации. На первый план в исследовании ставится историческое самораскрытие человека в литературном произведении.
Ключевые слова: личность, А. Гуревич, субъективность, культурно-исторический подход, сага.
A. Gurevich’s cultural and historical approach to a literary work treated as a source of historical knowledge on personality. IRINA O. SHCHEDRINA (State Academical University of Humanitarian Sciences, Moscow).
The article explores the features of cultural and historical approach to a literary work treated as a source of historical knowledge on personality on the example of Aaron Gurevich's works. Analyzing the skaldic poetry or sagas Gurevich looks for the manifestations of personality of their authors, considering the influence of the historical era on them. This approach was named “the path of subjectivity” in the methodology of humanities and it pays great attention to the historical self-disclosure of a person in a literary work.
Key words: А. Gurevich, methodology of humanities, cultural and historical approach, “path of subjectivity”, literary works.
Арон Яковлевич Гуревич известен в широких кругах историков, антропологов, культурологов. Его труды «Индивид и социум на средневековом Западе», «Эдда и сага», «История историка» и многие другие, заложили фундаментальные методологические основания историко-антропологического направления в отечественной науке. Для него история имеет не линейное развертывание, но множество концентрических кругов, переплетающихся друг с другом и преобразующихся в целостную систему взаимоотношений человека с окружающим миром. Такое понимание истории предполагает, что в качестве исторического источника могут быть использованы не только государственные архивы, публичные отчеты, но и источники экзистенциального характера, в т. ч. и литературные
произведения, требующие понимания и интерпретации, со-участия историка в исторической эпохе. В этом проявляется культурно-исторический аспект исследования литературы. Для А.Я. Гуревича произведение становится в первую очередь источником исторических знаний о личности. В центре внимания ученого -средневековые тексты. Рассматривая поэзию скальдов и саги, он проводит анализ словесной ткани литературного произведения. При этом исследователь различает дискурсивную индивидуальность героев, авторов и свою собственную. Гуревич пытается показать, что автор выражает себя в текстах (осознанно или неосознанно), свою оценочную позицию. Так, например, он показывает, что в песнях «Эдды» авторская позиция прикрывалась мнением общества: «Автор саги не мо-
*ЩЕДРИНА Ирина Олеговна, студентка 1 курса магистратуры философского факультета Государственного академического университета гуманитарных наук, Москва.
E-mail: [email protected] © Щедрина И.О., 2013
**Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 13-33-01259а
жет сказать: "Данный поступок дурной", он прибегает к выражению: "Люди думали, что дело это дурное". Даже эмоциональность и оценочность при описании предметов в сагах обычно исключается или ослабле-на»[5]. С другой стороны, именно сага как специфический жанр средневековой словесности привлекает внимание ученого: «уникальность его состоит прежде всего в том, что именно здесь историк получает возможность максимально приблизиться к свободному человеку, рядовому члену общества, и составить представление о его умонастроениях, эмоциях и социальном поведении»[2, с. 389]. Важно здесь также то, что основной предмет интереса Гуревича - рядовой человек, безымянный автор саги (в отличие от скальдов, стремящихся к поэтической славе и сохранению своих имен в истории, авторы саг не подписывали свои работы). Такой подход к изучению истории культуры Гуревич называет антропологическим - когда внимание исследователя фиксируется не на выдающихся личностях, а на общих настроениях, состояниях «безликой толпы», которая при более детальном изучении распадается на множество ярких, хотя зачастую безымянных, участников. «Если историк ограничивается, так сказать, только "верхним слоем" культуры, продукцией интеллектуальной элиты (богословов, философов и т. д.), то он получает одну картину. Если же с этих заоблачных снежных вершин историк попытается спуститься вниз, проникнуть в глубь человеческой массы с ее неоформленными или не вполне ясно выраженными представлениями о мире, о человеке, т. е. о самом себе, то, может быть, он получит какую-то иную кар-тину»[5]. Разумеется, Гуревич стремится в своих рассуждениях найти путь, позволяющий составить наиболее полную картину определенной эпохи, а отнюдь не призывает отказываться полностью от т. н. элитарного подхода. В процессе анализа специфики того или иного исторического пласта, тех ли иных источников, ученый признает, что неизбежно сталкивается с социокультурным контекстом, охватывающим всю область исследования (даже если исследователь стремится отдельно рассмотреть экономические особенности или сельское хозяйство). В любом случае приходится иметь дело с людьми, которые когда-то мыслили, жили в семье, в обществе, сознавали себя частью окружающего мира. Фактически все, что создал человек, - начиная от бытовых вещей и заканчивая литературными произведениями, - обусловлено широким культурным пластом, влияющим как на сами мысли, чувства, попытки самосознания и самоанализа, - так и на форму их выражения в культуре.
В трудах Арона Гуревича можно выделить особый аспект, посвященный исследованию личности в истории, личности в культуре; ее проявлений и особенностей. Многие исследователи сталкиваются с пробле-
мой определения личности и разграничения понятий: собственно «личности» и «индивидуальности» как иного термина. Гуревич посвящает отдельные размышления этому вопросу: «"Индивидуальность" - это такая человеческая личность, которая осознает не просто самое себя, а осознает свою специфичность, неповторимость, обособленность» [5]. В разных обществах индивидуальность может поощряться, а может и отвергаться. Стремление человека подчеркнуть свое отличие от остальных, выделиться, может пониматься в некоторых сообществах как его стремление вовсе обособиться от сообщества, разрывая соединяющие его социальные узы. В таком случае индивидуальность не получает высокой оценки в обществе, однако человек все равно так или иначе находит возможность ее выражать. Хотя человек и принадлежит семье, социальным институтам, обществу в целом - но он также обладает инициативой, личным самосознанием; он волен определяться, принимать решения (в большей или меньшей степени). Для Гуревича человек любой исторической эпохи - личность. Более того, он дает собственное определение личности, вписывая ее в социокультурные рамки: «Я думаю, что личность представляет собой своего рода «средний член» между обществом и культурой. Поскольку существует общество, т. е. некоторая совокупность людей, организованных каким-то образом, и поскольку у этих людей существует определенное сознание и система ценностей, регулирующая их поведение, одним словом, некая «культура» (в том смысле, в каком это слово употребляют этнологи-антропологи), то член общества, обладающий характерной для данного общества культурой, тем самым является личностью» [5].
С помощью культурно-исторического анализа Гуревич выявляет особую форму объективации суждения, которая, впрочем, не отменяет проявлений индивидуальности автора. Фактически он применяет принцип «двойной историзации» к историческому исследованию. Так, например, он анализирует историческую личность скальда Эгиля Скаллагримссона в двух аспектах: как автора литературного произведения и как героя литературно-мемуарного произведения, которое можно считать историческим исследованием. Тем самым Гуревичу удается и зафиксировать речевую индивидуальность Скаллагримссона-автора и подтвердить свои исследования его речевых особенностей через анализ описания личности Скаллагримссона-героя. Для Гуревича важна не только общая форма саги и песни как устной литературной традиции, в которой автор не анализирует и не интерпретирует событие, словно очевидец. Важно различие двух установок: литературной и литературно-исторической. Как ученый, историк-мемуарист, описывающий личность Скаллагримссона-героя в саге, он должен был придер-
живаться исторически заданной формы выражения, в отличие от самого Скаллагримссона-автора, который складывал песни, не задумываясь, т. е. свободный в собственной субъективности.
Примечательно, что не только в Средние века, но и в современной Гуревичу (да и нам) исторической науке есть свои «рассказчики саг». Как подмечает Гуревич, эта позиция идет из глубины веков: «"Реконструируя" историю, вместе с тем ее "сочиняют". Средневековые хронисты и поэты заселяли древность рыцарями и сеньорами, приписывали древним куртуазию и феодальный образ жизни, а современные историки находят в далеком прошлом классы, их борьбу, развитие частной собственности, развитие производительных сил, борьбу материализма с идеализмом, "реакционную роль религии" и даже атеизм...» [4, с. 183].
Но ведь субъективизм их как раз состоит в том, что они думают, будто их позиция объективна, - во многом за счет отсутствия научной рефлексии. И в этом смысле современные Гуревичу ученые практически ничем не отличаются от средневековых историков, также исходя исключительно из своих концепций, выстраивая их на фундаменте из уже готовых рассуждений. Герои исследования Арона Яковлевича в этом плане более честны - им не нужно давать объективную картину, хотя рассказчики саг пытаются следовать установке на безличное изображение истории в саге. В работе «История и сага» ученый пишет: «Историческая концепция автора не может быть четко им сформулирована. Она выражается лишь косвенно, преимущественно через критерии, которыми автор саги руководствуется, строя свое повествование и характеризуя его участников. Следовательно, для раскрытия исторических представлений автора королевской саги необходимо исследовать эти критерии, попытаться выявить их в тексте саг» [3]. Для понимания этих критериев выражения личности Гуревич анализирует и текст, и историческую эпоху, рассматривая социальные, этические аспекты, общественно-политические особенности того времени и т. д.
Анализируя исследование литературного произведения «Хеймскрингла», мы видим, как Гуревич подчеркивает: личность древнего автора практически растворяется в повествовании, задача исследователя
- подметить особенности, увидеть ее. Однако в скандинавских текстах присутствуют и исключения, и об этом исследователь также не забывает: «Правда, в отдельных, довольно редких случаях (помимо Пролога) в "Хеймскрингле" встречаются такие личные обороты, как, например; "я назвал некоторых."; "теперь я хочу написать об исландцах"; "я надеюсь, об этом будет впоследствии рассказано в саге о конунге Олафе", или прямое обращение автора к читателям: "И вот вы
можете узнать..." и т. п.» [3]. Разумеется, этого недостаточно. Сага для Гуревича важна как некий отчет скандинавской цивилизации о себе самой и о своем прошлом. И прежде всего ученый хочет исследовать автора - его мировоззрение. Для Гуревича необходимо «познакомиться с образом мышления ее автора и его социального окружения, т. е. с тем культурнопсихологическим аппаратом, через который, своеобразно преломляясь, проходили образы исторической действительности» [3].
Для нас важно, насколько сильно различаются в культуре между собой авторы саг и скальды. Если автор саг, как мы уже заметили выше, опирался на уже известные сюжеты, на канонические формы записи текстов, то скальд в этом плане обладал гораздо большей свободой. Еще одна важная особенность: обычно авторы исландских и скандинавских саг неизвестны, и Гуревич также обращает на это внимание: «Наконец.
- и это обстоятельство заслуживает особого внимания - в противоположность анонимному эпосу и сагам, авторы которых, за редчайшими исключениями, не названы, скальдическая песнь имеет индивидуального автора, его имя известно. Никому из средневековых исландцев или норвежцев не пришло бы в голову сочинить сагу о ком-либо, кто рассказывал или записывал саги, а между тем сохранилось несколько саг, повествующих о прославленных скальдах» [2, с. 94]. Неудивительно, поскольку во время написания скальдической песни автор стремится остаться в людской памяти, часто заявляя о своем даровании, играя с формой написания произведения. В процессе анализа древних текстов Гуревич приходит к важному выводу: «Немалая доля скальдических стихов посвящена саморефлексии поэтов: они превозносят свое поэтическое уменье или обсуждают и критикуют песни других скальдов<...> В определенной степени скальдическая поэзия представляет собой не что иное как поэтический комментарий на самое себя» [2, с. 96]. Как пример саморефлексии скальда в собственном произведении можно привести отрывок из песни «Утрата сыновей» Эгиля Скаллагримссона:
Рад я не чтить / брата Вили, / главу богов / отвергнуть гордо, / но Мимира друг / дал дар мне дивный, / все несчастья / возмещая [10].
Поэтический дар настолько ценен для Эгиля, что скальд готов простить «Брату Вили, главе богов» -Одину - утрату сыновей и собственную старость. Благодаря своему дару, творчеству, скальд может поведать читателю о своих поступках, переживаниях - и проанализировать их. Это не исключительное явление, напротив, в скандинавской культуре, говорит Гуревич, проанализировав текст, можно понять личность автора - скальда, конунга или бонда. Для ученого главное
лицо скальдики - непосредственное Я поэта. Скальд рассуждает о самом себе, о качествах, позволяющих ему сказать: «Скальдом зовусь я», как это сделал один из известнейших скальдов Браги Боддасон Старый: «<...> перечислив ряд кеннингов скальда (его поэтических обозначений, указывающих на происхождение поэзии от меда, похищенного Одином у великанов), он заключает риторическим вопросом: “Что же такое скальд, если не это?”» [2, с. 114]. Фигура поэта играла важную роль в скандинавской культуре; отдельная часть Младшей Эдды посвящена перечню скальдов датских, шведских и норвежских конунгов. Также в текстах Младшей Эдды говорится о боге Браги, ведающем поэзией: «Есть ас по имени Браги. Он славится своею мудростью, а пуще того, даром слова и красноречием. Особенно искусен он в поэзии, и поэтому его именем называют поэзию и тех, кто превзошел красноречием всех прочих жен и мужей» [8]. Существует несколько версий относительно происхождения этого божества, в т. ч. и такая, что именно фигура Браги Бод-дасона (IX в.) послужила прототипом аса. С другой стороны, Снорри Стурлуссон, автор Младшей Эдды, предполагает, что Браги Старый и ас Браги - два разных лица.
В процессе анализа литературных произведений предметом для Гуревича становится открытость субъекта, т. е. сохранившиеся в тексте литературного или литературно-мемуарного произведения любые проявления авторской индивидуальности. Эта позиция, как мы видели выше, проявляется не только в исторических исследованиях Гуревича, но и в его автобиографическом тексте «История историка». Пытаясь выявить автора, находясь в поиске индивидуального субъекта, Гуревич обращает свою концепцию на себя самого, создает особую проекцию - и «История историка» приобретает отнюдь не только личностное значение, но является продолжением поиска оснований объективистского взгляда на историю. Автобиографический текст становится попыткой выявить основания, зафиксировать свою субъективность, свою историчность - и тем самым свою индивидуальность. В работе «Индивид и социум на средневековом Западе» он пишет: «... на каком-то этапе работы я, разбирая вопрос о личности на средневековом Западе, испытал потребность написать некий автобиографический этюд. Я стремился дать себе отчет о собственном пройденном пути историка, охватывающем не менее полустолетия... Я размышлял уже не о личности средневекового человека, столь же изменчивой, сколь и проблематичной, но о чем-то, казалось бы, непреложном - моем собственном Я. Сюжеты различные, но отнюдь не лишенные внутренней связи. Ибо я попытался на самом себе поставить опыт, которому до этого подвергал людей,
живших многие столетия тому назад. Материал, возможности проникновения в него и его осмысления кажутся несопоставимыми, и вместе с тем такого рода перекличка не вовсе лишена смысла» [2, с. 372]. Хочу подчеркнуть, что анализ литературных произведений, который осуществляет Гуревич, фактически продолжает методологический подход Бахтина, когда автор произведения сохраняет свое лицо и индивидуальный стиль выражения в позиции вненаходимости: «каждый видит мир из своего места во вселенной». Несмотря на критическое отношение Гуревича к бахтинской концепции средневековой культуры как преимущественно «смеховой», оба стараются четко фиксировать субъективность своих взглядов на мир - и таким образом приобретают особые преимущества, возможность проникать в основания документов, теорий, вообще любых источников. Зная, что каждую проблему или событие можно рассмотреть с различных сторон, Бахтин и Гуревич не останавливаются на одной лишь точке зрения - а методы сравнительного анализа и интерпретаций здесь становятся ключевыми: «...у каждого свое виденье, своя оценка того, что произошло, и поэтому сопоставление воспоминаний разных индивидов об одном и том же предмете не лишено определенного интереса. Волею судеб, и не без собственной воли, я оказался в гуще событий, через меня проходили некоторые силовые линии, и поэтому я могу представить свидетельство из первых рук, разумеется, со всеми ограничениями и поправками, без которых мемуарист не может обойтись» [4, с. 10].
Историческое описание событий во многом субъективно, но, тем не менее, в этой субъективности непосредственно проявляется личность автора. И еще больше - в попытке проанализировать собственный текст и свои же размышления над ним. Осмысливая саморефлексию автора, мы можем разглядеть сквозь прихотливый след его мысли, собственно, личность. «Это мои представления о том, - пишет Гуревич, -что происходило, мои оценки, они не могут не быть субъективными и лишенными полноты: что-то запомнилось, а что-то отошло на задний план; одному я придаю особое значение, другое оказывается не столь значимым. Масса подробностей всплывает в сознании. Естественно, эти мемуары несут на себе отпечаток того лица, которое перед вами выступает, и того времени, когда это вспоминается» [4, с. 10].
Разумеется, процесс саморефлексии не прост. Зачастую перед тем, как что-либо написать, автору приходится изрядно помучиться - для того чтобы облечь мысль в нужные слова, доступные пониманию читателя. Коммуникативный аспект неотделим от сферы нарратива. И здесь неважен возраст писателя или количество его опыта - к примеру, следующие строки Гуревич
пишет в 1973 г. и не меняет их спустя три десятка лет: «Я вновь и вновь возвращаюсь мысленно к вопросу: с чего и как началась моя "реконструкция" как историка, и испытываю трудность в объяснении» [4, с. 64]. Гуревич не сразу приходит к идее рассмотрения личности в процессе исследования литературных произведений. Более того, это становится для него неожиданностью: «Саги столкнули меня с непредвиденным персонажем истории: с живым человеком, обладающим, помимо социальной функции, еще и индивидуальными качествами, психологией, мыслями, чувствами, словами и совершающим поступки, диктуемые как его принадлежностью к коллективу, так и его характером, этикой общества, религиозными верованиями и т. п.» [4, с. 67]. Однако, решив подойти с иной стороны к работе, он дает возможность и нам взглянуть на личностный аспект в историческом источнике - а благодаря мемуарам мы можем проследить все его грани в научном исследовании.
Для меня важно провести параллели между самим историком и героями его исследований. Автор в любом случае осознает собственную субъективность, будь он ученым или же скальдом XII в. Причины могут быть разными - начиная от простой индивидуальности воспоминаний, как у Гуревича: «Пытаясь подготовиться к своим выступлениям, я все больше сталкиваюсь с трудностью, которую не осознавал, начиная эти устные воспоминания: неизбежно происходит напластование времен. К тому же, разумеется, мои воспоминания субъективны: фактическая канва событий, история, с одной стороны, и память - с другой, вступают в известное противоречие» [4, с. 121], и заканчивая как раз наоборот - отсутствием выраженной индивидуальности у автора саг и желание написать текст «так, как было». Но при этом субъективность все равно будет заметна - об этом можно судить уже по самим текстам. К примеру, можно вспомнить пролог поздней редакции «Саги о Сверрире, где прямым текстом сказано об участии самого конунга в написании этой саги: «Здесь начинается повесть о тех событиях, которые недавно произошли и еще не изгладились из памяти людей, рассказывавших о них, - повесть о Сверрире конунге, сыне Сигурда конунга сына Харальда. Начало повести списано с той книги, которую писал аббат Карл сын Йона, а сам Сверрир конунг говорил ему, что писать» [7]. Фактически субъективность поддается контролю, но другое дело, что используется она с разными целями. Гуревич озабочен ее преодолением, конунг же
- наоборот, осознает ее и использует. Нужна она ему не для объективной картины, а для создания как раз иллюзии объективности - пытаясь остановить время и преградить путь к сути дела, конунг, принимавший участие в написании саги о себе, использует это праг-
матически. Прагматическая установка идет в противоречие с установкой на объективное исследование и при этом достаточно применить анализ, чтобы субъективность автора раскрылась перед исследователем. Этот слой субъективации в своей работе подмечает и Гуревич: «Историк, как и писатель, важен нам не только как создатель некоего труда. Можно использовать его выводы и наблюдения, из его работ можно черпать фактический материал, но мне историк, если это самостоятельная фигура, крупный ученый, не менее интересен как личность» [4, с. 147].
Гуревич чувствует историзм своих взглядов, что и отразилось в его работах, в т. ч. и его параллелях жизни авторов прошлого и самого себя как ученого-исследователя. «.Моя нынешняя работа протекает одновременно в двух планах - это попытка проникнуть в сознание человека, жившего много веков тому назад, и опыт восстановления собственной жизни, рассматриваемой в связи с общим развитием современной исторической мысли» [4, с. 175].
История становится для Гуревича таким произведением, где каждая личность оставляет свой неповторимый след, - который можно увидеть среди множества точек зрений, теорий и интерпретаций. Его интересует историческое самораскрытие человека в литературном произведении. Свой путь к личности ученый совершает через субъективацию исторических и литературных тонкостей, не обезличивая автора и литературного героя.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бурдье П. За рационалистический историзм // СоциоЛогос постмодернизма’97. Альманах Российско-французского центра социологических исследований Института социологии РАН. М., 1996.
2. Гуревич А.Я. Индивид и социум на средневековом Западе. М. : РОССПЭН, 2005.
3. Гуревич А.Я. История и сага. М., 1972. [электронный ресурс] - режим доступа: http://norse.ulver.Gom/artieles/ gurevich/historysaga/chapter1.html
4. Гуревич А.Я. История историка. М. : РОССПЭН, 2004.
5. Гуревич А.Я. Культура средневековья и историк конца XX века (фрагменты лекций) [электронный ресурс]
- режим доступа: http://cosa-mstra13.narod.m/kшltшra/ gurevich_istorik_xx.html.
6. Гуревич А.Я. «Эдда» и сага. М., 1979. [электронный ресурс] - режим доступа: http://norse.ulver.com/articles/ gшrevich/eddasaga/6.html.
7. Сага о Сверрире // Перевод с древнеисландского М.И. Стеблин-Каменского (гл. 1-136), Е.А. Гуревич (гл. 137-182), перевод стихов и редакция О.А. Смирницкой [электронный ресурс] - режим доступа: http://norse. ulver.com/src/konung/sverris/index.html
8. Снорри Стурлусон. Младшая Эдда / пер. О А. Смирницкой
[электронный ресурс] - режим доступа: http://norse. ulver.com/src/snorra/2ru.html#_ftnref90.
9. Снорри Стурлусон Хеймскрингла / пер. М.И. Стеблин-Каменского [электронный ресурс] - режим доступа: http://norse.ulver.com/src/konung/heimskringla/ynglinga/ ru.html
10. Эгиль Скаллагримссон. Утрата сыновей / пер. С.В. Петрова [электронный ресурс] - режим доступа: http://norse.ulver.eom/poetry/egill.html#son.
REFERENCES
1. Bourdieu, P., 1997, Za ratsionalisticheskiy istorizm [For rationalistic historicism], Sotsio-Logos postmodernizma’97. Al’manakh Rossiysko-frantsuzskogo tsentra sotsiologicheskikh issledovanii Instituta sotsiologii RAN, Moskwa. (in Russ.)
2. Gurevich, A.Ya., 2005, Individ i sotsium na srednevekovom Zapade [Individual and society in the medieval West],. Moskwa: ROSSPEN. (in Russ.)
3. Gurevich, A.Ya., 1972, Istoriya i saga [History and saga], Moskwa. (in Russ.) URL: http://norse.ulver.com/articles/ gurevich/historysaga/chapter1.html
4. Gurevich, A.Ya., 2004, Istoriya istorika [A history of a historian]. Moskwa: ROSSPEN. (in Russ.)
5. Gurevich, A.Ya. Kul’tura srednevekov’ya i istorik kontsa XX veka (fragmenty lektsiy) [Medieval culture and the historians of the end of the XX century] (in Russ.) URL: http://cosa-no stra 13. narod.ru/kultura/gurevich_istorik_ xx.html.
6. Gurevich, A.Ya., 1979, «Edda» i saga [Edda and saga], Moskwa. (in Russ.) URL: http://norse.ulver.com/articles/ gurevich/eddasaga/6.html.
7. Saga o Sverrire [Saga about Sverrire] (in Russ.) URL: http:// norse.ulver.com/src/konung/sverris/index.html
8. Sturluson, S. Mladshaya Edda [The prose edda] (in Russ.) URL: http://norse.ulver.com/src/snorra/2ru.html#_ftnref90.
9. Sturluson, S. Krug zemnoi [Kheymskringla] (in Russ.)
URL: http://norse.ulver.com/src/konung/heimskringla/
ynglinga/ru.html
10. Skalla-Grimsson, E. Utrata synovey [Sonatorrek] (in Russ.) URL: http://norse.ulver.com/poetry/egill.html#son.
