CC BY
44
УДК 130.2
Культурфилософия поэтического текста (на примере двух стихотворений Ф. И. Тютчева)
Едошина И. А.
доктор культурологии, профессор кафедры истории Института гуманитарных наук и социальных технологий, Костромской государственный университет. 156000, г. Кострома, ул. 1 Мая, 16.
E-mail: [email protected]
Аннотация: В статье два стихотворения Тютчева - «Цицерон» и «Silentium!» - классифицируются как условный единый поэтический текст. В качестве основания автором используется тот факт, что они написаны на двух оборотах одного листа в один год, но в разное время. По мнению автора статьи, наиболее адекватно смысл этого поэтического текста может быть понят на основе культурфилософии, то есть на основе выявления сущности и значения указанного артефакта. Сопоставление стихов Тютчева с разными источниками из римской культуры позволяют сделать вывод, что поэт сознательно вводит их в свои стихи, соединяя архаическую и современную культуру в единое целое. В результате раскрывается общий смысл поэтического текста, сложная структура которого адекватно отражает «я» поэта.
Ключевые слова: культурфилософия, поэтический текст, римская культура, русская культура, структурные элементы текста, артефакты.
^ltuFe-philosophy poetic text (on the example of two verses by F. I. Tyutchev)
Edoshina I. A.
doctor of culturology, professor of the Department of history of Institute of humanitarian sciences and social technologies, Kostroma State University. 16 1st May str., 156000, Kostroma. E-mail: [email protected]
Abstract: In the article two verses by Tyutchev - «Cicero» and «Silentium!» are classified as the relatively common poetic text. As the basis the author uses the fact that they are written on two turns of one page in one year, but at different times. According to the author of the article, most adequately the sense of this poetic text can be understood on the basis of a philosophy of culture, on the basis of detection of an entity and value of the specified artifact. Comparison of verses of Tyutchev to different sources from the Roman culture allow to draw a conclusion that the poet consciously enters them into the verses, connecting archaic and modern culture in a untied thing. As a result the general meaning of the poetic text is revealed, which difficult structure adequately reflects «Myself» of the poet.
Keywords: culturphilosophy, poetic text, Roman culture, Russian culture, structural elements of the text, artifacts.
...язык Теренциев и Цицеронов... был языком изысканного общества и избалованной просвещенности великосветских кругов, у нас же нет ни достаточно изящной образованности, и говорим мы вовсе не к тем грамотным, только грамотным, которые хотят, чтобы мы говорили как они.
Вяч. Иванов
Осенью 1830 г. Ф. И. Тютчев пишет стихотворение «Цицерон», а позднее (но в тот же год) на обороте этого листа - «Silentium!». При общеизвестном равнодушии Тютчева к публикации своих стихов, что позволяло редакторам их корректировать подчас самым безжалостным образом, он фиксировал (для себя) рождающиеся внутренние переклички написанного стихотворения с тем, которое еще только пишется. «Цицерон» и «Silentium!» тому яркий и не единственный пример. Подобное соединение расширяет смысловой диапазон поэтических текстов, очертания которого я и попробую выявить на примере счастливо дошедшего до наших дней автографа.
Ко времени написания стихов Тютчеву было полных 26 лет. Он окончил словесное отделение Императорского Московского университета, поступил на службу в Государственную коллегию иностранных дел и пребывал сверхштатным сотрудником русской миссии в Мюнхене, где ко
© Едошина И. А., 2017
времени написания интересующих нас стихов уже три года был знаком с Шеллингом, личность и труды которого произвели на Тютчева сильное впечатление [1]. В это же время (1830 г.) Шеллинг начинает читать курс лекций, составивший в итоге труд под названием «Философия Откровения», где утверждается идея восстановления единства Бога в сознании тварного существа и действительное воссоединение Бога и человека, обозначаемое понятием Откровение. Мысль о единстве бытия, позволяющем открывать подлинную сущность явлений, например, через прошлое, была воспринята Тютчевым и нашла свое отражение, в частности, в указанных двух стихах.
Наиболее адекватно, с моей точки зрения, смысл этого единства может быть передан через понятие культурфилософии. Содержание культурфилософии заключается в осознании сущности и значения культуры, в данном случае - античной культуры, чье значение ко времени жизни Тютчева давно обрело мифологемные очертания, а сущность раскрывается поэтом через развернутость частной судьбы во внешние («Цицерон») и внутренние («Silentium!») обстоятельства. В обоих случаях частное утрачивает самое себя, становясь формулой бытия человека вообще, творческого - в первую очередь.
Названия поэтических текстов явственно связаны с римской культурой и латинским языком эпохи «золотой латыни», где вынесенные в заглавие слова должны были звучать как KIKERO и SILENTIUM, писаться заглавными буквами. Переход буквы 'К' в аффрикату произойдет только в V в. после Р. Х., обретя более привычное звучание (Cicero и silentium). Благодаря своему домашнему учителю С. Е. Раичу, прекрасно владевшему классическими языками, Тютчев с детских лет приобщился к римской культуре, хорошо знал латынь. Как писал И. С. Аксаков, «ученик скоро стал гордостью учителя и уже 14-ти лет перевел очень порядочными стихами послание Горация Меценату» [2].
Одним из обязательных римских авторов, чьи тексты читались во время обучения латыни, был Цицерон (106-43 до Р. Х.) - оратор, мыслитель, общественный деятель. Его знаменитые речи полны экспрессии, плохо передаваемой на русский язык, но оставляющей сильнейшее впечатление при чтении их в оригинале. В стихе Тютчева следы этого впечатления сохраняются в обилии глаголов и глагольных форм, которые, подобно Цицерону, поэт буквально нанизывает один на другой: говорил, встал, был, прощаясь, видел, посетил, призвали, допущен был, пил - с характерным для речей Цицерона сохранением единого времени.
Но и самая личность Цицерона, давшая название стиху, выходит далеко за пределы частной судьбы, вброшенной в тревогу мира. Цицерон есть олицетворение человека, чья судьба совпала с «ночью Рима», он и клеймит эту ночь, и несет на себе ее язвы, породившие «проблему Цицерона». Сущность «проблемы Цицерона» заключается в несовпадении утверждаемого им публично и совершаемого в своей частной жизни. Но, как заметил Г. С. Кнабе, высокие критерии «могли реализоваться не столько в жизни, сколько над ней, как пожелание и цель, оставляя неизменную действительность ее противоречиям» [3]. Именно потому Цицерону, застигнутому «ночью Рима», раскрылась в закате «звезды... кровавой» сущность этой «ночи», которая и не ночь вовсе, а время роковых минут мира.
Оратор римский говорил Средь бурь гражданских и тревоги: «Я поздно встал - и на дороге Застигнут ночью Рима был!» Так!.. но, прощаясь с римской славой, С Капитолийской высоты Во всем величье видел ты Закат звезды ее кровавой!..
Счастлив, кто посетил сей мир В его минуты роковые -Его призвали всеблагие Как собеседника на пир. Он их высоких зрелищ зритель, Он в их совет допущен был -И заживо, как небожитель, Из чаши их бессмертье пил [4].
В этом тексте прямой цитатой являются слова «Я поздно встал - и на дороге / Застигнут ночью Рима был!», взятые поэтом из сочинения Цицерона «Брут, или Диалог о знаменитых ораторах» (XCVI. 330) [5]. Цицерон создает образ человека, вброшенного временем своего рождения
в эпоху заката римской культуры. Хотя, если следовать, например, Дройзену, то вся римская культура располагается в эллинизме, добавлю, в этом многовековом времени античного декаданса.
Хотелось бы обратить внимание на слово «Так!..» со знаком восклицания. В латинском языке его аналог - Sic! Это наречие, образованное присоединением к основе энклитической частицы -се, которая во времена Цицерона употреблялась для разграничения синонимов. Следовательно, два четверостишия первой строфы суть синонимы, если следовать латинской грамматике. Потому «ночь Рима» - это «закат звезды ее кровавой» с различением грамматической формы, в которую облекается лирический герой: я - в первой части, ты - во второй. Это личные формы местоимений. В латинском языке: ego - tu [в номинативусе). Словно следуя логике латинской грамматики, где отсутствует личное местоимение третьего лица [он), Тютчев использует существительное оратор. Это имплицитное иноязычие усиливается за счет слов Рим, римская слава, Капитолийская высота, в которых вполне зримо схвачены сущностные характеристики древнеримской культуры, словно проверяемые в момент острого кризиса республиканской власти. А Цицерон и видел своей задачей «вырвать Рим из бездны фатума» [6].
Во второй строфе стихотворения поэт раскрывает причины постановки подобного рода задачи и одновременно дает универсальную модель встречи частной судьбы с ходом истории. Имплицитный условный иноязычный текст формирует устойчивый мотив всеблагих, который в усеченном варианте использовался Тютчевым еще в переводе послания Горация Меценату: «Грядущее не нам - судьбине; / Так предадим его на произвол благих!..» [7]. Всеблагие, благие - это боги, призвавшие лирического героя на пир, понимаемый как symposium [от греч. sumposion 'пир', отглагольное существительное). Этот пир содержит идею совместного действа, где собственно пирушка значима менее всего. Цицерон был заядлым грекофилом, он стремился наполнить римскую культуру высоким содержанием, сопоставимым с высочайшими достижениями греческой мысли. Потому картина, которую рисует Цицерон в финальном четверостишии стиха, заставляет вспомнить классический эпизод из «Федра» Платона: душа, сопутствуя богу, свысока смотрит на то, что именуется бытием, поднимаясь до подлинного бытия [8].
В этом контексте особого внимания заслуживает троекратный повтор Тютчевым местоимения «их» и двукратный - «он», усиленный скрытой формой в глаголе «пил». В силу уже обозначенного отсутствия в латинском языке местоимения «он» лирический герой среди богов пребывает умозрительно, пьет бессмертие из чаши веры в богов, которых было, по Цицерону, неимоверное множество [см. трактат «О природе богов»), отразившееся в многократном использовании местоимения «их», аналога которому также нет в латинском языке. Таким образом, имплицитно присутствующие в стихотворении «Цицерон» элементы латинской грамматики в русской верификации формируют особый иноязычный текст, способствующий передаче «духа времени» в присущих ему формах мышления. Здесь сказывается «внутреннее родство душевных конституций и порождаемые им аналогии в образах подсознательного мышления» [9].
Написав на обороте листа с этим стихотворением другое, Тютчев не покидает римской культуры и уже прямо в названии использует латинское слово silentium, усилив его смысл восклицательным знаком.
Слово silentium является существительным, обозначает 'молчание' и происходит соответственно от глагола sileo 'молчать'. Этот глагол использовался в тех случаях, когда нужно было передать состояние того, кто был мистически погружен в созерцание. Так, пифагорейцев именовали как coetus silentum, видя в них умеющих скрывать тайное знание [сравни однокоренное: silentes - молчаливые, что равно умершие). По мнению исследователей, Цицерон был знаком с учением пифагорейцев, основатель которого, как сообщает Дикеарх, «зачаровывал людей своими речами» [10]. Пифагор ценил мысль «превыше всего между людей на земле» [11]. Все это было близко Цицерону, что нашло отражение в его знаменитой первой речи против Катилины. Вот интересующий нас фрагмент: «Quid est, Catilina? ecquid attendis, ecquid animadvertis horum silentium?.. De te autem, Catilina, cum quiescent, probant, cum patiuntur, decernunt, cum tacent, clamant...» [12] [Что, Катилина? Обращаешь ли внимание, замечаешь ли молчание сената? Ими все терпится - и они молчат. Тебе, Катилина, в их спокойствии - их одобрение, в их терпении - их постановление, в их молчании - их крик). [Перевод мой. - И. Е.) Цицерон убежден, что молчание сенаторов свидетельствует об их согласии изгнать Катилину вне судебного постановления, которое требуется в таком случае для римского гражданина.
Выражение horum silentium? переводится как молчание сената, которое содержит не высказанную сенаторами вслух мысль. В другом предложении Цицерон использует глагол tacent 'молчат', чтобы подчеркнуть противоестественность молчания тех, кто по своей природе обязан шу-
меть (птицы, кузнечики, народ). Приведенное сопоставление помогает уяснить сознательный выбор Тютчевым латинского слова. Выскажу в связи с этим предположение: знак восклицания в названии стихотворения Тютчева «Silentium!» может прочитываться как ответ на поставленный Цицероном вопрос: «horum silentium?» В стихотворении Тютчева вопрос из Цицерона, должен ли сенат (люди) погрузиться в молчание, получает ответ: «Silentium!» Однако крылатым (читай: общим) станет оксюморон cum tacent, clamant.
Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои -Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, -Любуйся ими и молчи.
Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь -Взрывая, возмутишь ключи, Питайся ими - и молчи.
Лишь жить в себе самом умей -Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум -Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи -Внимай их пенью - и молчи! [13]
С одной стороны, утверждаемое поэтом молчание носит нескрываемо сакральный характер, отсылающий к пифагореизму с утверждаемым им молчанием как формой тайного знания. Напомню, Аполлонию Тианскому, последователю Пифагора, были ведомы «все людские наречия», но «также и человеческое молчание». А когда его спросили, отчего он, такой знающий, не напишет книгу, ответил: «Я еще не намолчался» [14]. Хотя, по мысли С. Н. Трубецкого, молчание пифагорейцев объясняется элементарным неумением выразить «скрытую истину вещей» [15]. Это утверждение не рождает сочувствия, но заставляет вспомнить народную мудрость: «Молчание - золото» или «Слово не воробей». А еще есть исихастское молчание, связанное с «умным деланием», но никак не с неумением это молчание объяснить.
С одной стороны, молчание в стихотворении Тютчева сохраняет присущую стилистике Цицерона экспрессию за счет обилия глагольных форм - двадцать две на три строфы. В повелительной модальности глаголов (молчи, скрывайся, таи, любуйся, молчи, питайся, молчи, жить, умей, внимай, молчи), обращенной к бытийствованию лирического героя, передается то ли заклинание им самого себя, то ли глас «душевной глубины» («пускай встают» и «заходят»). В качестве последней являются «звезды в ночи» как образ безмолвия «чувства и мечты». Здесь личность словно утрачивает самое себя, словно растворяется в вечном молчании звезд.
Во второй строфе через риторические вопросы (один из типичных приемов для античной риторики в целом) Тютчев утверждает: «Мысль изреченная есть ложь». Это утверждение станет путеводной нитью в размышлениях другого блистательного знатока античности - Вяч. Иванова, который заметил: «Слово перестало быть равносильным содержанию внутреннего опыта. Попытка изречь его - его умерщвляет, и слушающий приемлет в душу не жизнь, но омертвелые покровы отлетевшей жизни» [16]. Как и в финале первой строфы, Тютчев вновь обращается к стихии, но теперь уже водной - «ключи». Хотя, конечно, «ключи» могут прочитываться и как условное течение мысли в веках, которой Тютчев приобщался с живым интересом.
Солипсизм как идеальная форма бытийствования лирического героя утверждается в третьей строфе с помощью синтаксиса - это одно предложение в шесть строк, с двумя тире и восклицательным знаком, с многоточием в финале. В этой строфе Тютчев словно расстается с античностью, выдвигая на первый план внутренний мир человека как главную тайну и волшебство его подлинной жизни. Этот легко прочитываемый романтический мотив будет осмыслен Вяч. Ивановым как метафизика молчания в поэзии Тютчева: «Самое ценное мгновение в переживании и самое вещее в творчестве есть погружение в тот созерцательный экстаз, когда "нет преграды" между нами и "обнаженной бездной", открывающейся - в Молчании» [17].
В понимании Тютчевым молчания есть еще один важный личностный оттенок. В письме к князю И. С. Гагарину от 2 мая 1836 г. Тютчев пишет: «... я поистине отчаиваюсь объяснить вам свое молчание. А надобно вам знать, что долгие месяцы это проклятое молчание гнетет меня как кошмар, что оно меня душит, давит. и хотя для того, чтобы нарушить его, достаточно было бы лишь слегка пошевелить пальцами. до сей минуты мне не удавалось сделать это спасительное усилие, прогнать это наваждение» [18]. Это признание объясняет не только специфику творчества Тютчева, о чем писал в свое время В. Кожинов, но и приоткрывает важную сторону его сознания: поэт не может преодолеть самое себя. Его молчание - кошмар и наваждение, с которыми он не может (или не хочет?) справиться. Он бежит от однозначности, одномерности в поэзию, где слово преодолевает словарное толкование, получает ту степень смысловой подвижности, что характерна для жизни с ее всякую минуту изменяющимися частичками бытия.
Таким образом, приведенные поэтические тексты в своей сущности строятся на основе обращения поэта к римской культуре, а в своем значении развернуты в его внутренний мир. Вот это движение от мира, которого давно уже нет, к собственному «я», которое скрыто от всех и явлено только в стихах, может быть определено как культурфилософия этих стихов.
Кстати, используемое поэтом иноязычие не утратило своей актуальности. Так, для post или post-post модернистского сознания иноязычный текст является одной из характерных примет. Ярким примером может быть назван роман Умберто Эко «Маятник Фуко», где в итальянский текст органично входят непереведенные иноязычные слова и выражения, а всей книге предшествует эпиграф на древнееврейском языке. Эко использует иноязычный текст как иронический модус («пастиш»): профанный читатель этот текст пропустит, продвинутый - сумеет оценить филологическую изысканность цитатного сознания. Однако и до post или post-post модернизма иноязычный текст использовался в литературе довольно широко, преследуя разные цели. Например, общение на французском языке представителей высшего общества как примета их отчуждения от русской культуры в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Однако у того же Толстого в романе «Анна Каренина» есть оксюморонное присутствие иноязычного текста в образе мужичка, работающего в железе и произносящего странные и непонятные французские слова «il faut le battre, le broyer, le petrir...» («это нужно бить, нужно раздроблять, нужно месить»). Мужичок в железе из сна Анны - лейтмотив ее судьбы. В качестве эпиграфа иноязычный текст широко использовался в русской поэзии, достаточно вспомнить знаменитое «O rus!» Горация в качестве эпиграфа ко второй главе «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. На слуховое восприятие и даже на письме рождается ассоциация с Русью, а по существу, в переводе с латинского - это «деревня». Пушкин сознательно включает в эпиграф весь имплицитно возникающий смысловой ряд. Иноязычный текст в произведении играет важную роль в расширении его историко-культурного ареала.
Примечания и список литературы
1. См.: Тютчев в дневнике А. И. Тургенева (1832-1844) / вступ. ст., публ. и коммент. К. М. Азадовского и А. Л. Осповата / / Лит. наследство. Федор Иванович Тютчев : в 2 кн. / отв. ред. С. А. Макашин, К. В. Пигарев, Т. Г. Динесман. Кн. 2. М. : Наука, 1989. С. 64-65, 71.
2. Цит. по: Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений и письма : в 6 т. / гл. ред. Н. Н. Скатов. Т. 1. М. : Изд. центр «Классика», 2002. С. 281.
3. Кнабе Г. С. Цицерон. Эстетика идеала и высокой нормы // Кнабе Г. С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М. : Изд-во «Индрик», 1994. С. 411.
4. Тютчев Ф. И. Указ. соч. С. 122.
5. Там же. С. 379.
6. Зелинский Ф. Ф. Римская республика / пер. с польск. Н. А. Попчинской. СПб. : Алетейя, 2002. С. 386.
7. Тютчев Ф. И. Указ. соч. С. 18.
8. Платон. Собрание сочинений : в 4 т. Т. 2 / общ. ред. А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса, А. А. Тахо-Годи. М. : Мысль, 1993. С. 158.
9. Козырев Б. М. Письма о Тютчеве / предисл. А. Е. Тархова; примеч. М. Л. Гаспарова и А. Е. Тархова // Лит. наследство. Федор Иванович Тютчев : в 2 кн. / отв. ред. С. А. Макашин, К. В. Пигарев, Т. Г. Динесман. Кн. 2. М. : Наука, 1989. С. 108.
10. Цит. по: Афонасин Е. В., Афонасина А. В., Щетников А. И. Пифагорейская традиция. СПб. : Изд-во РХГА, 2014. С. 215.
11. Там же. С. 12.
12. Речи Цицерона против Луция Сергия Катилины. Объяснил Ю. Фелькель. М. : Университет. тип., 1871. С. 71.
13.Тютчев Ф. И. Указ. соч. С. 123.
14. Флавий Филострат. Жизнь Аполлония Тианского / изд. подгот. Г. Рабинович. М. : Наука, 1985.
С. 15.
15. Трубецкой С. Н. Метафизика в Древней Греции / примеч. И. И. Маханькова. М. : Мысль, 2003. С. 218.
16. Иванов Вяч. Заветы символизма // Иванов Вяч. По звездам. Борозды и межи / вступ. ст., сост. и примеч. В. В. Сапова. М. : Астрель, 2007. С. 365.
17. Там же. С. 367.
18. Тютчев Ф. И. Собрание сочинений : в 6 т. Т. 4. Письма. 1820-1849 / сост. Л. В. Гладкова. М. : Классика, 2004. С. 43.
Notes and References
1. See: Tyutchev in the diary of A. I. Turgenev (1832-1844) / introd. article, publ. and comments by Azadovsky K. M. and A. L. Ospovat // Lit. nasledstvo. Fedor Ivanovich Tyutchev: v 2 kn. - Lit. inheritance. Fedor Ivanovich Tyutchev: in 2 books / ed. by S. A. Makashin, K. V. Pigarev, T. G. Dinesman. Book 2. M. Nauka. 1989. Pp. 64-65, 71.
2. Cit. by: Tyutchev F. I. Polnoe sobranie sochinenij i pis'ma : v 6 t. [Complete works and letters : in 6 vol.] // chief ed. N. N. Skatov. Vol. 1. M. Publ. center "Classica". 2002. P. 281.
3. Knabe G. S. Ciceron. EHstetika ideala i vysokoj normy [Cicero. The aesthetics of the ideal and high standard] // Knabe G. S. Materialy k lekciyam po obshchej teorii kul'tury i kul'ture antichnogo Rima [Materials for the lectures on the general theory of culture and culture of Ancient Rome]. M. Publ. "Indrik". 1994. P. 411.
4. Tyutchev F. I. Op. cit. P. 122.
5. Ibid. P. 379.
6. Zelinskij F. F. Rimskaya respublika [Roman Republic] / transl. from Polish by N. A. Popchinskaya. SPb. Aletheia. 2002. P. 386.
7. Tyutchev F. I. Op. cit. P. 18.
8. Plato. Sobranie sochinenij - Collected works: in 4 vol. Vol. 2 / general editorship by A. F. Losev, V. F. Asmus, A. A. TahoGodi. M. Mysl'. 1993. P. 158.
9. Kozyrev B. M. Pis'ma o Tyutcheve [Letters of Tyutchev] / foreword by Tarkhov A. E.; notes by M. L. Gasparov and A. E. Tarkhov // Lit. nasledstvo. Fedor Ivanovich Tyutchev : v 2 kn. - Lit. inheritance. Fedor Ivanovich Tyutchev: in 2 books / edited by S. A. Makashin, K. V. Pigarev, T. G., Dinesman. Book 2. M. Nauka. 1989. P. 108.
10. Cit. by: Afonasin E. V., Afonasina A. V., SHCHetnikovA. I. Pifagorejskaya tradiciya [Pythagorean tradition]. Spb. Publ. of the Russian Christian Humanities Academy. 2014. P. 215.
11. Ibid. P.12.
12. Rechi Cicerona protiv Luciya Sergiya Katiliny. Ob "yasnil YU. Fel'kel' - The speech of Cicero against Lucius Sergius Catiline. Explained by Yu. Felkel. M. University typ. 1871. P. 71.
13.Tyutchev F. I. Op. cit. P. 123.
14. Flavij Filostrat. ZHizn'Apolloniya Tianskogo - Flavius Philostratus. The life of Apollonius of Tyana / ed. prep. G. Rabinovich. M. Nauka. 1985. P. 15.
15. Trubeckoj S. N. Metafizika v Drevnej Grecii [Metaphysics in Ancient Greece] / notes by I. Makhan'kov. M. Mysl'. 2003. P. 218.
16. Ivanov Vyach. Zavety simvolizma [The precepts of symbolism] // Ivanov Vyach. Po zvezdam. Borozdy i mezhi [By the stars. Furrows and boundaries] / introd. art., comp. and notes V. V. Sapova. M. Astrel. 2007. P. 365.
17. Ibid. P. 367.
18. Tyutchev F. I. Sobranie sochinenij: v 6 t. T. 4. Pis'ma. 1820-1849 [Works: in 6 vol. Vol. 4. Letters. 18201849] / comp. L. V. Gladkova. M. Klassika. 2004. P. 43.
