CC BY
17
Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 2022. № 1
Ю.И. Красносельская
Кучерская М.А. ЛЕСКОВ: ПРОЗЁВАННЫЙ ГЕНИЙ. М.: Молодая гвардия, 2021. 622 с.
Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение
высшего образования
«Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова»
119991, Москва, Ленинские горы, 1
Рецензия посвящена новой книге М.А. Кучерской в серии ЖЗЛ «Лесков: прозёванный гений». Книга рассмотрена в контексте других биографических повествований о «противоречивом», «расколотом» гении. Анализируется оригинальный подход автора к воссозданию жизни и творчества Лескова, объединивший художественную реконструкцию описываемых событий с основательной научной работой по отысканию новых источников лесковских произведений, прояснению обстоятельств его жизни и круга знакомств. Внимание уделено проблеме историко-литературной контекстуализации деятельности писателя.
Ключевые слова: М.А. Кучерская; Н.С. Лесков; биография; противоречия; шестидесятники.
Составители биографий часто подчеркивают разрыв между десницей и шуйцей своего героя. Это и понятно: гению редко свойственна последовательность в действиях и предсказуемость в суждениях; острые углы — обратная сторона умения пропускать через себя все многообразие впечатлений бытия, не оставаясь равнодушным ни к «единому на потребу», ни «к буйству дикому страстей и скорби лютой». Вот и авторы биографий в серии ЖЗЛ, давних и недавних, нередко стремятся нащупать то базовое «противоречие», которое определяет «литературные и нравственные скитальчества» их героя и придает этим скитальчествам характер, если не трагический, то, по крайней мере, возвышенный. Например, давняя книжка Шкловского «Лев Толстой» строится на споре с теми биографами, которые пытались «замазать противоречия, которые так много определяли в жизни Толстого»; Шкловский, напротив, всячески подчеркивает «кричащие противоречия», видя в них противоречия самой эпохи Толстого — эпохи крушения ценностей дворянского мира и предвестия революции, которую Толстой не хотел принимать. В недавней книге А.В. Вдовина о Добролюбове акцент сделан на противоречиях «между духом и плотью», обусловленных причинами не только историческими, но и глубоко личными: молодость героя, ушедше-
Красносельская Юлия Игоревна — кандидат филологических наук, преподаватель кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова (e-mail: [email protected]).
го из жизни 25 лет от роду, объясняет, по мнению автора, его страстные увлечения, подчас шедшие в разрез с теоретическими воззрениями, коим он стремился быть верен. Новая книга М.А Кучерской о Лескове также начинается с фразы о том, что «Лесков был человеком разорванным» (с. 5). И все же этот тезис не кажется общим местом; читая книгу, убеждаешься, что каждый писатель не только «мал и мерзок — не так, как вы — иначе», но и парадоксален по-своему, «иначе». «Разрывы» и парадоксы Лескова мастерски охарактеризованы во вступлении к книге: вера в «очеловечивающую силу христианства» (с. 6) — и мрачный рационализм шестидесятника; страшная неуживчивость и несправедливость по отношению к родным и близким — и острая тоска одинокого человека по тем, кто обогреет в прямом и переносном смысле; ювелирная работа с языком, чутье к красоте слова — и «избыточность таланта», придававшая сочинениям Лескова характер вычурности. Противоречий, одним словом, масса; причем таких, с которыми читателю (да, судя по всему, и автору) и трудно, и больно, и неприятно: так, описывая взаимоотношения Лескова с сыном Андреем, Кучерская не скрывает всей жестокости и резкости суждений писателя о том, кто впоследствии приложит массу усилий для сохранения памяти об отце. Но специфика работы Кучерской с этими «противоречиями» состоит не только в том, что в них она видит больше скандальности, чем возвышенности, но и в методе работы с ними. Так, «противоречия» Льва Толстого подчеркиваются Шкловским тем больше, чем больше исследователю хочется спорить со своим героем, меряться с ним силами, восхищаться размахом его начинаний и обилием сил, направленных подчас, согласно биографу, к ложным целям. Кажется, что Шкловский «понял» Толстого прежде, чем взялся описывать; он знает, в чем прав и не прав Лев Толстой, в чем состоит историческая продуктивность или архаичность его свершений. Противоречия Добролюбова в книге Вдовина исследуются, напротив, с бесстрастностью ученого, который не может себе позволить увлечься своим персонажем, который в самих его страстях и терзаниях видит прежде всего научную проблему, разрешаемую с помощью передовой исследовательской оптики. Не так у Кучерской. К своему герою она подступается с любовью, скорее как опытный врач, который, вполне полагаясь на данные лабораторной диагностики, не игнорирует в то же время показаний самого пациента, готов к уважительной беседе с ним, видя в нем не просто объект наблюдений или поле для экспериментов, а живого человека, поддержанию жизни которого и подчинена его деятельность. Соответственно, и к лесковской «разорванности» автор «Прозеванного гения» подходит по-разному. В каких-то случаях Кучерская использует метод психологической реконструкции, пытаясь представить себе то, что могло руководить писателем в его «странностях», что он мог переживать и говорить в тех случаях, о которых у биографа нет точных сведений (в таких случаях Кучерской помогает ее писательский опыт — уже во введении правомерность использования художественных приемов мотивируется множеством темных мест в биографии Лескова, для прояснения которых иных путей автор не видит). Но даже в наиболее «литературных» местах биографии (каковых больше в начале книги, при описании почти не задокументированной молодости героя) у читателя почти не возникает ощущения, что автору интереснее придумывать «своего» Лескова, чем
описывать реального: литературные построения Кучерской субъективны в той степени, в какой вообще субъективны наши попытки понять другого «изнутри», «встать на его место». Погружение во внутренний мир Лескова не приводит к желанию «все простить», оно скорее позволяет проследить, как Лесков справлялся с дисгармонией, даже бездной, которую чувствовал внутри себя, при помощи слов, которые «краше света» и «выше леса» (с. 542) и на основе которых создавался тот мир правды и красоты, удивительная гармония которых ярче всего выражена, пожалуй, в византийских легендах вроде «Скомороха Памфалона».
Взгляд на Лескова «извне» подключает другой, собственно научный метод анализа, при котором неоднозначность поведения литератора чаще всего объясняется социально-политическими и культурными процессами его эпохи. Но если — развивая сравнение со Шкловским — у последнего Толстой исторически детерминирован двумя эпохами и как бы разрывается между ними (Толстой-архаист пытается сохранить то, что стремительно исчезает из современности под воздействием новых капиталистических веяний), то у Кучерской «расколотость» сознания Лескова выявляется, так сказать, на синхроническом срезе: благодаря своему извилистому жизненному пути Лесков оказывается губкой, впитывающей влияния и впечатления, которые, будучи исторически синхронными, тем не менее редко могли воздействовать на одного человека. Людям лесковского или предшествующего поколений приходилось, конечно, выбирать между западничеством и славянофильством, провинциальным и столичным, религией и верой в науку, однако многие из этих «выборов» — тип мироощущения, идеология, культурные ориентиры — часто предопределялись происхождением, сословной принадлежностью, местом жительства: «человек сороковых годов», «провинциал в Петербурге», «нигилист» — все это достаточно устойчивые модели не просто поведения, но биографии. Между тем, жизнь Лескова являет собой причудливую констелляцию разных типов исторической биографии. Еще Б.М. Эйхенбаум писал о нем как о литераторе нового типа, ничем не связанном «с традициями русской столичной и поместной интеллигенции»; эту характеристику отрицать не приходится, но Кучерская, встраивая Лескова в контекст эпохи «плебеев», ворвавшихся в литературу в начале 1860-х гг., обстоятельно описывает и те его убеждения, которые были типичны для «дворянских» писателей вроде Тургенева или Толстого. Рассуждения о его европеизме, трезвом отношении к народу и «народной правде», о восприятии им дворянской миссии в пореформенную эпоху, о его эстетизме без налета любви к «чистому искусству» значительно усложняют образ, позволяя смотреть на Лескова не как на представителя партии, поколения или направления, а как на призму, в которой век отражается настолько объемно и оригинально, что как бы разрушает человеческую биографию, не дает ей оформиться. Биография оказывается заменена богатым арсеналом крайностей, кризисов, разломов, невероятно драматизирующих жизнь того, кому суждено было такой призмой оказаться. Очевидно, это обстоятельство не меньше способствовало тому, что Лескова «прозевали», чем его ранняя «партийность». Заметим, кстати, что рассказ о его злополучной «пожарной» статье и о рецепции «Некуда» оставляет некоторое чувство неясности: с одной стороны, Кучерская не склонна истолковывать первую
статью о пожарах как катастрофу, призывая не смешивать эту историю с историей вокруг «Некуда» (см. с. 159); с другой, несколькими страницами ниже все же говорится, что в пожаре 1862 г. «сгорел и Лесков» (с. 165), а реакция критики на «Некуда» трактуется далее традиционно, как вынесение писателю смертного приговора (с. 228). Однако есть ощущение, что оценка этих событий как «катастрофы» выражает прежде всего собственно лесковское восприятие, в то время как их правильнее рассматривать в контексте более масштабного процесса «вытеснения» из литературного поля писателей умеренных взглядов радикалами 1860-х гг. Кучерская, конечно, этот процесс не игнорирует, отмечая, что и после «катастрофы» Лескова продолжали печатать «Библиотека для чтения», «Отечественные записки», «Эпоха» и др. издания, однако, подчеркивает она, они были несравненно менее популярны, чем радикальные издания вроде «Современника». С этим не приходится спорить, но оправданно ли говорить о роковой ошибке, о катастрофе там, где имел место, если использовать герценовскую образность, геологический переворот, выбивший почву из-под ног не только Лескова, но и Тургенева, Фета и многих других?
Всякая хорошая биография хороша постольку, поскольку не только воссоздает обстоятельства жизни героя, но и говорит нечто большее, чем вроде бы хочет сказать, — об эпохе, об устройстве литературы, о том, как строится биография. Книга Кучерской более чем соответствует этому важнейшему, на наш взгляд, критерию качественного биографического повествования: в ней мы видим не столько широкий «фон», на котором разворачивается жизнь «прозеванного гения», сколько историческую панораму, дотошно восстановленную не только в основных датах и событиях, но в ее красках и звуках («только в плоть и кровь облеченная правда сильна», как сказал бы Аполлон Григорьев, благословение которого приписывал себе Лесков). Какие только сюжеты и контексты не затронуты в книге: Кирилло-Мефодиевское братство и его разгром, Крымская война и вызванная ею к жизни агитационная литература, рекрутские наборы еврейских детей, спиритические сеансы, практики обучения в раскольничьих школах... Эти сюжеты без преувеличения оживают под пером Кучерской: так, роль петербургских пожаров 1862 г. в «подмораживании» Великих реформ и репрессиях в отношении писательского сообщества известна всякому знакомому с историей России XIX столетия, однако признаемся, что только благодаря эмоциональному и по-своему трогательному описанию Кучерской мы смогли ощутить, как пожары должны были переживаться самими современниками, почему они оказались такими резонансными. Сходным образом оживают не только именитые, но и графиня Салиас-де-Турнемир и даже Аскоченский описаны с не меньшим интересом и вниманием, подчас уравновешенным иронией, чем главный герой. Подобно тому как в рассказах Лескова восстают из мертвых старинные психопаты и печерские антики, расцветают верояции и нимфозории, в повествовании Кучерской давно забытое, ушедшее делается живым: так, парадоксальным образом, критик Дудышкин, мало кому интересный на фоне выдающихся современников — Добролюбова, Григорьева, Анненкова и др., буквально оживает на страницах книги благодаря эффектному рассказу. о его смерти, на расстоянии прочувствованной Лесковым.
Вообще, нам показалось, что художественные вставки более удачны именно тогда, когда воссоздают второстепенных героев повествования; Лесков, пожалуй, меньше нуждается в художественном оживлении — его образ и так чрезвычайно контрастен и ярок, тому способствуют факты и документы, изучение которых было проведено Кучерской с невероятной тщательностью. Чего только стоят просмотренные насквозь «Орловские ведомости» за 1838—1864 гг. с целью отыскать возможный источник криминальной драмы, описанной в «Леди Макбет Мценского уезда»! Заметим, что анализ «первого шедевра» Лескова (с. 238) можно назвать образцовым благодаря многообразию выявленных источников — см.: «Как видим, среди повлиявших на "Леди Макбет..." текстов оказались и аналитические статьи о положении женщин и заключенных в России, и французские уголовные хроники, и художественная проза о женской доле и преступниках, и русские криминальные очерки, и переводные рассказы. Очерк Лескова стал своего рода парафразом журнального номера начала 1860-х годов, очевидно, потому что также был предназначен для периодического издания» (с. 253). В книге присутствует немало открытий и наблюдений, некогда составивших основу научных работ автора, а теперь расширенных и сведенных воедино: таковы, например, фрагменты о «крымском» контексте «Левши», увенчавшего творческий путь Лескова, или тонкие суждения о его дебютном «Погасшем деле», переписанном семь лет спустя. Помимо новых комментариев к текстам, запоминаются и емкие характеристики лесковских творений, позволяющие углубить представление об известных со школы шедеврах: так, «Левша» характеризуется как «лесковский ответ на вопрос, за что и почему в России убили царя» (с. 421), а «Очарованный странник» — как «повесть о русской бездне» (с. 318). Наконец, обилие архивных ссылок — причем отсылающих не только к документам, прямо касающихся Лескова, подписанных им, но и просто позволяющих восстановить круг его профессиональных обязанностей или среду, в которой ему довелось вращаться, — свидетельствует о том, что книга Кучерской, будучи популярным изданием в силу ясности изложения и увлекательности для самого широкого читателя, в то же время претендует на статус научной биографии, не просто обобщающей достижения лескововедения, но и развивающей его.
Yulia Krasnoselskaya
Kucherskaya M.A. "LESKOV: THE OVERLOOKED GENIUS". M.: Molodaya gvardiya Publ., 2021. 622 pp.
Lomonosov Moscow State University 1 Leninskie Gory, Moscow, 119999
The review is devoted to the new book by M.A. Kucherskaya "Leskov: the Overlooked Genius". The book is considered in the context of other biographical
208
narratives about a "contradictory", "split" genius. The author's original approach to recreating Leskov's life and work is analyzed, combining the artistic reconstruction of the events described with thorough scientific work on finding new sources of Leskov's works, clarifying the circumstances of his life and circle of acquaintances. Attention is paid to the problem of historical and literary contextualization of the writer's activity.
Key words: M.A. Kucherskaya; N.S. Leskov; biography; contradictions; Sixties.
About the author: Yulia Krasnoselskaya — PhD, Teaching Fellow, Department of the History of Russian Literature, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University (e-mail: [email protected]).
