Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия Текст научной статьи по специальности «Социологические науки»

Мир России. 2014. № 1

137

ПРОБЛЕМЫ МЕЖЭТНИЧЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

В.И. МУКОМЕЛЬ*

*Мукомель Владимир Изявич - заведующий, Сектор изучения миграционных и интеграционных процессов, Институт социологии РАН. Адрес: 117218, Москва, ул. Кржижановского, д. 24/35, корп. 5. E-mail: mukomel@isras.ru.

Рост ксенофобии во всех ее проявлениях, и в первую очередь в форме мигрантофобий, рассматривается в контексте социального устройства современной России. Низкий уровень межличностного, межгруппового и институционального доверия, размывающий традиционные ценности россиян, формирует новые групповые солидарности. В условиях мобилизационного общества такие солидарности направлены против «чужих», в первую очередь - против этнических мигрантских меньшинств.

Ключевые слова: ксенофобия, мигрантофобии, доверие, культура доверия, солидарности, насилие, агрессия, институты, социализация, молодежь, мигранты, социальная исключенность

«Ксенофобия рождает ксенофобию, недоверие - взаимное недоверие»

П. Штомпка1

«Катаклизмы - в истоке» М.Я. Гефтер* 2

Ксенофобные настроения, всегда присутствующие в обществе3, получили широкое распространение в 2000-х гг. Опросы свидетельствуют, что в 2002-2013 гг.

[Штомпка 2012, с. 421].

2 [Твардовский, Гефтер 2005, с. 7].

3 Ксенофобия «естественна», не естественно ее отсутствие. По замечанию Л.Д. Гудкова, «отсутствие барьеров между теми, кто считается большинством населения “нашими” и “не нашими”, равнодушие, апатия или слабость отталкивания от чужого... означали бы предельную атрофию социальных связей, аморфность отношений

138

В.И. Мукомель

почти вдвое возросла доля респондентов, не чувствующих враждебность к представителям других национальностей, в 1,7 раза - испытывающих такую враждебность с их стороны [Левада-Центр (1) 2013].

Лозунг «Россия для русских», поддерживаемый не только русскими, но и представителями традиционных для России меньшинств, пользовался в 2000-х гг. все возрастающей популярностью. Если в 2002 г. слоган «Россия для русских» поддержали в той или иной мере 45% респондентов, то в октябре 2013 г. - 66% опрошенных; только 19% отнеслись к нему отрицательно, полагая, что это настоящий фашизм - против 28% в 2002 г. [Левада-Центр (1) 2013].

Рост ксенофобии и межэтнической напряженности в обществе признается и специалистами, и политиками, и представителями масс-медиа. Различия состоят лишь в двух основных моментах: а) в оценке специалистами распространенности ксенофобии в различных социально-демографических группах (альтернативные точки зрения: ксенофобия, расползаясь, равномерно поражает все социально-демографические группы versus ксенофобия более интенсивно распространяется в низших социальных слоях); б) в обосновании причин роста ксенофобии: объяснения роста ксенофобии социально-экономическими и политическими трансформациями российского общества, представлявшиеся вполне здравыми в 1990-х гг., сегодня не выглядят убедительными - общество адаптировалось к новым социальным реалиям, и дискурс поменялся - на смену «ресурсным», конкурентным обоснованиям пришли культурные («утраты идентичности», изменения «культурного кода» и пр.), апеллирующие к взрывному росту численности мигрантов.

Против кого направлена ксенофобия? Есть ли различия в распространенности ксенофобий в различных социально-демографических группах и слоях? Если да, то какие социально-демографические группы и почему в наибольшей мере подвержены ксенофобии? Каковы глубинные, возможно, латентные факторы, обусловливающие рост ксенофобных настроений и обусловленной ими агрессией к «чужим»? Имеется ли связь между распространенностью ксенофобии и функционированием социальных институтов, социальным устройством? В какой мере - если таковая связь присутствует, - она является следствием конъюнктурных моментов, а в какой - результатом предшествующего развития российского общества? Какие вызовы необходимо купировать в первую очередь? Поиску ответов на поставленные вопросы и посвящена настоящая статья.

Объекты и дискурс ксенофобии

Ксенофобия в России имеет несколько измерений, из которых важнейшими являются: этническое (этнофобии), миграционное (мигрантофобии), религиозное и конфессиональное (исламофобия, в первую очередь) и гражданское (на-

социальной и этнической солидарности.. .Представить такую аномическую ситуацию крайне трудно, если вообще возможно» [Гудков 2006, с. 31]. Признание наличия ксенофобии не является однозначно негативной оценкой состояния общества. Проблема заключается в том, насколько распространены ксенофобные настроения и в какой мере они угрожают социальной стабильности.

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

139

личие/отсутствие российского гражданства)4. Преувеличенное значение этнич-ности пронизывает многие аспекты общественных дискуссии по проблемам социально-экономической и политической жизни, а обсуждение социальных проблем зачастую без всяких на то оснований переводится в этническую плоскость. Этнофобии сегодня направлены в первую очередь на представителей «видимых меньшинств», визуально отличающихся от этнического большинства. На смену марксистскому экономическому детерминизму пришел этнический детерминизм.

Важную роль в формировании образа «чужого» играет его «пришлось»: даже принадлежность к этническому большинству не является барьером для мигрантофобий. Это особенно проявилось в 1990-х гг., когда вынужденные переселенцы -в подавляющем большинстве русские - столкнулись с неприятием местного населения. «Пришлось», по-видимому, не менее важна, чем этничность: традиционные для данной конкретной местности меньшинства рассматриваются этническим большинством как «свои». «Пришлость», накладывающаяся на принадлежность к этническому меньшинству, усугубляет антимигрантские настроения, а так как принимающее население сталкивается в основном с иноэтничными мигрантами, то и мигрантофобии имеют явную этническую этиологию.

Отметим два обстоятельства: во-первых, «пришлость» и гражданство являются подвижными, изменяющимися характеристиками, зависящими соответственно от срока пребывания (и сопутствующего «укоренения» мигрантов в общественном сознании принимающего населения) и одномоментного приобретения гражданства иностранцами. В отличие от них, принадлежность к этнической группе, вероисповедание трактуются как принимающим населением, так и самими объектами ксенофобии как нечто неизменное («навязанная идентичность»). Во-вторых, гражданство мигрантов значимо для социальных практик на рынке труда, рынке жилья, в повседневных контактах мигрантов с принимающим населением и властями, но никак ни для общественного сознания: в последнем наличие российского гражданства не освобождает объект ксенофобии от предубеждений, связанных с этническим происхождением, национальность в обыденном сознании превалирует над гражданством («бьют не по паспорту...»). Объекты ксенофобии можно отобразить следующим образом (таблица 1).

На диагонали таблицы 1 представлены одномерные, простейшие формы проявлений ксенофобии и соответствующие объекты-подмножества - этнические меньшинства, мигранты, иностранцы, религиозные меньшинства. Учитывая наличие четырех измерений, следует отметить, что наиболее уязвимой группой будут являться представители мигрантских этнических меньшинств, не имеющие российского гражданства и исповедывающие религию (конфессию), не доминирующую в данной местности5.

4 В связи с активизацией ЛГБТ-сообщества, наряду с традиционными фобиями, отмечается всплеск гомофобии.

5 Среднеазиатские мигранты, выходцы из Азербайджана идеально, таким образом, подходят на роль «козлов отпущения» в подавляющем большинстве регионов России с небольшой долей мусульманского населения. Хотя исламофобия имеет ограниченный отклик в публичном пространстве, исследования свидетельствуют о росте антиисламских настроений в обществе.

140

В.И. Мукомель

Таблица 1. Объекты ксенофобии

Компоненты ксенофобии

Проявления ксенофобии Этничность Пришлость Гражданство Религиозная (конфессиональная) принадлежность

Этнофобии Видимые меньшинства Иноэтничные мигранты Иноэтничные иностранцы Религиозные (конфессиональные) общины этнических меньшинств

Мигрантофобии Мигранты (внутренние и внешние) Иммигранты, внешние трудовые мигранты Пришлые религиозные общины

«Чужестран- ность» Иностранцы Иностранцы, принадлежащие к религиозным (конфессиональным) меньшинствам

Религиозные (конфесси- ональные) фобии Религиозные (конфессиональные) меньшинства

Отчасти это так: россияне относительно толерантны лишь к приезжим из Украины, Молдовы, Белоруссии, визуально не выделяющимся в принимающем сообществе. В отношении других этнических групп у респондентов преобладает раздражение, неприязнь, недоверие (таблица 2).

Таблица 2. Распределение ответов на вопрос: «Как бы Вы отнеслись к тому, если рядом с Вами поселилась самая обычная семья приезжих из ...:» (ответившие, %)

Положительно, скорее положительно Безразлично Отрицательно, скорее отрицательно Затруднились с ответом

Украины 49,7 32,2 14,7 3,4

Молдовы 37,2 33,0 24,4 5,4

Северного Кавказа 14,1 19,7 59,9 6,3

Государств Закавказья 19,3 23,6 52,6 4,5

Средней Азии 17,1 23,1 55,0 4,8

Юго-Восточной Азии 14,4 22,4 57,3 5,9

Источник: МегаФОМ (2011)6

6 Опрос Фонда «Общественное мнение» (ФОМ) проведен в октябре 2011 г. по заказу Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Опрошено 24500 респондентов в 1364 населенных пунктах 49 субъектов РФ. Автор благодарит НИУ ВШЭ за предоставленную возможность использования данных вышеупомянутого исследования, далее - МегаФОМ. (Результаты исследования опубликованы лишь частично).

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

141

Объяснением того, что ксенофобные настроения по отношению к выходцам из Средней Азии уступают ксенофобии по отношению к выходцам с Северного Кавказа, а также к мигрантам из Юго-Восточной Азии, может служить то, что поведение среднеазиатских мигрантов не столь раздражает принимающее население, и то, что слишком велика нетерпимость к выходцам из республик Северного Кавказа7. (Хотя они являются российскими гражданами и не обязательно испове-дывают ислам).

Отношение к вышеназванным этническим группам не меняется многие годы либо меняется незначительно [Мукомель 2005, с. 69, 77; Мукомель 2011, с. 37], за исключением мигрантов с Северного Кавказа - рост ксенофобии к ним несомненен. После событий на Манежной площади поддержка лозунга «Хватит кормить Кавказ» не опускается ниже 57% и в ноябре 2012 г. составила 65% [Левада-Центр 2012, с. 179].

При этом сторонники лозунга «Россия для русских» в одинаковой степени негативно относятся как к выходцам с Северного Кавказа, так и из Средней Азии, Юго-Восточной Азии (ЮВА) и чуть в меньшей мере к приезжим из Закавказья: среди них отрицательно отнеслись бы к соседству с выходцами из этих государств от 76,9% (к соседству с мигрантами из Закавказья) до 80,1% (к приехавшим с Северного Кавказа), положительно отнеслись бы к такому соседству от 4,5% (соседство с выходцами Северного Кавказа) до 7,2% - к мигрантам из Закавказья [МегаФОМ 2011]. Столь же негативно эти респонденты относятся к тому, чтобы мигранты из других государств были их ближайшими коллегами по работе или их подчиненными - 56,8% и 53,6% соответственно; положительно относятся - 9,2% и 9,9%. Однако и к мигрантам из других регионов России, независимо от их национальности, отношение соответствующее: не хотели бы их видеть своими коллегами 40,1% респондентов, подчиненными - 39,3%; положительно отнеслись бы 18,5% и 17,4% [МегаФОМ 2011].

Рост ксенофобии в 1990-х гг. объяснялся, во-первых, травматическим шоком, вызванным коренными социально-политическими и экономическими преобразованиями российского общества, во-вторых - ликвидацией сдерживающего правоохранительного начала. По мнению Л. Гудкова, «социальный и национальный ресентимент стал одним из основных факторов, активизировавших, ожививших прежде подавляемую смесь ксенофобии и агрессивного изоляционизма», моральная и интеллектуальная депрессия вызвала усиление этнофобии, тупое остервенение ущемленных людей [Гудков 1999, с. 62; Гудков 2003 с. 42]. Ксенофобия, по его мнению, выступает «суррогатом гратификиции», фобии изменившегося порядка вещей легко переходят в ксенофобию [Гудков 2000].

Что касается второго объяснения - ликвидации «социального запрета» (иногда увязываемого с возникшим идеологическим вакуумом [Путин 2007]), то имеется и иная точка зрения. Суть ее заключается в следующем: Советский Союз и советское общество были провозглашены высшим достижением человеческой мысли и практики, носителями идеалов, к которым должны стремиться все народы и культуры. Новая общность «советский народ» конструировалась на базе языкового и культурного приоритета русских, и советская идентичность могла успеш-

7 Антикавказские настроения фиксировались еще в начале 1990-гг.: в октябре 1993 г. даже среди наиболее толерантных сторонников Е.Т. Гайдара 81% респондентов соглашались, что жители Кавказа злоупотребляют своими правами [Левада 1994].

142

В.И. Мукомель

но заменять этническую [Рыжова 2011, с. 96]. Ксенофобия имела место в СССР, но она принимала весьма специфические формы: «А. Малашенко подчеркивает, что в этом коренилась фундаментальная основа общей Ксенофобии с большой буквы, сакрализовавшая отторжение любого культурного, социального, духовного компонента, не соответствующего советскому стандарту. В официальной советской ксенофобии возникли специфические направления: религиозная фобия в виде атеизма; социальная фобия, выразившаяся в сталинской идее об обострении классовой борьбы, и этнофобии, в частности, антисемитизм. На бытовом уровне объектами этнофобии, помимо евреев, стали жители Средней Азии и Кавказа» [Солдатова, Макарчук 2006].

По мнению В.А. Шнирельмана, еще с конца 1930-х гг. и вплоть до начала 1950-х гг. советская внутренняя политика «переориентировалась с классовой парадигмы на этнонациональную, т.е. с классового врага на этнического «Другого», причем это выражалось больше в практических действиях власти и меньше -в идеологии» [Шнирельман 2011, с. 45].

В 2000-х гг. рост ксенофобии сложно объяснить дискурсом кризиса и дискурсом травмы: население адаптировалось к социально-политическим и социально-экономическим реалиям. Вероятно, справедливо уточнение, что «ксенофобные высказывания лишь в незначительной мере являются прямой импульсивной реакцией на социальные напряжения. Напротив, они закрепляются в сознании значительных групп населения как общие ценностные установки и не исчезают после спада общественной возбужденности» [Леонова 2004, с. 84]8.

В результате адаптации россиян к новым реалиям практически сошли на «нет» - по крайней мере, в общественных дискуссиях - фобии утраты ресурсов, характерные для 1990-х гг. (за исключением опасений конкуренции за рабочие места и демпинга в оплате труда), столь же распространенные тогда, как и фобии утраты идентичности [Левада 2000, с. 433]. Напротив, фобии утраты идентичности только усилились, однако изменился дискурс: масс-медиа и публичные политики предпочитают апеллировать к «культурной матрице», «культурному коду», «культурным скрепам» и т.п. Как следствие, россияне убеждены, что культуры мигрантов размывают культурное ядро локальных сообществ9.

При этом культура понимается как этнически имманентная, хотя «идея врожденной культуры, национального характера и тому подобное в современной социологии либо полностью дискредитированы, либо сданы в архив» [Штомпка 2012, с. 243]. По справедливому замечанию Ф. Фукуямы, «...культура является не неизменной и вечной силой, а только процессом, формируемым политикой и историей» (цит. по: [Штомпка 2012, с. 243]). «Культурный расизм», заменяющий иерархию рас биологического расизма на представления о несовместимости «культур», вреде их смешения, сегодня более распространен, чем «классический» расизм [Осипов 2010, с.15].

8 В то же время в неблагоприятных социально-политических условиях являющаяся нормой устойчивая связь между позитивной этнической идентичностью и этнической толерантностью разрушается или становится обратной, активизируя механизмы психологической защиты, что выражается в росте негативных стереотипов, этнической интолерантности, этноцентризме [Лебедева 1997]

9 Проблема существует, вспоминаются слова Махатма Ганди: «Я хочу, чтобы ветер других культур свободно веял у моего дома. Но я не хочу, чтобы он сбил меня с ног». Однако в общественном сознании вызов, купируемый реальной политикой интеграции, трансформируется в угрозу, единственным спасением от которой - новый «железный занавес».

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

143

Б. Парех указывает на несколько изъянов такого «культурного» дискурса применительно к мигрантам: даже если иммиграция является единственным источником культурного разнообразия, не следует ностальгически думать, что общество, бывшее гомогенным до иммиграции, станет таковым и после ее прекращения. Так как иммигранты принадлежат к различным религиозным, этническим и иным группам, их сложно «расиализировать» и игнорировать их различные ожидания, культурные ресурсы и способы отношений с обществом; разнообразие как результат иммиграции необязательно глубже и более интенсивно, чем уже устоявшееся в принимающих обществах, где имеются различные взгляды на такие вопросы, как гомосексуальность, однополые браки, сожительство, отношения между родителями и детьми, семейную дисциплину, капиталистическую экономику, уважение к закону. Почти по всем таким вопросам иммигранты более консервативны, чем принимающее большинство; моральные и культурные барьеры между ними и обществом уже и мельче, чем между членами самого принимающего общества [Parekh 2008, p. 81].

В 2000-х гг. имела место трансформация миграционных процессов, сопровождающаяся не только ростом численности трудовых мигрантов, но и изменением структуры потоков (удельный вес мигрантов из Средней Азии возрос с 6% в 2000 г. до 71% в 2011 г.), замещением сезонных миграций циркулярными и долгосрочными, феминизацией потоков [Мукомель 2013, с. 1, 6]. Однако в общественном дискурсе акцент делается исключительно на масштабы миграции (по большей части - ее фантастических оценках) и этническом составе мигрантов.

Россияне полагают, что приток мигрантов угрожает социальной стабильности, провоцирует конфликты между принимающим населением и мигрантами; что мигранты не уважают традиции и нормы поведения, принятые в их сообществе. Как следствие, превалирует точка зрения, что Россия не нуждается ни в иммигрантах, ни в трудовых мигрантах - с такой позицией солидаризировались 39% респондентов. Только 11% опрошенных верили, что «стране нужны и те, и другие мигранты», 15% полагали, что «нашей стране нужны только те мигранты, которые хотят остаться здесь жить навсегда», еще 26% - что «стране нужны только те мигранты, которые приезжают на заработки и не собираются здесь жить постоянно» и 9% уклонились от ответа. При этом 53% поддержали бы запрет принимать мигрантов на постоянное проживание в своем населенном пункте, 46% - запрет на временное проживание [МегаФОМ 2011]10.

Возросшие масштабы миграции и их структурная трансформация сыграли определенную роль в росте ксенофобии, переориентации радикальных националистов на борьбу с наплывом иноэтничных мигрантов [Бызов 2012, с. 162]. Но при этом еще в 1990-х гг. исследователи, отмечая такую связь, указывали, что ксенофобия все больше принимает формы различных этнофобий и мигрантофобий. Да и политическая философия антимиграционизма, «в основе которой лежат расово-этнические аргументы и образы», по формулировке В.А. Тишкова, сформировалась еще в конце прошлого века [Зинченко, Логинова 2011, с. 570].

10 В общественном мнении присутствует известный дуализм: при всех негативных настроениях по отношению к мигрантам, часть респондентов выказывает сдержанность или безразличие, основывающиеся на мнении, что проблемы мигрантов - это их личные проблемы, не затрагивающие местное население [МегаФОМ 2011]. Парадоксально, но значительная часть россиян готова солидаризироваться с мигрантами - но не нынешними, а их потомками: почти половина опрошенных россиян не возражали, чтобы представители второго и третьего поколений мигрантов жили в их населенном пункте [Мукомель (1) 2013, с. 9-10].

144

В.И. Мукомель

Антимигрантские настроения стали постоянным фактором общественной жизни и общественного дискурса давно. Было бы упрощением объяснять рост ксенофобии исключительно ростом численности «чужих», в первую очередь, возросшими масштабами миграции, конкуренцией с мигрантами за ресурсы, социокультурным шоком. Причины распространенности ксенофобии глубже.

Вероятно, рост ксенофобии в различных ее проявлениях в 2000-х гг. обусловлен не только внешними факторами, но и глубинными, фундаментальными факторами функционирования российского общества.

Социальные трансформации в контексте культуры доверия

Запрос на трансформацию социальных и политических институтов сформировался не сегодня. В первую очередь, россиян не устраивает «дикий капитализм», проявлением которого стало возрастающее социальное неравенство.

Социальное неравенство и институты

Социальное неравенство проявляется, в первую очередь, в неравенстве доходов. По этому показателю Россия занимает неприлично высокое место: коэффициент Джини, составлявший 0,387 в 1995 г. и 0,397 в 2001 г., в 2012 г. вырос до 0,420 [Росстат 2013]. По данным Global Wealth Report, на долю самых богатых россиян (1%) приходится 71% всех личных активов в России (первое место среди крупных государств) [Гуриев, Цивинский 2012], при том что ВВП на душу населения по паритету покупательской способности ($18000 в 2012 г.) обеспечивает россиянам лишь 77 место в мире, а за чертой бедности в 2011 г. пребывало 12,7 % населения России [CIA 2013].

Реформы в ключевых областях, затрагивающих каждого россиянина, фактически провалились, и положение в правоохранительной сфере, судебной системе, пентенциарной системе, в области здравоохранения, образования, социального обеспечения, борьбы с коррупцией мало кого устраивает.

73% респондентов не видят положительного эффекта от реформы полиции, еще 10% затруднились с ответом. На одного респондента, считающего, что полиция стала работать лучше, приходится двое, полагающих - что хуже. Более половины респондентов не удовлетворены работой полиции своего города/рай-она, 61% - не доверяет полиции11. Сотрудники полиции вызывают антипатию, опасение, страх, возмущение и негодование у 54% россиян. 58% опрошенных полагают, что полиция не способна защитить его/ее и членов их семьи от преступников [Левада-Центр 2012, с. 106, 107]. Отчасти это так: количество убийств на 100 тысяч человек в России составляет 10,2 против 2,1 в странах ОЭСР (по этому показателю РФ занимает 34 место из 36 государств. В России лишь 46%

11 Уровень доверия к полиции в России катастрофически низок на фоне других стран [Гимпельсон, Монусова 2012, с. 27].

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

145

населения не боятся ходить по улицам ночью в одиночку, что ниже среднего показателя для ОЭСР - 67% [OECD 2013]).

Только 37% россиян оценивают состояние своего здоровья как хорошее [OECD 2013]. 77 % опрошенных в 2013 г. не были удовлетворены системой здравоохранения, причем на всем протяжении 2000-х большинство респондентов ежегодно фиксировали ухудшение качества медицинских услуг [Левада-Центр (2) 2013; Левада-Центр 2012, с. 72, 73]. Население возмущает не только качество медицинских услуг, но и его недоступность: 70% респондентов и членам их семей приходилось отказываться от лечения, восстановления здоровья из-за отсутствия денег [Левада-Центр 2012, с. 72].

Средняя продолжительность жизни в Российской Федерации составляет 70 лет. Наименьшая продолжительность жизни в странах ОЭСР зафиксирована в Мексике - 74 года [OECD 2013]. Напротив, по уровню смертности на 1000 жителей мы, по оценке 2013 г., занимаем 10 место в мире, при этом по расходам на здравоохранение (5,1 % ВВП в 2010 г.) Россия занимает 136 место в мире [CIA 2013].

Не лучше складывается ситуация в сфере образования: по расходам на образование (4,1% ВВП в 2008 г.) Россия занимала 110 место в мире [CIA 2013]. Проблема не столько в недофинансировании, сколько в качестве образования и его доступности. Наметилось отставание в качестве образования от развитых стран: учащиеся из России в тестах на качество чтения, математические навыки и уровень знаний по естественным наукам (PISA) набрали в среднем 469 баллов, тогда как средний учащийся страны-члена ОЭСР набрал 497 баллов12. Состояние системы образования в стране оценивают негативно более двух третей респондентов, не удовлетворены нынешней системой образования половина опрошенных, при этом треть респондентов считают, что качество работы системы образования за предшествующий год только ухудшилось [Левада-Центр 2012, с. 74]. С каждым годом возрастает доля отрицательно оценивающих ЕГЭ и отмечающих рост взяток, блата и иных злоупотреблений, связанных с ЕГЭ [Левада-Центр 2012, с. 75]. Равенство возможностей доступа к образованию - ключевой компонент социального государства - подвергается россиянами сомнению: половина респондентов уверены, что они, их дети, внуки сейчас не смогут получить хорошее образование [Левада-Центр 2012, с. 75].

Избирательное правосудие, социальное неравенство в сфере образования, здравоохранения, отсутствие социальных лифтов для молодежи, чувство незащищенности перед властями усугубляют неудовлетворенность повседневностью. По субъективной оценке удовлетворенностью жизнью своих граждан (experienced well-being) Россия входит во вторую сотню стран [HPI 2012, р. 25]. Социальное неравенство порождает недовольство: «В условиях нелигитимности в общественном сознании подобных [социальных - В.М.] неравенств они оказывают серьезное влияние на дестабилизацию российского общества и нарастание в нем социальных противоречий» [Горшков 2010, с. 3].

12 В системах образования с самыми высокими показателями успеваемости удается обеспечить высококачественное образование для всех учащихся. Например, в Исландии, Эстонии и Финляндии учащиеся, как правило, добиваются высоких результатов независимо от своего социального происхождения [OECD 2013].

146

В.И. Мукомель

Экспансия культуры недоверия

Для человека социального, для гражданина характерна вера в себя, вера в других людей, вера в совместно построенные институты. Еще в 1990-х гг. отмечалось: «в российском социуме низок уровень взаимного доверия людей, для него типичны взаимное безразличие, ограниченность реципрокного (т.е. основанного на взаимном исполнении обязанностей) поведения «родственно-дружеским» кругом, а чувство долга - масштабами семьи» [Дилигенский 1998, с. 230]13. Низкий уровень межличностного доверия и доверия к социальным институтам фиксируется в 2000-х гг. как социологическими центрами, так и специалистами [ФОМ (1) 2008; ФОМ (2) 2008; Сасаки, Латов и др. 2010; Голенкова, Игитха-нян 2012, с. 198-199]. Г.А. Явлинский и А.В. Космынин отмечают «системный дефицит доверия»: «Население вообще никому не верит и, более того, укрепляется в убеждении, что это нормальное и естественное для общества состояние» [Явлинский, Космынин 2011, с. 14].

Большинство респондентов в октябре 2012 г. считали, что осторожность в отношениях с людьми не помешает «практически всегда» (17% опрошенных) или «обычно» - 46%; 28% полагали, что людям можно «обычно» доверять, и 5% -«практически всегда» [Левада-Центр 2012, с. 27]. В другом обследовании большая часть респондентов прямо отвечала, что людям нельзя доверять [ФОМ (1) 2008]. Особо настораживает, что на всем протяжении 2004-2012 гг. вера в людей ослабевала14, а межличностное доверие ограничивается ближним кругом: семьей, родственниками, друзьями, хорошими знакомыми.

Низкий уровень межличностного доверия, как неоднократно отмечалось, более характерный для менее образованных и материально обеспеченных слоев, напрямую сказывается на росте ксенофобных настроений: «Взаимное недоверие, подозрительность становится одним из главных факторов, обуславливающих сохранение интолерантности в российском обществе» [Козырева, Смирнов 2010, с. 171]. Межличностное недоверие отражается, в первую очередь, на прямых межличностных контактах с конкретными представителями меньшинств (этнических, мигрантских, религиозных и т.п.),

Другой, более широкий круг доверия охватывает категории людей, с которыми мы не сталкиваемся непосредственно, и только наши представления соединяют их в реальные сообщества: члены этнической группы, религии, расы и т.п. В этом случае доверие к конкретным лицам переходит в доверие к более абстрактным общественным объектам [Штомпка 2012, с. 117]. П. Штомпка подчеркивает, что эта форма доверия часто опирается на стереотипы и предубеждения. А так как импульс доверия относится исключительно к людям, «чтобы его погасить, достаточно дегуманизировать, овеществить адресат доверия, лишить его человеческих

13 Интересно наблюдение, что снижению межличностного доверия в постсоветский период способствовало переформатирование личных связей, которые в условиях всеобщего дефицита выполняли важнейшую роль в механизме перераспределения материальных ресурсов (так называемый «блат»). Включенность людей в разветвленные социальные сети, основанные на межличностных контактах, создавала своеобразную атмосферу доверия [Козырева, Смирнов 2010, с. 171].

14 В эти годы Левада-Центр ежегодно задавал вопрос: «Как изменилась за минувший год Ваша вера в людей?». Отвечавших, что она ослабла, в среднем было в 2,5 раза больше тех, в ком она укрепилась. (Рассчитано по: [Левада-Центр 2012, с. 8]).

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

147

черт: индивидуальности, само/утверждения, достоинства, автономии» [Штомпка 2012, с. 117, 157-158]. Недоверие, базирующееся на деперсонализации, провоцирует ксенофобию ко всем членам воображаемого сообщества.

Особая проблема - институциональное доверие. В Российской Федерации 44% граждан утверждают, что они доверяют политическим институтам. Этот процент существенно ниже среднего показателя по ОЭСР, равного 56% [OECD 2013]. Россияне доверяют Президенту, Церкви, религиозным организациям, несколько меньше - премьер-министру, армии, органам госбезопасности, правительству. Общественное мнение расколото поровну в отношении доверия к Совету Федерации, прокуратуре, судам. Не доверяют респонденты органам власти субъектов Федерации, местным властям, Государственной Думе, полиции, политическим партиям, профсоюзам [Левада-Центр (3) 2013].

С начала 1990-х гг. уровень доверия вышеназванным государственным институтам остается стабильным, а к отдельным государственным институтам - стабильно низким [Левада-Центр 2012, с. 76-77]. При этом уровень доверия к институтам неуклонно снижается с 2008 г.: «к весне 2012 г. уровень доверия ко всем государственным и общественным институтам снизился, причем существенно. Особенно существенно это падение у Президента и правительства - почти на 20% (по сравнению с 2008 г. - В.М.).. .У некоторых других государственных институтов это снижение не столь значительное, и то лишь потому, что просто ниже некуда» [Голенкова, Игитханян 2012, с. 276-277].

Мало доверяют не только государственным институтам, но и публичным людям, организациям, режимам, с которыми имеется только опосредованный контакт, чаще всего через СМИ: крупному бизнесу, деловым и промышленным кругам, банкам, тем же масс-медиа. (Ожидания такого рода объединяет понятие «публичного доверия» [Штомпка 2012, с. 163]).

В обществе идет эрозия культуры доверия, сопровождающаяся экспансией культуры недоверия, для которой характерны аномия, нестабильность общественного порядка, непрозрачность институций, чуждость окружения, безответственность других людей и институтов15. Не последнюю роль в эрозии культуры доверия играет социально-политическое устройство современной России - выстраивание вертикали власти и ее централизация снижают потребность власти в доверии граждан: «в случае полного контроля над каким-то явлением доверие, естественно, не играет никакой роли. Полная власть не требует доверия», при этом «чем сильнее граждане ощущают недоверие со стороны власти, тем меньше ей доверяют» [Штомпка 2012, с. 71, с. 379]16.

15 Выделяют пять макрообщественных условий, содействующих культуре доверия (климату доверия): нормативная сплоченность общества - стабильность, ясность и непротиворечивость системы правил (норм и ценностей, недвусмысленного определения полномочий и обязанностей, связанных с различными общественными ролями); стабильность институций, организаций, установленных общественных структур; прозрачность общественной жизни, организационные формы и механизмы которой являются ясными, понятными и видимыми; дружественное окружение среды, в которой проходит общественная жизнь (как естественной, технической, цивилизационной, так и расовой, и этнической); уверенность, что все будут следовать общественным правилам игры, что существуют результативные и непредвзятые контролирующие и принуждающие к исполнению институции: арбитраж, судебные органы, правосудие, контрольные и выборные органы [Штомпка 2012, с. 300-305, 414].

16 Парадоксально, но с развитием культуры недоверчивости усиливаются мечты о харизматической личности: «В ситуации, когда граждане не могут доверять механизмам власти, процедурам, законам, единственным оплотом надежды может быть личность. Доверие подвергается полному персонализму и направлено к одной фигуре» [Штомпка 2012, с. 390].

148

В.И. Мукомель

Становление культуры недоверия сочетается с низким уровнем лояльности и солидарности: обострение недовольства сложившейся в стране ситуацией во всех группах россиян17, наряду с нарушением базовых принципов справедливости, ощущение «неправильности» происходящего «приводят к нарастанию атомизации, разрушающей непосредственно переживаемое чувство органической общности нации и, тем самым, устои социальной солидарности россиян» [.Тихонова 2013, с. 289], что в свою очередь подрывает фундаментальные ценности россиян.

Эрозия традиционных ценностей и переформатирование солидарностей

Согласно данным различных кросс-культурных исследований, в современной российской культуре заложены ценности, которые в известной мере не служат барьером ксенофобии. Особое значение имеет то, что (по Г. Хофстеду) русская культура относится к культурам коллективистского типа с высоким уровнем избегания неопределенности (что выражается в высоком уровне тревожности и тенденции к «выбросу энергии», агрессивному поведению), с высоким уровнем дистанции власти (предпочтения более жесткому стилю управления, распространенность принуждения, конформизм). По Р. Ингельхарту, для русской культуры характерно преобладание «традиционных» ценностей (высокая значимость семьи, уважения власти, религии, сочетающиеся с социальным конформизмом, открытости националистическим взглядам) и ценностей «выживания» (значимость безопасности, ощущение угрозы со стороны иностранцев, представителей других этнических групп, лиц, придерживающихся иной культуры), по Ш. Шварцу, ценностей «принадлежности» к коллективу (ориентация на сохранение существующего порядка и избегание действий, способных разрушить групповую солидарность) и ценностей «иерархии» - с сопутствующим неравным распределением власти, ролей и ресурсов [Лебедева 2011].

Анализ внутрироссийской дифференциации ценностей по Р. Ингельхарту показал, что 50% российских респондентов ориентируются на подчинение и слабо ориентированы на самостоятельное социальное действие (преобладание ценности следования указаниям «свыше» над ценностью инициативного автономного действия). Для них характерно придание высокой важности иерархическим отношениям в обществе, получению и исполнению сигналов «сверху» и руководству стоящими ниже них в статусной иерархии. Прямым продолжением почтения к иерархии власти становятся высокая ценность «порядка», приверженность диктуемым «сверху» запретам, в частности абортов и гомосексуализма, несамостоятельность, нерешительность; недоверие к окружающим сочетается с повышенным доверием властным фигурам. Лишь у 3% российских респондентов альтернативные ценности инициативной автономии преобладают над ценностями встраивания в вертикаль власти (как светской, так и духовной). Преобладание ориентации на самостоятельность над ориентацией на подчинение сочетается у россиян с высоким уровнем доверия к окружающим. Промежуточных ценностей придерживается

17 Более половины респондентов, учитывая происходящие сейчас в России дела, в той или иной мере испытывают стыд за нее [Левада-Центр 2012, с. 22].

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

149

46% респондентов, отвергающих и регулирующие воздействия идущие «сверху», и не выражающие готовности к собственному активному действию; уровень недоверия к окружающим у них также высок [Магун, Руднев 2013].

Отмечалось, что «господствующая система ценностей и убеждений обеспечивает легитимизацию социальных принципов распределения, а тем самым -и существующего неравенства. Сама легитимизация очень часто выступает как одобрение или поддержка общественным мнением этих форм» [Хахулина 2004, с. 45]. Это так, но до определенных пределов, когда сомнения в принципах распределения перерастают в сомнения в легитимности существующего порядка.

Власти отдают себе отчет в опасности размывания традиционных ценностей, дестабилизации основ культуры, в первую очередь - почтительности к власти, лояльности, признания легитимности сложившегося порядка.

Выход ищется, во-первых, в эксплуатации традиционных ценностей «порядка» и апелляции к «стабильности» при игнорировании других ценностей, в частности - «справедливости». Запрос на «справедливость» в условиях возрастающего социального неравенства ведет к фрустрации, нарастанию агрессивных настроений [Тихонова 2013, с. 307]. В результате идет размывание электорального ядра сторонников власти, ее опоры.

Во-вторых, решение проблемы видится властям в пресечении различных форм неуправляемой инициативыи солидарности, идущих «снизу» и основывающихся на бескорыстии. Благотворительность и волонтерство, идущие «снизу», не в почете: власти готовы говорить лишь о специфически понимаемой «социальной ответственности бизнеса»18. Для нее характерно недоверие к сложным формам организации или мысли, солидарности и достижения, соответственно - недоверие к гражданскому обществу, любым добровольным, а не принудительным ассоциациям и связям, подавление стремления «к более сложным формам гратификации и солидарности» [Гудков, Дубин, Зоркая 2011, с. 18].

В-третьих, что наиболее важно, выход из ситуации усматривается в переформатировании солидарностей и формировании иных оснований для лояльности власти, которая инициируя объединение представителей определенных социальных групп по общественно значимой проблеме, справедливо рассчитывает на лояльность членов общества, разделяющих ее взгляды и основания такой солидарности.

Власть, не рассчитывающая на доверие граждан, нуждается в солидарности и лояльности к ней. Трудно представить солидарность и лояльность без доверия, альтернативой может служить, казалось бы, лишь страх. Сегодня формируются уникальные основания солидарности и лояльности: не доверие, не страх, а избирательное недоверие и избирательные страхи - недоверие к чуждым и страхи «чужих».

Основанием «новых солидарностей» все чаще выступают ксенофобные настроения сограждан, к которым апеллирует власть, опираясь на результаты социологических опросов. Высказывалось мнение, что за «борьбой с пропагандой гомосексуализма» ничего не стоит, кроме «тупой гомофобии/тупой ксенофобии/

18 Опыт волонтерской работы имеют считанные проценты респондентов [Левада-Центр 2012, с. 28]. Доля помогавших незнакомым людям среди российских респондентов в 1,5 раза меньше, чем в среднем по странам ОЭСР [OECD 2013]. Представители средних и старших возрастных групп особо отмечают снижение доброжелательности (78% при 67% по остальным россиянам), искренности (78% и 67% соответственно), бескорыстия, готовности помочь другому (78% и 69%) [Тихонова 2013, с. 307].

150

В.И. Мукомель

элементарного людоедства» [Бычкова 2013]. Однако «норма, понимаемая как константа традиционализма, - единственное, что снимает все социальные границы» [Берг 2013].

Идеальной моделью переформатирования солидарностей стала кампания, развернутая после событий на Матвеевском рынке в Москве летом 2013 г. (и в фантосмагорично истеричной форме продублированная после Бирюлево). При всем сюрреализме действа (следствием насилия одного российского гражданина над другим стали гонения на иностранцев) оно способствовало эффективному формированию новых солидарностей с властью. С одной стороны, негативных солидарностей, эксплуатирующих неприятие а) иностранцев, б) кавказцев и в) торговцев (обвиняемый - торговец, выходец из Дагестана), г) коррумпированной полиции. С другой, - позитивных солидарностей на основе общественного запроса на законность и справедливость: преследования мигрантов шли под лозунгами борьбы с «незаконной» миграцией, с криминализацией рынков, с коррупцией (чистки в полицейских отделениях, «крышевавших» рынки).

Однако при любых вариантах выстраивания «новых солидарностей», потенциальные объекты ксенофобии (этнические, мигрантские, религиозные меньшинства, иностранцы) оказываются по иную сторону барьера, они - априори «чужие».

При этом парадоксальным образом «новые солидарности» объединяют как традиционалистов, так и их антагонистов, руководствующихся избирательной солидарностью, базирующейся на «этике ответственности, а не предписаниях традиции или коллективного заложничества» [Гудков 2012, с. 27]. (По крайней мере, часть из них: среди представителей «модерного» типа личности находятся как наиболее ярые борцы с ксенофобией, так и наиболее яркие ее пропагандисты).

Этническая солидарность занимает неподобающе значимое место в пространстве иных групповых солидарностей. В обществе доминируют представления о первостепенности прав групп, а не личности: согласно масштабному обследованию ФОМ, 12% респондентов согласились с лозунгом «Россия для русских», 33% - с утверждением, что «Россия многонациональная страна, но русские должны пользоваться определенным преимуществом», 35% выбрали подсказку «Россия многонациональная страна, и все национальности должны пользоваться равными правами». Лишь 18% согласились с утверждением «Важно обеспечить права личности, а не этнических групп», еще 3% затруднились с ответом. Такого рода настроения распространены не только среди русских: представители других этнических групп, пусть и не в такой степени, поддерживают лозунг «Россия для русских» (5 % опрошенных), а также тезис, что русские должны пользоваться определенным преимуществом - 19 % респондентов [МегаФОМ 2011].

И хотя этническая солидарность может прямо коррелировать с гражданской [Дробижева, Рыжова 2010], социологи отмечают как неблагоприятный симптом тот факт, что солидаризация в немалой степени основана на обидах, особенно, среди русских [Дробижева 2013, с. 244].

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

151

Ненависть как национальная идея?

Агрессия и насилие

Рост агрессивности, озлобленности среди окружающих на протяжении 2000-х гг. отмечали 15-18% респондентов [Левада-Центр 2012, с. 16]; особо указывали на усиление агрессивности среди россиян слои, ориентированные на традиционные для россиян идеалы общества справедливости - чаще всего, представители средних и старших возрастных групп: представители этих слоев чаще говорили, что у россиян выросла агрессивность (85% при 75% по остальным россиянам). При этом нарастание агрессии фиксировалась прежде всего в средне- и малообеспеченных слоях [Тихонова 2013, с. 307].

«Негативная этническая солидарность», по выражению Л.Д. Гудкова, сопровождается «заметным ростом поиска защиты, развитием комплекса ущем-ленности, интересом к лозунгам русского нацизма» [Гудков 2003, с. 42; Гудков 2004]. Специалисты отмечают усиление за последние пять лет поддержки «радикальных националистов, выступающих не с державнических позиций, а ориентированных на борьбу с наплывом в Россию мигрантов нерусской национальности - с 4% до 7%» [Бызов 2012, с. 162]. По оценке директора информационно-аналитического центра «Сова» А. Верховского, численность участников ультраправых групп составляет в настоящее время 15-20 тыс. чел., что не помешало бы, впрочем, некоей партии националистов получить порядка 10% голосов19 [Верховский (1) 2013].

От ксенофобии до ненависти и насилия дистанция невелика, но никто, за исключением особо оголтелых, не хочет насилия, тем не менее оно стало составной частью повседневности. Тезис, что «насилие допустимо, если нарушается справедливость в отношении моего народа», поддерживают 44% россиян [Дробижева 2013, с. 277]. На всем протяжении 2000-х гг. возможность массовых кровопролитных столкновений на национальной почве в стране допускали менее половины респондентов20 [Левада-Центр 2012, с. 177]. В октябре 2013 г. такую возможность рассматривали уже 62% опрошенных [Левада-Центр (1) 2013].

По самым осторожным оценкам информационно-аналитического центра «Сова», в 2012 г. количество жертв расистского и ксенофобно мотивированного насилия составило не менее 206 чел., 19 из которых погибли, что существенно меньше, чем 5-6 лет назад: вероятно, сказывается не только повышение эффективности работы правоохранительных организаций, но и изменение тактики ультраправых, часть которых ориентируется на легальную работу, а часть - ушла в подполье.

Устойчиво представление, что «черносотенные (ныне “националистические”) силы и институты - политический ресурс для Российского государства... они ни-

19 Много или немного - вопрос вторичный, однако потенциал значителен: трудно не согласиться, что «Русский национализм, который, безусловно, фиксируется в идее «Россия для русских», это объективная данность, игнорировать которую бессмысленно» [Храмов 2006].

20

Доля таких ответов была минимальна в годы кризиса 2008-2009 гг., однако она резко возросла до 56% в январе 2011 г., являясь реакцией на события на Манежной площади.

152

В.И. Мукомель

когда не воспроизводятся вне контроля государства... Государство по собственному соизволению их то выпускает на волю, то загоняет назад» [Левинсон 2009, с. 18-19]. Отдавая насилие на аутсорсинг, государство рискует, поскольку приватизация насилия чревата эскалацией экстремизма и терроризма, важным источником и предпосылкой которых является ксенофобия [Паин 2005].

Большинство россиян не одобряет насилие расистов: нападения скинхедов на приезжих полностью одобряет только 1,5% респондентов, еще 3,6% «скорее одобряет» [МегаФОМ 2011]. Однако часть опрошенных осуждают методы, но не взгляды скинхедов («Есть что-то такое, да, но не такими способами»); есть и солидаризирующиеся со скинхедами, демонстрирующие первобытный расизм («Антипатия - не антипатия, а разные расы, разные как бы не то, что расы, даже тело как бы»; «Физические такие разногласия») 21.

Устойчивы представления, что ксенофобия и насилие - удел маргиналов: «Именно в среде с наименьшими культурными ресурсами семьи рост этнофобии происходит наиболее резко; откровенно враждебные суждения наиболее естественно усваиваются слоями, не имеющих собственных критериев оценки социального окружения» [Леонова 2004, с. 26]; радикализм и готовность к агрессии немного заметнее в малообеспеченных слоях и особенно сильно различается в поселениях разного типа, причем более выражено в мегаполисах [Дробижева 2013, с. 279]. Как выразился Умберто Эко: «.самая ужасная нетерпимость - нетерпимость людей бедных, именно они первыми впадают в неприятие инакости. Богачам расизм не присущ. Богачи произвели на свет, в крайнем случае, расистские теории; а бедные люди изобрели расистскую практику, гораздо более опасную» [Эко 2000]. Отчасти это так: кластер одобряющих действия скинхедов составляют малообразованные, занимающие низкостатусные позиции, проживающие в малых и средних городах. Но есть и другой кластер - высокообразованных, жителей городов-миллионников, материально обеспеченных (бизнесменов, руководителей высшего звена)22.

«Потерянное поколение»?

Настораживает, что на смену достаточно толерантной молодежи конца 1980-1990- х гг. приходят другие когорты, социализировавшиеся в другом, более ксенофобском социальном контексте, и это не менее значимо, чем социальная среда.

Среди молодежи до 30 лет, например, поддерживают скинхедов либо хорошо оплачиваемые молодые люди, либо выходцы из семей с высоким достатком (таблица 3). 37% поддерживающей скинхедов молодежи - рабочие, причем не из бедных семей: если среди всех молодых рабочих солидаризируются с действиями скинхедов 10,1% респондентов, то среди выходцев из семей с высоким достатком - 17,8%21 22 23.

21 Высказывания участников фокус-групп, проведенных в ноябре 2008 г. сотрудниками Института социологии РАН (ИС РАН) и Центра этнополитических и региональных исследований (ЦЭПРИ).

22 Среди лиц с доходом свыше 60 тыс. руб. в месяц доля поддерживающих действия скинхедов в 3,1 раза выше, чем среди всех респондентов, при этом доля полностью одобряющих - в 7 раз [МегаФОМ 2011].

23 Среди тех, семьи которых могут позволить купить автомобиль, но денег на квартиру или дом не хватает -17,9%, среди тех, семьи которых могут позволить себе купить и жилье - 17,7% [МегаФОМ 2011].

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

153

Таблица 3. Отношение к нападениям скинхедов молодежи с разным семейным достатком (Распределение ответов молодых людей в возрасте до 30 лет на вопрос: «В последнее время много говорят о нападениях так называемых “скинхедов” и других подобных группировок на приезжих из Азии и с Кавказа. А Вы лично как относитесь к действиям этих группировок?», ответившие, %).

Материальное положение семьи полностью одобряю скорее одобряю скорее не одобряю совсем не одобряю

денег не хватает даже на питание 3,9% 3,2% 4,4% 4,0%

на питание денег хватает, но одежду, обувь купить не можем 11,8% 17,0% 14,8% 14,7%

на одежду, обувь денег хватает, но крупную бытовую технику купить не можем 32,3% 45,1% 49,9% 45,3%

на бытовую технику денег хватает, но автомобиль купить не можем 33,1% 24,0% 23,7% 26,4%

на автомобиль денег хватает, но квартиру или дом купить не можем 14,2% 8,2% 5,5% 6,8%

на квартиру или дом денег хватает 4,7% 2,5% 1,7% 2,6%

Итого 100,0% 100,0% 100,0% 100,0%

Источник: [МегаФОМ 2011].

Распространенность ксенофобии среди молодежи объясняется рядом факторов. Во-первых, психологическими: сензитивностью, эмоциальностью, желанием получать быструю отдачу от своих действий, иногда повышенной склонностью к агрессии, присущими этому возрасту. Для молодежи характерно обостренное чувство справедливости, она «болезненнее реагирует на ложь и двоемыслие господствующих отношений». Социальное расслоение, отсутствие социальных лифтов вызывает зависть, озлобление, чувство собственной обездоленности. «Эти последние не только способствуют росту и распространению девиантного поведения, но и создают социальную базу для публичных форм агрессивной «самоорганизации»» [Гудков, Дубин, Зоркая 2011, с. 13, 16]. Для молодежи характерна низкая самооценка, формирующаяся в поисках собственного «я», небольшой социальный капитал. Протест увеличивает социальный капитал участников, удовлетворяя их потребность в общении, в коллективном действии [Логинова 2013, с. 132].

Вторым фактором следует назвать отсутствие должного социального опыта. Молодые не имеют навыков приспособления к государственному произволу и насилию, характерных для старших поколений. Молодежь «чувствительнее других групп воспринимает насилие в качестве кода социальности» [Гудков, Дубин, Зоркая 2011, с. 16, 29]. Некритичность, отсутствие опыта просеивания информации, отстранения и рефлексии способствуют тому, что для нее характерна «большая чувствительность к проблематике, связанной с национальной или этнической идентичностью, большая проницаемость для националистической риторики, вплоть до самых экстремистских ее проялений» [Гудков, Дубин, Зоркая 2011, с. 6]. Молодые люди, кроме того, склонны недооценивать риски, связанные с асоциальным поведением. (Попадание в среду культуры риска также может повышать индивидуальную готовность к риску [Штомпка 2012, с. 103]).

154

В.И. Мукомель

Третий фактор - «дефектная социализация», формирующая конформизм поколений, социализация которых пришлась на 2000-е гг., безучастных к сворачиванию публичного пространства, возможностей политического участия. Эффективность государственной пропаганды, формирующей «упрощенного человека» [Левада 2001, с. 10], не следует недооценивать. «.. .К концу первого десятилетия 2000-х гг. именно молодежь проявляет особенно сильные антимодерные установки - антизападные, националистические и ксенофобные настроения, с одной стороны, и готовность к поддержке высшей власти (отказ от политической альтернативы и выбора), с другой» [Гудков, Дубин, Зоркая 2011, с. 28]24. Отсутствие социального опыта и «дефектная социализация» делают молодежь «идеальным объектом манипуляций, включая политические; она оказывается не субъектом общественной жизни, а средством, орудием, материалом для тех или иных сил» [Константиновский 2010, с. 115].

В «дефектную социализацию» нынешней молодежи есть вклад и института семьи, должного транслировать фундаментальные ценности от одного поколения к другому. К сожалению, социально-экономические проблемы семьи «... заметно деформировали социализирующую и воспитательную функции семьи». Дефицит семейного общения восполняется «улицей» и другими агентами социализации - социальными институтами, средствами массовой культуры и информации и т.д. [Козырева и др. 2010, с. 64, 70], и роль семьи как «общественного конвоя»25 постоянно снижается. Однако стоит отметить, что это не однозначно плохо: по данным обследования молодежи и школьников г. Москвы, этническими предрассудками более заражены представители старших поколений, транслирующие эти предрассудки на молодежь26.

В каждом поколении россиян найдется период, когда можно говорить о «потерянном поколении», и нынешнее - не исключение: «Пожалуй, молодое поколение - это очень сложный и очень больной вопрос... Да, они практически ничего не боятся: ни власти, ни СПИДа, ни черта рогатого. Они ничего другого не знают. Они не знают, какие в душе человека должны быть условия для нормальной жизни, для нормального отношения к другим. Эти люди, которые хотели бы жить как на Западе или даже просто на Западе, они очень не любят тех, кого у нас называют “черными”. Это люди в большей мере, нежели в среднем, готовы поддержать знаменитый лозунг: “Россия для русских!”. Это люди, которые не понимают, что такое демократия, что такое либеральные ценности, почему они должны кого-то уважать, на кого-то равняться и многое другое. И это делает в значительной мере потерянным потенциал нового поколения, которое мы получили» [Левада 2004].

Вызовы ксенофобии и климат доверия

Ксенофобия - ненависть от страха. Даже если бы эти страхи были надуманны, они становятся социально значимой проблемой, так как воспринимается таковой общественным мнением. Ксенофобия - это и ненависть без причин, основываю-

24

Уровень институционального доверия у молодежи выше, чем у взрослых, тогда как межличностного - ниже

[Лебедева, Татарко 2007, с. 369, 370].

25

Изменяющаяся в течение жизни личная сеть, в окружении которой мы идем по жизни [Штомпка 2012, с. 286].

26 Обследование проведено АНО «НИИ социологии» по заказу Правительства Москвы в 2010-2011 гг., руководитель обследования - И.М. Кузнецов. Опрошено 12 тыс. респондентов по репрезентативной выборке.

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

155

щаяся на стереотипах и мифах. Если «рацио» может победить страх, то борьба со стереотипами и мифами подобна схваткам с ветряными мельницами.

Насилие порождает насилие. Как отмечает З. Бауман, «насилие, обвинения в насилии и ожидание насилия превращаются в главное средство отстаивания прав индивидов или групп. Старый принцип si vis pacem, para bellum... кажется актуальным как никогда для всей социальной системы сверху донизу, будь то на глобальном, местном или внутрисемейном уровнях» [Бауман 2005, с. 269].

Отсутствие до последнего времени насильственных практик со стороны мигрантов и представителей «видимых меньшинств» не является следствием принятия ими этики ненасилия. Не очевидно, что последние не прибегнут к насильственным действиям, исчерпав свои аргументы против дискриминации, насилия. Дело «Черных ястребов», группировки молодых кавказцев, нападавших на молодых москвичей-славян, - прямое тому подтверждение [Заритовский 2009].

Главное сегодня - исключить насилие как средство решения возникающих конфликтов. Что этому препятствует?

Во-первых, влияние исторического опыта и традиций: вся история России суть история насилия, насилия государственного, противостоящего всяким потугам организации институтов гражданского общества. Мы прекрасно помним слова

В.И. Ленина о государстве, как особом аппарате для систематического применения насилия и подчинения людей насилию [Ленин 1919]. Насилие культивировалось не только государством, но и обществом, его элитой: лозунг «Если враг не сдается, его уничтожают» сформулировал в 1930 г. не И.В. Сталин, а великий гуманист Максим Горький. Не будем забывать и о насилии в семье, имеющем богатую традицию. Русский язык - великий язык, но благодаря ему в ведущие европейские языки пришел не только «спутник», но «погром».

Во-вторых, огромную роль играют особенности общественного сознания россиян. Среди них - представление о целесообразности, которая может быть превыше Закона, убежденность в доминировании государственных интересов над групповыми и личными, привычное недоверие к властям, политизированность мышления, а также неразвитость гражданского самосознания, отсутствие традиций диалога и социального компромисса, экспансия культуры цинизма.

В-третьих, наше общество по-прежнему мобилизационное, а «непременное условие мобилизационного состояния - обстановка постоянной “борьбы”» [Левада 2001, с. 13] с непреходящими поисками «врагов», внутренних и внешних27 («против кого дружить будем?»). Дух конфронтации пронизывает все общественные дискуссии в России, а понятия ненасилия, терпимости, компромисса имеют явную негативную коннотацию.

В начале 2000-х гг. высказывалось мнение, что единственный мобилизационный ресурс автократии - эксплуатация уязвленного национального достоинства русского народа [Паин 2004, с. 234]. Освоение технологии «новых солидарностей», сопровождающееся постоянным поиском и нахождением новых объектов ксенофобии, «новых чужих» (и не только «раскачивающих лодку»28), существенно

27 Согласно опросам общественного мнения, с 2007 г. список государств-врагов России возглавляют (за исключением США, в разные годы занимающих 2-3 места) наши ближайшие соседи: Грузия, Латвия, Литва, Эстония, Украина [Левада-Центр 2012, с. 200].

28 С соответствующими ярлыками, приклеиваемыми НКО, противникам «Закона Димы Яковлева», ЛГБТ-сообществу. При этом названия создаваемых провластных движений основываются на милитаристской лексике («Фронт», «Оборона»), на однозначной («Наши», «Местные»), либо ассоциативной идентификации («Сталь», «Идущие вместе»).

156

В.И. Мукомель

расширило ресурсы мобилизации: «буквально все, что ни происходит в стране особо резонансного и сверх обычного, возбуждает народ, начинает казаться сплошным гигантским, сложно организованным отвлекающим маневром, политтехнологическим фейком циклопического масштаба. Интеллектуальная и духовная жизнь Святой Руси начала XXI в. перенасыщена провокациями и скандалами, пафосом разоблачения, обличения, негодования и осуждения, взрывами массовых эмоций, угаром вражды по всем горизонтам и азимутам» [Рубцов 2013].

Перевод различий интересов социальных групп в политическую плоскость, противопоставление одних групп другим - раскол как основа солидарности, -не безобидны. Поиск расколов, поставленный на поток, с одной стороны, решает тактические задачи, затрудняя формирование оппозиционных коалиций, с другой - ведет к сегментации общества, а не его консолидации.

По справедливому замечанию известного английского социолога З. Баумана, «перманентный страх перед насилием подсказывает людям “стратегию разъединения”» [Бауман 2005, с. 270]. Социальная исключенность «других», будь то мигранты, представители этнических меньшинств, иностранцы, становится непозволительной роскошью, угрожающей социальной стабильности.

Власти и СМИ - основные продуценты ксенофобного дискурса, постоянно воспроизводящие и педалирующие дискурс расколотого общества, противопоставление сторонников одних ценностей другим. Ксенофобские настроения, спекулятивно тиражируемые СМИ, муссируемые публичными политиками, проникающие в массовую культуру и поддерживаемые отдельными представителями интеллектуалов, являются неотъемлемым компонентом общественного сознания. «Язык вражды», особенно в Интернете, стал обыденностью.

За последний год озабоченность обывателей наплывом приезжих, мигрантов резко возросла: если в 2012 г. такого рода тревожность выражали 16% респондентов, то в 2013 г. - 27% [Левада-Центр (4) 2013]. При том что объективных оснований тому нет: всплеск трудовых миграций пришелся на начало 2000-х гг., за последние три года численность мигрантов, работающих в России, стабилизировалась на уровне 4,5-6 млн человек.

Несомненно, огромную роль в всплеске ксенофобных настроений сыграли события лета 2013 г., сопровождавшиеся истерией по поводу «проблем миграции»29. «Дельта» тревожности - конструкт, продукт пропаганды ксенофобии, речь идет уже не о нагнетании ксенофобных настроений, а о пропаганде ксенофобии30.

Свидетельством тому является и то, что наиболее подвержены мигрантофобиям жители тех населенных пунктов, где, как они сами констатируют, мигрантов нет, и то, что образ «мигранта» для рядового обывателя абстрактен31.

29 Обсуждение «проблем миграции» масс-медиа и публичными политиками сводилось и сводится к предложениям конкретных мер, подобных введению визового режима, ужесточения законодательства и т.п. При том что не задается вопрос: а в чем проблемы? В том, что мигрантов слишком много? Что едут не туда? Едут не те - не соответствующие образовательным, профессиональным потребностям рынка труда? Не того цвета? Не готовые адаптироваться? Приезжают и работают нелегально? Едут преступники? Артикуляция «проблемы» отсутствует, хотя очевидно, что разные вызовы предполагают различные, возможно взаимоисключающие решения.

30 Антисобытием телесезона «Клуб телепрессы» назвал «Систематическое возбуждение ксенофобских настроений в политическом эфире государственного телеканала "Россия 1» [РИА-Новости 2013].

31 В структуре повседневного сознания работающей российской молодежи понятие «мигранты» не связывается с определенными этническими группами, пределенной конфессией или определенными образцами поведения. (Проект РГНФ 13-03-00494 «Анализ особенностей взаимной адаптации и потенциала интеграции молодых рос-

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

157

(Сами мигранты свои взаимоотношения с принимающим населением оценивают также исходя из представлений, почерпнутым из масс-медиа32).

Маховик ксенофобии раскручивается: пропаганда формирует соответствующие общественные настроения, черпая фантастические сведения из тех же информационно-пропагандистских материалов; масс-медиа и политики, становящиеся их заложниками, вбрасывают все новые и новые порции ненависти к «чужим» в общественные дискуссии и информационное пространство.

Неадекватная реакция масс-медиа и политиков на события лета 2013 г. (Матвеевский рыное, выборы мэра Москвы, Бирюлево), не имеющая на то видимых оснований, вполне логична: переформатирование солидарностей не возможно без соответствующей атмосферы, формирующей общественные настроения.

Представители меньшинств - удобные «козлы отпущения». Для политиков это способ канализации социального недовольства и завоевания популярности. Еще в начале 1990-х гг. отмечалось: «Почти одинаковая по степени готовность сторонников различных течений поддерживать негативные этнические установки (а также соответствующие им действия, например, различные запреты, ограничения на передвижения, занятия по этническим признакам) приводит к сохранению и усилению потенциала ксенофобии в обществе. Такой потенциал... может реализоваться как в виде вспышек массового насилия погромного типа, так и в действиях политических авантюристов, которые используют в своих интересах национальные комплексы и фобии» [Левада 1994, с. 17].

Ксенофобия и мигрантофобии расползаются не только из-за расширения мобилизационной базы, но и из-за активизации этнических антрепренеров. В дискурсе «расизма», по мнению В.А. Тишкова, это не только бытовой расизм, но и политический, основанный на партийной идеологии и находящий отражение в партийных программах33 и практической деятельности, а также институциональный расизм, присущий таким социальным институтам как армия, школа, здравоохранение, социальная помощь, религиозные организации, государственный расизм, обнаруживающийся в законодательстве, практиках [Зинченко, Логинова 2011, с. 571].

Если что и внушает оптимизм, так это то, что в любой стране общественные ценности представлены в чрезвычайном разнообразии. И Россия, конечно, не исключение: как в начале XX в. в России сосуществовали культура Льва Толстого и культура погромщиков, так и сегодня имеются две культуры. Для одной уважительное отношение к «другим», толерантность и ненасилие являются самодовлеющей ценностью, другая готова оправдать и ненависть, и насилие. Сегодня ключевой вопрос: какая из двух культура победит? В какой атмосфере мы будем жить завтра? Займет ли достойное место в общественном сознании россиян этика толерантности?

сиян и молодых мигрантов из Средней Азии и Закавказья», проведено 8 фокус-групп с использованием методики семантического дифференциала в гг. Астрахани и Самаре в 2013 г.).

32

Большинство опрашиваемых мигрантов считают, что россияне хорошо относятся к мигрантам (72,2 %), еще больше доля полагающих, что к ним относятся хорошо жители данного населенного пункта (76,4 %), и особенно велика доля тех, кто полагает, что у них лично хорошие отношения с местными в микрорайоне, в доме (91,6 %). Чем уже и конкретнее круг коммуникаций, чем он более персонифицирован, тем более радужно оцениваются отношения с местным населением. (Опрошено 8499 мигрантов. Более подробно см.: [Мукомель (2) 2013, с.11]).

33 В программах всех парламентских партий, за исключением «Единой России», присутствуют ксенофобные тезисы [Мукомель 2012].

158

В.И. Мукомель

Осуждение ксенофобии, как правило, идет с этических позиций, однако давно пора понять: ксенофобия не прагматична. Растаскивая общество по этно-, мигра-, гомо-, конфессиональным клеткам, она угрожает российской государственности.

Эффекты «колеи» (path dependence) сказываются в полной мере сегодня. Как афористично заметил М.Я. Гефтер «катаклизмы - в истоке» [Твардовский, Гефтер 2005, с. 7]. Однако, по справедливому замечанию Амартии Сена, «сомнительная история не может оправдывать сомнительную политику» [Сен 2004, с. 273].

Стоящие перед страной вызовы слишком серьезны. Адекватным ответом на эти вызовы будут меры, направленные на создание климата доверия - в первую очередь, восстановление публичного доверия, требующего не столько времени и усилий, сколько восстановление институционального доверия. Особое значение приобретают инструменты согласования интересов разных социальных и политических групп. Если в обществе - хотим мы того или нет - доминируют ксенофоб-ные настроения, они должны быть услышаны.

Необходим диалог, «промысел смысла»34. Иначе в отсутствие переговорных площадок и механизмов согласования интересов различных групп общество обречено на то, что дискурс подворотни - не артикулированный, не подвергаемый критике и обструкции - будет постоянно присутствовать в публичном пространстве.

Есть мнение, что «...не доверяя большинству государственных и общественных институтов, россияне ... демонстрируют интерес и реальную готовность к коллективным действия и самоорганизации. Начинают «просыпаться» молодежь и средние слои населения. То есть не все так мрачно.». Но востребуют ли они для реализации своих интересов демократические институты и процедуры, как констатирует «с известной долей уверенности» автор? [Петухов 2012, с. 287]. А если, напротив, проигнорируют?

Необходима продуманная и прозрачная политика противодействия интоле-рантности, включающая принятие соответствующей государственной программы, создание общественного контроля над функционированием социальных и политических институтов, призванных противодействовать ксенофобии. Только в этом случае можно поставить действенный барьер эскалации ненависти. Без институциональных преобразований, создания климата доверия ксенофобия будет оставаться не только продуктом, но и инструментом функционирования российского общества.

Литература

Бауман З. (2005) Индивидуализированное общество / Пер. с англ. Под ред. В.Л. Иноземцева. М.: Логос.

Берг Михаил (2013) О Путинской норме // Эхо Москвы, 24 июня // http://www.echo.msk.ru/ blog/mberg/1 l0l356-echo/

Бызов Л.Г. (2012) Представления и мечты россиян об устройстве России через призму ценностных и идейных противоречий общества // Россия реформирующаяся. Вып. 11: Ежегодник / отв. ред. М.К. Горшков. М.: Новый хронограф.

34 «Конструирование значений, артикулирование ценностей в ходе интерактивного общения, разговоров, непосредственных и косвенных дебатов (через средства массовой информации) между членами сообщества» [Штомпка 2012, с. 327].

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

159

Бычкова Ольга (2013) Чтобы никаких сомнений // Эхо Москвы, 13 июня, 2013 // http://www. echo.msk.ru/blog/bychkova/1094570-echo/

Верховский А. (ред.) (2007) Радикальный национализм в России и противодействие ему в 2007 году // http://xeno.sova-center.ru/29481C8/A91EC67

Верховский А. (1) (2013) Неонацизм в России // Эхо Москвы, 19 мая 2013 // http://www. echo.msk.ru/programs/Scenario/1076272-echo/

Верховский А. (ред.) (2) (2013) Ультраправые на улицах: с плакатом за демократию или с ножом в кармане. Ксенофобия и радикальный национализм и противодействие им в 2012 году в России // http://www.sova-center.ru/racism-xenophobia/publications/2013/03/d26655/

Гимпельсон В.Е., Монусова Г. А. (2012) Доверие полиции: межстрановой анализ. Препринт WP3/2012/05. М.: НИУ ВШЭ.

Голенкова З.Т., Игитханян Е.Д. (2012) Российский рабочий: социально-политические ориентации // Россия реформирующаяся. Вып. 11: Ежегодник / отв. ред. М.К. Горшков. М.: Новый хронограф.

Горшков М.К. (2010) Социальные факторы консолидации Российского общества: социологическое измерение. М.: Новый хронограф.

Гудков Л. (1999) Антисемитизм в постсоветской России // Нетерпимость в России: старые и новые фобии / Под ред. Г. Витковской и А. Малашенко. М.: Центр Карнеги.

Гудков Л.Д. (2000) Чеченская война и «мы» // Неприкосновенный запас. № 5 (13).

Гудков Л.Д. (2003) Массовая идентичность и институциональное насилие // Вестник общественного мнения. № 1 (67).

Гудков Лев (2004) Негативная идентичность. Статьи 1997-2002. М.: Новое литературное обозрение.

Гудков Л.Д. (2006) Россия для русских: ксенофобия и антимигрантские настроения в России // Нужны ли мигранты российскому обществу? / Под ред. В.И. Мукомеля и Э.А. Паина. М.: Фонд «Либеральная миссия».

Гудков Лев (2012). Лев Гудков. «Доверие» в России: смысл, функции, структура // Вестник общественного мнения, № 2 (112) апрель-июнь

Гуриев С., Цывинский О. (2012) Россия - лидер по неравенству распределения богатства // Ведомости. 6 июня 2012.

Дилигенский Г.Г. (1998) Становление гражданского общества: культурные и психологические проблемы // Гражданское общество в России: Структуры и сознание. М.: Наука.

Дробижева Л.М., Рыжова С.В. (2010) Российская идентичность и межэтническая толерантность // Социальные факторы консолидации Российского общества: социологическое измерение. М.: Новый хронограф.

Дробижева Л.М (2013) Этничность в социально-политическом пространстве Российской Федерации. Опыт 20 лет. М.: Новый хронограф.

Заритовский А. (2009) Пассажиров метро избивали, крича «русские свиньи!» // Известия, 8 июня 2009.

Зинченко Ю.П., Логинова А.В. (ред.) (2011) Толерантность как фактор противодействия ксенофобии: управление рисками ксенофобии в обществе риска. М.: Федеральный институт развития.

Козырева П.М., Смирнов А.И. (2010) Доверие и его роль в консолидации российского общества // Социальные факторы консолидации российского общества: социологическое измерение. М.: Новый хронограф.

Козырева П.М., Гурко Т.А., Смирнов А.И., Воронин Г.Л. (2010) Роль семьи в консолидации российского общества // Социальные факторы консолидации Российского общества: социологическое измерение. М.: Новый хронограф.

Константиновский Д.Л. (2010) Рабочая молодежь в российском обществе: ориентации, образование, человеческий капитал // Социальные факторы консолидации российского общества: социологическое измерение. М.: Новый хронограф.

Лебедева Н.М. (1997) Социально-психологическая аккультурация этнических групп. Дисс. докт. психол. наук. М.

Лебедева Н.М., Татарко А.Н. (2007) Ценности культуры и развитие общества. М.: ГУ ВШЭ.

Лебедева Н.М. (2011) Этническая и кросс-культурная психология: Учебник для высших учебных заведений. М.: МАКС Пресс.

160

В.И. Мукомель

Левада Ю. (1994) Новый русский национализм: амбиции, фобии, комплексы // Мониторинг общественного мнения. № 1.

Левада Ю. (2000) От мнений к пониманию. Социологические очерки. 1993-2000. М.: Московская школа политических исследований.

Левада Ю. (2004) «Человек советский» - публичные лекции на «Полит.ру» , 15 апреля, 2004 г. // http://www.polit.ru/article/2004/04/15/levada/

Левада-Центр (2012) Общественное мнение-2012. М.: Левада-Центр.

Левада-Центр (1) (2013). Россияне о миграции и межнациональной напряженности. Пресс-выпуск 5 ноября 2013 // http://www.levada.ru/05-11-2013/

rossiyane-o-migratsii-i-mezhnatsionalnoi-napryazhennosti Левада-Центр (2) (2013). Медицина, образование и ЖКХ в представлении россиян. Пресс-выпуск 10 сентября 2013 // http://www.levada.ru/10-09-2013/

meditsina-obrazovanie-i-zhkkh-v-predstavlenii-rossiyan Левада-Центр (3) (2013). Доверие институтам власти. Пресс-выпуск 7 октября 2013 // http://www.levada.ru/07-10-2013/doverie-institutam-vlasti Левада-Центр (4) (2013). Проблемы и тревоги россиян. Пресс-выпуск 3 сентября 2013 // http://www.levada.ru/03-09-2013/problemy-i-trevogi-rossiyan Левинсон А. (2009) Фашизм «в разумных пределах» // Искусство кино. № 5.

Ленин В.И. (1919 [1970]) О государстве // Полн. собр. соч., т. 39 М.: Издательство политической литературы.

Леонова А. (2004) Настроения ксенофобии и электоральные предпочтения в России в 1994-2003 гг. // Вестник общественного мнения. № 4.

Магун В., Руднев М. (2013) Ценностная гетерогенность населения европейских стран: типология по показателям Р. Инглхарта // Вестник общественного мнения. № 3-4. МегаФОМ (2011) Проект ФОМСОЦ, опрос МегаФОМ, октябрь 2011 г. Общероссийский мегаопрос в 1364 населенных пунктах 49 субъектов РФ, 24500 респондентов, в каждом субъекте РФ - по 500 респондентов.

Мукомель В.И. (2005) Миграционная политика России: постсоветские контексты / Институт социологии РАН. М.: Диполь-Т.

Мукомель В.И. (2011) Интеграция мигрантов: вызовы, политика, социальные практики // Мир России. № 1.

Мукомель Владимир (2012) Миграционная риторика в программных документах политических партий. КАРИМ-Восток - Консорциум прикладных исследований по международной миграции // http://www.carim-east.eu/media/exno/Explanatory%20Notes_2012-51.pdf Мукомель Владимир (1) (2013) Интеграция мигрантов: Российская Федерация. КАРИМ-Восток - Консорциум прикладных исследований по международной миграции // http://www.carim-east.eu/media/CARIM-East-RR-2013-01_RU.pdf Мукомель Владимир (2) (2013) Политика интеграции мигрантов в России: вызовы, потенциал, риски: рабочая тетрадь / [В.И. Мукомель]; [гл. ред. И.С. Иванов]; Российский совет по междунар. делам (РСМД). М.: Спецкнига.

Осипов А. (2010) На пути к осмыслению проблем расизма // Расизм: современные западные подходы: сб. ст. / Пер. с англ., фр. Сост. А. Верховский, А. Осипов. М.: Центр «Сова». Паин Э.А. (2004) Этнополитический маятник. Динамика и механизмы этнополитических процессов в постсоветской России. М.: Институт социологии РАН.

Петухов В.В. (2012) Эволюция представлений россиян о демократии: от мечты до запроса на работающие институты // Россия реформирующаяся. Вып. 11: Ежегодник / Отв. ред. М.К. Горшков. М.: Новый хронограф.

Путин В.В. (2007) Большая пресс-конференция президента России в Кремле // Известия. 1 февраля 2007.

РИА-Новости (2013) , 31 октября // http://ria.ru/society/20131031/973443619.html Росстат (2013) Распределение общего объема денежных доходов населения // http://www.

gks.ru/free_doc/new_site/population/urov/urov_32g.htm Рыжова С.В. (2011) Этническая солидарность в контексте толерантности. М.: Альфа-М. Рубцов А. (2013) Философия опасности // Отечественные записки. № 2.

Ксенофобия и мигрантофобии в контексте культуры доверия

161

Сасаки М., Латов Ю., Ромашкина Г., Давыденко В. (2010) Доверие в современной России (компаративистский подход к «социальным добродетелям») // Вопросы экономики. № 2.

Сен А. (2004) Развитие как свобода. М.: Новое издательство.

Солдатова Г.У, Макарчук А.В. (2006) Тренинг по профилактике ксенофобии. М.: Генезис, // http://psyfactor.org/lib/xenophobia2.htm

Твардовский А.Г., Гефтер М.Я. (2005) XX век. Голограммы поэта и историка / Сост. Е.И. Высочина. М.: Новый хронограф.

Тихонова Н.Е. (2013) О чем мечтают россияне: идеал и реальность / Под ред. М.К. Горшкова, Р Крумма, Н.Е.Тихоновой. М.: Весь Мир.

ФОМ (1) (2008) Межличностное и институциональное доверие. ФОМ, июль 2008 // http://bd.fom.ru/report/map/projects/dominant/dom0826/d082621

ФОМ (2) (2008) Межличностное доверие и взаимопомощь в российском обществе. ФОМ, апрель 2008 // http://bd.fom.ru/report/map/d081723

Хахулина Л. (2004) Субъективные оценки социального неравенства: результаты сравнительного международного исследования // Вестник общественного мнения. № 3.

Храмов С. (2006) Россия ради русских // Агентство политических новостей // http://www. apn.ru/opinions/article9693.htm

Шнирельман В.А. (2011) Советский парадокс: расизм в стране «дружбы народов»? // Антропология социальных перемен: сборник ст. / Отв. ред. Э. Гучинова, Г. Комарова. М.: РОССПЭН.

Штомпка П. (2012) Доверие - основа общества. М.: Логос.

Эко Умберто (2000) Миграции, терпимость и нестерпимое // Пять эссе на темы этики. - СПб.: Симпозиум // http://royaUib.ru/read/eko_umberto/pyat_esse_ne_temi_etiki. html#143360

Явлинский Г.А., Космынин А.В. (2011) Двадцать лет реформ - промежуточные итоги? (российское общество как процесс) // Мир России. № 2.

CIA (2013) The World Factbook, Central Intelligence Agency // http://www.cia.gov/library/ publications/the-world-factbook/

HPI (2012) The Happy Planet Index: 2012 Report, p. 25 // http://www.happyplanetindex.org/ assets/happy-planet-index-report.pdf

OECD (2013) Better life Index // http://www.oecdbetterlifeindex.org

Parekh Bhikhu (2008) A New Politics of Identity. Political Principles for an Interdependent World. N.Y., Palgrave Macmillan.

UNDP (2013) International Human Development Indicators - UNDP // http://hdrstats.undp.org/ en/countries/profiles/RUS.html

162

V. Mukomel

ISSUES OF INTER-ETHNIC RELATIONS

Xenophobia in the Context of Culture of Trust

V. MUKOMEL*

*Vladimir Mukomel - Head, Department of Studying of Migratory and Integration Processes, Institute of Sociology (RAS). Address: bld 5, 24/35, Krzhizhanovskogo str., Moscow, 117218, Russian Federation. E-mail: mukomel@isras.ru.

Abstract

The article considers the growth of xenophobia in the context of social arrangements in contemporary Russia. Although this phenomenon has largely been triggered by a steady increase in the inflow of migrants in the recent years, we argue that it also has been emphasized by deeper internal factors. One of such factors is the low level of interpersonal, intergroup and institutional trust among Russians, which is accompanied by the anomie, the instability of the social order, the non-transparency of the institutions, etc. We also argue that the erosion of the “culture of trust”, which enhances the growth of xenophobia, is strongly associated with the current socio-political arrangements in contemporary Russia:

i.e. the “verticalization” of power, which exploits the popular appeal towards “order” and “stability” among Russians and attempts to prevent self-organization from below.

Keywords: xenophobia, migrantophobia, trust, culture of trust, solidarity, loyalty, violence, aggression, institutions, socialization, youth, migrants, social exclusion

References

Bauman Z. (2005) Individual’noe obschestvo [Individualized Society], Moscow: Logos.

Berg M. (2013) О Putinskoi norme [About Putin’s Norm]. Ekho Moskvy, 24 June. Available at: http://www.echo.msk.ru/blog/mberg/1101356-echo/

Bychkova O. (2013) Chtoby nikakikh somnenii [To Double Check]. Ekho Moskvy, 13 June, 2013. Available at: http://www.echo.msk.ru/blog/bychkova/1094570-echo/

Xenophobia in the Context of Culture of Trust

163

Byzov L. (2012) Predstavleniya i mechty rossiyan ob ustroistve Rossii cherez prizmu tsennost-nykh i ideinykh protivorechii obschestva [Perceptions and Dreams of Russians about the Arrangement of Russia through the Prism of Values and Ideational Contradictions of the Society]. Rossiya reformiruyuschayasya. Vyp. 11. Ezhegodnik [Russia under Reforms. Issue 11. Year Book]. Ed. by М.К. Gorshkov, Moscow: Novyi Khronograf.

CIA (2013) The World Factbook. Available at: http://www.cia.gov/library/publications/ the-world-factbook/

Diligentsky G.G. (1998) Stanovlenie grazhdanskogo obschestva: kul’turnye i psikhologicheskie problem [The Establishment of the Civil Society: Cultural and Psychological Problems].

Grazhdanskoe obschestvo v Rossii: Struktury i soznanie [Civil Society in Russia: Structures and Consciousness], Moscow: Nauka.

Drobizheva L.M., Ryzhova S.V (2010) Rossiiskaya identichnost’ i mezhetnicheskaya tolerantnost’ [Russian Identity and Interethnic Tolerance]. Sotsialnye factory Rossiiskogo obschestva: sotsiologicheskoe izmerenie [Social Factors of the Russian Society’s Consolidation: Sociological Dimension], Moscow: Novyi Khronograf.

Drobizheva L.M. (2013) Etnichnost’ v sotsial’no-politicheskom prostranstve Rossiiskoi Feder-atsii. Opyt 20 let [Ethnicity in Socio-Political Space of the Russian Federation. 20 years of Experience], Moscow: Novyi Khronograf.

Eco U. (2000) Migratsii, terpimost’ i nesterpimoe [Migration, Tolerance and Intolerable]. Eco U. Pyat’esse na temu etiki [Five Essays on Ethics]. Available at: http://royallib.ru/read/ eko_umberto/pyat_esse_ne_temi_etiki.html#143360

Gimpelson V.E., Monusova G.A. (2012) Doverie politsii: mezhstranovoi analiz [Trust towards Police: Cross-Country Analysis]. Working paper WP3/2012/05, Moscow: hSe.

Golenkova Z.T., Igitkhanyan E.D. (2012) Rossiiskii rabochii: sotsial’no-politicheskie orientatsii [Russian Workers: Socio-Politlcal Orientations]. Rossiya reformiruyuschayasya. Vyp. 11. Ezhegodnik [Russia under Reforms. Issue 11. Year Book]. Ed. by М.К. Gorshkov, Moscow: Novyi Khronograf.

Gorshkov M.K. (2010) Sotsial’nye factory konsolidatsii Rossiiskogo obschestva: sotsiologicheskoe izmerenie [Social factors of Russian society’s consolidation: sociological dimension], Moscow: Novyi Khronograf.

Gudkov L. (1999) Antisemitizm v postsovetsckoi Rossii [Anti-Semitism in the Post-Soviet Russia]. Neterpimost’ v Rossii: starye i novye fobii [Intolerance in Russia: Old and New Phobias]. Ed. by G. Vitkovskaya, A. Malashenko, Moscow: Tsentr Karnegi.

Gudkov L.D. (2000) Chechenskaya voina i “my” [Chechen War and “We”]. Neprikosnovennyi zapas [Debates on politics and culture], no 5.

Gudkov L.D. (2003) Massovaya identichnost’ i institutsional’noe nasilie [Mass Identity and Institutional Violence]. Vestnikobschestvennogo mneniya, no 1.

Gudkov L.D. (2004) Negativnaya identichnost’. Stat’i 1997-2002 [Negative Identity. Articles 1997-2002], Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie.

Gudkov L.D. (2006) Rossiya dlya russkikh: ksenofobiya i antimigrantskie nastroeniya v Rossii [Russia for the Russians: Xenophobia and Antimigrant Attitudes in Russia]. Nuzhny li mi-granty rossijskomu obschestvu? [Does Russian Society Need Migrants?]. Ed. by Mukomel V.I., Pain E.A., Moscow: Fond “Liberal’naya missiya”.

Gudkov L. (2012) «Doverie» v Rossii: smy'sl, funktsii, struktura [Trust in Russia: Meanings, Functions, Structure]. Vestneyk obshchestvennogo mneniia, no 2 (112), April-June 2012.

Guriev S., Tsivinsky O. (2012) Rossiya - lider po neravenstvu raspredeleniya bogatstva [Russia is the Leader of the Inequality of the Wealth Distribution]. Vedomosti, 6 June, 2012.

HPI (2012) The Happy Planet Index: 2012 Report. Available at: http://www.happyplanetindex. org/assets/happy-planet-index-report.pdf

Khakhulina L. (2004) Sub’ektivnye otsenki sotsial’nogo neravenstva: rezul’taty sravnitel’nogo mezhdunarodnogo issledovaniya [Subjective Assessments of the Social Inequality: Results of the Comparative International Research]. Vestnik obschestvennogo mneniya, no 3.

Khramov S. (2006) Rossiya radi russkikh [Russia for the Russians]. Agentstvo politicheskih no-vostei. Available at: http://www.apn.ru/opinions/article9693.htm

Konstantinovsky D.L. (2010) Rabochaya molodezh v rossiiskogom obschestve: orientatsiya, ob-razovanie, chelovecheskii kapital [Young Workers in the Russian Society: Orientations, Education, Human Capital]. Sotsialnye factory Rossiiskogo obschestva: sotsiologicheskoe

164

V. Mukomel

izmerenie [Social Factors of the Russian Society’s Consolidation: Sociological Dimension], Moscow: Novyi Khronograf.

Kozyreva P.M., Gurko T.A., Smirnov A.I., Voronin G.L. (2010) Rol’ sem’i v konsolidatsii rossi-iskogo obschestva [Family’s Role in the Russian Society’s Consolidation]. Sotsyalnye factory Rossiiskogo obschestva: sotsiologicheskoye izmerenie [[Social Factors of the Russian Society’s Consolidation: Sociological Dimension], Moscow: Novyi Khronograf.

Kozyreva P.M., Smirnov A.I. (2010) Doverie i ego rol’ v konsolidatsii rossiiskogo obschestva [Trust and its Role in the Russian Society’s Consolidation]. Sotsialnye factory Rossiiskogo obschestva: sotsiologicheskoe izmerenie [[Social Factors of the Russian Society’s Consolidation: Sociological Dimension], Moscow: Novy Khronograf.

Lebedeva N.M. (1997) Sotsial’no-psikhologicheskaya akkul turatsiya etnicheskikh grupp [SocioPsychological Acculturation of the Ethnic Groups], Moscow.

Lebedeva N.M., Tatarko A.N. (2007) Tsennosti kul’tury i razvitiya obschestva [Cultural Values and Society’s Development], Moscow: SU HSE.

Lebedeva N.M. (2011) Etnicheskaya i kross-kul turnaya psikhologiya: Uchebnik dlya vysshikh uchebnykh zavedenii [Ethnic and Cross-Cultural Psychology: Textbook for the Higher Education Institutions], Moscow: MAKS Press.

Lenin V.I. (1919 [1970]) О gosudarstve. Polnoe sobranie sochinenii. Т. 39 [About the State. Complete Works, vol. 39], Moscow: Izdatel’stvo politicheskoi literatury.

Leonova A. (2004) Nastroeniya ksenofobii i elektoral’nye predpochteniya v Rossii v 19942003 gg. [Xenophobic attitudes and electoral preferences in Russia in 1994-2003]. Vestnik obschestvennogo mneniya, no 4.

Levada Yu.A. (1994) Novyi russkii natsionalizm: ambitsii, fobii, kompleksy [New Russian Nationalism: Ambitions, Phobias, Complexes]. Monitoring obschestvennogo mneniya, no 1.

Levada Yu.A. (2000) Ot mneniya k ponimaniyu. Sotsiologicheskie ocherki. 1993-2000 [From Opinions to Understanding. Sociological sketches. 1993-2000], Moscow: Moskovskaya schkola politicheskikh ossledovanii.

Levada Yu.A. (2004) “Chelovek sovetskii” - publichnye lektsii na “Polit.ru”, 15 April, 2004 [“Homo Soveticus” - Public Lectures on “Polit.ru”, 15 April, 2004]. Available at: http:// www.polit.ru/article/2004/04/15/levada/

Levada-Center (2012) Obschestvennoemnenie-2012 [Public opinion-2012], Moscow: Levada-Center.

Levada-Center (1) (2013) Rossiyane o migratsii i mezhnatsional'noi napriazhennosti. 5 November, 2013 [Russians Speaking onMigrationand InterethnicTensions. 5 November 2013].Available at: http://www.levada.ru/05-11-2013/rossiyane-o-migratsii-i-mezhnatsionalnoi-napryazhennosti

Levada-Center (2) (2013) Meditsina, obrazovanie i ZHKKH v predstavlenii rossiyan. 10 September 2013 [Medicine, Education and Housing and Public Utilities in the Perceptions of Russians. 10 September 2013]. Available at: http://www.levada.ru/10-09-2013/ meditsina-obrazovanie-i-zhkkh-v-predstavlenii-rossiyan

Levada-Center (3) (2013) Doverie institutam vlasti. 7 October 2013 [Trust towards the Government Institutions. 7 October 2013]. Available at: http://www.levada.ru/07-10-2013/ doverie-institutam-vlasti

Levada-Center (4) (2013) Problemy i trevogi rossiyan. 3 September, 2013 [Problems and Concerns of the Russians. 3 September 2013]. Available at: http://www.levada.ru/03-09-2013/ problemy-i-trevogi-rossiyan

Levinson A. (2009) Fashizm “v razumnykh predelakh” [Fascism «in reasonable limits»].

Iskusstvo kino, no 5.

Magun V, Rudnev M. (2013) Tsennostnaya geterogennost’ naseleniya evropeiskikh stran: tipologiya po pokazatelyam R. Ingleharta [Value Heterogeneity of the European Countries’ Population: Typology on the R. Inglehart Indicators]. Vestnik obschestvennogo mneniya, no 3-4.

MegaFOM (2011) Proekt FOMSOTs, opros MegaFOM, oktyabr 2011 g. Obscherossiyskii megaopros v 1364 naselennyikh punktakh 49 sub’ektov RF, 24500 respondentov, v kazhdom sub’ekte RF - po 500 respondentov [Project FOMSOC, Survey MegaFOM, October 2011. All-Russian Survey in 1364 Settlements of 49 Regions of Russia, 24500 Respondents, 500 Respondents in Each Region].

Xenophobia in the Context of Culture of Trust

165

Mukomel V.I. (2005) Migratsionnaya politika Rossii: postsovetskie konteksty [Migration Policy of Russia: Post-Soviet Contexts], Moscow: Dipol-T.

Mukomel V.I. (2011) Integratsiya migrantov: vyzovy, politika, sotsialnye praktiki [Integration of Migrants: Challenges, Policy, Social Practices]. Mir Rossii, no 1.

Mukomel Vladimir (2012) Migratsionnaya ritorika v programmnykh dokumentakh politicheskikh partiyi [Migration Rhetoric in Program Documents of the Political Parties] CARIM-Vostok. Consortsium prikladnykh issledovanii po mezhdunarodnoi migratsii [CARIM-East. Consortium of Applied International Migration Research]. Available at: http://www.canm-east.eu/media/exno/Explanatory%20Notes_2012-112.pdf

Mukomel Vladimir (1) (2013) Integratsiya migrantov: Rossiiskaya Federatsiya [Integration of Migrants: Russian Federation]. CARIM-Vostok. Consortsium prikladnykh issledovanii po mezhdunarodnoi migratsii [CARIM-East. Consortium of Applied International Migration Research]. Available at: http://www.carim-east.eu/media/CARIM-East-RR-2013-01_RU.pdf

Mukomel Vladimir (2) (2013) Politika integratsii migrantov v Rossii: vyzovy, potentcial, riski: rabochaya tetrad’ [Migrant Integration Politics in Russia: Challenges, Potential, Risks: work book] [Vladimir Mukomel]; [gl. red. I.S. Ivanov]; Rossii'skii' sovet po mezhdunar. delam (RSMD), Moscow: Spetskniga.

OECD (2013) Better Life Index. Available at: http://www.oecdbetterlifeindex.org

Osipov A. (2010) Na puti k osmysleniyu problem rasizma [On the Way to the Understanding of Racism Problems]. Rasizm: sovremennye zapadnye podhody: sbornik statei [Racism: Modern Western Approaches: Collection of Articles], Moscow: Center “Sova”.

Pain E.A. (2004) Etnopoliticheskii mayatnik. Dinamika i mekhanizmy etnopoliticheskikh protsessov v postsovetskoi Rossii [Ethnopolitical Pendulum. Dynamics and Mechanisms of the Ethnopolitical Processes in Post-Soviet Russia], Moscow: Institut sotciologii RAN.

Parekh Bhikhu (2008) A New Politics of Identity. Political Principles for an Interdependent World, N.Y.: Palgrave Macmillan.

Petukhov V.V. (2012) Evolyutsiya predstavlenii rossiyan o demokratii: ot mechty do zaprosa na rabotayuschie instituty [Evolution of the Perceptions of Russians about Democracy: from Dream to Demand for the Working Institutions]. Rossiya reformiruyuschayasya. Vyp. 11. Ezhegodnik [Russia under Reforms. Issue 11. Year Book]. Ed. by М.К. Gorshkov, Moscow: Novyi Khronograf.

POF (1) (2008) Mezhlichnostnoe i institutsionalnoe doverie. FOM, July 2008 [Interpersonal and Institutional Trust. POF, July 2008]. Available at: http://bd.fom.ru/report/map/projects/ dominant/dom0826/d082621

POF(2) (2008) Mezhlichnostnoe doverie i vzaimopomosch v rossiiskom obschestve. FOM, April 2008 [Interpersonal Trust and Mutual Help in the Russian Society. POF, April 2008]. Available at: http://bd.fom.ru/report/map/d081723

Putin V.V (2007) Bol’shaya press-konferentsiya prezidenta Rossii v Kremle [Big press-conference of the president of Russia in the Kremlin]. Izvestiya, 1 February, 2007.

Pyzhova S.V (2011) Etnicheskaya solidarnost’v kontekste tolerantnosti [Ethnic Solidarity in the Context of Tolerance], Moscow: Alfa-M.

Rosstat (2013) Raspredelenie obschego ob’ema denezhnykh dokhodov naseleniya [Distribution of the Overall Volume of the Cash Wages of the Population]. Available at: http://www.gks. ru/free_doc/new_site/population/urov/urov_32g.htm

Rubtsov A. (2013) Filosofiya opasnosti [Philosophy of the Danger]. Otechestvennye zapiski, no 2.

Sasaki M., Latov Yu., Romashkina G., Davydenko V (2010) Doverie v sovremennoi Rossii (komparativistskii podhod k «sotsialnym dobrodetelyam») [Trust in the Contemporary Russia (Comparative Approach Towards “Social Virtues”)]. Voprosy ekonomiki, no 2.

Sen A. (2004) Razvitie kak svoboda [ Development as Freedom], Moscow: Novoe izdatelstvo.

Shnirelman VA. (2011) Sovetskii paradoks: rasizm v strane “druzhby narodov” [Soviet Paradox: Racism in the Country of the “Friendship of Nations”?]. Antropologiya sotsialnykh peremen: sbornik statei [Anthropology of Modern Changes: Collection of Articles]. Ed. by E. Guchinov, G. Komarova, Moscow: ROSSPEN.

Shtompka P. (2012) Doverie - osnova obschestva [Trust is the Foundation of the Society]. Moscow: Logos.

166

V. Mukomel

Soldatova G.U., Makarshuk A.V (2006) Trening po profilaktike ksenofobii [Training for the Preventative Measures of Xenophobia]. Available at: http://psyfactor.org/lib/xenophobia2.htm Tikhonova N.E. (2013) O chem mechtayut rossiiane: ideal i realnost’ [What Do Russians Dream about: Ideal and Reality], Moscow: Ves’ mir.

Tvardovsky A.G., Gefter M.Ya. (2005/ ZZ vek. Gologrammy poeta i istorika [XX century.

Holograms of the Poet and the Historian], Moscow: Novyi Khronograf.

UNDP (2013) International Human Development Indicators - UNDP. Available at: http:// hdrstats.undp.org/en/countries/profiles/RUS.html Verkhovsky A. (ed.) (2007) Radikal’nyi nazionalizm v Rossii i protivodeistvie emu v 2007 godu [Radical Nationalism in Russia and Counteraction to it in 2007]. Available at: http://xeno. sova-center.ru/29481C8/A91EC67

Verkhovsky A. (1) (2013) Neonatsism v Rossii [Neonazism in Russia]. Ekho Moskvy, 19 May, 2013. Available at: http://www.echo.msk.ru/programs/Scenario/1076272-echo/

Verkhovsky A. (ed.) (2) (2013) Ul trapravye na ulitsakh: splakatom za demokratiyu ili s nozhom v karmane. Ksenofobiya i radikal’nyi natsionalizm i protivodeistvie im v 2012 godu v Rossii [Ultraright on the Streets: with the Poster for Democracy or with a Knife in Pocket. Xenophobia and Radical Nationalism and Counteraction to it in 2012 in Russia]. Available at: http://www.sova-center.ru/racism-xenophobia/publications/2013/03/d26655/

Yavlinsky G.A., Kosmynin A.V (2011) 20 let reform - promezhutochnye itogi? (rossiiskoe obschestvo kak protsess) [Twenty Years of Reforms: Interim Results? (Russian Society as a Process)]. Mir Rossii, no 2.

Zaritovsky A. (2009) Passazhirov metro izbivali, kricha “russkie svin’i!” [Passengers in the Metro Were Hit with Shouts ‘Russian Pigs!’]. Izvestiya, June 8, 2009.

Zinshenko Yu.P., Loginova A.V. (ed.) (2011) Tolerantnost’kak factor protivodeistniya ksenofobii: upravlenie riskami ksenofobii v obschestve riska [Tolerance as a Factor of the Counteraction to Xenophobia: Management of Risk of Xenophobia in the Risk Society], Moscow: Federalnyi institut razvitiya.