CC BY
72
ФИЛОСОФИЯ и социология
УДК 1(091)
КРУГЛЫЙ СТОЛ «ФИЛОСОФИЯ КАНТА В КОНТЕКСТЕ СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ»
При редакции журнала «Вестник ВятГГУ» в феврале 2010 года проводился Круглый стол по теме «Философия Канта в контексте современной науки».
Участники Круглого стола:
Владимир Михайлович Шемякинский, доктор философских наук, профессор по кафедре математики и естественнонаучных дисциплин Пермского филиала Уральской академии государственной службы;
Владимир Александрович Кутырев, доктор философских наук, профессор по кафедре истории, методологии и философии науки Нижегородского государственного университета им. Н. И. Лобачевского;
Владимир Федорович Юлов, доктор философских наук, профессор по кафедре философии и социологии Вятского государственного гуманитарного университета;
Михаил Иванович Ненашев, доктор философских наук, профессор по кафедре философии и социологии Вятского государственного гуманитарного университета;
Андрей Юрьевич Долгих, кандидат философских наук, доцент по кафедре философии и социологии Вятского государственного гуманитарного университета;
Василий Иванович Шубин, кандидат философских наук, профессор по кафедре философии и социологии Днепропетровского института инженеров транспорта, Украина (участие заочное);
Евгений Юрьевич Смотрицкий, кандидат философских наук, доцент, с 2002 г. живет и работает в Германии (участие заочное, [email protected]);
Клаус Вигерлинг, доктор философии, внештатный профессор по кафедре философии Технического университета Кайзерслаутерна, Германия (участие заочное).
Ведущий, проф. М. И. Ненашев. Мы собрались обсудить философию Иммануила Канта в контексте современной науки. Формальный повод - в 2010 г. исполняется 240-летний юбилей со времени выхода «Критики чистого разума». Кроме того, только что прошедший 2009 год тоже был юбилейным - исполнилось 285 лет со дня рождения Канта.
Перефразируя Хемингуэя о Париже, можно сказать, что идеи Канта - это праздник, который всегда с нами. С этим ощущением праздника мы будем, надеюсь, работать. Хотелось бы попросить участников Круглого стола в начале своего выступления формулировать свою основную мысль или тему.
Сначала мы заслушаем в качестве основного выступление профессора В. М. Шемякинского «Априоризм Канта и физика ХХ века». Предполагается, что собравшиеся здесь, а также коллеги, участвующие заочно, будут в определенной мере свои выступления соотносить с тем, что сообщит профессор Шемякинский. Но, разумеется, важным будет и просто обмен мнениями и соображениями, отражающими тот угол зрения, под которым сами участники подходят к кантов-скому наследию.
© Шемякинский В. М., Кутырев В. А., Юлов В. Ф., Ненашев М. И., Долгих А. Ю., Шубин В. И., Смотрицкий Е. Ю., Вигерлинг К., 2010
Проф. В. М. Шемякинский. Уважаемые коллеги! Как уже было сказано, тема моего выступления «Априоризм Канта и физика ХХ в.». Начну с утверждения, которое мне лично представляется вполне обоснованным: высокий уровень математической культуры современных физиков сочетается у них с эмпирическими предрассудками дорелятивистской физики XIX в.
Когда Галилея упрекали в философском невежестве, он отвечал, что на изучение философии он потратил больше лет, чем месяцев на изучение естествознания. Но если в эпоху становления классической физики была столь важна философская культура ученых, то тем более это относится к современной науке. Эйнштейн писал, что теория познания без соприкосновения с наукой вырождается в пустую схему, а наука без теории познания становится примитивной и путаной. Гейзенберг подчеркивал, что философия учит правильно ставить вопросы. Попытка позитивизма освободить науку от философии в конечном счете привела к появлению постпозитивизма с его признанием невозможности существования науки без философии.
Дело в том, что язык теории объекта и язык теории познания существенно отличны друг от друга: первый относится к объекту, независимому от субъекта, а второй - к субъекту, познавательная деятельность которого не может быть выражена на языке объектов и отношений меж-
ду ними. Гносеолог обращает внимание на познание, ученый - на объект познания. Эти две установки несоизмеримы: если мы занимаемся гносеологическим анализом, то объект познания остается за пределами нашего внимания, и наоборот.
Ньютон оставил человечеству не только классическую механику, но и механический стиль мышления, критический анализ которого дала гносеология Канта. Кант писал, что он является систематизатором Ньютона, заметив при этом, что он понял классическую механику глубже, чем ее автор. Механический стиль мышления решал проблему понимания как возможность построения наглядной механической модели: непонятное становится понятным, если оно выражено на языке вещей и отношений между ними. Ключевыми понятиями этого языка являются понятия тела, пространства, времени и движения.
Физические процессы происходят в пространстве и времени - такова исходная онтологическая посылка физики Ньютона. Различие между механическими явлениями зависит от различия положений и движений тел, но не от места и времени, в которых они происходят. Закон инерции предполагает физическую неразличимость точек пространства и моментов времени и направлений в пространстве и времени. Не обладающие физическими свойствами пространство и время считаются объективно существующими, поскольку без этой предпосылки утверждение об объективном существовании тел и процессов становится бессмысленным.
Но Ньютон вынужден был приписать пространству странное свойство: оно вызывает инерционные эффекты в телах, не подвергаясь обратному действию. Ньютон чувствовал неудовлетворительность такого решения, поскольку оно противоречило принципу объяснения физических явлений взаимодействием тел, но без этой непоследовательности построить последовательную физическую теорию он в то время не мог.
Лейбниц пытается устранить абсолютное пространство Ньютона, заменяя его концепцией относительного пространства. Он писал: «Без сил нет связи, без связи нет порядка, без порядка нет пространства». Поэтому силы инерции объясняются не взаимодействием тел, а самой природой тел, которой изначально присуща внутренняя активность. Таким образом, совмещается представление об относительности пространства с абсолютностью движения, без приписывания физической активности самому пространству.
Спор между Ньютоном и Лейбницем относительно природы пространства, времени, материи оставался в плену догматической философии, основанной на примате объекта над субъектом, на «привязанности субъекта к объекту» (Хай-
деггер). Однако, сознательно укрепляя эту установку, бессознательно философы ее расшатывали. Такой путь является естественным. Как система Птолемея предшествует системе Коперника, так и догматическая философия предшествует критической философии: ведь мы можем критиковать учение, а не природу. Не случайно Кант сравнивает себя с Коперником.
Априоризму Канта предшествует гносеология эмпиризма и рационализма. Но если эмпиризм был не в состоянии объяснить всеобщий и необходимый характер математического знания, то рационализм пасовал перед проблемой синтеза опытного и математического знания, без которого понять природу физики Ньютона было невозможно.
Гете заметил, что «высшее искусство мудрости заключается в том, чтобы превратить проблему в постулат». Коперниковская революция Канта является ярким примером подобной мудрости. Кант выходит за рамки как эмпиризма, так и рационализма, обнаруживая их общий корень. Оба подхода основывались на представлении об активности объекта и пассивности субъекта, оставаясь в плену этимологии этих слов (идолов языка, по Бэкону): «субъект» означает пассивный, страдающий, брошенный к ногам, а «объект» - активный, деятельный. Переопределив эти основные категории гносеологии с точностью до наоборот, Кант освободился от догматического сна, в котором пребывала философия до него, да и он сам в докритический период. Кант понял, что объект дан не до познания, а посредством познания.
Видеть или слышать - это всегда видеть или слышать что-то. Ведь мы не называем видением или слушанием раздражение сетчатки глаза или барабанной перепонки уха. Если чувствительность характеризует нашу зависимость от внешнего мира, то способность строить суждения о мире характеризует нашу свободу, нашу активность по отношению к нему. В самом представлении о мире обе стороны явно присутствуют: мы живем в материальном мире, но ориентируемся в нем по представлению о нем. Мы знаем о материи в форме знания, но не знаем о знании в форме материи. Иначе говоря, теория субъекта не может быть выражена на языке объекта. Явный или неявный учет субъекта является необходимым условием познания объекта.
Всякое познание начинается с опыта, но отсюда не следует, что оно целиком происходит из опыта, - вот исходное положение, с которого начинается «Критика чистого разума». Оно содержит в себе четкое отличие априоризма от эмпиризма и рационализма. Если эмпиризм не различал логической и временной последовательности, то гносеология Канта исходит из этого
различия. Исследуя амбивалентную природу знания, Кант различает понятия, выражающие содержательные знания, и понятия, выражающие форму знаний. Есть понятия о мире и понятия о понятиях о мире. Тем самым Кант переопределяет традиционное понимание категорий «содержание» и «форма». У Аристотеля содержание сводилось к материи как к материалу, из которого состоят тела, а форма определялась как та определенность, которая отличает одно тело от другого. Кант вместо онтологической трактовки данных категорий дает гносеологическую. Под содержанием Кант понимает суждения о мире, а под формой - ту структуру, которая делает возможной построение суждений о мире. Всякое утверждение предполагает структуру - таков вывод априоризма. Иначе: всякое знание о мире нуждается помимо эмпирического подтверждения еще и в логическом обосновании, поскольку является знанием, а не миром вещей. Суждения, определяющие структуру, - это не суждения о мире, а суждения о суждениях о мире. Эти суждения Кант называет априорными синтетическими суждениями. Таким образом, критическая философия расширяет сферу активности субъекта, включая в нее построение априорных синтетических суждений.
Аксиомы евклидовой геометрии и являются такого рода априорными синтетическими суждениями. Они не говорят о мире вещей, но без них построение физических законов как общих суждений о мире невозможно.
Проф. М. И. Ненашев: Но это означает, что пусть и очень опосредованно, но аксиомы геометрии все же что-то говорят о мире вещей?
Проф. В. М. Шемякинский: Конечно, на эмпирическое происхождение геометрии Евклида указывает уже само слово «геометрия», означающее «измерение земли». Но происхождение геометрии не дает ответа на вопрос о ее сущности. Пуанкаре писал, что геометрия - это искусство правильно рассуждать над плохо нарисованными фигурами. Например, никакое измерение не покажет, что сумма углов треугольника точно равна 180°. Но теорема, доказывающая, что сумма углов треугольника равна 180°, убеждает нас с абсолютной достоверностью. Это различение происхождения и логической сущности геометрии характеризует отличие априоризма от эмпиризма и рационализма догматической философии.
Но вернусь к своему предыдущему положению. Теоремы геометрии не говорят о мире вещей, но они позволяют говорить о мире вещей.
Идея Канта о том, что геометрия сама по себе не изучает законы внешнего мира, но является
необходимой основой физического познания, привела его к выводу о том, что в каждой науке столько науки, сколько в ней математики. Априорные синтетические суждения, выражающие математические структуры, определяют лишь форму содержательного знания о мире. Математика не есть физика, но без нее невозможно построение физики. Физик объясняет деформацию твердого тела с помощью геометрии, но не за счет геометрии, как биолог объясняет изменение числа микробов в опыте с помощью арифметики, но не за счет арифметики.
Освобождение геометрии от эмпирического обоснования было длительным, сложным и мучительным процессом. Ведь даже «король математики XIX века» Гаусс, признавая априорный характер арифметики, отрицал за геометрией статус априорности. Только в XX в. стала понятной надэмпирическая (априорная) природа математики.
А. Н. Колмогоров писал: давно привыкли, что одни и те же действительные числа применяются к измерению совершенно различных вещей -площадей, объемов, скоростей... Привыкнуть к тому, что и геометрия есть абстрактная наука и что обычная ее интерпретация есть лишь одна из возможных, и что в других применениях геометрии «точки» пространства могут оказаться состояниями динамической системы, цветовыми ощущениями или, наконец, прямыми обычной геометрии, - вот это оказалось значительно труднее.
Ясность в понимании природы геометрии установилась только в связи с построением «Эр-лангенской программы» Ф. Клейна, которая классифицировала все многообразие неевклидовых геометрий с точки зрения принципа конгруэнции (равенства), интерпретированного в свете математической теории групп.
Стало ясно, что логика рассуждений, к которым сводится любое геометрическое доказательство, связана с аксиоматическое структурой, а не с наглядной геометрической фигурой. Таким образом, мы говорим не о пространственной воспринимаемой фигуре, а о суждениях об этой фигуре.
Впервые Г. А. Соколик в статье «Симметрия в современной физике» (1965) обратил внимание на сходство между «Эрлангенской программой» Клейна и учением Канта о пространстве и времени как априорных формах чувственности. Действительно, априоризм связывает геометрию не с внешним миром, а с познанием внешнего мира. Пространство и время - это идеальные структуры, которые входят в каждое суждение о мире, определяя его форму. Но ведь именно такое понимание и лежит в основе «Эрлангенской программы» Клейна. Последовательно отделив фор-
му от содержания знания, программа Клейна тем самым отделила математику от физики.
Стало ясно, что уже нельзя понимать математику как учение о пространственных фигурах и количественных отношениях тел. Это язык, делающий возможным построение общих суждений о мире, каковыми являются любые физические законы. Таким образом, не нечто действительное является реальной основой математики, а математика является идеальной основой научного познания действительности, поскольку вводит структуру понятий, делающих возможным постановку эксперимента и определяющих форму научного знания о мире.
Конечно, для Клейна неприемлемо определение пространства как априорной формы чувственности. Он подводит понятие пространства под более общее понятие группы, освобождаясь от представления о евклидовой геометрии как единственно возможной. Но, по сути, автор априоризма и творец «Эрлангенской программы» сходятся в главном: пространство и время не являются вместилищами тел и процессов и тем самым математика является языком, качественно отличным от языка вещей и отношений между ними.
Логика движения от Канта к Клейну в понимании природы научного познания привела к конвенционализму Анри Пуанкаре. В работе «О науке» он пишет, что математические теории не имеют целью открыть истинную природу вещей, их единственная цель - систематизировать физические законы, которые мы узнаем из опыта, но которых мы не смогли бы даже выразить без помощи математики.
Положение, что физика изучает материальные процессы в пространстве и времени, Пуанкаре интерпретирует как отношение между двумя классами понятий: геометрическими, которые непосредственно в опыте не проверяются, и собственно физическими, логически зависящими от геометрических, но сопоставимыми с результатами опытов. Для Пуанкаре единственным объектом физического познания являются материальные процессы, а не пространство и время. Но без отношения к геометрии нельзя сформулировать физические законы, хотя геометрия может быть понята и без отношения к физике. Так, без евклидовой геометрии невозможна формулировка принципа инерции Ньютона (понятие прямолинейного движения уже предполагает евклидово определение прямой линии), а без принципа инерции невозможна формулировка динамики как отклонения от инерции. Однозначный характер классической механики достигался за счет того, что в XVII в. была известна только евклидова геометрия.
Пуанкаре же доказывает, что понятие прямой линии определяется выбранной геометрической структурой. И делает вывод, что поскольку
геометрия доступна опытной проверке только совместно с физическими законами, то не только геометрия, но и физические законы, которые формулируются с помощью геометрии, не имеют онтологического статуса. Неопределенное отношение геометрии к опыту ведет к трактовке самой геометрии и физических законов как условных соглашений. В этом заключается конвенционализм Пуанкаре. Идея Канта и Клейна о независимости математики от физики привела к гносеологической проблеме истины.
Выход из тупика конвенционализма был найден на пути создания теории относительности. Существенную роль в ее становлении сыграл 4-мерный формализм Германа Минковского, придавший специальной теории относительности ту логическую последовательность, которая отсутствовала у Эйнштейна в первоначальной операциональной формулировке. Именно специальная теория относительности в формулировке Мин-ковского послужила Максу Борну поводом для построения инвариантной концепции реальности, близкой к априоризму Канта. Эта концепция различает измерительную реальность как совокупность результатов измерений, полученных в различных системах отсчета, и теоретическую реальность как совокупность инвариантов, имеющих математическое обоснование.
От отношений - к инвариантам, таков путь физического познания как для Борна, так и для Канта: «Все, что мы знаем о материи, сводится к одним лишь отношениям... но... среди них есть самостоятельные и постоянные отношения, посредством которых нам дается определенный предмет», - пишет Кант в «Критике чистого разума». Поэтому идея логической независимости геометрии от внешнего мира, развиваемая Кантом и Клейном, открывает новые перспективы в эволюции физического познания, освобождая физику от представления о единственно возможной физической реальности.
Спор между Эйнштейном и Бором неразрывно связан с принципиальным отличием общей теории относительности от квантовой механики. Дело в том, что общая теория относительности не укладывается в рамки «Эрлангенской программы», поскольку основывается на римановой геометрии неоднородных пространств, в которой геометрические свойства связаны не с конгруэнцией, как в концепции однородных пространств Клейна, а с метрикой.
Обращение Эйнштейна к римановой геометрии связано с решением проблемы истины физического знания, поставленной конвенционализмом Пуанкаре, который опирался в своей формулировке условного характера физического знания только на концепцию однородных пространств Клейна.
Роберт Дикке пишет в своей «Теории гравитации и наблюдения» (Эйнштейновский сборник. 1969-1970. М., 1970): «Интерпретируя гравитацию как действие силовых полей на вещество, определяют лишь общую систему отсчета, а не единственную теорию. Можно построить множество общековариантных вариационных уравнений и. лишь наблюдения могут удалить такие нелепости, как теорию гравитации, основанную на векторном и скалярном поле или на двух тензорных полях. В рамках геометрической трактовки Эйнштейна подобные теории оказываются абсурдными с самого начала. Они устраняются философскими аргументами, на которых основывается эта трактовка».
Формулировка теоретического критерия существования, данная в общей теории относительности, существенно отличает ее от квантовой механики. Эйнштейн и Шредингер доказывают неудовлетворительность квантово-механическо-го описания с помощью волновой функции мысленным экспериментом. Система «живая кошка + яд», описываемая на языке волновой функции, допускает три состояния кошки: живая, мертвая и полуживая. Если первое и второе состояния имеют смысл, то полуживая кошка - это состояние теоретически допустимое, но физически бессмысленное: только эксперимент освобождает физика от теоретически возможного, но нелепого состояния существования полуживой кошки. Это и дало основание Шредингеру назвать теорию волновой функции психологической теорией.
Но именно экспериментальное решение проблемы существования не удовлетворяло Эйнштейна, который считал, что сама теория должна решать вопрос о том, что существует и что наблюдается. Эта антипозитивистская установка великого физика была им выстрадана. Возможность построения теории, которая содержит в себе не только объяснение свойств физической реальности, но и критерий ее существования, была блестяще продемонстрирована им при построении релятивистской теории гравитации. Поэтому Эйнштейн писал, что его общая теория относительности несет в себе свое основание.
В своей критике квантовой механики Эйнштейн подчеркивал, что считает неправильным, если теоретическое описание ставится в непосредственную зависимость от актов эмпирических наблюдений, замечая при этом, что его точка зрения близка к Канту, хотя и не совпадает с ней. Отличие от точки зрения Канта в том, что «категории» уже не считаются неизменяемыми (обусловленными природой мышления), а считаются свободными (в логическом смысле) соглашениями. Априорными они кажутся лишь потому, что мыслить, не прибегая к понятиям и кате-
гориям, было бы так же невозможно, как дышать в безвоздушном пространстве. (См.: Эйнштейн А. Собр. науч. тр. Т. 4. С. 302).
Действительно, если Кант утверждал, что лишь часть теоретического знания носит априорный характер, сохраняя представление о динамике (апостериорная часть) как отклонении от кинематики (априорная часть), то Эйнштейну удалось и динамику выразить на языке геометрии. Если Кант считал, что существование не является предикатом (его рассуждение о воображаемых и реальных талерах), то Эйнштейн доказал возможность говорить о реальности на теоретическом языке. Но по большому счету общая теория относительности вполне согласуется с априоризмом Канта, поскольку подтверждает его идею о том, что отношения вносятся в нашу картину мира, а не извлекаются из опыта как некие скрытые свойства. Геометризация гравитационных взаимодействий не только не делает геометрию эмпирической наукой, а напротив, делает физику теоретической наукой, лишая тем самым пространство «последнего остатка физической предметности» (Эйнштейн). Синтез общей теории относительности, основанной на римановой геометрии, и квантовой механики, основанной на «Эр-лангенской программе» Клейна, - это главная проблема современной теоретической физики. Нужен новый Кант. Об этой потребности в свое время говорил А. Зоммерфельд. Подобное высказывание я однажды услышал и от физика-теоретика Г. Соколика, философские идеи которого незаслуженно преданы в настоящее время забвению. Благодарю за внимание!
Доцент Е. Ю. Смотрицкий. Свое выступление я назову «Размышления над страницами Канта и Лапласа». Оно будет перекликаться с выступлением профессора Шемякинского, потому что речь тоже пойдет об отношении Канта к физике, но будет иметься в виду физика, современная Канту.
Выскажу свои мысли, возникшие при чтении работ Канта и Лапласа о происхождении мира и Солнечной системы. Идеи, развиваемые в этих работах, вошли в науку как небулярная гипотеза Канта-Лапласа.
Общее впечатление может оказаться парадоксальным: в гипотезах Канта и Лапласа больше отличий, чем сходства, и трудно понять, почему их объединяют в одну гипотезу. Я склонен рассматривать это как курьез в истории науки. А вот почему много отличий в их гипотезах - понятно. Слишком различаются стили мышления Канта и Лапласа. Они разные по призванию, и, следовательно, по профессии: Лаплас - ученый, Кант - философ.
Поэтому у них очень отличается аргументация, принимаемые на веру допущения, выводы и
предсказания. Но при одном принципиальном сходстве: все рассматриваемые ими процессы они пытаются объяснить только на основании закона всемирного тяготения.
Поиски первоначала, или первоисточника, всего сущего - это вечный вопрос. Именно попыткой дать свой ответ на этот вопрос и заняты оба мыслителя. Но они по-разному ставят перед собой задачу и по-разному к ней относятся. Лаплас опирается только на астрономические факты и расчеты. Его главная задача - объяснить происхождение Солнечной системы. Поразительная гармония в организации Солнечной системы указывает на то, что «эти явления не случайны». Но единственной первопричиной является всемирное тяготение. Как ученый, Лаплас опирается только на факты и расчеты, признает только естественные причины и гипотезу свою рассматривает как одно из возможных объяснений, требующих доказательства. Лаплас - классический ученый: атеист и материалист. Он безжалостно критикует попытки Г. Лейбница, И. Ньютона и Д. Бернулли прибегнуть к идее Бога при объяснении природных явлений.
Кант в своей «Всеобщей естественной истории и теории неба» проявляется в трех ипостасях: во-первых, безусловно, как философ, во-вторых, как художник, мастерски владеющий словом, и, в-третьих, как ученый. Его можно во многом упрекнуть, но в целом это произведение совершенно, несмотря на философскую умозрительность, научную незавершенность и художественную яркость нехудожественного произведения.
Необходимо отдать должное дипломатической изворотливости Канта: он делает все, чтобы обойтись без Бога в своей гипотезе, и в то же время постоянно акцентирует внимание читателя, что без Бога все рушится и попадает под власть слепого случая. Читая аргументы Канта в пользу Бога, которые и по форме-то выглядят как оправдания, хочется сказать, что автор лукавит. Безусловно одно: Кант деист. Его Бог выполняет три задачи: создает план, по которому творится Вселенная; создает закон, по которому творится Вселенная (притяжение и отталкивание); запускает механизм реализации плана по сотворенному естественному закону.
Это не первотолчок, а имманентная заданность даже в состоянии хаоса действовать только правильно.
Кант и Лаплас - восторженные приверженцы механики Ньютона и, как следствие, классические представители механицизма. Но между ними - непроходимая пропасть. Лаплас - последовательный и убежденный сторонник механистического редукционизма. Он без сомнения мог бы воскликнуть: «Дайте мне материю, и я
построю из нее мир». Лапласовский детерминизм, понимаемый как механический редукционизм, вошел в поговорку.
Кант неоднозначно относится к идее сведения простого к сложному. Кант не рискует браться за задачу создания гусеницы из материи, он однозначно указывает на несводимость живого к механическому. Кант прекрасно понимает, что существуют объекты, качественно различающиеся и несводимые друг к другу. Но в то же время для него характерно представление, что все же можно «представить систему неподвижных звезд как планетную систему, увеличенную до бесконечности». Таким образом, отсутствует качественный скачок между планетной системой и галактикой, галактикой и вселенной. В данном случае он типичный редукционист-механицист. Однако Канта нельзя упрекнуть в примитивном редукционизме, а Лапласа - можно! Хорошей иллюстрацией этой мысли являются кантовские представления о веществе и материи, из которых он строит мир.
Те места в гипотезе Канта, где он описывает материю, являются самыми уязвимыми с научной точки зрения, ибо слишком много делается допущений и отнюдь не лукаво предполагается сотворение мира. Но вопрос столь сложен, что на него и сегодня нет ответа, и я сомневаюсь, что он когда-либо будет окончательно решен научно. Если эволюция еще хоть как-то поддается теоретическому осмыслению, то происхождение, начало чего бы то ни было - вечная тайна. Гипотез - много, теорий - нет. Современное обоснование происхождения материи на основе теории физического вакуума выглядит ничуть не лучше, чем предположения Канта
Кант в своей работе мало внимания уделяет времени, ибо он апеллирует к вечности. Но его вселенная имеет начало и конец, который становится ее новым началом. Он пишет: через всю бесконечность времен и пространств мы следим за этим фениксом природы, который лишь затем сжигает себя, чтобы вновь возродиться юным из своего пепла. Можно допустить, что Кант высказал гипотезу пульсирующей, нестационарной вселенной, фактически идею Большого взрыва. Кант как бы создал научную парадигму европейской астрофизики, которая лишь требовала своей реализации.
Конечно, Кант с его теорией происхождения мира устарел, но тем не менее он увековечивает величие человеческого гения. А обращение Канта к Богу - не слабость, а честность, сила интеллектуального откровения, результат соприкосновения несоизмеримого: рационального Разума с сокровенными тайнами Божественного творения. Кант проник разумом в сакральное! Поэтому каждая новая эпоха будет прочитывать его
по-новому и находить для себя источник вдохновения, идей, образец формы и содержания.
Проф. В. И. Шубин. Тема моего выступления - «Кант и Флоренский: линии идейного пересечения». Известно, что православная церковь сдержанно относилась к софиологическим изысканиям Павла Флоренского, и не только потому, что они имплицитно затрагивали концепцию три-нитаризма, но и потому, что они вносили в теологические проблемы дух диалогичности, противоречия, антиномизма. А последнее шло от Канта.
Влияние Канта можно объяснить двумя причинами. Во-первых, конец XIX - начало ХХ в. -это период расцвета неокантианства. Так или иначе Кантом «переболели» многие русские мыслители этого периода, и «дух эпохи» не мог не затронуть Флоренского. Достаточно прочесть в работе «Столп и утверждение истины» Письмо шестое - «Противоречие», чтобы убедиться в том, что учение об антиномиях в нем изложено не без влияния Канта. Во-вторых, по стилю мышления Флоренский - натуралист, сочетающий в себе склонность к физике, механике, математике, а такой тип мышления в философии тяготеет к кантовскому критицизму. Как у Канта разум запутывается в антиномиях, так же это нередко имеет место у Флоренского в его теологических интерпретациях.
Флоренский утверждает, что все будут спасены и достигнут вечного блаженства, однако некоторым суждены вечные муки. Разрешается это противоречие между «всеми» и «некоторыми» постулатом, что человеческая личность состоит из двух «я», которые могут отделиться друг от друга. А посему одно «я» обречено на вечные мучения, а другое - на вечное блаженство. Н. О. Лосский отмечает решение данной антиномии как совершенно неудовлетворительное. Но симптоматично другое: так же, как Кант противопоставил теоретический и практический разум, так и Флоренский разорвал живое единство личности, сделав противоположными и самостоятельными в ней святость и греховность.
Дань кантианству в «Столпе... » проявляется также в стремлении находить собственное решение таких гносеологических проблем, как природа истины, соотношение веры и разума, норма деятельности рассудка, обоснование логической теории антиномий и др. При этом Флоренский критикует Канта, не замечая, что в общей концепции разума он повторяет кантовский дуализм: резкий антиномизм, экстремистская картина человеческой тотальности, полярная враждебность человеческих качеств. За всем этим стоит мыслитель и теолог, спорящий сам с собой, но прошедший школу трансцендентального идеализма.
«Познание совершается любовью» - таков эпиграф к труду Флоренского «Столп и утверждение истины». Но в самой книге проводится идея, что истина есть антиномия, т. е. продукт самопротиворечивого рассудка. В дальнейшем он откажется от резкого антиномизма, но сохранит его как принцип своего мировоззрения навсегда. Этот вектор антиномизма в восприятии Бытия вносит диссонанс в соотношение ипостасей Бога. Не случайно богослов святоотеческого направления Георгий Флоровский замечал: «Всего менее здесь можно угадать книгу христианского философа».
Кант признавал религию в пределах только разума. Флоренский был священником, но до принятия сана прошел школу новоевропейской философии с ее рационализмом и скептицизмом. Не к тому ли времени относятся следующие слова отца Павла: «Каким холодным и далеким, каким безбожным черствым кажется мне то время моей жизни, когда я считал антиномии религии -разрешимыми, но еще не разрешенными, когда я в своем гордом безумии утверждал логический монизм религии» (цитирую по работе С. Хору-жего «О философии священника Павла Флоренского»)? В конечном счете эти слова означают разрыв с Кантом, осознание того, что в истины религии надо верить, а не строить религию в пределах только разума.
Проф. В. А. Кутырев. Я бы назвал свое выступление так: «О трансцендентализме Канта». Скажу сразу, что собираюсь внести критическую струю в обсуждение критической философии Канта.
Начну с того, что сам Кант называл свой трансцендентализм беспрецедентным в истории философии. Я здесь ссылаюсь на работу В. Ф. Асмуса «Иммануил Кант» (М., 1973. С. 165).
Чем же отличается трансцендентальный идеализм от «обыкновенного» онтологического объективного и субъективного идеализма? Постулированием чистого, внеопытного, априорного разума, которое оказалось прыжком человеческого духа из единственной генетически адекватной ему предметной реальности в возможные миры.
Бытие квалифицируется как «вещь в себе» и больше не присутствует в каких-либо теоретических построениях. Законы, в силу которых существует и через которые познается мир, оказываются первичными, «начальными». Не законы в мире, а мир в законе. Не разум в Бытии, а бытие в Разуме. Не возможности, открывающиеся в ходе развития действительности, а действительность как воплощение заранее существующих возможностей.
Человеческая мысль долго двигалась к достижению чистоты, свободы и самостоятельности. Первоначально она была полностью «вплетена в
бытие» и, неразрывно связанная с наглядными представлениями, оперировала преимущественно чувственными образами. Осваивала единичное. Затем возникают общие понятия, непосредственно не отражающие каких-либо предметов. Вижу чашу, но не вижу чашности, говорил оппонент Платона. Это потому, отвечал тот, что у тебя есть глаза, но нет ума.
Тем не менее люди постепенно осваивали «невидимые», «сверхчувственные» связи и отношения. Формировали «картину мира», в которой появляются беспредметные понятия, категории и универсалии. И наконец возникают первые представления о количестве, не опирающиеся ни на указания конкретных предметов, ни на память о них («без палочек» и пальцев рук-ног). Осваиваются проектные и реляционные, «без-вещные» отношения. Изобретаются бесконечно малые числа и аналитическая геометрия.
Кажется, всё хорошо. Человеческая мысль, повзрослев и встав на собственные ноги, подняла глаза к небу. Но смотрела она туда ради земли, побуждаемая потребностями своей телесно-духовной жизни. Логос, язык, действительные числа обусловлены эмпирией хотя бы потому, что они «качественные» и всегда «о чем-то». Абстрактное нарастает, но самые тонкие сублимации, самые отдалённые испарения несут в себе следы своего субстрата. Следы бытия.
Только Кант решился обрезать пуповину, тянущуюся от бытия к сознанию, и постулировал самотождественность, априорность и независимость последнего. Даже от головы, от физиологии и психики.
Во времена Канта небо было оппозицией земли, символом чистоты и пустоты, но там хотя бы были поселения богов. Да, они оторваны от земли, однако это, пусть предельное, но абстрагирование. Там были образцы, «эйдосы», предполагающие все же земное воплощение. И в любом варианте небо и земля обуславливали друг друга.
Специфика трансцендентального философствования состоит в выходе за пределы системы земля - небо, являющейся своего рода содержательной реализацией традиционного бытия. От предметного бытия у Канта остаются пространство и время. Существующие априорно и аподиктически. Вечно и бесконечно. Это - характеристики не субъективного, и не просто объективного и общезначимого, а трансцендентального сознания. Кант - убийца Духа, вместо него он изобрёл Мысль, Интеллект. Транс-, через-, пост-, пере- - назначение подобных приставок состоит в обозначении «перехода за», прорыва границы сущего.
Поскольку сознание у Канта, принадлежа трансцендентальному надчеловеческому «Я», лишено субъективно-личностных характеристик,
универсально и не взаимодействует с объектом, постольку, вопреки школьным представлениям, он эпистемолог, а не гносеолог. Ибо гносеоло-гизм - предел «идеалистичности», абстрактности традиционного идеализма, ограниченного «основным вопросом философии»: взаимодействием Земли и Неба, материального и идеального, субъекта и объекта. Он до(вне)научный, спекулятивный, не «позитивный». Принципиальная новизна кантовской философии состоит в том, что она преодолевает гноселогизм. Коррелятом эпистемологии как философии науки, а не философии как метафизики с её онтологией и гносеологией, является постметафизический, т. е. трансцендентальный идеализм. Это минимум.
Максимум состоит в том, что эта сфера чистого разума с его априоризмом и аподиктичнос-тью есть, говоря языком науки, сфера потенциа-листской логики, аксиоматики и дедукции, в конечном счёте беспредметного, математического, количественно-топологического моделирования реальности. Моделирования как мысленного конструирования. Трансцендентализм - это то, что относится ко всем возможным мирам. Абсолютным максимумом возможностей обладает Ничто. Трансцендентализм - это то, что относится к Ничто, из которого возникает Всё.
Главной причиной непоследовательности Канта оставалась сохранение «вещи в себе». Придя к антиномическим противоречиям и начав задыхаться в безвоздушном пространстве-времени пустоты, падать, теряя ориентацию и равновесие, в неве(щ)сомости, замерзать среди холодных построений алгебры и геометрии, он был вынужден возвратиться назад, на Землю. Фактически - через принцип двойственности истины, прибегнув к практическому разуму, необходимым постулатом которого является существование Трансцендентного Бога. Войдя в этот корабль духовного спасения, он, оттолкнувшись, парашютировал «вниз», к эмпирии, к проблемам чувственно воспринимаемой реальности, «метафизики нравственности», «вечного мира», «незаинтере-сованого», но всё же «удовольствия», другим жизненным формам человеческого бытия. Вплоть до интереса к натуралистическим воззрениям Руссо.
Доцент А. Ю. Долгих. Я назову свое выступление «Кантовская классификация суждений и языковая метафизика». Иммануилу Канту принадлежит деление суждений на аналитические и синтетические (последние в свою очередь подразделяются на эмпирические и априорные). Данное деление в Новое время было намечено уже по крайней мере Лейбницем, а после Канта оно широко использовалось и подвергалось многократному переосмыслению.
Аналитическими (т. е. разделительными, расчленяющими) суждениями Кант назвал такие, в которых сказуемое (предикат) представляет собой признак, изначально содержащийся в подлежащем (в субъекте). Поэтому все суждения такого рода более или менее самоочевидны, тавтологичны и не требуют подкрепления опытом -они априорны. Синтетические (соединительные) соответственно суть такие, в которых подлежащее и сказуемое - понятия разнородные, не привязанные жестко друг к другу, не заложенные одно в другом. Связываться в предложение они могут или на основании эмпирических данных или опять же априорно. Кант видел одну из своих главных задач в том, чтобы прояснить основания именно синтетических априорных суждений, которых так много в математике, физике и метафизике.
Ниже мы хотели бы привлечь внимание к следующей проблеме. Очевидность не всегда бывает одинаковой. Учение о степенях очевидности впервые было предложено еще Карнеадом, а в наши дни почти в карнеадовском виде его воскресил Карл Поппер.
Например, Кант утверждает, что 5 + 7=12 есть синтетическое априорное суждение, но понимает, что это не какая-то непосредственная очевидность. Только путем достаточно сложных рассуждений, через усвоение смысла всей классификации высказываний можно с этим согласиться. Это же справедливо и в других случаях.
Предложения «Вода водянистая», «Шар круглый», «Тело протяженное», которые как будто должны относиться к безусловно аналитическим, вызывают определенные сомнения почти у любого человека. Лица, знакомые с химией, могут вспомнить, например, что снег и лед считаются в наши дни разновидностью воды, но ни о том, ни о другом уже нельзя с уверенностью сказать, что они всегда (т. е. при любых условиях) водянистые: при очень низких температурах их осязаемая водянистость совершенно незаметна. Знакомые с математикой могут сказать, что трехмерный шар, вложенный в четырехмерное пространство, вообще уже не совсем шар: внутрь него можно проникнуть, не нарушая его целостности, поскольку он здесь замкнут лишь по трем измерениям, а по четвертому - необязательно, а это противоречит всем привычным представлениям о шарообразности и округлости. Далее, легко представить человека, который скажет, что понятия «тело» и «сущее» для него почти тождественны, а значит, всякое сущее есть тело (такая мысль, кстати, иногда приписывается древним стоикам). Тогда, например, геометрическая точка, прямая, плоскость оказываются телами, не будучи при этом протяженными.
«Все тела имеют тяжесть». По Канту, это синтетическое высказывание. Чтобы исключить возможность его аналитичности, спросим себя: не присуща ли телу тяжесть в любых обстоятельствах? Этот вопрос не имеет простого ответа. При желании можно заметь, что тяжесть - это когда тяжело. Попробуйте в невесомости сдвинуть свинцовый шар, имеющий метр в поперечнике, и тогда вы ощутите всю его тяжесть; в итоге не столько вы его сдвинете, сколько он вас. Это можно считать проявлением тяжести даже в невесомости, в весомости же тяжесть обнаруживает себя постоянно. Затем можно вспомнить Ньютона, с физикой которого Кант был знаком. В этой физике описанное наблюдение считается проявлением массы и инерции, но не тяжести. Язык физики пока не допускает отождествление массы, тяжести и веса, а язык повседневной жизни допускает. Но масса и инерция - понятия скорее метафизические, чем собственно физические, что было показано, например, Александром Койре. И так далее.
Мы склонны расценивать все это следующим образом. Сравнение различных языков, сравнение различных ступеней развития даже одного и того же языка как будто показывает их условность. Понятийные связи в языке складываются разными способами, и только отчасти основой их выступает та или иная эмпирия. Заметим в скобках, что, например, Джон Локк утверждал прямо противоположное - и это своего рода знак судьбы языка: язык изменился до такой степени, что обосновать внутри него его безусловную эмпирическую основу стало трудно (для подкрепления этой мысли можно было привести соображения Фреге, Витгенштейна, Куайна, Райла и ряда других исследователей). Итак, язык в целом неэмпиричен. Понятийные связи внутри языка образуют нечто вроде изначальной метафизики, которая становится основой для последующей физики. Любые классификации суждений в свете этого становятся скоропреходящими, временными. Различие между аналитическими и синтетическими суждениями оказывается лишь количественным: первые несколько более устойчивы по сравнению со вторыми, но все без исключения условны. Едва ли такой вывод был возможен в эпоху Просвещения, к которой и принадлежал Кант. Чтобы все это осуществилось в онтологическом релятивизме Куайна и референциальном нигилизме Делёза, понадобилось двести лет.
Проф. М. И. Ненашев. Тема моего выступления - «Кант о синтетических суждениях в геометрии и арифметике».
Напомню слова коллеги А. Ю. Долгих о кан-товском делении суждений на аналитические и синтетические. Первые суждения основываются
на законе противоречия и делят субъект на понятия, которые уже мыслились в нем, вторые -присоединяют к понятию субъекта предикат, который не может быть выведен из субъекта на основе закона противоречия. Можно и так определить: суждение является синтетическим, если суждение, построенное в виде его отрицания, не ведет к противоречиям. А аналитические суждения - это такие, отрицание которых приводит к противоречиям.
Например, суждение «Все треугольники имеют три угла», является аналитическим, потому что суждение «Неверно, что все треугольники имеют три угла» противоречиво, ибо по определению треугольник имеет именно три угла. А положение, что сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым, является синтетическим, потому что его отрицание «Неверно, что сумма внутренних углов в треугольнике равна двум прямым» не приводит к противоречию. И мы знаем, что Риманом и Лобачевским построены неевклидовы геометрии, в одной из которых сумма углов треугольника больше двух прямых, а во второй меньше двух прямых.
Тем самым Кант, характеризуя суждение о сумме углов треугольника как синтетическое, косвенно указывает на возможность построения других геометрий, причем до Больяи, Римана и Лобачевского.
Обратим внимание на то, что кантовские примеры синтетических суждений в геометрии относятся исключительно к эвклидовой геометрии. Например, положение о сумме углов треугольника. И действительно, из самого по себе понятия треугольника нельзя получить, опираясь на закон противоречия, данное положение, нужно дополнительно вводить постулаты, соответствующие именно эвклидовой геометрии. То же можно сказать о другом частом примере Канта, что «две прямые не могут замыкать пространства».
Положение о трехмерности пространства Кантом тоже рассматривается как пример синтетического суждения. И действительно, вполне можно строить непротиворечивые модели пространства с большим или меньшим числом измерений.
Вопрос состоит в том, почему реальное пространство, проявления которого мы чувственно и практически ощущаем и познаем, взятое в целом, - именно такое, а не иное - в частности, выражается геометрией Эвклида, а не другой, логически точно так же возможной? Это - философский вопрос: об отношении нашего знания к реальности или, как пишет Кант, вопрос «об истинности синтетических знаний». В общей форме этот вопрос оборачивается вопросом о причине именно такой определенности нашего знания о реальности, и он не снимается революциями в познании, ибо каждый раз, будь то эпоха
Ньютона или Эйнштейна, совокупное знание о реальности или, говоря по-другому, научная картина мира должна быть снова единой и, следовательно, определенной картиной, именно такой, а не иной.
На аналогичный вопрос Лейбниц отвечал в «Теодицее» учением о наилучшем из миров: «...Надо сказать, что между бесконечным числом возможных рядов вещей Бог избрал наилучший, и, следовательно, таковым является именно тот ряд, который существует в действительности».
Ответ Канта заключается в следующем: наш способ созерцания или в более общей форме -наше сознание устроено так, что мы воспринимаем вещи именно в эвклидовом трехмерном пространстве. Поэтому все треугольники имеют необходимым образом сумму углов равную двум прямым углам, параллельные не пересекаются, все вещи имеют три измерения. Но в таком случае, каковы вещи вне нашего способа созерцания, мы не знаем.
Отметим неудовлетворительность такого решения с точки зрения логики. Представим на минуту, что окружающий мир необходимым и всеобщим образом характеризуется свойствами римановой геометрии. И в таком случае ответ Канта снова был бы тем же самым: такова структура нашего сознания.
Но если одно и то же объяснение дается взаимоисключающим ситуациям - две прямые не могут замыкать пространства и две прямые могут замыкать пространство, - то оно попадает под правило «Кто слишком много доказывает, тот ничего не доказывает», ибо один и тот же аргумент не может быть основанием одновременно тезиса и несовместимого с ним суждения.
Итак, почему именно эвклидова геометрия? Ясно, что из нашего чувственного опыта о мире, как он нам дается, нельзя извлечь ни постулата о прямых, не пересекающихся в бесконечности, ни понятия плоскости и даже понятия равенства. Мы уже должны иметь эти понятия, чтобы обнаружить в окружающем нас мире что-то подобное, пусть в несовершенном виде. Вспомним «Фе-дон» Платона: «Мы непременно должны знать равное само по себе еще до того, как впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими же, как равное само по себе, но полностью этого не достигают».
Представляет интерес позиция В. Я. Перми-нова, согласно которой система аподиктически очевидных утверждений математики является объективно значимой в плане деятельностной онтологии, выделяющей области реальности, существенные с точки зрения практики. Я имею в виду его работу «Априорность и реальная значимость исходных представлений математики», ее можно найти в Интернете.
Поставим вопрос: что именно в практической предметной деятельности могло бы выразиться в виде эвклидовой геометрии? Так вот, если мы рассмотрим всю совокупность орудий античного мира - лук, катапульта, весло, плуг, колодезный журавль, лебедка, весы, винт, топор, колесо, даже обычная дверь, - то обнаружим, что все эти механизмы представляют разновидности рычага. Я могу сослаться здесь на работу неизвестного античного автора «Механические проблемы», а из современных - на работу А. В. Аху-тина «История принципов физического эксперимента (от античности до XVII в.)».
Рычаг - плечо и стрела вектора приложенной к нему силы - в виде чертежа дает прямоугольный треугольник, а в виде движения плеча под действием силы дает круговое движение. Но прямоугольный треугольник и окружность выступают теми элементарными фигурами, на которых строится вся эвклидова геометрия. Так, чтобы сравнить площади плоских фигур, их представляют в виде совокупности треугольников, площадь же последнего определяют через представление его в виде двух прямоугольных треугольников (чтобы получить произведение половины основания на высоту).
Мне представляется, что именно принцип рычага отразился в идеальной форме в эвклидовой геометрии, которая поэтому и выступает «объективно значимой в плане деятельностной онтологии».
Теперь поставим вопрос о возможности синтетических суждений в арифметике. Готлоб Фре-ге в «Основоположениях арифметики» признает, что Кант раскрыл подлинную сущность геометрических истин, назвав их синтетическими и априорными. Но далее он говорит о заблуждении Канта, признавшего арифметические суждения тоже синтетическими.
А действительно, является ли знаменитое кан-товское суждение «5 + 7 = 12» синтетическим? Двигаясь аналогично тому, как мы рассуждали по поводу геометрических суждений, мы должны признать, что если окажется возможной непротиворечивая модель, в которой сумма 5 и 7 не равна 12, то Кант окажется прав, считая арифметические суждения синтетическими.
Мы хотели бы обратить внимание на известную формулу сложения скоростей в релятивистской механике, обосновывающую невозможность достижения скорости большей, чем скорость света. Вот эта формула:
Здесь V означает результат сложения скоростей, и v2 - складываемые скорости, с - скорость света. Обозначим буквой а скорость 30 000 км/с. Тогда скорость 150 000 км/с можно представить как 5а, а скорость 210 000 км/с как 7а. Согласно механике Ньютона, сумма этих скоростей дает нам 12а (5а + 7а), т. е. 360 000 км/с. А согласно механике Эйнштейна, эта же самая сумма 5 а + 7а, в соответствии с вышеприведенной формулой, даст величину меньшую, чем скорость света, а значит, и меньшую, чем 12а. Если заняться арифметикой, то окажется, что сумма 5а + 7а будет равна 8,89а, или 266 667 км/с. Таким образом, существует область реальности, где не выполняется суждение 5 + 7 = 12. Но в таком случае это суждение синтетическое.
Кант в «Критике чистого разума» пишет, что понятие двенадцати еще не мыслится от того, что мы мыслим соединение семи и пяти. Необходимо прибегнуть к помощи созерцания, присоединяя постепенно единицы числа 5 к единицам числа 7. Созерцание, таким образом, выступает в виде эксперимента, который обнаруживает, равна или не равна сумма 5 и 7 числу 12, и тем самым показывает, с какой реальностью - Ньютона или Эйнштейна - в данный момент мы имеем дело. Очевидно, что любой анализ чисел 5 и 7 по отдельности не позволит это определить.
Еще одной ситуацией, в которой не выполняется суждение «5 + 7 = 12», является область так называемых неархимедовых чисел. Но я не буду развивать эту тему.
Проф. В. Ф. Юлов. Тема моего выступления -«Априоризм Канта и современные эволюционные теории познания». Как известно, в «Критике чистого разума» Кант сформулировал принципы своей новой теории познания. Материалом для их рефлексии стало научное естествознание Нового времени. Можно выделить две главные кантовские идеи: активность субъекта познания и априоризм. Если первая не только сохранила свою значимость в современной эпистемологии, но и стала для нее стратегическим принципом, то у априоризма выявилась историческая ограниченность. Все это заслуживает детального обсуждения.
Человек является активным субъектом познания в науке и философии. Введение этой идеи в гносеологию Кант сравнил с коперниканской революцией в астрономии. Современного читателя, знакомого с историей философии и науки, это сначала удивляет. Для большинства философов-рационалистов, причастных к науке, принцип активности субъекта был естественным. Платон им руководствовался в своих проектах теоретической математики и астрономии. Декарт сформулировал правила научного метода исхо-
дя из презумпции активности ученого. Чьим же мнениям противостоял кантовский принцип активности? Содержание Предисловия ко второму изданию «Критики чистого разума» дает основание указать на английских материалистов-эмпириков (Ф. Бэкона, Дж. Локка, Т. Гоббса) как адресат кантовской критики.
Естествознание Нового времени перешло на исследовательский эксперимент. Казалось бы, наука подтвердила правоту философского эмпиризма, освоив предложенный Бэконом «путь пчелы». Однако реальный опыт науки выявил наивность основных схем английского эмпиризма. Если Дж. Локк полагал, что человек вступает в жизненный опыт с сознанием, подобным «чистой доске», то пути реальных естествоиспытателей (Г. Галилея, И. Ньютона и др.) этому явно противоречили. Если Ф. Бэкон призывал ученых уподобить свое сознание чистому зеркалу и убрать все следы интеллектуальной культуры как мешающие поиску «идолы», то ученые делали все наоборот, получая университетское образование и совершенствуя свои знания. Английские эмпирики были единодушны в том, что материальные предметы реального опыта порождают знания, делая их эмпирическими образами или апостериорными отражениями. Этому постулату наука не подчинилась.
Логика критики английского эмпиризма вынудила Канта усилить и развить принцип активности идей априоризма. Когда он отметил: «До сих пор считали, что всякие наши знания должны сообразоваться с предметами», - то позиция эмпиризма здесь очевидна. На замену ей Кант предложил априоризм. В науке надо исходить из того, что предметы должны сообразоваться с нашим априорным знанием, которое устанавливает нечто о предметах раньше, чем они нам даны. Все теоретические основы механики действительно априорны: материальная точка, сила как причина ускорения, инерциальная масса тела, состоящего из атомов.
Современные теории познания убедительно показали, что принцип активности познающего субъекта никаких альтернатив не имеет. Здесь достаточно упомянуть такое эпистемологическое направление, как конструктивизм. Хотя его радикальные формы критикуются, сама идея познания как преобразующей активности оценивается в качестве несомненной и, безусловно, перспективной. На этом фоне судьба априоризма выглядит не так оптимистично.
Знамением современности является рост значимости эволюционных эпистемологий. Их сквозная идея - совпадение древа познания с древом жизни. И если все формы жизни эволюционируют, то соответственно совершенствуются все виды познания. Наряду с человеком познавательными
агентами стали животные. В контексте эволюционизма априоризм потерял кредит доверия. В этом плане примечательны рассуждения австрийского этолога Конрада Лоренца. Если мы берем одно или несколько поколений организмов, то врожденные программы и инстинкты здесь априорны. Но если речь идет о широкой эволюционной шкале, то здесь все знания обретают апостериорный характер. Сначала когниции возникают в опыте древних единиц жизни и, будучи успешными, затем закрепляются генами в качестве программных инструментов. Стало быть, по своему эволюционному происхождению все знания являются опытными и эмпирическими. В этом состоит основная мысль работы Лоренца «Гносеологические пролегомены».
Итак, развитие гносеологии укрепило позиции кантовского принципа активности и подвергло критической переоценке идею априоризма.
Проф. Клаус Вигерлинг. Мне хотелось бы поблагодарить русских коллег за предоставленную возможность совместного обсуждения кан-товского наследия. Свое выступление я назову «Кант и фундаментальные задачи философии».
Актуальность, граничащая с вневременным значением философии Канта, заключается не в последнюю очередь в идее трансцендентального критицизма, а именно в рефлексии, направленной на критическое рассмотрение претензий науки и самой философии. Для философии это благороднейшая и только ею решаемая задача. В конце концов прогресс в философии прежде всего обязан этой сосредоточенности на критической рефлексии и самокритике.
Сейчас, когда философия рискует превратиться в совокупность утилитарных и прагматических мировоззрений, важно возвращение к этой идее Канта.
В современном обществе философия все больше воспринимается как апсШа Бс1еп1:1ае (служанка науки) или апсШа 1есЬпо1о§1ае (служанка технологии). Эта трансформация не обязательно диктуется внешними - политическими или экономическими - факторами, но возникает, если можно так выразиться, из усеченного понимания самой философии, которое, впрочем, обеспечивает наилучшие шансы для приспособления и выживания в условиях всеобщей ориентации на практическую пользу.
В существующем утилитарно ориентированном научном мышлении критика признается часто лишь как средство улучшения и уточнения сложившихся форм и подходов научного исследования, но не в качестве того, что могло бы ставить под сомнение само существование этих форм и подходов. Конечно, уточнение и улучшение является важной функцией философской
критики. Но философская критика не исчерпывает себя в этом, ее объектом должна быть культура в целом в ее научном, социальном и антропологическом измерениях.
Проблема состоит в том, что философия может сохранить себя лишь при возвращении к своей радикально критической функции и собственной автономии. Она должна реализовать заложенный в ее истории потенциал, к которому относится не в последнюю очередь идея трансцендентального критицизма, причем этот критицизм выступает как воплощение одной из линий западного мышления. То, что присутствовало уже в сократически-платоническом мышлении, у Канта сконцентрировалось в радикальном критическом назначении философии, которое у наследников Канта затем обрело существенные уточнения.
Можно говорить о трех дополняющих друг друга задачах, которые составляют субстанцию любого философствования. Первая задача состоит в принципиально критической функции: философия должна проверять любые претензии на истину и действенность и, где это необходимо, опровергать эти претензии или их ограничивать. Эта задача может быть решена, только если философия знает свои собственные возможности и подчиняет самое себя такой критике.
Вторая, в определенном смысле гегельянская, задача состоит в осуществлении посреднической функции. Эта посредническая работа многогранна. Во-первых, философия должна осознавать свою историчность и собственный относительный характер. Это позволяет уяснить свое положение и направленность своих и чужих мыслительных тенденций. Во-вторых, у философии есть посредническая работа в смысле междисциплинарного обмена. В-третьих, существует посредническая работа в смысле обеспечения коммуникации с миром. Это трудные, но неизбежные задачи в условиях, когда наука, как и философия, все больше превращается в самопознание, в объяснение самого процесса познания.
Речь идет о том, чтобы избежать одного из главных философских грехов, а именно греха уклонения от коммуникации. И, конечно же, этот грех присущ самовлюбленной академической философии, которая не случайно теряет признание. Однако то, что передача познания является центральной задачей философской работы, не означает, что ей необходимо саму себя ужимать до утилитаристских или прагматических устано-
вок. Философия может быть полезной и прагматичной, не превращаясь в набор утилитаристских и прагматических аксиом.
Третья в широком смысле кантова задача гласит: философия всегда направлена на выход за границу любого данного, сложившегося состояния.
Эта ориентирующая функция инспирирована сочинением Канта 1786 г. «Что значит ориентироваться в мышлении?» По Канту, существует особая потребность разума - принципиально выходить за пределы данного. Это преодоление необходимо, чтобы можно было формировать образ мира в целом и определять свое место в этом мире. Философия выполняет эту ориентирующую функцию, когда она идентифицирует и распределяет позиции и проблемы, и показывает соответствующие способы действия и мышления. Она идентифицирует субъектов действия и определяет возможности этического выбора.
Жизненная значимость и оправданность существования философии находятся в перманентном следовании этим трем связанным друг с другом задачам критики, посредничества и ориентации. Впрочем, еще раз подчеркнем: философия «живет» не только в критике существующих общественных условий, существующей морали, существующих научных концепций и их притязаний, но прежде всего - в перманентной критике себя самой. Философия - это процесс критического усвоения мира и теорий о мире, в том числе и тех, которые произвела она сама.
(Перевод выполнил А. Н. Макаров, кандидат филологических наук, доцент по кафедре иностранных языков Кировской государственной медицинской академии.)
Проф. В. М. Шемякинский. Я хочу подчеркнуть, что мне близки пафос и основные мысли профессора Клауса Вегерлинга. Хочу также сказать, что наше обсуждение еще раз доказало, что даже в начале XXI в. можно быть «за» Канта или «против» Канта, но нельзя обойтись без Канта. В целом же, считаю, что обсуждение прошло в продуктивном ключе, и мне как основному докладчику было очень интересно в нем участвовать.
Ведущий, проф. М. И. Ненашев. Коллеги! Я присоединяюсь к словам профессора Шемякин-ского. Позвольте поблагодарить вас всех за хорошо проделанную работу.
