CC BY
25
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Апель, К.-О. Трансформация философии [Текст]: сборник : [пер. с нем.] / К.-О. Апель. — М.: Логос, 2001. - 338 с. - (Унив. б-ка).
2. Барулин, А.Н. Основания семиотики. Знаки, знаковые системы, коммуникация. Краткая предыстория и история семиотики (до Фреге, Пирса и Соссюра) [Текст]. В 2 ч. Ч. 2 / А.Н. Барулин; науч. ред. С.Н. Кузнецова. — М.: Спорт и культура, 2000. — 402 с.
3. Гутнер, Г.Б. Эпистемология и исследование языковых практик [Текст] / Г.Б. Гутнер // Эпистемология и философия науки. — 2009. — Т. XXII. — № 4.
4. Кирющенко, В. Чарльз Сандерс Пирс, или Оса в бутылке. Введение в интеллектуальную историю Америки [Текст] / В. Кирющенко. — М.: Территория будущего, 2008. — (Сер. «Унив. б-ка Александра Погорельского»).
5. Клягин, С.В. Социальная коммуникация: созидание человека и общества [Текст] / С.В. Клягин // Вестн. РГГУ. — 2007. — № 1.
6. Колапьетро, В. Ч.С. Пирс, 1839—1914 [Текст] / В. Колапьетро // Амер. филос. Введение. — М.: Идея-Пресс, 2008.
7. Назарчук, А.В. Идея коммуникации и новые философские понятия ХХ века [Текст] / А.В. Назарчук // Вопр. филос. - 2011. - № 5. - C. 157-165. -Электрон. версия печат. публ. - Режим доступа: http:// vphil.ra/index.php?option=com_frontpage&Itemid=1 (дата обращения: 12.11.2011).
8. Нёт, В. Чарльз Сандерс Пирс [Текст] / В. Нёт // Критика и семиотика / ред. И.В. Силантьев, Ю.В. Шатин. - Вып. 3-4. - Новосибирск, 2001. - С. 5-32.
9. Пирс, Ч.С. Принципы философии [Текст]. В 2 т. Т. 2 / Ч.С. Пирс; пер. с англ. В.В. Кирющенко, М.В. Колопотина. - СПб.: С.-Петерб. филос. об-во, 2001. - 313 с. - (Сер. «Горизонты феноменологии»).
10. Houser, N. Introduction to EP Volume 1 in book <^he essential Peirce» [Electronic resource] / N. Houser // Peirce Edition Project. - Indiana Univ. Purdue Univ. Indianapolis - Режим доступа: http://www.iupui. edu/~peirce/ep/ep1/intro/ep1intrx.htm (reference date: 13.07.2008).
УДК 316.758
Н.Н. Мещерякова
кризис социального доверия как одно из проявлении аномии в российском обществе
Вопрос, рассматриваемый в данной статье, — это часть обширного исследования, посвященного проблеме аномии в российском обществе. Аномия как состояние кризиса ценностно-нормативных оснований общественной жизни имеет ряд проявлений. И одно из них — кризис социального доверия, т. е. разрушение капитала социального доверия. Утрата его снижает потенциал возможностей общества в поиске путей выхода из системного кризиса, который разворачивается уже не локально в нашем социуме, но охватывает собой мировое сообщество как целое.
Понятие «социальный капитал» ввел в социологию П. Бурдье в работе «Формы капитала» (1983). В данной статье это понятие используется в трактовке Дж. Колмана, изложенной им в работе «Социальный капитал в производстве человеческого капитала» (1988) [1]. Социальный
капитал является общественным благом и предполагает социальный контракт, набор социальных норм, базовый уровень доверия в обществе. Он уменьшает издержки в процессе координации совместных действий, предполагает частичную замену правил и бюрократических процедур отношениями доверия, неформальными нормами, которые усваиваются в процессе воспитания и образования. Социальный капитал, как и любая другая форма капитала, должен приносить свои дивиденды. На уровне общества (само понятие более разработано в применении к групповому уровню общественной организации) ими становятся облегчение социального контроля и передачи социального опыта, солидарность, удешевление бюрократической машины. Теория социального капитала до конца не разработана, особенно в части его измерения и влияния на социальные процессы, но как объяснительное
понятие он является крайне привлекательным. В общественном сознании россиян, как будет показано далее, разрушен кредит доверия не только по отношению к власти, но и между различными социальными группами и слоями.
Недоверие к власти складывалось последовательно на фоне негативного социально-исторического опыта взаимоотношений по линии власть — общество. О разрушении доверия между общественными группами и слоями может свидетельствовать отсутствие в современном российском обществе персонифицированного в личности или социальной группе положительного социального идеала.
«Идеальный герой и есть концентрированное выражение социальной нормы. По существу, безгеройное время — это показатель неопределенности нравственного выбора. Отсюда один шаг до аномии», — замечает Р.М. Фрум-кина [2, с. 69]. В Российской империи, например, таким персонифицированным идеалом был царь. От царя-батюшки ждали отеческой заботы, что он придет и всех рассудит, защитит крестьян от произвола бояр и т. п. Целенаправленно формировала положительный социальный идеал советская идеология: павки корчагины, александры матросовы, бамовцы и пр. Сегодня об этом энтузиазме, пафосе созидания, чувстве идентичности с подобными социальными образцами не случайно вспоминают с ностальгией. «Здоровое» общество должно иметь подобные нравственные ориентиры, персонифицированные неким социальным типажом или группой: благочестивый монах, благородный рыцарь, трудолюбивый и скромный в быту буржуа, комсомольцы-добровольцы. Есть ли потребность в таких нравственных социальных образцах? Нам кажется, есть.
Это объясняет, например, не совсем понятные сугубо рациональному уму результаты опросов, проводимых аналитическим центром Юрия Левады [3] и касающихся отношения людей к деятельности правительства России и лично премьер-министра. В частности, 15—18 апреля 2011 года им был проведен опрос по репрезентативной выборке 1600 россиян в возрасте 18 лет и старше в 130 населенных пунктах 45 регионов страны. Статистическая погрешность данных этих исследований не превышает 3,4 %. По результатам опроса, деятельность правительства в целом одобряют 48 % опрошенных, не одоб-
ряют — 50 %, деятельность премьер-министра в целом одобряют 71 %, не одобряют — 27 %. Получается, что деятельность правительства вызывает неодобрение половины взрослого населения России, но деятельность лица, руководящего его деятельностью, встречает поддержку у подавляющего большинства опрошенных. Возникает вопрос: что есть глава правительства в отрыве от деятельности этого правительства и почему на нем не персонифицируется ответственность за неудачи возглавляемого им кабинета? Многие усматривают в этом живучесть в российском сознании мифологемы все того же царя-батюшки, от которого подлые бояре скрывают правду о бедственном положении народа. Но все же необходимо делать поправку на историческое время. По нашему мнению, в этой иррациональной «любви» реализуется неудовлетворенная потребность в «герое нашего времени», чему способствует ситуация нравственного вакуума, в которой оказалось наше общество. Социум не может самосохраняться без слоев и групп, способных поддерживать символические и поведенческие образцы. У нас их в настоящий момент нет.
Если использовать стереотипы массового сознания, очевидные в информационном контексте нашего общества, то можно сказать, что чиновничество полностью дискредитировало себя. Жажда власти, так же как и жажда богатства, нашей культурой не легитимируется. В общественном сознании чиновники самого разного рода всегда плохи: алчны, корыстолюбивы, думают не о благе народа, а только о личном. При этом они не слишком умны и дальновидны. Считается, что приличному человеку негоже идти в чиновники. Сначала общественным мнением мы не пускаем приличных людей во власть, а для «приличных» общественные ценности всегда важнее, а потом предъявляем претензии к тем, кто по определению менее щепетилен и не соответствует нашим ценностям. Приличные люди, все же оказавшиеся во власти (какое отличие от советского периода, когда кооптировали лучших во власть, апеллируя к чувству долга; другое дело, что с ними потом делала система своим формализмом, равнодушием и ложью), отгораживаются от этой общественной нелюбви и неуважения корпоративными перегородками. Нашему управленческому аппарату без чего-то подобного конфуцианству, наверное, из этой трясины и не выбраться.
Авторитет армии, где офицерский состав закрывает глаза, а то и прямо поощряет дедовщину, в мирное время можно поддерживать лишь искусственно через официальные СМИ, не говоря уж об авторитете иных силовых структур. Крупный бизнес вместе все с теми же чиновниками «разворовывает страну». Средний и мелкий бизнес задавлен налогами, а если кому-то и удалось преуспеть, то как историческое наследие советского периода, да и 90-х годов, в сознании общества всегда присутствует подозрение, что любое богатство не без греха и что честным путем у нас большие деньги не заработаешь. Авторитет «человека труда» низок как никогда, поскольку из всего спектра возможной легитимации его ценности у нас осталось только утверждение его необходимости (а не ценности. — Н. М.) для экономики страны. Кто остается? Интеллигенция.
Российская интеллигенция, как не раз подчеркивалось, весьма специфична и, как весь российский народ, с весьма изломанной исторической судьбой. Столкнувшись все с той же неадекватно жесткой позицией власти по отношению к ее желанию просвещать народ, русская интеллигенция начала революционизироваться, сформировалась как раскольническая, противопоставляя себя власти по типу «мы — они». «В то время как на Западе просвещение и культура создавали какой-то порядок, подчиненный нормам — хотя и относительный, конечно, порядок, — в России просвещение и культура низвергали нормы, уничтожали перегородки, вскрывали революционную динамику», — писал Н.А. Бердяев [4].
Так распорядилась историческая судьба, что интеллигенция у нас не скрепляет, а скорее расшатывает. Интересно поразмыслить, с точки зрения синергетической методологии, не были ли ожидания интеллигентов XIX — начала XX века, связанные с революцией, и чрезмерная жестокость власти тем резонансным когерентным воздействием на общество, которое в конечном итоге расшатало систему? Любопытно, что, доказывая неотвратимость русского коммунизма, Бердяев ссылается на то, что большевики больше соответствовали и русскому национальному характеру, и традициям власти. «В характере Ленина были типически русские черты и не специально интеллигенции, а русского народа: простота, цельность, грубоватость, нелюбовь к прикрасам и к риторике, практичность мысли,
склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе». «Он (Ленин. — Н. М.) отрицал свободы человека, которые и раньше неизвестны были народу, которые были привилегией лишь верхних культурных слоев общества и за которые народ совсем не собирался бороться. Он провозгласил обязательность целостного, тоталитарного миросозерцания, господствующего вероучения, что соответствовало по навыкам и потребностям русского народа в вере и символах, управляющих жизнью. Русская душа не склонна к скептицизму, ей менее всего соответствует скептический либерализм. Народная душа легче всего могла перейти от целостной веры к другой целостной вере, к другой ортодоксии, охватывающей всю жизнь» [Там же]. В данном случае я не солидаризируюсь со всеми выводами Бердяева, но идея о том, что большевики больше резонировали с ментальными установками русского народа, чем интеллигенция и буржуазия, кажется мне очень перспективной с точки зрения социосинергетики для объяснения событий октября 1917 года и последующего периода.
Сегодня отношение к этой социальной общности в среде исследователей противоречивое. И поскольку данная среда сама по себе насквозь интеллигентская, ее позицию вполне можно рассматривать как кризис самоидентификации. В.Г. Федотова, с одной стороны, пишет о поражении интеллигенции на общенациональном рынке культуры и торжестве масс, порвавших с «чуждой интеллигентской культурой» [5, с. 146], а с другой — предлагает сделать ставку на интеллектуальную и нравственную элиту. «Сегодня опорой нашего общества может стать нравственный индивид, являющийся носителем тех норм, которые могут вдохновить других людей и быть институционализированы в обществе» [Там же. С. 84].
К. Касьянова считает, что интеллигенты всегда строили культуру «мимо» представлений народа, не учитывая, не понимая их [6, с. 63], и в то же время называет миссией интеллигенции сформулировать социально-нормативный каркас нации. «Будущая нация должна воспринимать вырабатываемые интеллигентами идеи и принципы как выражение собственных представлений и убеждений. Другими словами, интеллигенты должны выявить и сформулировать некоторые важные принципы и основы национального характера» [Там же. С. 25]
Н.Е. Покровский говорит о самоисчерпании российской интеллигенции как значимой социальной группы, поскольку она не выполнила свою историческую роль проводника нравственного сознания. Он пишет об углубляющемся кризисе нравственных ценностей российского общества, о разрушении единого поля нравственных ориентиров и предлагает систему нравственных принципов, которые могли бы нейтрализовать аномию и консолидировать общество: уважение к личности, уважение к труду, трудолюбие как самодостаточная нравственная норма, уважение к профессии и знаниям, уважение к нравственности и духовным ценностям, ограничение потребностей, справедливость, — но вопрос о том, кто мог мы стать «проводником» этого нравственного сознания, повисает в воздухе [7].
Другими словами, интеллигенция свой народ до конца не понимает, но должна повести его за собой в нравственном плане, потому что больше некому. Может быть, российское общество настолько жестко иерархично, соподчинено по вертикали, что представить социальную общность, которая бы самостоятельно выработала представление о собственной социокультурной роли в обществе и проводила эти представления в жизнь без санкции сверху, невозможно?
Исторический опыт говорит, что даже в самодержавной России это стало возможным. В мемуарах русского предпринимателя из купеческой среды и общественного деятеля первых двух десятилетий XX века П.А. Бурышкина «Москва купеческая» содержатся очень любопытные свидетельства о формировании класса русской буржуазии [8]. Класс как социальную общность должны объединять не только общие черты жизнедеятельности, но и некоторые общие черты сознания. Свидетельства о формировании этих общих черт в данных мемуарах особенно интересны.
П.А. Бурышкин отмечает, что отношение российского «предпринимателя» к своему делу было несколько иным, чем теперь на Западе или в Америке. На свою деятельность эти люди смотрели не только и не столько как на источник наживы, а как на выполнение задачи, своего рода миссию, возложенную Богом или судьбой. «Про богатство говорили, что Бог его дал в пользование и потребует по нему отчета, что выражалось отчасти и в том, что именно в купеческой
среде необычайно были развиты и благотворительность, и коллекционерство, на которые смотрели как на выполнение какого-то свыше назначенного долга. Нужно сказать вообще, что в России не было такого „культа" богатых людей, который наблюдается в западных странах. Не только в революционной среде, но и в городской интеллигенции к богатым людям было не то что неприязненное, а мало доброжелательное отношение» [Там же. С. 113]. (Не знаю, что Бурышкин имеет в виду под «теперь на Западе». Он жил и работал во Франции вплоть до 1955 года. Подразумевает ли он аналогии с «ве-беровским протестантским духом», утраченным теперь, но у меня они напрашиваются.)
Даже в купеческих группировках на бирже богатство не играло решающей роли. Руководителями отдельных организаций обычно выбирались не самые богатые люди. Кроме того, всегда интересовались происхождением богатства, не любили ростовщиков и откупщиков, богатевших на торговле водкой. Не уважали тех, кто ведет свои дела нечестно, банкротится лишь для того, чтобы отделаться от своих кредиторов и т. д. Известный купец В.И. Прохоров из-за благочестия отказался в начале своей карьеры от занятия пивоварением, хотя это приносило ему доход [Там же. С. 150]. Почти все семьи, которые надлежит поставить на первом месте в смысле их значения и влияния, замечает П.А. Бурышкин, были не из тех, которые славились бы своим богатством. Иногда это совпадало, но лишь в тех случаях, когда богатство служило источником для дел широкого благотворения, или создания музеев, клиник, или развития театральной деятельности. В московской негласной купеческой иерархии на вершине уважения стоял промышленник-фабрикант, т. е. производитель, далее шел купец-торговец, а внизу стоял ростовщик, его не очень уважали, как бы ни был богат и даже «как бы приличен он сам ни был» [Там же. С. 122].
Много моментов в мемуарах посвящено отношению нарождавшейся буржуазии к власти, чиновничеству, дворянству, всему, что для москвичей олицетворялось словом «Петербург». По поводу одного из купцов Бурышкин говорит: «Не знаю, любил ли Г. А. Петербург, но для меня несомненно, что он, как и многие другие московские жители, недолюбливал петербургское чиновничество» [Там же. С. 181]. Тема «чинобе-сия», т. е. стремления представителей торгово-
промышленных кругов выйти во дворянство, — одна из пунктирных в произведении. Это было, и к этому же относились несколько брезгливо. С точки зрения автора мемуаров, тяга во дворянство мешала формированию классового сознания торгово-промышленной массы, так же как мешало и стремление идти «интеллигентским путем». Мешало осознанию именно своего места и своей ответственности. Бурышкин свидетельствует, что А.А. Бахрушин за передачу своей изумительной «театральной» коллекции государству получил потомственное дворянство, но общественное мнение его не оправдывало.
Если опираться на данное произведение, то объединяющими чертами сознания в России были следующие. Во-первых, понимание предпринимательства как своего рода миссии (Бурышкин противопоставляет: «На Западе — это устройство своих собственных дел, личной своей карьеры; в России — это, прежде всего, служение» [8, с. 221]). Во-вторых, отсутствие уважения к богатству самому по себе, имело значение, как оно заработано и на что тратится (считалось достойным тратить свои деньги на дела благотворительности, развитие образования, наук и искусств). В-третьих, отмежевание нарождавшегося класса предпринимателей, как имеющего собственную миссию, от других социальных общностей, в том числе от обладающих властью.
Конечно, автору данных мемуаров свойственны и идеализация собственного прошлого, и проецирование собственной нравственной позиции на всю группу. Бурышкин рефлексирует по этому поводу: «Может создаться впечатление, что я рисую какую-то идиллическую картинку, закрывая глаза на все имевшиеся злоупотребления, и хочу возвеличить то, что не было этого достойно. Я знаю и свидетельствую, что злоупотребления были, были недостойные и нечестные деятели и дельцы, но в то же время утверждаю, что они не являются правилом, а представляли собою исключение, и повторяю лишь то, что уже говорил: тот значительный успех в развитии производительных сил и всего народного хозяйства России не мог бы иметь места, если бы база была порочной, если бы те, кто этот успех создавал, были жулики и мошенники, а таковые, как и везде, к сожалению, были» [Там же. С. 114].
П.А. Бурышкин отмечает, что вышеописанные положения можно подтвердить фактами.
Щедрость российского купечества на благотворительность (а взлет благотворительности начался с последней четверти XIX века) поражала соотечественников и иностранцев своим размахом. В 1910 году только 25 % бюджета системы по призрению исходило из средств казны, земств, городов и сословных учреждений, а 75 % — из средств частной благотворительности. В 1916 году, непосредственно накануне революции, сумма пожертвований династии Бахрушиных составляла примерно 3,4 млн рублей, Третьяковых — 3,1 млн рублей, Г.Г. Солодовни-кова — свыше 10 млн рублей, и это далеко не все [Там же. С. 23, 25]. Бурышкин свидетельствует, что П.М. Третьяков собирал свою галерею даже в ущерб благосостоянию своей семьи, видел в этом «своего рода миссию, возложенную на него Провидением». Передачу галереи хотел произвести тихо, без всякого шума, не желая быть объектом благодарности. Ему это не удалось сделать, и он был очень недоволен [Там же. С. 142, 143]. Автор мемуаров также передает свой разговор с коллекционером С.И. Щукиным уже в эмиграции по поводу его коллекции. Якобы коллекционер на вопрос о возможности затребовать его коллекцию у советских властей ответил, что собирал ее для своего народа и своей страны и, что бы там ни было, она должна остаться в России.
Важно понять, что, даже если Бурышкин несколько преувеличивает вышеописанные переживания Третьякова и Щукина, это само по себе важно. Так должно было вести себя и реагировать. Это — эталонный образец поведения и сознания, сам по себе являющийся мощной аттрактивной структурой, которая постепенно могла притянуть к себе вектор развития системы. Другое дело, что историческая судьба России настолько прерывиста, что и самоорганизационные процессы не всегда успевают реализоваться. Но факты говорят о том, что тенденция к реализации была, при всем притом, что и революция не беспредпосылочно развернулась. Н.А. Алексеев, московский городской голова (1885—1893), не только отказался от положенного ему за службу жалования в пользу города, но и буквально «латал дыры» в городском бюджете деньгами из собственного кармана. О нем ходила легенда, основанная на реальных событиях. Однажды к Алексееву пришел богатый купец и сказал, что если тот поклонится ему при всех в ноги, то он даст миллион на больни-
цу. Алексеев тут же сделал это. Больница была построена. Это к вопросу о служении.
Бурышкин приводит ту часть завещания своего отца, где речь идет о назначении денежных выплат всем его служащим. Сумма была очень значительная. Чтобы не трогать деньги, пущенные в дело, пришлось продать некоторые из семейных имений. Автор замечает, что завещание было не единственным в своем роде, хотя и довольно редким. Об этом «много говорили». Судя по тому, как стремительно развивалась карьера самого Бурышкина, тогда еще очень молодого человека, поступок отца вызвал уважение. Как свидетельствует сам автор, его везде представляли как «сына своего отца». Видимо, еще и потому, что ему и в голову не пришло оспорить эту часть завещания или бесконечно «волокитить» дело. Это к вопросу о должном поведении.
Социальное доверие различных общностей друг к другу — необходимый капитал для
динамичных преобразований в социальной системе. В отсутствие его самые благие преобразования будут пробуксовывать. Восстановление капитала социального доверия возможно при достижении ценностно-нормативного консенсуса в обществе. Но в ситуации резкой поляризации статусных групп по показателям дохода, власти, престижа в российском социуме, слабости среднего класса, необоснованно привилегированном положении чиновничества по отношению к рядовым гражданам достижение этого консенсуса выглядит весьма проблематичным. Возможно, возрождение общественного движения в России вокруг идей честных, справедливых выборов, т. е. честной и справедливой общественной жизни, станет той аттрактивной структурой, которая притянет к себе вектор развития системы и будет способствовать восстановлению утраченных нравственных богатств.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Coleman, J. Social Capital in the Creation of Human Capital [Text] / J. Coleman // American J. of Sociology. - 1988. - № 94. - P. 95-121.
2. Фрумкина, Р.М. Аномия [Текст] / Р.М. Фрум-кина // Знание - сила. - 1996. - № 8. - С. 69-79.
3. Электронный ресурс. Левада-центр. - Режим доступа: http://www.levada.ru/.
4. Бердяев, Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. Репринтное воспроизведение издания YMCA-PRESS, 1955 г. [Электронный ресурс] / Н.А. Бердяев. - М.: Наука, 1990. - 224 с. - Режим доступа: http://www.vehi.net/berdyaev/istoki/.
5. Федотова, В.Г. Хорошее общество [Текст] / В.Г Федотова. — М.: Прогресс-Традиция, 2005. — 544 с.
6. Касьянова, К. О русском национальном характере [Текст] / К. Касьянова. — М.: Академ. проект, 2003. - 560 с.
7. Покровский, Н.Е. Транзит российских ценностей: нереализованная альтернатива, аномия, глобализация [Электронный ресурс] / Н.Е. Покровский. — Режим доступа: www.socюlogyruДorum/00-3-4pokrovski.
8. Бурышкин, П.А. Москва купеческая [Текст]: мемуары / П.А. Бурышкин. — М.: Высш. шк., 1991. — 352 с.
УДК 1(091)
С.А. Прикладовский
детерминация свободы в условиях современной социальной реальности
Исследование современных детерминант свободы представляется весьма актуальным, поскольку связано с такими важными проблемами, как прогресс, стабильность, безопасность, власть и ее легитимность и другими подобными. Оно является актуальным еще и потому, что объектом исследования выступает
социальная реальность, которая трактуется сегодня по-разному, что оказывается предметом философских дискуссий.
Современную социальную реальность многие исследователи связывают с возрастающей информатизацией. Наиболее известны в наши дни трактовки социальной реальности, связан-
