CC BY
58
УДК: 167+930.1+82.0
Критерии отбора материала в историческом повествовании:
нарратологический аспект
Маслов Е. С.
кандидат философских наук, доцент кафедры общей философии Института социально-философских наук и массовых коммуникаций, Казанский (Приволжский) федеральный университет. 420111, г. Казань,
ул. Кремлёвская, 18. E-mail: eumas@rambler.ru
Аннотация: Статья посвящена критериям отбора материала при создании исторических нарративов. Эти критерии, наряду с типизацией как элементом повседневного познания и научными законами в естествознании, рассматриваются в качестве одного из способов преодоления множественности объектов опыта. Проводится параллель между критериями отбора исторического материала в формулировках Г. Риккерта, Б. Кроче, А. Данто и других авторов, с одной стороны, и интригой как критерием для отбора материала в художественном тексте (Аристотель, П. Рикёр) - с другой. В обоих случаях источником отбора видится проективность некоего субъекта (персонаж художественного произведения, субъект истории). Изменчивость критериев (Б. Кроче, М. Стэнфорд) связывается, во-первых, с рассмотрением истории с позиций различных субъектов (персонажей), а во-вторых - с неочевидностью того, какие факторы являются наиболее значимыми для реализации того или иного проекта.
Ключевые слова: нарратив, нарратология, множественность, интрига, персонаж, история, критерии отбора исторического материала, философия истории, Данто, Кроче, Риккерт, Лотман, Рикёр, Аристотель, Поэтика.
Criteria for the selection of material in historical narrative:
the narratological aspect
Maslov E. S.
candidate of philosophical sciences, associate professor of the Department of general philosophy, Institute
of Socio-Philosophical Sciences and mass communications, Kazan (Volga region) Federal University.
18 Kremlevskaya str., 420111, Kazan. E-mail: eumas@rambler.ru
Abstract: The article is devoted to the criteria for the selection of material in historical narratives. These criteria, along with typing as an element of everyday knowledge and scientific laws in natural science, are considered as one of the ways to overcome the multiplicity of objects of experience. A parallel is made between the criteria for the selection of historical material in the formulations of H. Rickert, B. Croce, A. Danto and other authors, on the one hand, and intrigue as a criterion for the selection of material in fiction (Aristotle, P. Ricoeur). In both cases, the source of selection is projectivity of a certain subject (the character of the work of art, the subject of history). Variability of criteria (B. Croce, M. Stanford) is associated, first, with the consideration of history from the positions of various subjects (characters), and secondly - with the non-obviousness of what factors are most significant for the implementation of a particular project.
Keywords: narrative, narratology, plurality, intrigue, character, history, criteria for selecting historical material, philosophy of history, Danto, Croce, Rickert, Lotman, Ricoeur, Aristotle, Poetics.
Явления, с которыми сталкивается человек в ходе познания мира, неисчислимы. Взаимодействуя с миллионом объектов, человек может познать, оценить и учесть при построении своих действий десять, сто или тысячу из них, но не весь миллион. В этом случае человек всегда рискует: не окажется ли среди неучтённого что-то очень важное? И насколько ценен будет произведённый расчёт, опирающийся, по сути, на очень и очень неполный обзор фактов? Не удовлетворяясь такой ситуацией, человек всегда использовал механизмы перехода от неисчислимого и потому неохватного к немногочисленному. Его можно охватить мысленным взором - если не за один раз, то за несколько, уместив обзор в небольшой временной промежуток. Это позволяет в приемлемые сроки завершать анализ и переходить к определению оптимального образа действий.
Так, например, абстрагирование и обобщение позволяют уловить сходство в различном и таким путём превратить многое в единое: единичные вещи предстают как частные случаи, охва-
© Маслов Е. С., 2017
Вестник Вятского государственного университета, 2017, № 10 © ВятГУ, 2017 ISSN: 2541-7606
тываемые обобщающим понятием. Из множества отбирается самое важное, и далее человек имеет дело именно с ним.
Допустим, мне нужно ответить на вопрос, что находится на моём письменном столе. Я упомяну карандаш, но оставлю без внимания его точную длину, царапину на его боковой части и расстояние от него до края стола. Мне не придёт в голову интересоваться фамилиями сделавших его людей, хотя можно представить себе предмет и ситуацию, когда и такая информация будет релевантной, например в случае с висящей на стене картиной. При описании даже самых простых вещей всегда задействуется лишь незначительная часть имеющейся информации, которая к ним относится. Вместе с тем мы не испытываем сложностей с подобным описанием. У нас в сознании есть готовые механизмы, облегчающие задачу, - типизации [1].
Наука является одним из путей сведения неисчислимого к исчислимому путём выделения значимого. Успехи точных и естественных наук позволили им быть очень эффективными в данной роли. В безбрежном множестве материальных предметов и их свойств физик вычленяет некоторые свойства, настолько немногочисленные, что часто их можно пересчитать по пальцам, например массу, линейные размеры, временную продолжительность процесса, ускорение, силу и т. п. Эти характеристики позволяют исчерпать весь немыслимо разнообразный мир механического движения, причём настолько успешно, что на основе такого исчерпывания строятся уверенные прогнозы и разрабатываются технологии достижения практических целей. Аналогично обстоит дело с химическими понятиями и законами: они обезоруживают неисчислимость разновидностей веществ. Научные теории дают дополнительные, весьма изощрённые основания для типизации, недоступные обыденному сознанию.
В социально-гуманитарных дисциплинах научные понятия, выводящие на законы или хотя бы закономерности, так же, как и в естественных науках, дают критерий отделения значимого от незначимого. Исследуя социальные феномены, я могу сразу обращать внимание на соотношение спроса и предложения, или на господствующий тип легитимности, или на жанровые признаки художественного произведения и т. д. Однако социально-гуманитарные науки значительно меньше естественных преуспели в открытии объективных законов, которым подчиняются изучаемые ими объекты.
Некоторые дисциплины, в первую очередь история, принципиально делают ставку на изучение единичного (ср. разграничение номотетических и идеографических наук]. Но если нет обобщающего принципа, откуда взять критерий выделения значимого из необозримого моря событий, действующих лиц, вещей и их свойств?
При построении исторических нарративов мы, прежде всего, обнаруживаем некий доре-флексивный уровень вычленения значимого. Его механизмы определяют облик древних летописей и современных новостных сводок. И те и другие отвечают на вопрос: что произошло? Откуда-то мы знаем, что война с соседним государством и смена династии будут чем-то важным, относящимся к истории, в отличие от большинства других событий. В современной исторической науке дорефлексивный уровень вычленения значимого уже не является единственным, но по-прежнему играет огромную роль.
Проблема критериев отграничения значимого от незначимого при отборе материала исторического повествования давно интересует философов истории. Г. Риккерт считает, что в основе этих критериев лежит «отнесение к ценности» - признание значимости события с точки зрения общезначимых культурных ценностей. «Отнесение к ценности» сам Риккерт призывает не путать с оценкой, которой, по его мнению, не место в историческом исследовании. Так, по его мнению, не дело историка оценивать французскую революцию положительно или отрицательно, но все историки признают, что революция затронула много объектов и характеристик, связанных с общезначимыми культурными ценностями. Это и делает её историческим событием [2].
Выдающийся представитель аналитической философии истории А. Данто тоже обращается к проблеме критериев выделения среди необозримого моря событий того, что может считаться важным, значимым и что в итоге и составляет ткань исторического повествования. Эти критерии, отмечает Данто, наличествуют и в других сферах функционирования нарратива: так, описание того, как летали и куда садились отдельные мухи в зале суда мы не воспримем как адекватную часть описания судебного заседания [3].
Данто выделяет - в качестве предположений - четыре варианта ответа на вопрос о критериях отбора материала при построении исторического нарратива.
Первый критерий: решающим оказывается прагматическое значение информации, когда «...выбор историком определённого исторического события или лица обусловливается тем, что данный предмет изучения представляет для него моральный интерес, и поэтому он не только
сообщает, что же в действительности произошло, но и даёт этому моральную оценку» [4]. Таково описание устройства другого государства с целью показать превосходство своего или, наоборот, чтобы покритиковать своих соотечественников.
Во-вторых, по мнению А. Данто, «последовательность событий может иметь значение для исследователя, поскольку он рассматривает эти события как иллюстрации или свидетельства в пользу некоторой общей теории, которую он стремится подтвердить или опровергнуть» [5]. Например, такой интерес могут представлять для К. Маркса события французской истории XVIII-XIX веков - для доказательства его тезисов о классовой борьбе.
Третий критерий Данто называет «значение в свете последствий»: «Событие Е можно назвать значимым для некоторого историка Н, когда Е имеет важные, с точки зрения Н, последствия» [6]. Например, эпидемия чумы в Европе в XIV в. привела к созданию рынка рабочей силы и возрастанию оплаты труда, что способствовало разрушению феодальной системы личной зависимости.
Четвёртый критерий Данто связывает с «раскрывающим значением», когда «.на основе некоторой совокупности свидетельств мы постулируем некое повествование и затем продолжаем поиск подтверждающих его свидетельств. Обнаружение таких свидетельств может считаться важной находкой, поскольку, наконец, получает подтверждение то, в чём мы ранее не были уверены» [7].
Б. Кроче тоже затрагивает вопрос о критериях отбора материала, достойного внимания историка. Он утверждает следующее: «.нет логического критерия, указующего нам, какие сведения или документы полезны и важны; нет именно потому, что отбор имеет практический, а не научный характер. <...> Критерий состоит в самом отборе, обусловленном, как любое экономическое предприятие, знанием ситуации, а в данном случае практическими и научными нуждами определенного момента или эпохи» [8]. Таким образом, Кроче подчёркивает ситуативность критериев отбора, их зависимость от меняющихся целей того, кто исследует историю.
А. В. Гулыга, возражая Б. Кроче, утверждает, что «.материалистическое понимание истории даёт логический критерий для отбора фактов. Это прежде всего понятие исторической закономерности. Те события, которые определяют лицо эпохи, способствуют или препятствуют определению исторической закономерности, являются историческими». Историку, по мнению Гулыги, «.редко выпадает на долю открытие новой, не известной ранее закономерности, чаще всего он опирается на известные уже законы, применяя их к осмыслению нового эмпирического материала» [9]. Можно заметить, что подход Гулыги соотносится со вторым из вышеописанных четырёх критериев отбора исторического материала по А. Данто.
Теоретик исторической науки второй половины XX в. М. Стэнфорд рассматривает вопрос о критериях отбора событий, заслуживающих внимания историка, и приходит, подобно Б. Кроче, к выводу о ситуационности критериев: «Нет никаких правил ни относительно масштабов, ни относительно важности, поскольку они варьируются в зависимости от контекста и людей, вовлечённых в восприятие и оценку» (перевод наш. - Е. М.) [10].
Как нам представляется, формулируемый Г. Риккертом критерий «отнесения к ценности» в большей степени применим к дорефлексивному, донаучному и вненаучному историческому познанию, в то время как Б. Кроче, А. Данто и М. Стэнфорд пишут скорее о критериях отбора материала в исторической науке. Ниже мы попытаемся показать, что в обоих этих случаях в критериях отбора можно выделить аспекты, связанные с природой нарратива.
Одно из оснований для отнесения события к числу значимых формулирует Ю. М. Лотман. Событие - в литературном произведении или историческом тексте - «.мыслится как то, что произошло, хотя могло и не произойти. Чем меньше вероятности в том, что данное происшествие может иметь место (то есть чем больше информации несет сообщение о нем], тем выше помещается оно на шкале сюжетности. <.> .событие - всегда нарушение некоторого запрета, факт, который имел место, хотя не должен был его иметь» [11]. Этот принцип приводит нас к критерию необычности, масштабов изменения того, что существовало ранее. Заметим, что само по себе изменение, даже масштабное, может не быть «замеченным» в качестве события, если оно ожидаемо. Косвенно этот критерий, безусловно, связан с «отнесением к ценности» Г. Риккерта, о котором речь шла выше, так как нарушение стандартного хода вещей способно изменить ценностно значимые аспекты социальной реальности.
Автор любого нарратива, вымышленного или невымышленного, подобно историку, сталкивается с необходимостью свести неисчислимость объектов опыта к обозримому количеству элементов текста. Аристотель в «Поэтике» рассматривает эту проблему применительно к художественному нарративу и связывает критерий отбора материала с целостностью произведения.
Вестник Вятского государственного университета, 2017, № 10 © ВятГУ, 2017 ISSN: 2541-7606
Целостность и единство фабулы, по Аристотелю, не может быть обеспечено одним только единством главного героя, так как «...с одним может случиться бесконечное множество событий, даже часть которых не представляет единства» [12]. Даже если сузить обзор и взять не все события, происходящие с одним героем, а только все его действия, всё равно, пишет Аристотель, мы будем иметь дело с множественностью, которую не сможем положить в основу цельности повествования. Решение, которое предлагает Аристотель: единство фабулы достигается за счёт её выстраивания вокруг одного действия. В качестве блестящего примера сам Аристотель приводит Одиссею, всё разнообразие событий которой объединено соотнесённостью с одним действием - возвращением Одиссея в Итаку [13].
П. Рикёр развивает эту мысль Аристотеля, характеризуя интригу как источник упорядоченности, целостности и завершенности нарратива. Рикёр связывает эту способность интриги с её происхождением из подражания человеческому действию - идея такого подражания также восходит к «Поэтике» Аристотеля. Интрига является решающим фактором в вопросе о том, какие события подлежат объединению в ту или иную историю: «.событие должно быть чем-то большим, нежели отдельный случайный факт. Оно получает определение в зависимости от своего вклада в развитие интриги» [14].
Критерии отбора материала для нарративов, в основу которых положены действия разных персонажей, естественно, будут различаться, но здесь речь ещё не идёт о критериях отбора исторического материала вообще. Например, критерии отбора материала для истории Англии и истории России не одинаковы, хотя какие-то события могут входить в оба названные нарратива. Вместе с тем история составляет собою не один нарратив, а множество, и, соответственно, то, что оказалось второстепенным для одного, будет важным в другом. Однако набор «главных героев» исторического нарратива, являющихся основой для интриги, не остаётся неизменным: с развитием исторической науки он становится всё более сложным. Так, одной из заслуг Вольтера было то, что он способствовал рассмотрению истории не только как истории царств и царей, но и как истории народов [15]. В наши дни активно утверждается написание истории с позиции женщин: как пишет Кит Дженкинс, «.хотя в прошлом жили миллионы женщин (в Греции, Риме, в Средние века, в Африке, Америке.], немногие из них фигурируют в истории, то есть в исторических текстах. Женщины, так сказать, были "скрыты от истории", то есть систематически исключались из большинства исторических описаний. Соответственно, феминистки сейчас заняты задачей "вписать женщин обратно в историю".» (перевод наш. - Е. М.) [16].
Критерий «отнесения к ценности», о котором пишет Г. Риккерт, отсылает нас к интересам, ценностям и целям участников исторических событий. Основой структурирования исторического нарратива оказывается, если использовать нарратологические термины, интрига, производная от проективности этих участников. Другие критерии, разобранные нами выше, с меньшей очевидностью связаны с этим источником упорядочивания. Исследователь стремится разобраться в причинах и следствиях, закономерностях и индивидуальных особенностях исторических событий. Поэтому для него, казалось бы, представляют ценность такие детали, которые играли очень незначительную роль в жизненных проектах людей прошлого. Например, симптом изменения экономического типа или начала некоего культурного влияния будет для иного учёного более важен, чем судьба средневекового города, осаждаемого врагами. Однако за этим кажущимся равнодушием к интересам персонажей истории стоит попытка обнаружить некие глубинные, неявные связи, играющие ключевую роль в том, что облик эпохи был именно таким. Это можно сказать о втором, третьем и четвёртом критериях отбора исторического материала, выделяемых А. Данто, а также о позиции А. Гулыги. Открывая историческую закономерность, учёный, даже если подходит к ней со стороны факторов, малозначимых для людей прошлого, утверждает нечто о причинах неограниченно большого количества событий, включая даже ещё не свершившиеся, и поэтому парадоксальным образом как нельзя более соответствует критерию, который сформулировал Г. Риккерт. Ситуативность критериев, о которой пишут Б. Кроче и М. Стэнфорд, означает лишь то, что невозможно заранее утверждать, какой именно материал позволит исследователю выйти на след исторической закономерности или механизма причинности исторических событий.
Примечания и список литературы
1. Шюц А. Обыденная и научная интерпретация человеческого действия // Шюц А. Избранное: мир, светящийся смыслом. М. : Рос. полит. энцик. (РОССПЭН), 2004. С. 20-22, 30-33.
2. Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре. М. : Республика, 1998. С. 93-95.
3. Данто А. Аналитическая философия истории. М. : Идея-Пресс, 2002. С. 128-129.
4. Там же. С. 130.
5. Там же. С. 130-131.
6. Там же. С. 131.
7. Там же. С. 131-132.
8. Кроче Б. Теория и история историографии. М. : Школа «Языки русской культуры», 1998. С. 66-67.
9. Гулыга А. В. Эстетика истории. М. : Наука, 1974. С. 24.
10. Stanford M. A Companion to the Study of History. Oxford, UK; Cambridge, Mass., USA : Blackwell Publishing Ltd, 1994. P. 173.
11. Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб. : «Искусство-СПБ», 2005. С. 226.
12. Аристотель. Риторика. Поэтика. М. : Лабиринт, 2004. С. 157.
13. Там же.
14. Рикёр П. Время и рассказ. Т. 1. М. ; СПб. : Университет кн., 1998. С. 81.
15. Кузнецов В. Н. Вольтер и философия французского Просвещения XVIII в. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1965. С. 242.
16. Jenkins K. Re-thinking history / with a new preface and conversation with the author by Alun Munslow. L. ; N. Y. : Routledge Classics, 2003. P. 9.
Notes and References
1. Schutz A. Obydennaya i nauchnaya interpretatsiya chelovecheskogo deystviya [Common-sense and scientific interpretation of human action] // Schutz A. Favorites: Mir, svetyashchiysya smyslom. Moscow: The Russian Political Encyclopedia (ROSSPEN), 2004. P. 20-22, 30-33.
2. Rickert H. Nauki o prirodeinauki o duhe [Kulturwissenschaft und naturwissenschaft]. Moscow: Republic, 1998. P. 93-95.
3. Danto A. Analiticheskaya filosofiya istorii [Analytical philosophy of history]. Moscow: Ideya-Press, 2002. P. 128-129.
4. Ibid.P. 130.
5. Ibid.P. 130-131.
6. Ibid.P. 131.
7. Ibid.P. 131-132.
8. Croce B. Teoriya i istoriya istoriografii [Theory and history of historiography]. School «Languages of Russian Culture», 1998. P. 66-67.
9. Gulyga A.V. Estetika istorii [Aesthetics of history]. - Moscow: Nauka, 1974. P. 24.
10. Stanford M. A Companion to the Study of History. Oxford, UK; Cambridge, Mass., USA: Blackwell Publishing Ltd, 1994. P. 173.
11. Lotman Y.M. Struktura hudozhestvennogo teksta [Structure of artistic text] // Lotman Y.M. Ob iskusstve [About art]. St. Petersburg: «Iskusstvo-SPb», 2005. P. 226.
12. Aristotle. Ritorika. Poetika [Rhetoric. Poetics]. Moscow: Labirint, 2004. P. 157.
13. Ibid.
14. Ricoeur P. Vremya I rasskaz [Time and narrative. Vol. 1]. Moscow; St. Petersburg: University Book, 1998.
P. 81.
15. Kuznetsov V. N. Volter i filosofiya frantsuzskogo Prosvescheniya XVIII veka [Voltaire and the philosophy of French Enlightenment of the XVIII century]. Moscow: Izdatelstvo Moskovskogo universiteta, 1965. P. 242.
16. Jenkins K. Re-thinking history / with a new preface and conversation with the author by Alun Munslow. London; New York: Routledge Classics, 2003. P. 9.
