CC BY
80
УДК 32:005 (470+571)
Никулин Александр Юрьевич
соискатель кафедры социологии, политологии и регионоведения Тихоокеанского государственного университета (г. Хабаровск) тел.: (924) 205-10-95
КОРПОРАТИВНАЯ СОЦИАЛЬНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ КАК ФОРМА ДИАЛОГА С ВЛАСТЬЮ В ТРАНСФОРМИРУЮЩЕЙСЯ РОССИИ
Рассматривается корпоративная социальная ответственность как форма диалога с властью в трансформирующейся России, появившаяся с переходом от плановой системы в экономике к свободному рынку, в связи с приватизацией предприятий и соответственными изменениями в социальной инфраструктуре.
Ключевые слова: корпоративная социальная ответственность, корпорация, социальная группа, корпоративный эгоизм, разумный эгоизм, корпоративный альтруизм, корпоративная социальная восприимчивость, корпоративное поведение.
Nikulin Alexander Yurievich
Postgraduate Student of the Department of Sociology, Political Science and Regional Studies of the Pacific State University (Khabarovsk) tel.: (924) 205-10-95
CORPORATE SOCIAL RESPONSIBILITY AS A DIALOGUE FORM WITH THE POWER IN TRANSFORMING RUSSIA
In the present article the author considers corporate social responsibility as a dialogue form with the power in the transforming Russia. The author emphasizes that in Russia the concept of corporate social responsibility has started to appear with transition from planned system in economy to the free market in connection with privatization of the enterprises and appropriate changes in the social infrastructure.
Key words: corporate social responsibility, corporation, social group, corporate egoism, reasonable egoism, corporate altruism, corporate social susceptibility, corporate behavior.
Значительную роль в становлении самостоятельных экономических игроков сыграл теневой бизнес Советского Союза. Некоторую легализацию он получает еще в конце 1980-х гг., в связи с кооперативным движением [1]. Постепенно, представители этой группы укореняются в малом бизнесе, первоначально контролируя его, а затем и захватывая. Однако на первых порах выступали они не как значимые собственники, а скорее как родоначальники неформальных экономических практик, охвативших все экономическое пространство России.
В советские годы, неформальные договоренности легитимизировались через необходимость «делать дело», противостоять давлению тоталитарного государства или (в легальном секторе) противостоять неповоротливой бюрократии, не понимающей потребностей производства. В новый период оправдание меняется, но сохраняются сами практики. Теперь оно связывается с невероятно высокими налогами, которые государство облагает бизнес. Практически, большую часть 1990-х гг. в России было две экономики. Первая, формальная - регулировалась легальными правовыми актами. Она работала неэффективно, не давала прибыли, постоянно числилась в должниках государства. Вторая, неформальная - действовала вполне эффективно, но... оставалась невидимой для государства. Она регулировалась устными договоренностями, своего рода, обычным правом. Как показал В. Волков [2], это право в ситуации утраты государством монополии на насилие и сомнительной легитимности власти (вспомним, что рейтинг Б. Ельцина перед началом президентской гонки не превышал 6%) работает гораздо эффективнее. Оно дает возможность «оптимизировать» уровень налогообложения, одновременно, минимизируя риск судебного преследования. Именно неформальная сфера давала возможность «согласовать интересы», при этом сохраняя вполне демократическую форму правления.
К моменту начала реформ российское законодательство оказалось не готово регулировать новые типы социальных отношений, сохраняя «старый» принцип патернализма. Новые отношения требовали освобождения экономического субъекта от контроля и давления со стороны государства. Одновременно, сохранялась патерналистская установка населения, желающего сохранить широкий круг социальных гарантий при минимуме личной инициативы. Тем самым, в правовой структуре российского законодательства соединились два слабо соотносимых основания. Российская Федерация, во всяком случае, на уровне декларации, стремилось быть либеральным государством, основанном на признании личной инициативы граждан, и государством «всеобщего социального патронажа» с огромной системой социальных обязательств, полученных в наследство от Советского Союза.
Для выполнения обязательств перед населением и перед внешним сообществом государств новому российскому государству были необходимы средства. Но от тотального контроля и изъятия
продукта оно де юре отказалось. Именно для компенсации этого положения, как считает К.Е. Кок-тыш, Э.Л. Панеях и др. [3], срочно создается фискальное законодательство. В силу поспешности его создания и принятия оно содержало в себе огромные «бреши», социально-экономические сферы, не подпадающие под действия законодательных и, прежде всего, фискальных норм. Поскольку в этих сферах изъятие части продукта отсутствовало, то норма прибыли там была существенно выше. Именно туда и устремляется бизнес. Государство в ответ начинает ликвидировать пробелы в законодательстве. Эта деятельность ведется на всех уровнях, обладающих законодательной инициативой: федеральном, региональном, муниципальном.
По мнению большей части предпринимателей, различного рода сборы составляли к 1998 г. более 100% дохода [4]. Выполнять правовые предписания значило в этих условиях прекращение экономической деятельности. Предполагалось и до сих пор декларируется, что основной смысл различных налогов и сборов в пополнении бюджетов разных уровней. Но налог выполняет в обществе иную функцию. Он представляет собой сделку по приобретению конкретных благ: личной безопасности, гарантий осуществления социального и экономического акта. Однако объем этих благ, по мнению налогоплательщиков, оказывался неэквивалентен объему налоговых выплат. Ответом на это становится «уход в тень» предпринимательства, возникновение теневого рынка труда и т.д. Там, в рамках неформальных структур предприниматель получал искомые гарантии, зачастую криминального характера. Оплата этих расходов, соответственно, требовала уменьшения легальных выплат. Тем более, что следование законодательной норме также не гарантировало безопасность экономического агента. Наличие в обществе различных не вполне соотносящихся между собой уровней законодательства приводит к появлению социальных пространств, которые регулируются несколькими, противоречащими друг другу правовыми актами. Федеральное, региональное и муниципальное правовое пространства пересекаясь, создают ситуацию, когда один и тот же социально-экономический акт регулируется более чем одной законодательной нормой.
Для граждан в такой ситуации часто оказывается невозможно совершить социальный или экономический акт, не попадающий под действие одной из законодательных норм того или иного уровня. Практически, каждое значимое действие подпадает под санкцию. Поскольку для продолжения социальной и экономической деятельности необходимо уменьшить часть дохода, изымаемую государством, а сделать это можно, только нарушив закон, то потенциально, любой экономический агент оказывается преступником. Таким же потенциальным преступником оказывался, достаточно часто, и социальный агент, желающий получить гарантии личной неприкосновенности и осуществления своих гражданских прав. Более того, в силу сомнительной легитимности самого закона, под санкцию может попасть любое социально или экономически значимое деяние.
Если бы за действием реально следовала санкция, то социально-экономическая деятельность в стране прекратилась. Однако этого не происходит. Селективность деятельности контролирующих органов и эпизодичность прямых силовых воздействий приводит к появлению феномена «отсроченной санкции». Власть в лице контролирующего органа знает, и социальный агент признает это знание, что любого участника социально-экономического и политического взаимодействия можно уличить в нарушении законодательной нормы. Даже, если само нарушение не обнаруживается, то приостановка деятельности фирмы на время проверки ведет, как правило, к фатальным для нее последствиям. Тем самым, деятельность экономического субъекта может быть в любой момент прекращена. Не менее важно и то, что агент признает за властью право на такое прекращение.
История правоприменения в современной России знает единичные случаи, когда в ответ на подобные действия власти следовали прямые ответные действия гражданина и еще меньше случаев, когда такое противодействие оказывалось эффективным. Формируется культурный образец, который можно обозначить термином Л.Е. Бляхера презумпцией виновности: согласие граждан с тем, что любое их действие может оказаться преступлением, за которым должна последовать санкция. Время и характер этой санкции выбирает власть. Последует санкция или нет, зависит, в первую очередь, от того, насколько «правильно» ведет себя гражданин или организация в ситуации политического взаимодействия. Это ведет к формированию весьма специфических практик и отношения к собственности. Поскольку собственность все более воспринимается как нечто кратковременное, то, что может исчезнуть в любой момент, экономические практики превращаются в практики рентные.
Патерналистские отношения власти и популяции вызывают необходимость для власти постоянно демонстрировать свою заботу о подданных. При этом необходима не любая забота, а только та, которая жестко связана с именем властного лица. Именно через такую заботу власть обретает легитимность в глазах населения. Такая забота, как правило, не закладывается в структуру бюджета. Кроме того, достаточно часто вышестоящая власть делегирует нижестоящему
уровню власти полномочия, не подкрепленные материально и финансово. Для успешной реализации всех этих задач необходимы ресурсы. Эти ресурсы и предоставляют предприятия и предприниматели, находящиеся «под санкцией». Таким образом, хотя номинально налоговые сборы и иные выплаты недоплачиваются экономическим субъектом, реально они платятся в объеме, зачастую превосходящем номинальный уровень [5]. Естественно, что эти выплаты должны компенсироваться определенными преференциями. Это и происходило при приватизации предприятий по символической стоимости, предоставлении в распоряжение (практически, бесконтрольное) части государственных ресурсов и т.д. Политически правильное поведение становилось источником ренты. Причем ренты и предпринимательской, и административной.
Несмотря на всю нелегальность такой структуры, именно она стала основой для выработки «правил игры» после кризиса 1998 г. Сокращение количества экономических субъектов и усиление их роли в хозяйстве привело к желанию закрепить результаты реформ 1990-х гг., легитимизировать их в глазах власти и населения. Начинается движение в сторону легализации, выхода из тени, впервые описанное В. Радаевым [6]. Конфликт легитимности постепенно перерастал в их взаимное усиление. Легитимность бизнеса, который «кормит, создает рабочие места», выступает идеальным образцом социального поведения (вспомним типичного героя телерекламы), совмещается с легитимностью власти, признанной мировым сообществом. И дело не столько в том, что «заработали» демократические или рыночные механизмы принуждения к исполнению законов, сколько в окончательном перемещении «политических вопросов» на иной уровень при сохранении формальных демократических процедур, стремительно теряющих смысл для населения. Система демократических институтов стала непреложным фактом. Столь же явным стало деление общества на тех, кто имеет доступ к власти, и тех, кто не участвует в переговорах. Цель данных переговоров - согласие по поводу распределения полномочий и рент.
Большая часть населения в подобные игры не включалась. По отношению к ней действовала презумпция виновности, как гарантия того, что оно будет вести себя лояльно. Исключением были случаи, когда «всенародное волеизъявление» и «благо народа» использовалось как инструмент давления в переговорах с властным лицом.
Тем не менее, все большая часть экономических акторов и властных структур осознавало, что исключение основной части населения из распределительных отношений является источником новой утраты легитимности. Патерналистские настроения, отмечаемые социологами на всем протяжении 1990-х гг., могли взорвать ситуацию. Ведь альтернативные механизмы легитимации (реставраторская, уравнительная легитимация) не исчезли. Они были оттеснены на периферию, но могли в любой момент вновь вернуться, что было блестяще продемонстрировано блоком «Родина» на думских выборах 2003 г.
Возникают совершенно отчетливые социальные риски для бизнеса. Причем, риски, которые невозможно компенсировать только «хорошим отношением» с властью. Как и во многих странах с сырьевой ориентацией экономики и высокой дифференциацией доходов населения, социальные риски начинают преобладать над экономическими. В этот момент начинается активизация социальной политики бизнеса. Направленность этой политики была связана не столько со спецификой социальной самоидентификации представителей бизнес-сообщества, сколько с вполне ощутимым страхом за будущее бизнеса в условиях нарастания социальной депривации населения. Иными словами, бизнес, по-прежнему, выстраивал отношения с властью. Власть же ощутила опасность крайнего расслоения доходов и снижения жизненного уровня населения и стремилась всеми средствами стабилизировать свое положение. Отсюда и активизация социальной политики, подталкиваемой властью. Особенно активно этот процесс стал протекать после 2004 г., проходившего под знаком «оранжевой революции» в Украине. В это период вложения в социальную сферу государства и корпораций увеличились почти на 30%. Однако сам механизм «социальной ответственности» был специфичен.
Бизнес, чтобы обезопасить себя от давления власти, становился «социально ответственным», по существу, выплачивая «дополнительный социальный налог». Отсюда и массовый «уход в тень», особенно характерный для малого и среднего бизнеса.
Важным обстоятельством, определяющим «значимость» социальных инвестиций» для отечественных корпораций, стало интенсивное сворачивание социальных проектов (в иных компаниях до 70% социальных инвестиций), особенно таких, которые располагаются за пределами концепции «корпоративного эгоизма». Это тем более показательно, что в предшествующий период наблюдался стабильный и ежегодный рост социальных инвестиций самого различного толка. Для демонстрации основных тенденций развития корпоративной социальной политики отечественных предприятий проведем анализ динамики социальных инвестиций.
В России понятие корпоративной социальной ответственности (КСО) начало появляться с переходом от плановой системы в экономике к свободному рынку, в связи с приватизацией предприятий и соответственными изменениями в социальной инфраструктуре, поддерживаемой бизнесом (в основном владельцами приватизированных организаций). Можно выделить несколько этапов в отношении социальной инфраструктуры со стороны владельцев приватизированных предприятий:
1-й этап (начало - середина 1990-х гг.). Резкое сокращение социальной инфраструктуры предприятий. Стихийный и неконтролируемый процесс сбрасывания «социалки» с предприятий. В итоге более двух третей социальных объектов перешло от предприятий к муниципалитетам.
2-й этап (1998-2000 гг.). Период стабилизации социальной инфраструктуры. Предприятия стали применять долгосрочный горизонт планирования, взвешивать краткосрочные выгоды от сбрасывания «социалки» и долгосрочные выгоды от её сохранения. В итоге процесс передачи социальной инфраструктуры муниципалитетам замедлился.
3-й этап (2000-е гг.). Оптимизация профильной деятельности социальной инфраструктуры. Использование социальных объектов стало рассматриваться предприятиями в рамках реализации осознанной социальной политики. Актуальными стали проблемы социальной ответственности.
Целый спектр как взаимодополняющих, так и исключающих одна другую трактовок социальной ответственности выявило проведенное по материалам экспертных интервью исследование Фонда «Общественное мнение» [7]. Разнообразие трактовок подчеркивает предложенная в данном исследовании оригинальная систематизация, распределившая их по семи основным типам на основании двух критериев: объекта - «перед кем ответственность» (собственные работники, регион, общество в целом) и типа - «какого рода ответственность» (юридическая или нравственная)
В соответствии с этим были выделены:
формально-юридическая трактовка социальной ответственности (правовая ответственность, выражающаяся прежде всего в своевременной и полной уплате налогов);
корпоративный подход (проведение социальной политики на предприятии), представленный в двух версиях - патерналистской («хозяин» должен «отечески опекать» своих работников) и формальной (необходимость «честного партнерства»);
социологическое понимание социальной ответственности (необходимость формирования социальной инфраструктуры общества);
социальная ответственность как благотворительность (преимущественно «морализаторский подход»);
распределительная трактовка (тезис «богатые должны делиться», понимаемый в духе «разумного эгоизма»);
«технологический» подход (производство качественных товаров и услуг);
региональная ответственность (ответственность перед «территорией» ведения бизнеса).
Важно отметить, что подавляющее большинство респондентов данного исследования, так или иначе, отмечало правовую ответственность в качестве важнейшего атрибута КСО.
Таким образом, в поисках выхода из системного кризиса 1990-х - начала 2000-х гг., российские предприниматели выработали оригинальную форму корпоративной социальной ответственности, которая с одной стороны, позволяла и защитить себя и свой бизнес от давления властей, а с другой, сформировать социальную и экономическую политику в бизнесе таким образом, чтобы обеспечить ему приоритетные условия.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ССЫЛКИ
1. Волков В.В. Силовое предпринимательство. СПб, 2002.
2. Волков В.В. Указ соч.
3. БляхерЛ.Е. Изменение поведения экономически активного населения в условиях кризиса. М., 2000.
4. Панеях Э. О налоговой системе Российской Федерации // Конкуренция за налогоплательщика. М., 2000.
5. Бляхер Л.Е. Указ. соч.
6. Радаев В. Таможня дает «добро» // Неформальная экономика: возможности изучения и регулирования.
СПб. 2002.
7. Благов Ю.Е. Концепция корпоративной социальной ответственности и стратегическое управление // Российский журнал менеджмента. 2004. № 3.
