CC BY
68
УДК 82.0
ББК 83.014.46
Н 50
Немец Г.Н. Концептуализация времени в эссеистике В.В. Набокова: проблемы рецепции Аннотация.
Характеризуется концептуализация понятия «время» в системе текста. После анализа общей методологии времени как концептуализированного объекта описывается его связь с сюжетом/фабулой текста, архетипами. На примере эссеистики В.В. Набокова выявлены новые возможности концептуализации времени в аспекте прагматической перспективы.
Ключевые слова:
Концептуализация, категория времени, эссе, рецепция, архетипы.
Nemets G.N. Conceptualization of time in V.V. Nabokov’s essays: problems of reception
Abstract:
Conceptualization of definition “time” in the system of the text is characterized. After analyze of general methodology of time as conceptualized object relations with category of time with textual subject/fabula, archetypes are described. According the examples of VV Nabokov's essays new possibilities of conceptualized time are explicated in the aspect of pragmatic perspective.
Keywords:
Conceptualization, category of time, essay, reception, archetypes.
Проблемы творческого познания действительности издавна привлекали исследователей. Занимая промежуточное положение между научным и обыденным познанием, творчество характеризуется, с одной стороны, как процесс взаимодействия гносеологического субъекта и внеположного ему бытия, а с другой - как результат работы человеческого подсознания над созданием образов действительности.
Одной из проблем в рамках парадигмы творческого сознания является проблема рецепции времени как концептуализированного объекта в сознании субъекта познания. Среди научных направлений социально-гуманитарного знания, интересующихся проблемами времени, можно выделить особо структурализм (М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, Ж. Женетт и др.) и синергетику неравновесных систем (Пригожин И., Стенгерс И. и др.). В первом случае мы можем выделить структуру объекта, проследить иерархию его внутренних связей, а во втором - охарактеризовать взаимодействие языка-объекта и метаязыка, интерпретации и самоинтерпретации, организации объекта и его самоорганизации.
И. Пригожин и И. Стенгерс говорят о том, что концептуализация объекта «Время» происходит в следующих методологических значениях. Время-1 («время как параметр») и Время-2 («время как хронологическое упорядочение»). Отсюда концептуализация времени как «идеи истинной эволюции» строится по трем основаниям. 1) необратимость («нарушение симметрии между прошлым и будущим»); 2) необходимость введения понятия «событие» (события могут быть обратимыми и необратимыми); 3) некоторые события обладают
способностью менять ход эволюции [1: 18, 53 - 54].
Б.А. Успенский концептуализирует объект «Время» по характеру совмещения точек зрения автора, героя и читателя: Время-1 (последовательное описание событий с разных точек зрения), Время-2 (описание события с точки зрения синтеза) [2: 117 - 121].
Ж. Женетт анализирует с позиций структурализма нарушение временного порядка, или анахронию. Под этим термином понимаются «различные формы несоответствия между порядком истории и порядком повествования». Изучение временного порядка повествования, по его мнению, означает «сопоставление порядка расположения событий или временных сегментов в истории, как он эксплицитно задан в самом повествовании или как он может быть выведен на основе тех или иных косвенных данных» [3: 71 - 72].
Методологически, по Ж. Женетту, временной анализ начинается с «выявления сегментов повествования в соответствии со сменами из позиции во времени истории». По его мнению, анахрония может «отступать в прошлое или в будущее на большее или меньшее расстояние от «настоящего» момента, то есть от момента истории, когда повествование прерывается и дает место анахронии». Это временное расстояние он определяет как «дальность анахронии». Кроме того, анахрония может охватывать «более или менее протяженный диапазон событий истории - мы назовем это протяженностью анахронии» [4: 74, 83].
По мнению Ю.М. Лотмана, на временной оси текста соседствуют «субсистемы с разной скоростью циклических движений», многие из которых «сталкиваются с другими и меняют свой облик и орбиты». Знаковое пространство текста «заполнено передвигающимися обломками различных структур, которые, однако, устойчиво хранят память о целом и, попадая в чужие пространства, могут вдруг бурно реставрироваться» [5: 101].
Большинство ученых говорят о том, что время в тексте затрагивает такие базовые филологические категории текста, как «сюжет», «фабула» и «композиция». Категория времени в эссеистическом тексте имеет свою специфику, поскольку связана с проблемами понимания/интерпретации, аргументации/рецепции самого текста. Эссе позволяет исследователю видеть проблему времени как в ракурсе элемента идейно-композиционного содержания текста, так и в аспекте его фабульно-сюжетной организации в движении от Автора к Читателю.
Примером использования времени как одной из категорий текста в рамках эссеистических задач в нашей работе послужили текстовые фрагменты автобиографического эссе В.В. Набокова «Другие берега», в котором наблюдается движение творческого сознания с созданием собственной концепции времени как отражения эссеистического мышления автора.
(1) Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, в которую летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час. Я знавал, впрочем, чувствительного юношу, страдавшего хронофобией и в отношении к безграничному прошлому. С томлением, прямо паническим, просматривая домашнего производства фильм, снятый за месяц до его рождения, он видел совершенно знакомый мир, ту же обстановку, тех же людей, но сознавал, что его-то в мире нет вовсе, что никто его отсутствия не замечает и по нем не горюет. Особенно навязчив и страшен был вид детской коляски, стоявшей на крыльце самодовольно косностью гроба; коляска была пуста, как «при обращении в мнимую величину минувшего», как удачно выразился молодой читатель, самые кости его исчезли [6: 9].
Рецепция времени, по Набокову, включающая архетипику течения жизни, акцентирует свое внимание на таких категориях, как «конечное/бесконечное», «прошлое/будущее», «жизнь/смерть». При кажущейся асимметрии прошлого и будущего они равноценны и устремлены в бесконечность. Настоящее в этом случае всего лишь симуляция, «векторный нуль», подвижная точка на прямой. Позиция наблюдателя позволяет выделить два луча с
общей точкой, направленные и в прошлое, и в будущее.
Человек в материалистской трактовке как величина предельная сталкивается с двумя непредельными величинами: «плюс-бесконечность» (будущее) и «минус-бесконечность» (прошлое). В этом случае возникает определенный когнитивный диссонанс, названный у Набокова «хронофобией». Начало жизни и ее конец становятся из языковых антонимов контекстуальными синонимами. Образная система такова, что символ начала жизни - детская коляска - при инверсионном движении по оси времени становится гробом как символом предела земной человеческой жизни. В связи с этим возникают вполне умелые библейские реминисценции, выраженные цитатой «самые кости его исчезли». Отсюда, можем предположить, что понятия «жизнь», «смерть» и «воскресение» у Набокова находятся на одной аксиологической оси и входят в более масштабный концепт - «развитие/движение».
(2) В начале моих исследований прошлого я не совсем понимал, что безграничное на первый взгляд время есть на самом деле круглая крепость. Не умея пробиться в свою вечность, я обратился к изучению ее пограничной полосы - моего младенчества. Я вижу пробуждение самосознания, как череду вспышек с уменьшающимися промежутками. Вспышки сливаются в цветные просветы, в географические формы [7: 10].
Размышляя о природе вечного и сиюминутного, Набоков говорит о моделировании времени как субстанции. Фигура наблюдателя открывает бесконечное в рецепции времени с использованием образа «круглой крепости», которую ни взять приступом, ни обойти. Младенчество в этом случае открывает возможности генезиса человеческого самосознания, представляющего на ранних стадиях дисперсную систему с относительно плавающим центром. Словосочетание «череда вспышек с уменьшающими промежутками» реализует семантику «дробности», «осколочности» субъекта познания, который вживается в уже существующую картину мира.
(3) Первобытная пещера, а не модное лоно, - вот (венским мистикам наперекор) образ моих игр, когда было три-четыре года. Передо мной встает большой диван, с клеверным крапом по белому кретону, в одной из гостиных нашего деревенского дома: это массив, нагроможденный в эру доисторическую. История начинается неподалеку от него, с флоры прекрасного архипелага, там, где крупная гортензия в объемистом вазоне со следами земли наполовину скрывает за облаками своих бледно-голубых и бледно-зеленых соцветий мраморный пьедестал Дианы, на котором сидит муха [6: 12].
Архетипика детства и детского сознания конструируется такими символами, как «пещера», «лоно», «игра». Начало ритуального дискурса у Набокова манифестируется созданием собственного игрового пространства - дивана - как «массив, нагроможденный в эру доисторическую». А история начинает свой ход, что называется, «неподалеку», где существует обыденная жизнь, которая священна и десакрализована одновременно («крупная гортензия в объемистом вазоне со следами земли наполовину скрывает за облаками своих бледно-голубых и бледно-зеленых соцветий мраморный пьедестал Дианы, на котором сидит муха»). Метафора «образ моих игр» актуализирует проекцию воспоминания об игре как ритуализированной практике, возникает «след» объекта, а его наличие исчезает в прошлом.
(4) Материнские отметины и зарубки были мне столь же дороги, как и ей, так что теперь в моей памяти представлена и комната, которая в прошлом отведена ее матери под химическую лабораторию, и отмеченный - тогда молодой, теперь почти шестидесятилетней - липою подъем, столь крутой, что приходилось велосипедистам спешиваться, - где, поднимаясь рядом с ней, сделал ей предложение мой отец, и старая теннисная площадка, чуть ли не каренинских времен, свидетельница благопристойных перекидок, а к моему детству заросшая плевелами и поганками [6: 27 - 28].
Архетип Матери у Набокова неразрывно связан с архетипом Отца и актуализирует ряд концептуальных понятий - «дом», «любовь/свидание», «памятное место». «Материнские отметины и зарубки» становятся не только воспоминанием, но и кодом познания мира, архетипической картиной мира рассказчика. Образ матери у Набокова находится в фокусе эмпатии - это другое Я эссеиста («были мне столь же дороги, как и ей»), которое образует
модальную рамку повествования. Здесь не случайна оговорка «каренинских», а именно не «толстовских» времен, поскольку здесь архетипика все-таки женская, а Читатель-мужчина здесь чередуется с Читателем-женщиной.
Таким образом, опираясь на вышесказанное, можно сделать следующие выводы:
1. Проблема концептуализации времени методологически разнородна и требует систематизации. Многообразие выделяемых аспектов категоризации времени порождает целый круг проблем, которые еще предстоит решать исследователям: 1) проблема описания события в системе текста (структура выделяемого объекта и содержание процедурного метаязыка); 2) проблема взаимодействия категории времени и сюжета/фабулы текста/произведения (соотношение сюжетного времени с динамикой фабульного движения повествования); 3) проблема анахронии в тексте как нарративной стратегии (структура объекта, межуровневые корреляции представления, взаимодействие с другими планами текста - феноменологическим, онтологическим, гносеологическим); 4) проблема взаимодействия аргументационных и герменевтических аспектов категории времени в тексте/дискурсе (корреляция «Автор-Читатель»).
2. Эссе как жанр литературы и публицистики представляет собой особый дискурс, в котором подвергается концептуализации категория времени. К числу таких особенностей можно по справедливости отнести существование внутри данной категории таких концептуальных понятий, как «автобиографическая память», «архетипы» и «анахрония». Сознание эссеиста, с одной стороны, стремится реконструировать ход событий, придавая им художественную осмысленность. С другой стороны, фабульная последовательность в эссе превращается в «поток сознания», «генератор случайных чисел», из которых Читателю приходится «выискивать» исконный порядок действий, поскольку «процесс конструирования реальности в публицистическом дискурсе носит герменевтический характер» [7: 100].
3. Эссеистика Набокова в представленных фрагментах автобиографична по своей
прагматической направленности и экзистенциальна по мировоззренческому началу. Если большинство эссеистов стремится осмыслить свое существование, то эстетическая задача В.В. Набокова - приподняться над собственной жизнью с позиций метанаблюдателя. Время у Набокова превращается в бесконечную прямую, а наш взгляд на него - это точка на этой прямой. При этом возможно и прямое, и инверсионное движение: любая
интерпретация/самоинтерпретация рождает новый ракурс проблемы, новый перифраз -семантика начала вырастает в семантику конца, смерть и жизнь - это контекстуальные синонимы с общей семой «предел», а создаваемый образ превращается в его след, легкое воспоминание. Такая обратимость порождает проблему прямо-обратной темпоральной перспективы в системе эссеистического текста как возможное методологическое противоречие, которое еще предстоит разрешить.
Примечания:
1. Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М.: Прогресс, 1999. 268 с.
2. Успенский Б.А. Поэтика композиции // Успенский Б.А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000. С. 9-280.
3. Женетт Ж. Повествовательный дискурс // Женетт Ж. Фигуры: в 2 т. Т. 2. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1998. С. 59-280.
4. Лотман Ю.М. Культура и взрыв // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб., 2000. С. 12-148.
5. Набоков В.В. Другие берега // Набоков В.В. Другие берега: роман; Весна в Фиальте: рассказы. М.: АСТ, 2004. С. 7-210.
6. Немец Г.Н. Публицистический дискурс как методологический конструкт // Вестник Адыгейского государственного университета. 2010. Вып. 3. С. 96-101.
