CC BY
760
УДК 130.2:82.133.1
А. Ю. Ивлева
КОНЦЕПЦИЯ СИМВОЛИЧЕСКИХ СМЫСЛОВ Р. БАРТА
В статье рассматривается концепция символа, воплощенная в работах Р. Барта в семиотическом и общефилософском аспектах.
Современная семиотика выделяет в языке два плана - денотативный и коннотативный. В частности, под денотативным значением слова принято понимать не сам предмет в его конкретной единичности, но так называемое типовое представление о нем, или же «класс объектов, объединяемых выделенными при их номинации свойствами» [1, с. 17].
Коннотативным знаком можно считать всякий знак, так или иначе встроенный в денотативный знак, часто на нем паразитирующий. Вслед за Л. Ельмслевом Р. Барт дает следующее определение коннотативной семиотики: «коннотативная система есть система, план выражения которой сам является знаковой системой» [2, с. 75]. Коннотативные смыслы характеризуют либо сам денотат, либо выражают отношение субъекта речи к ее предмету, раскрывая коммуникативную ситуацию и указывая на тип употребляемого дискурса. Все денотативные значения даются в явной форме, тогда как кон-нотативные значения тяготеют к имплицитности, относятся к области вторичных смысловых эффектов. Коннотативные смыслы суггестивны, расплывчаты, потому их расшифровка всегда предполагает значительную долю субъективности, в реальном наличии таких смыслов можно быть уверенным, по мнению Г. К. Косикова, лишь в случае их явной избыточности [3].
Принципиальное разграничение денотации и коннотации составляет методологическую основу книги Барта «БМ» [4]. По мнению ученого, чисто денотативное или буквальное сообщение, будь то фраза, фрагмент текста, текст, - это сообщение, сведенное к своим сугубо предметным значениям, свободным от любых коннотативных смыслов и потому несущим в себе любые возможные смыслы. Впечатляющим примером служит роман Д. Джойса «Улисс», в котором всякое описание кажется столь незначительным и очевидно понятным, что вызывает подозрения, ведущие к поиску скрытого символического смысла. Именно символическими называет Барт коннотативные смыслы. Их классификация весьма подробна, например, они могут иметь форму ассоциаций (описание внешности персонажа, занимающее несколько фраз, может иметь всего одно коннотативное означаемое - нервозность или спокойствие этого героя, хотя сами слова «нервозность» и «спокойствие» и не фигурируют в плане денотации; они могут представать также в форме реляций, когда устанавливается определенное отношение между двумя местами текста, порой очень удаленными друг от друга.
Подобно Джойсу-художнику, использовавшему в своих произведениях эффект монтажа, Барт-ученый строит свое исследование по принципу замедленной съемки процесса чтения, который представляет собой замедленную съемку функционирования коннотативного механизма, работающего в литературном произведении. Только два из выделяемых пяти кодов Барта непосредственно относятся к литературному произведению, построенному по традиционному принципу сюжетосложения: это герменевтический и проэри-
тический коды. Что же касается семного, референциального и символического, то они имеют ярко выраженную коннотативную природу.
Причина состоит в том, что, выделяя в дискурсе слой коннотативных означаемых, Барт непосредственно связывает их с идеологией. Идеология Барта - это универсальная картина мира эпохи, окрашенная в оттенки местного, национального колорита. Таким образом, логично предположить, что в основе всякой идеологии (или картины мира) лежит некий символ, неминуемо проникающий во всякое произведение искусства. Данная идея не нова, несколько по-другому, но, по сути, практически идентично, она выражена, например, в работах А. Белого, А. Лосева. И поэтому теория символических смыслов Барта, возникшая в лингвистике, давно вышла за ее пределы, став достоянием философии. Нам представляется интересным рассмотрение глобальной проблемы символа сквозь призму языка, посредством которого он, во многом, и творится.
Коннотативные означающие принадлежат плану денотации. Барт так определял данные категории: «Назовем эти означающие коннотаторами, а совокупность коннотаторов - риторикой: таким образом, риторика - это означающая сторона идеологии» [5, с. 327]. Данное утверждение влечет за собой проблему, с которой Барт столкнулся еще в середине 50-х гг. прошлого века. В самом деле, если несомненно, что коннотативный уровень высказываний насквозь пропитан идеологией, то следует ли отсюда, что денотация свободна от идеологического наполнения и представляет собой вне-идеоло-гический уровень языка, некий островок спасения, свободный от всякой идеологии? В какой-то момент Барт был готов положительно ответить на этот вопрос. Так, в «Мифологиях» (1956), анализируя газетный заголовок, сообщавший о понижении цен на овощи и вскрывая его символическое (кон-нотативное) значение «правительственность», Барт выделяет другую, естественную фразу, подразумевающую, что не правительство постановило снизить цены, а овощной сезон. Существование естественной фразы, по мысли исследователя, должно свидетельствовать о возможности первичного, неподвластного идеологии, означаемого, которым и является денотативный язык.
Однако ко времени написания «Риторики образа» (1964), и тем более в «S/Z» (1970), Барт ясно осознает, что чистая, лишенная коннотативных обертонов, денотация представляет собой теоретическую абстракцию, или даже языковую утопию, «адамов модус» лингвистического высказывания. В реальной практике языкового общения денотативный уровень всегда более или менее идеологизирован, хотя и стремится скрыть это, выдавая себя за нечто естественное. Денотация добивается подобной иллюзии именно за счет коннотации: только на фоне последней она и способна выглядеть как нечто универсальное.
Однако более важным, на наш взгляд, представляется предположение ученого о том, что коннотативные системы, как бы пользуясь своей встроен-ностью в денотативные высказывания, начинают мимикрировать под них, благодаря чему, согласно Барту, мы имеем дело с мистифицирующим актом натурализации идеологии. Видимо, по этой причине игра, которую ведут между собой денотация и коннотация, имеет совершенно определенную цель -придать друг другу образ универсальности и независимости от идеологии. Такая игра обеспечивает классическому тексту привилегию безгрешности: первая из двух систем - денотативная, оборачивается сама к себе, маркируя
сама себя; не будучи первичным, денотативный смысл воображает себя таковым; под воздействием подобной иллюзии денотация в действительности оказывается всего лишь последней из возможных коннотаций, неким верховным символом, позволяющим тексту разыгрывать возвращение к природе языка и к языку как к природе. «Вот почему, обращаясь к классическому тексту, мы непременно должны сохранить денотацию, это древнее, бдительное, лукавое, лицедействующее божество, вменившее себе в обязанность изображать коллективную безгрешность языка» [4, с. 19].
Выведенная Бартом формула «денотация - последняя из коннотаций» в свете сказанного выше не вызывает недоумения. Если, подобно коннотации, денотация также идеологична, то, значит, в известном смысле, и она имеет коннотативную природу. Однако имеет ее как бы в последнюю очередь, т.к. идеология, не желая называться собственным именем, всеми доступными средствами маскируется под естество.
При всей убедительности Барта нам все же представляется, что идеология, с одной стороны, и механизм денотации-коннотации, с другой, хотя и пересекаются, но принадлежат к разным категориальным областям. Как таковая, лингвистическая коннотация коррелятивна не понятию «идеология», а понятию языковой нормы, представляющей собой нейтральную, денотативную номинацию предметов («автомобиль»), по отношению к которой некоторые употребления («тачка») способны как маркироваться, так и демаркироваться. Безусловно, всякое денотативное употребление и понятие нормы вытекают из соответствующего социального консенсуса, обусловленного функционированием картины мира в данную конкретную эпоху, однако этот консенсус касается не идеологического наполнения тех или иных означающих, но собственно нулевой степени соотношения означающего и означаемого. Бесспорным в то же время является тот факт, что многие коннотации действительно способны к идеологическому насыщению. Таковы, например, коннотации, выражающие отношение говорящего к предмету речи - от политических до стилистических. Например, частое употребление каламбуров свидетельствует о предпочтении, отдаваемом говорящим игровой функции языка, что отнюдь не беспорочно с идеологической точки зрения. Таковы и ассоциативные коннотации, к которым следует отнести бартовские символические (культурные) коды. «Собрав воедино все... познания, мы в результате получим некого монстра, и этот монстр есть не что иное, как идеология. Будучи фрагментом идеологии, культурный код претворяет свое классовое происхождение в некую естественную референцию, в констатацию пословичного типа» [4, с. 115].
Барт был первым, кто последовательно связал идеологию с коннотацией, получив при этом впечатляющие результаты. Установленная им связь очевидна, но требует небольшого уточнения. В силу принципиальной произвольности лингвистических знаков, денотативный знак по своей сути не может быть адекватным или неадекватным подлинной природе вещей. На самом деле, речь может идти лишь о той или иной социальной конвенции, благодаря которой известная номинация признается данным языковым коллективом денотативной. Так как такая номинация становится нейтральным узусом, то ее постоянство начинает восприниматься как естественное явление, как природа, как истина. Видимо, в основе натурализации лежит механизм подмены узуальности истиной, функция которого состоит в том, чтобы ли-
шить идеологию ее внешних проявлений. Как и всякого аналитика, Барта всегда интересовало не столько содержание той или иной конкретной идеологии, сколько ответственность формы за передачу содержания. Разгадывая природу идеологического воздействия, Барт пришел к выводу, что обыватели часто путают Природу с Историей, и символический смысл таит в себе идеологический обман. Очевидно, что недостатка в материале, являющемся проводником подобного обмана, в современном обществе нет. В своей работе «Нулевая степень письма» Барт подверг «денатурализирующему» анализу некоторые социолекты, в «Мифологиях» - некоторые расхожие мифы обыденного сознания, в «Риторике образа» - рекламу, в «Системе моды» - моду как социологический феномен. Все эти работы еще раз убеждают нас в том, что символические коды Барта выходят далеко за пределы так называемой чистой лингвистики. В «Б/й» предметом внимания ученого стало отдельно взятое литературное произведение, причем не как целостная конструкция, а, напротив, как смысловое образование, подлежащее систематической деконструкции. Отметим, что именно этот деконструирующий подход определяет водораздел, пролегающий между структуралистским «Введением в структурный анализ повествовательных текстов» (1966) и создавшейся непосредственно вслед за ним постструктуралистской книгой «Б/й».
В структуралистский период конкретное произведение интересовало Барта отнюдь не с точки зрения его возможных смысловых интерпретаций, но лишь как индивидуальное воплощение универсальных повествовательных законов, которыми со времен Аристотеля занимается дисциплина, называемая общей поэтикой. Ее новейшим вариантом является структурная поэтика сюжетосложения, рассматривающая не столько содержание произведения, сколько условия его существования, иначе говоря, это наука о форме. Переход Барта от структурализма к постструктурализму можно определить как попытку выделить в произведении-объекте некий особый исследовательский предмет, названный впоследствии исследователем Текстом, или даже как попытку противопоставить друг другу два предмета анализа - Произведение и Текст, которые, по мнению ученого, нуждаются в качественно различном подходе.
Литературное произведение представляет собой архитектоническое целое, единство которого определяется единством его смысловой интенции, т.е. задачей суггестивного внушения реципиенту определенного смысла и представления о действительности, некий образ мира. Вероятно, произведение -это телеологическая конструкция, возникающая как завершенный продукт, организованный в целях воздействия на адресат; это определенное сообщение, предназначенное для коммуникации. Современное литературоведение оперирует несколькими основными подходами анализа произведения, среди которых наиболее популярны следующие: объяснение, общая поэтика, функциональная поэтика, герменевтика. При этом, с точки зрения объяснения, предполагающего выявление каузально-генетических связей этого произведения с внеположными ему социально-историческими обстоятельствами, символ трактуется достаточно поверхностно. Общую поэтику интересует универсальная грамматика, или морфология литературной формы. Функциональная поэтика строит аналитическую модель конкретного произведения, выявляя внутренние взаимосвязи его элементов и правила их функционирования. Самую сложную задачу ставит перед собой герменевтика, пытаю-
щаяся истолковать, понять и разгадать смысл означаемого всего произведения, его символ, или символический смысл, если брать во внимание терминологию Барта.
Неудовлетворенность Барта всеми этими подходами и стремление преодолеть ее привели ученого к противопоставлению неинтенциональности Текста интенциональности Произведения. Каузальные, позитивистские штудии всегда вызывали у Барта язвительное отношение, ярким примером может служить его работа «История и литература». Недостатком общей поэтики, по мнению Барта, строящей дедуктивную модель, парадигматический Образец любого возможного произведения, является неспособность уловить их индивидуальное своеобразие. Описательная поэтика, занимающаяся произведением как функциональной конструкцией, всецело остается в области его телеологии. Даже современная герменевтика по предположению ученого не может быть объективной, т.к. вырабатывает определенное число интерпретирующих систем, например психоанализ, стремящихся завладеть произведением, наделяя его одним каким-нибудь интенциональным смыслом: «...нет ничего, существующего вне текста, не существует и текста как законченного целого, что, от обратного, послужило бы источником его внутренней упорядоченности, согласованности взаимодополняющих элементов, пребывающих под отеческим оком Репрезентативной Модели: нужно освободить текст от всего, что ему внеположено, и в то же время освободить из-под ига целостности. .множественному тексту неведома нарративная структура, грамматика или логика повествования; если временами они дают о себе знать, то лишь в той мере. в какой мы имеем дело с не до конца множественными текстами.» [4, с. 15].
Прежде всего приведем хотя бы одно из бартовских определений Текста. По мнению ученого, текст принципиально отличается от литературного произведения, т.к. он не является эстетическим продуктом, а является означающей практикой. Кроме того, Текст - это не структура, но структурация, не объект, но работа и деятельность. Текст Барта - это не совокупность обособленных знаков, наделенная тем или иным смыслом, подлежащим обнаружению рано или поздно, это диапазон существования смещающихся следов. Инстанцией текста является не значение, но означающее в семиологическом и психоаналитическом употреблении этого термина. Бартовский Текст - это не что иное, как один из изводов интертекста, изобилующего символическими смыслами, это понятие, которое, опираясь на диалогическую концепцию М. М. Бахтина, выдвинула и попыталась подробно обосновать Ю. Кри-стева в своей работе «Исследования по семанализу» (1969).
Как таковая, проблема интертекстуальности не нова, она касается отношения произведения к другим - как предшествующим, так и современным ему - произведениям или дискурсам. Действительно, читая того или иного автора, специалист без труда обнаруживает прямые или косвенные влияния, оказанные на него другими авторами и проявляющиеся в виде прямых или скрытых цитат и реминисценций. Данную проблему можно обозначить как проблему источников. Решая ее, исследователи склоняются, как правило, к двум, хотя и противоположным, но взаимодополняющим, ответам: составив воображаемую библиотеку прочитанных писателем книг, они либо растворяют его в предшествующем культурном опыте, не располагая инструментом, позволяющим объяснить его самобытность, либо, напротив, пытаются
подчеркнуть эту самобытность, делая это не позитивно, а, скорее, негативно -путем элементарного вычитания всех элементов, которыми этот писатель обязан своим предшественникам. Между обоими подходами нет противоречия: оба они предполагают взгляд на произведение как на сугубо индивидуальную, неотчуждаемую собственность его автора, довольно механически разделяя при этом в нем то, чем оно обязано предыдущему культурному опыту, и то, что можно признать неповторимым, уникальным вкладом в литературу. Разница, на наш взгляд, состоит в том, что в первом случае исследователя более всего интересует «расходная» статья, а во втором - «приходная». Однако и там и тут он вынужден выделять, с одной стороны, такие элементы произведения, которые имеют происхождение в традиции и потому поддаются рациональному объяснению, а с другой - такие, которые находят источник в иррациональном гении автора и представляют собой едва ли не чудом возникшую литературную «прибавочную стоимость».
Ю. Кристева пересмотрела теорию источников в трех принципиальных пунктах. Во-первых, она понимает интертекст не как собрание точечных цитат из различных авторов, но как пространство схождения всевозможных цитаций. Во-вторых, процедуру возникновения интертекста Кристева называет «чтением - письмом», т.е. интертекст пишется в процессе считывания чужих дискурсов. В-третьих, исследователь акцентирует динамический аспект своей концепции, полагая, что интертекстовая структура не наличествует, но вырабатывается по отношению к другой структуре.
Бартовский текст можно определить как переакцентуированный интертекст Кристевой. Текст, по мнению Барта, - это вся недифференцированная масса культурных смыслов, впитанная произведением, но еще не подчинившаяся его телеологическому заданию. Чтобы каким-то образом упорядочить текстовую множественность, сделать ее хотя бы в некоторой мере доступной для аналитической объективации, Барт вводит понятие «символический код». Его код не имеет сколько-нибудь существенного отношения к лингвосемиотическому употреблению этого термина («код»/«сообщение» и т.п.). Код Барта - это пространство цитаций, диапазон, в котором располагаются всевозможные культурные «голоса», сплетающиеся воедино и воссоздающие Текст. «. то, что мы называем здесь Кодом, - это не реестр и не парадигма, которую следует реконструировать любой ценой; код - это перспектива цитаций, мираж, сотканный из структур; он откуда-то возникает и куда-то исчезает - вот все, что о нем известно.» [4, с. 32].
Как мы уже могли убедиться, бартовские коды делятся на две группы, причем если проэретический и герменевтический коды, описывая строение и описывание сюжета, имеют непосредственное отношение к произведению как к завершенной конструкции, то коннотативный (семный), референциальный (культурный) и символические коды, напротив, призваны разомкнуть эту конструкцию и ввести реципиента в область Текста. Например, референциальный код отсылает нас ко всей совокупности эндоксального знания (исторического, философского, психологического, литературного), из которого вырастает произведение, состоящее из множества стереотипов, легко усваиваемых обывателем. «Жизнь в классическом тексте превращается в тошнотворное месиво из расхожих мнений, в удушливый покров, сотканный из прописных истин» [4, с. 227]. Ту же стереотипность Барт вскрывает и при помощи двух других текстовых кодов - семного и символического, однако
следует подчеркнуть, что и собственно повествовательные коды выполняют у него аналогичную функцию. Он показывает их укорененность в определенной культурной модели, так, например, бальзаковский сюжет целиком построен из стереотипных блоков, образовывающих нарративную топику пред-романтической и романтической литературы. Касаясь телеологии этого сюжета, Барт вскрывает его принадлежность к западному культурному типу, к западному сознанию с его интересом к раскрываемой тайне и разгадываемой загадке. Практически совокупность бартовских кодов представляет собой подобие ячеистой сети, как бы забрасываемой в Текст и позволяющей вылавливать находящиеся в нем идеологические представления. По сути, бартовский Текст - это сфера существования идеологии. Таким образом, мы вновь возвращаемся к проблеме, поставленной в начале статьи. В концепции Барта произведение выполняет денотативную функцию, тогда как Текст принадлежит уровню коннотаций. Если произведение можно определить как то, что «сказал» автор, то Текст - это то, что «сказалось» в произведении независимо от авторской воли. Именно поэтому в смысловом отношении, Текст первичен, а Произведение - вторично. Текст таит в себе море социокультурных смыслов, является питательной средой, тогда как несколько произведений, вышедших из-под пера писателя за время его жизни, - всего лишь маленькие островки огромного моря. Но, несмотря ни на что, единственной непосредственной данностью, предъявленной читателю, является произведение, а не Текст. Получить доступ к Тексту можно только через произведение. Произведение, как в целом, так и во всех своих предметных, стилевых и прочих деталях, оказывается коннотатором Текста, причем коннотатором, играющим ту самую натурализующую роль, которую Барт не уставал разоблачать, начиная с «Мифологий».
Художественное произведение обладает особой силой воздействия на аудиторию. Со времен Платона известно, что оно представляет собой орудие внушения смыслов, причем автор и аудитория заключают своего рода молчаливый договор, согласно которому аудитория добровольно подчиняется тому эстетическому гипнозу, которому ее подвергают. Согласно Платону, полноценный акт художественного восприятия предполагает мимесис со стороны адресата эстетической коммуникации, или, говоря современным языком, вживание, эмпатическое вчувствование в мир произведения, когда воспринимающий приходит в состояние самозабвения, отрешается от своей эмпирической личности. Однако, превращаясь в произведение, сживаясь с ним, читатель как раз и начинает воспринимать его как нечто естественное, само собой разумеющееся и тем самым теряет иммунитет как против идеологии самого произведения, так и против всех тех мелких идеологем, из которых соткан скрывающийся за ними Текст.
Видимо, поэтому отношение Барта к Тексту глубоко двойственно: с одной стороны, принципиальная полисемия и безвластие Текста противопоставляется им моносемии и властной принудительности произведения. «Читателя Текста можно уподобить праздному человеку, который снял с себя всякие напряжения, порожденные воображением, и ничем внутренне не отягощен; он прогуливается. Его восприятия множественны, не сводятся в какое-либо единство, разнородны по происхождению - отблески, цветовые пятна, растения, жара, свежий воздух, доносящиеся откуда-то хлюпающие звуки, резкие крики птиц, детские голоса на другом склоне лощины, прохожие, их
жесты, одеяния местных жителей вдалеке или совсем рядом. все эти цитации, отсылки, отзвуки, доносящиеся до читателя, - все это языки культуры, старые и новые, которые проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию» [6, с. 373].
С другой стороны, однако, эта стереофония на поверку оказывается всего лишь стереофонией идеологических стереотипов, Барт стремится вывернуть наизнанку текстовую ткань, из которой сфабриковано произведение, как бы распустить ее на смысловые нити и, смотав их в клубки, выставить напоказ - во всей их идеологической наготе. Такая двойственность не случайна, она объясняется опять-таки посредством языка, который, по определению, двойственен.
Бартовские понятия «Текст», «идеология», «денотат» во многом соотносятся с понятиями «символ-предел», «картина мира эпохи», «символ-образ», предложенными в разное время различными философскими направлениями. Несмотря на разность терминологий, подразумеваемые под этими наименованиями культурные феномены функционируют в человеческом обществе. Всякие интерпретации данных феноменов не сводимы к одному, единственно верному решению. Речь идет не о том, чтобы снизойти до тех или иных символических смыслов, свысока признав за ними право на известную долю истины, но о том, чтобы, наперекор всякому безразличию, утвердить само существование множественности, не сводимое к существованию истинного, вероятного или даже возможного. Тем не менее, всякая теория, касающаяся Символа, как бы символично он не был назван: Текст (Барт), архетип (К. Юнг) и т.д., самоценна сама по себе, т.к. раскрывает все новые и новые грани Символа, рассматривая его с позиций логики, лингвистики, философии, культурологии, литературоведения. Очевидно, что все эти позиции, по большому счету, смыкаются воедино. Символ не допускает даже войны терминологий, настолько очевидно его находимость в нашей жизни. Именно поэтому концепция символических смыслов Барта представляется нам одновременно и уникальной, и продиктованной всемирным культурным опытом.
Список литературы
1. Телия, В. Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц / В. Н. Телия. - М. : Наука, 1986. - 267 с.
2. Барт, Р. Основы семиологии / Р. Барт // Структурализм: «за» и «против». - М. : Прогресс, 1975.
3. Косиков, Г. К. Ролан Барт - семиолог, литературовед / Г. К. Косиков // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - М. : Прогресс, 1989.
4. Барт, Р. / Р. Барт. - М. : РИК «Культура» ; Лё Ма^тет, 1994. - 303 с.
5. Барт, Р. Нулевая степень письма / Р. Барт // Семиотика. - М. : Прогресс, 1983.
6. Барт, Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / Р. Барт. - М. : Прогресс, 1989. - 457 с.
