CC BY
37
EXTRANEOUS WORD IN R. KIPLING'S POETIC VOCABULARY: DICTIONARY MATERIAL
Ye. S. Slobodnyuk
The article considers the role of the lexical stratum whose essence is best represented by the term extraneous word. The author analyzes barbarisms, foreign words, and archaic vocabulary in "The Jungle Book", "The Second Jungle Book", "The Gipsy Trail" and comes to the conclusion that extraneous word is an indispensable element of Kipling's dual world system.
Key words: extraneous word, barbarism, archaic vocabulary, dual world, law, the Bible.
© 2011
Н. Л. Карпичева
КОНЦЕПТ «ДЕТСТВО» В ПОЗДНЕЙ НОВЕЛЛИСТИКЕ В. С. ГРОССМАНА (К АНТОЛОГИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ
КОНЦЕПТОВ)
Концепт «Детство» — один из центральных художественных концептов многих русских писателей, начиная с Ф. М. Достоевского. В статье рассматривается концепт «Детство» в поздних новеллах В. Гроссмана. В исследовании анализируется структура и функционирование концепта в творчестве автора.
Ключевые слова: концепт «Детство», платоновская традиция, авторская аксиология, «сиротство» как репрезентант концепта «Детство», мотив воспоминаний.
Концепт «Детство» в прозе В. С. Гроссмана реализуется через изображение детских судеб, спроецированное на тему воспитания «советских граждан». В ряду оригинальных ракурсов, выбираемых В. С. Гроссманом для изображения событий своего времени, которые в том или ином виде будут вписаны в дневник истории, достойное место получает и такая точка отсчёта как взгляд ребёнка на мир. Подобно тому, как устами младенца глаголет истина, детскими глазами видятся все несовершенства жизни: коварство, подлость и жестокость одних взрослых, слабость, страх и зависимость других. Такая позиция позволяет, помимо исторической справедливости как всеобщего ориентира писателей-реалистов, говорить о том всеобщем законе, частными проявлениями которого становится правда каждого из живших и живущих. В этой точке пересечения исторически конкретной, зачастую горькой правды и вечной всечеловеческой истины стоит ребёнок, что сближает талант писателя с литературными традициями Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. П. Платонова, М. А. Шолохова. Наиболее близкой
Карпичева Наталья Леонидовна — кандидат филологических наук, доцент кафедры современной русской литературы Магнитогорского государственного университета. E-mail: amiterasu@mail.
из повлиявших на этот авторский философский узус представляется традиция А. П. Платонова, во многом родственного и дружественного (личная дружба писателей) таланта. В малой прозе В. С. Гроссмана 1953-1963 гг. тема детства сосредоточена в центре рассказов «Мама» (1960) и «В большом кольце» (1963), идейно-тематически связанных с эссе «Сикстинская мадонна» (1955). Материнство, младенчество, продолжение жизни и тем самым связь поколений и времён как основа существования человечества вообще в контексте наблюдений реальности XX в. сопрягаются в символическом и реалистическом подходе одновременно. Тема детских судеб рассматривается в связи с размышлениями о будущем страны и народа.
Приядерную зону концепта «Детство» в творчестве В. С. Гроссмана составляют представления об арестованном, казённом, украденном, фальшивом, «взрослом» детстве. Одно из центральных значений авторского концепта «Детство» — 'сиротство' — проявлено ещё в довоенном рассказе «Маленькая жизнь» (1936), хотя коллизия достаточно проста, не содержит элемента «крамольности», а причины сиротства девочки не указаны вовсе. Героиня рассказа генетически предшествует героине новеллы «Мама». «Маленькая жизнь» определяет не столько возраст героини, сколько событие, о котором идёт речь: детдомовская девочка оказывается в обеспеченной бездетной семье лишь на несколько дней. Если в рассказе «Мама» девочка становится игрушкой в руках судьбы, то здесь — в руках взрослых, вздумавших поиграть в родительство. На детей записывают, их берут напрокат. Ксенья Майорова — существо, вполне приспособленное для такой жизни, порог её чувствительности предусмотрительно снижен. Подобные экскурсы в чужую жизнь ей привычны и не представляют удара для психики. Видимо, эта девочка, в отличие от Нади Ежовой («Мама»), и не знала лучших времён. Ксенья Майорова даже именует себя официально, по-взрослому, воспринимает сугубо внешнее, напр., вкусовые качества торта. Отсутствие значимых связей и людей, дающих опору и защиту, делают из героини «маленькую взрослую». Да и родители напрокат лишь выполняют определённый набор действий, некий церемониал: накормить, сказку рассказать. Они не знают, что такое быть родителями. Она не представляет себе, что значит быть ребёнком. Ксенья даже скучает по детдому и вычисляет потери, которые понесёт из-за двухдневного «удочерения»: «Подарки она не успела взять, и ей оставят что-нибудь плохое» [Гроссман 1989: 312]. Девочка и не питает иллюзий, не пытается сблизиться с «родителями на время», чувства её атрофированы, и она во многом права — эта своего рода защитная реакция — единственное её оружие в мире, где нельзя оставаться безоружным. Взрослый ребёнок в маленькой жизни напрокат ни на секунду не теряет ощущения реальности.
Сюжет новеллы «Мама» основан на реальной истории, художественно осмысленной и усиленной в своём воздействии на читателя писательским мастерством В. С. Гроссмана. В ряду прочих тема загубленного, казённого детства звучит, пожалуй, всего трагичнее. Ребёнок становится игрушкой (не субъектом, но объектом «игры») в руках тех, кто присвоил себе роль Судьбы. В результате своеобразного эксперимента по обезличиванию талантливая от природы и восприимчивая девочка становится «нормальным», среднестатистическим гражданином воспитавшего её государства. Детдомовское детство Нади не разворачи-
вается в плоскости настоящего времени, оно остаётся тяжелым воспоминанием, вытеснив все другие — о молодом референте и его миловидной жене (настоящих родителях) и о приемной семье, где девочку пытались окружить заботой. Холод и голод, грубость воспитателей, злоба детей, воровство сделали своё дело, потому здесь не столь важны эти жестокие подробности, важнее тот результат, к которому они привели. Надя довольствуется малым, ей «очень нравилось образцовое общежитие после грубых, жестоких нравов детдома» [Гроссман 1989: 412].
Таким образом, концепт «Детство» коррелирует с концептом «Игра», но через систему совершенно нетипичных отношений, объединяющих эти понятийные составляющие в новообразованное «игра в детство». Пространство детства в обоих текстах заключено между домом (чужим, временным) и детдомом, при этом в первом дети оказываются гостями, а ощущение защиты и праздника оказываются мнимыми, иллюзорными, второй же становится для них единственной реальностью — «домом», в котором детям окончательно отказано в праве на полноценную семью, достойную жизнь, на самоопределение, на любовь и теплоту. Несказочность атмосферы, нечудесность событий обусловливают недетскость мыслей, взглядов, жизненных наблюдений, переворачивают самоё жизнь человека, вычёркивая из неё важный (пожалуй, самый важный) этап.
Так, в новелле «Мама» пересекаются функционально-семантические поля концептов «Детство» и «Материнство». Уже в заглавии, помимо вполне конкретной привязки к обеим мамам Нади (двум попыткам детства, обернувшимся двойным сиротством), есть другой смысл: залог счастливого детства — в материнском воспитании, но когда «мамой» становится государственный режим, будущее предопределено — и оно весьма печально. Заглавие новеллы акцентирует внимание не только на утраченных воспоминаниях, но и на будущем героини, на предстоящем материнстве, подводя к мысли, что человек, уверовавший в счастье общей, «среднестатистической судьбы», будет воспитывать и собственных детей в соответствии с этим «идеалом». В этом автор усматривает истоки возможной трагедии бескрылого существования целого поколения.
По-иному воплощается концепт «Детство» в рассказе «В большом кольце» (1963). Здесь частично репрезентировано традиционное представление о детстве как о счастливой поре, о времени личностного становления и творческого постижения мира. Изначально у девочки Маши, казалось бы, есть всё, что нужно для счастья: любящие родители, обеспеченное детство. Маша так же, как и Надя Ежова, чувствует музыку, людей, замечает все тонкости отношений взрослых, но и это своего рода вариант арестованного детства. Не случайно и заглавие рассказа, актуализирующее идею ограниченности пространства. Дом в Большом кольце Москвы становится большим кольцом вокруг ребёнка. Маша изолирована от мира, от сверстников, от окрестных жителей, её развитие ограничено тепличными условиями. Большое кольцо — круг знакомых отца и матери, цвет интеллигенции, люди, занимающиеся искусством и наукой, говорящие на философские темы, но бесконечно далёкие от жизни. Узкий круг интересов и знакомств её родителей не способен дать всего необходимого для становления полноценной, гармоничной личности. Это изоляция двустороння: высокомерие богемы и завистливая злоба деревенских жителей делят мир, существующий вокруг Маши, на две части.
Во внешности Маши подчёркивается простонародная красота, потому её оде-
вают как деревенскую девочку, и все вокруг восхищаются: «Ей бы лапоточки, а не туфли, ну просто Нестеров» [Гроссман 1989: 361]. На самом же деле это лишь маскарад, театральный эффект для людей, сознательно отдаляющихся от народа. В этой раздвоенной реальности все знают только свою правду, а значит, знают лишь её половину. Соединить в себе всё лучшее и связать два пограничных мира и суждено Маше на пороге двух других миров — жизни и смерти — где и открывается истина. Перед лицом смерти все равны, и всесильные родители не способны защитить единственного ребёнка, их иллюзорное могущество рассыпается, и они вынуждены обратиться в местную больницу, чтобы спасти дочь. Именно здесь, будучи искусственно изолированной карантинными мерами от родителей и всего, что с ними связано, Маша впитывает то, чего была так же искусственно лишена: <Должно быть, счастье выздоровления вмешалось во всё, что происходило с Машей, во всё важное и пустое, чем был наполнен день. А может быть, это было совсем другое счастье» [Гроссман 1989: 364]. Маша слышит песни, истории, восхитившие её, познает широту и доброту русской души и доносит до привычного окружения то лучшее, чего оно за внешней грубостью не замечало у деревенских жителей. Папины гости поражены: «Поразительная сочность, богатство речи, слова такие меткие, как живая вода, ваша электронная машина, Володя, таких слов никогда не придумает» [Гроссман 1989: 372]. И лишь познав всё это, обогатившись, Маша впервые по-настоящему понимает любимого Бетховена: «И из неторопливого, важного и плавного движения электрического диска рождалось сотни раз слышанное и одновременно другое — внезапное, пронзительно-новое — боль, горе, разлука, бесприютные седины, смятенье, одиночество» [Гроссман 1989: 373].
Маше, в отличие от Нади Ежовой и Ксеньи Майоровой, посчастливилось узнать всю полноту счастья и горя, увидеть все краски жизни, вдохнуть все её ароматы. Именно такое полноценное детство и есть залог счастливого будущего, в том числе и материнства, а, таким образом, и счастья грядущего поколения. Неслучайно писатель в центр текстов помещает девочек — будущих матерей. Преемственность поколений, роль воспитания и окружения, сочетание генетического и общественного в рассказах становится нитью основы Жизни. «Гроссман после войны, скосившей десятки миллионов людей, со всё большей тревогой думал о судьбе рода человеческого, о нависшей реальной угрозе уничтожения — и его, и всего живого на земле, о том, что нужно, чтобы предотвратить эту катастрофу» [Лазарев 1989: 11].
Так, на судьбах двух девочек, героинь рассказов «Мама», «Маленькая жизнь», В. С. Гроссман показывает, как вмешательство политики, ломающее жизнь взрослым, калечит судьбы детей, оставляя незаживающие раны и подвергая сомнению саму возможность существования для них светлого будущего. Концепт «Детство» оказывается одним из центральных в связи с художественными размышлениями В. С. Гроссмана о нравственном здоровье человека и человечества.
ЛИТЕРАТУРА
Гроссман В. С. Собрание сочинений: в 4 т. — М.: Аграф: Вагриус, 1998. — Т. 4. — 432 с.
