Континуум фреймов: драматургический реализм Ирвинга Гофмана Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Теоретическая социология: история и современность

КОНТИНУУМ ФРЕЙМОВ: ДРАМАТУРГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ ИРВИНГА ГОФМАНА

Г. С. Батыгин

Сектор социологии знания Институт социологии РАН ул. Кржижановского 24/35, корп. 5, 117259, Москва, Россия

Теоретическая концепция

Обычно повседневные отношения рассматривают как область свободного волеизъявления. Кажется, что внечеловеческие социальные институты (государство, экономика, идеология, право) уступают здесь место «жизненному миру», где социальная ситуация конструируется активным субъектом и, следовательно, может быть определена как реальная, и граница между настоящим и вымышленным становится условной. В основе концепций социального конструктивизма лежит «теорема Томаса»: «Если ситуация определяется как реальная, то она реальна по своим последствиям». Гофман последовательно разрушает миф о повседневности как мире свободно действующей личности и развертывает противоположное, реалистское, понимание ситуации: «Попробуйте определить ситуацию неверно, и она определит вас». Такова формула, которую можно назвать «теоремой Гофмана». Проблема, следовательно, заключается в анализе структурной организации повседневного взаимодействия.

Вклад Гофмана в социологическую теорию заключается в описании повседневного поведения как совокупности надындивидуальных «социальных порядков», или ритуалов взаимодействия. В определенной степени он продолжил чикагскую традицию и открыл повседневность как форму социальной организации, «фабрику» социальностей, где человеческая субъективность, казалось бы, не укладывающаяся в рамки логических объяснений, принимает устойчивые рутинные формы. Гофман сделал повседневность предметом абстрактной теории и предложил систему категорий, описывающих логику повседневного общения. Он изучал структуру социальной жизни, развивал общую теорию межличностной интеракции и социальных обменов независимо от вида этой интеракции. На улице, в баре, казино, лифте, зале заседаний развертываются формальные структуры общения, и нет такой ситуации, в которой бы не действовал жесткий социальный порядок. Тонкая ткань повседневности, в которую вплетены формы «встреч», приобретает удивительную, почти мистическую прочность. Отклонения от поведенческих образцов лишь заменяют одно определение ситуации другим.

Подавляет ли этот порядок свободную индивидуальность? Гофман скептически относился с самой постановке такого вопроса. Он считал, что только благодаря фабрике социального взаимодействия можно управлять своими представлениями, сохранять автономию и быть самим собой. Драматургия межличностного общения создает предсказуемый и достаточно безопасный общественный мир. Человек почти никогда не задумывается, как он сидит, говорит, ходит и улыбается. Тем не менее, когда требуют обстоятельства, затрачивается много сил и внимания на то, чтобы сидеть, говорить, ходить и улыбаться как надо. Джонатан Тернер имеет основания считать, что общепринятое обозначение концепции Гофмана как «драматургической» ошибочно, потому что в его работах личность рассматривается не как мотивированная собственными установками и представлениями, а как результат действия внеличностных ситуационных и культурных факторов [43, Р. 449-450, 458]. Свобода и необходимость становятся здесь неразличимыми.

Предметом исследований Гофмана является способность практического сознания «собирать» мир в организованное целое без участия дискурсивного контроля. Он доказал, что надыиндивидуальное происхождение имеют не только «большие» социальные структуры. Жизненный опыт, восприятие реальности, индивидуальные действия, в том числе речевые, социально структурированы — в самом действии воспроизводятся «порядки интеракции», образующие своеобразный континуум или лестницу «фреймов», которая соединяет индивидуальное действие с социальной структурой и институтами «большого» общества. В определенной степени Гофман деконструировал межличностное взаимодействие — задача, аналогичная атаке структурализма 1960-х годов на «кантовского человека» как автономного субъекта, трансцендентальную, ноуменальную сущность. Если предположить, что повседневная интеракция — текст, то деконструкция этого текста — «разбор наличных целостностей (социальных, культурных) и затем сборка структур как совокупности взаимодействующих элементов» [1,

С. 19] — становится условием понимания грамматики социальности. Результатом такого рода деконструкции становится описание форм «собранного мира» [25, Р. 440].

Интеллектуальная биография

Ирвинг Гофман родился в небольшом канадском городке Мэнвилль в 1922 году. Его отец, украинский еврей, приехал в Канаду вместе с тысячами европейских эмигрантов. После средней школы Гофман учился в университете, где изучал химию, немного поработал в Национальном кинокомитете в Оттаве и даже мечтал о карьере кинорежиссера, но вскоре вернулся к академическим занятиям. В 1945 г. он окончил факультет социологии и антропологии университета в Торонто и поступил на факультет социологии Чикагского университета. В Чикаго его учителями были Ллойд Уорнер, автор знаменитого исследования «Янки-сити», и Эверетт Хьюз. Со времен основателя Чикагской социологической школы Роберта Парка основой преподавания социологии в университете были полевые исследования, или, точнее, расследования, обнаруживающие в повседневной рутине и даже отклоняющемся поведении формы социальной организации. Гофман в полной мере наследовал чикагскую традицию. Работая над магистерской диссертацией, он изучал восприятие массовой аудиторией одной из знаменитых в конце 1940-х годов «мыльных опер», пробовал применить числовые методы, но проект оказался неудачным, во всяком случае, его результаты никогда не публиковались.

Первые серьезные результаты были получены в проекте, выполненном по заказу Американского института нефтяной промышленности: Гофман изучал владельцев чикагских автоколонок. В центре его внимания была проблема рассогласования ролевых репертуаров. Собрав детальную информацию о двухстах владельцах бензоколонок, Гофман показал, что они выполняют три несовпадающих (неконсистентные) класса ролей: они должны быть бизнесменами, обслуживающим персоналом и «технарями». Как бизнесмен владелец бензоколонки пользуется относительной независимостью и престижем; как обслуга он должен подкачивать шины, вытирать пыль с капота и иными способами демонстрировать подчинение; как технический специалист он обладает прерогативой экспертного суждения и его престиж несопоставим с престижем обслуги. Хотя эти три роли до времени сосуществуют в неявном виде, владельцы автоколонок отчетливо сознают неопределенность своего положения. Они плохо вписываются в местные деловые круги, демонстрируя при этом независимость и ориентацию на экспертное доминирование, как правило, отрицательно отзываются о тех, кто не признает профессиональную автономию хозяина или относятся к автостанции скорее как к общественному месту, чем как к частной собственности [33, Р. 37-39]. «Хорошие клиенты», по их представлению, внимательны, склонны к личному контакту, признают статус хозяина и демонстрируют лояльность.

Докторская диссертация Гофмана называлась «Коммуникативное поведение островитян». В 1949-1951 годах он провел восемнадцать месяцев на островке Диксон неподалеку от шотландского побережья, изучая местных жителей. Он выдавал себя за американца, интересующегося методами сельскохозяйственных работ и, подрабатывая подсобником в прачечной, изучал, как островитяне общаются друг с другом в различных ситуациях, например, при чужих и в своем кругу. Местное сообщество представляло собой социальный микрокосм, хорошо поддававшийся функционалистским объяснениям. Концептуальная часть работы Гофмана основывалась на ролевой теории: социальный порядок возникает лишь тогда, когда действие включено в контекст целеполагания, поведение конструируется ожиданиями, которые должны быть так или иначе легитимированы. Поэтому «правильное» поведение поддерживается положительной реакцией сообщества, а «неправильное» поведение (девиация) вызывает чувство обиды и негодования. Гофман, вероятно, был неудовлетворен абстрактностью этих концептуализаций, отсутствием в них проблемной напряженности. Он подозревал, что понятия нормы и девиации не улавливают подтекста межличностного общения, которое, будучи вполне нормативным, напоминает скорее «холодную войну», чем благостный мир. Более продуктивным стало различение двух планов интеракции: экспрессивного и инструментального. Скорее всего данное различение заимствовано у Т. Парсонса. Экспрессивным называется поведение, в котором характер личности находит непосредственное внешнее выражение. Инструментальное поведение служит лишь средством достижения целей. Экспрессивное поведение — недискурсивное и нерасчетливое — являет собой компонент неопределенности в игре умолчаний и попыток достичь своих целей при обмене информацией. В диссертации развертывается игровая теория социальной жизни, своего рода картина «естественного состояния», где все стремятся перехитрить всех в борьбе за выгоду. В основе человеческого поведения лежат цинические мотивы, которые находят выражение в метафорах театра и игры. «Жизнь — это мошенничество» — такова основная идея раннего Гофмана, своего рода перифраз парковской сентенции, что социологию нельзя делать чистыми руками. Было бы неверно трактовать эти тезисы как свидетельство аморализма — один из постулатов социальной теории заключается в том, что и высокоморальные намерения не всегда приводят к хорошим результатам. Здесь же прослеживается иная, более перспективная идея: притворная игра и реальная война не объясняют обширный регион

общественной жизни, который подчинен ритуальным взаимодействиям. Так Гофман подходит к «дюргеймианскому повороту» в своих теоретических рассуждениях. Ссылаясь на классический труд Эмиля Дюркгейма «Элементарные формы религиозной жизни», Гофман пишет, что право островитян иметь открытый доступ друг к другу обнаруживает социальное отношение, гарантированное лояльностью и принадлежностью к одному сообществу, одну из форм ограничения игрового взаимодействия «коллективной совестью».

Структуру речевого взаимодействия Гофман определяет в классических терминах теории коммуникации: отправитель — сообщение — адресат. Содержание сообщения преобразуется таким образом, что его оригинальный, аутентичный смысл уже не поддается восстановлению. Иными словами, не человек придает смысл сообщению, а сообщение придает смысл самому себе и межличностному взаимодействию. Это вполне структуралистское рассуждение. Социальный контекст передачи сообщения усиливает преобразование его значения. В частности, существенное воздействие на него оказывает пространство. В социальных событиях действуют особые правила участия, которые конституируют начало, окончание и специфический «контур вовлеченности». Сообщения не проходят в вакууме, они находятся под воздействием как контекстуальных ограничений, так и различных позиций говорящих и слушающих. Гофман показывает, что общение может быть понято только в контексте этих правил [35, P. 35]. Идеи Гофмана развиваются параллельно структурной теории обмена, разрабатывавшейся в 1940-е годы Питером Блау. Речь идет о формировании значения институциональными контекстами и структурными ограничениями.

В диссертации Гофмана проводится исключительно продуктивное различение «эвфорических» и «дисфорических» ситуаций1. Эвфорические взаимодействия управляются контекстуальными нормами. Они осуществляются ровно и последовательно, без выраженного самоконтроля. Например, можно казаться огорченным или смущенным, но при этом не выглядеть нелепо. Иными словами, эвфорические ситуации создаются естественным, непритворным поведением. А дисфория наблюдается при нарушениях структурных обменов, когда требуется мобилизация индивидуального контроля над поведением. Поэтому участники взаимодействия должны постоянно воспроизводить соответствующий уровень эвфории — быть столь естественными, чтобы казаться естественными. Чем более «разработана» ситуация, чем выше степень вовлеченности в нее, тем меньше необходимость ее «дисфорического» обдумывания и самоконтроля.

Диссертацию Гофман писал в Париже (тогда его называли Вашингтоном-на-Сене), где некоторое время был увлечен экзистенциализмом. Почти никто из социологов гофмановского поколения не избежал влияния «новой волны» марксизма и концепции революционной практики, но на тематике и стиле его работы леворадикальные идеи никак не отразились. Он сохранил удивительную приверженность консервативным ценностям и заимствовал из часто цитируемых им «Бытия и ничто» Жана-Поля Сартра и «Второго пола» Симоны де Бовуар — священных текстов радикальной интеллигенции — только интересные эпизоды.

В 1949 г. Гофман подготовил доклад «Символы классового статуса». Два года спустя работа была опубликована в «British journal of sociology». Идея заключалась в том, что символы классового статуса, хотя и репрезентируют статус, но не конституируют его, то есть являются «изображениями». Гофман показал, что эти «изображения» включают как фиктивные представления себя другим, так и символы «настоящего» статуса, в том числе символы, предотвращающие употребление «настоящих» символов выскочками и мистификаторами. Действительно, отсутствие демонстративных статусных притязаний является свидетельством высокого статуса. Гофман поясняет значение символов социального статуса опять же в дюркгеймовских терминах: они укрепляют традиции и моральные ценности общества [29, P. 301-304]. Хотя эти символы поддерживаются «группами хранителей», в обществе происходит «циркуляция символов», стирающая их уникальность. Не удивительно, что все усилия общества, направленные на принятие новых, «неиспорченных» ценностей, приводят, как правило, к

восстановлению рутинных порядков: каким бы изменчивым ни было содержимое кувшина, сам кувшин сохраняет безыскусность факта.

В работах Гофмана начала 1950-х годов обретает вполне отчетливую формулировку проблема представления себя другим. В статье «Трезвое отношение к видимостям» (1952) он рассматривает ситуацию надувательства, где, как правило, используются различного рода изображения. Социальный мир, пишет Гофман, состоит из мошенников и их изображений, поэтому в повседневной жизни мы сознательно «маркируем» людей, влияющих на наше поведение, чтобы снизить риск быть обманутыми, то есть должны смотреть на мир трезво, различая свое впечатление и «настоящую» реальность. Иначе говоря, мы должны принять «смерть» одного из наших «Я» (self), чтобы определить ситуацию [30, P. 462]. Здесь Гофман следует созданной Джорджем Мидом концепции социального «Я», где

1 Следует отличать «эвфорию» — уверенное включение в интеракцию, от состояния расторможенности и радостного возбуждения — «эйфории».

самоконтроль, то есть доминирование «I» над «Me», предполагает осознание театрализованности и ситуативности социальных идентичностей и, следовательно, их подавление в управляемой интеракции. Если одно из «Я» находится под сильным впечатлением от какого-либо изображения, главное «Я», отстраняясь, говорит ему: «Держи себя в руках!» и, если надо, заставляет его замолчать. Противоположная ситуация описывается идиомой «потерять голову».

Методологические установки раннего Гофмана развиваются преимущественно в рамках символического интеракционизма, и это диктуется прежде всего тематикой его исследований — межличностным взаимодействием. Однако уже в начале 1950-х годов наметился выход за пределы методологического индивидуализма. Первое, эдинбургское, издание книги «Представление себя другим в повседневной жизни» опубликовано в 1956 году. Затем она вышла вторым изданием почти одновременно в Великобритании и США. Во втором издании имеется несколько важных дополнений, которые принципиальным образом меняют раннюю индивидуалистическую установку гофмановских исследований. Замысел «Представления себя другим» заключается в развертывании шести «драматургических принципов»: исполнение (performance), команда (team), зона (region),

противоречивые роли (discrepant roles), коммуникативный выход за пределы образа (communication out of character) и управление впечатлением (impression management). В книге показан мир, в котором индивиды и группы преследуют собственные интересы, пренебрегая интересами других людей. В тех редких случаях, когда аудитория и исполнители вынуждены сотрудничать, они все-таки стараются надеть свои маски и скрыть подлинные «Я». Эту идею можно обозначить как тезис о двух «Я». Во второе издание книги «Представление себя другим» Гофман включил фрагменты, которые существенным образом корректируют данную концепцию. Во введении ко второму изданию Гофман различает впечатления, которое человек хочет произвести, от впечатления, которое он производит. Ключ к данному различению

— намерения индивида. Проблема заключается в осознании исполнителем собственного исполнения [32, P. 14]. Если человек так вживается в свою игру, что верит в ее правдивость, ситуация радикальным образом меняется. Данное различение позволяет существенно скорректировать первый драматургический постулат: постулат «исполнения». Он имеет семь отличительных признаков, один из них — мистификация, то есть способ, с помощью которого усиливаются одни элементы исполнения и скрываются другие. Гофман полагает, что акторы делают это, чтобы поддерживать дистанцию с аудиторией (считается, что дистанция делает их более привлекательными и таинственными). Он цитирует афористичный совет королю: если народ разочарован, избегай близких отношений с ним. Это разновидность мистификации, осуществляемой с помощью масок и изображений. Ранее Гофман рассматривал такую мистификацию как средство сокрытия внутреннего «Я» за презентациями внешнего «Я». При переиздании книги тезис о двух «Я» существенно корректируется. Гофман добавляет раздел «Действительность и уловки», где приводит пример, опровергающий эту концепцию: «Когда мы наблюдаем американскую девушку из среднего класса, изображающую глупышку, чтобы польстить самолюбию своего парня, мы готовы усмотреть в ее поведении явное коварство. Но, подобно ей и ее другу, мы воспринимаем как совершенно естественный и безыскусный тот факт, что исполнителем лукавого действа является юная девушка из американского среднего класса. Нимало не задумываясь, мы не принимаем в расчет большую часть этого спектакля» [32, P. 81]. Именно то обстоятельство, что большая часть спектакля никого не может ввести в заблуждение, в корне подрывает тезис о двух «Я». Видимое лукавство девушки — не что иное, как настоящая игра юной американки. В конце главы об управлении впечатлениями Гофман добавляет еще один раздел. Здесь нет упоминаний о девичьих уловках и коварстве, зато есть указание на то, что обыкновение прикидываться дурочкой порождает особый вид отчуждения от собственного «Я» и осторожность по отношению к другим [32, P. 229]. Возможности драматургического анализа становятся в данном случае ограниченными. Есть основания рассматривать стремление короля держаться подальше от народа как расчетливую игру. В конце концов, он может прекратить представление, если сочтет это необходимым и, во всяком случае, отделить свою актерскую игру от самого себя (как это бывает при механическом исполнении роли). Но девушка находится в принципиально иной ситуации: она не может отделить от себя свое лукавое действо и множество сопровождающих его «Я», которые не являются ни масками, ни изображениями. Это приводит к радикальному усложнению структуры личности, включающей множество различных «Я», каждое из которых создает свою перспективу социального действия. В этой мультиплицированной совокупности «Я» уже не остается места хитрому игроку, манипулирующему видимостями.

В 1956 г. книга «Представление себя другим» заканчивалась словами: «Сама непреложность и выгодность попыток показать себя, человека светского воспитания, в ореоле морали, заставляет вести себя так, как будто бы мы выступаем на сцене» [32, P. 244]. В издании 1959 г. Гофман сохраняет это высказывание: мораль — не более чем сценическое впечатление. Затем следует раздел «Сценическое поведение и социальное “Я”», где проводится различение «Я»-исполнителя (self-as-performer) и «Я»-персонажа (self-as-character). Это различение остается достаточно нечетким и непоследовательным. Зато Гофман делает в высшей степени эксцентричное заключение: все предшествующие рассуждения об

исполнителях, сценах, командах, сценическом оснащении и т. п. — не более чем риторика и коварный тактический маневр. Столь остроумный эндшпиль заставляет усомниться в игре Гофмана так же, как он имел основания сомневаться в коварстве американских девушек из среднего класса. Вероятно, таким остроумным способом он сохранил подлинность своей игры в социологию. Театральная метафора исчерпала объяснительные возможности, поскольку стало ясно, что «изображения» — такая же реальность, как сама реальность.

К началу 1960-х годов концептуальный лексикон и стиль Гофмана вполне сформировались, установилась и общая направленность его теоретической концепции: в межличностном взаимодействии люди являются манипуляторами социальных ситуаций и, будучи включенными в отношения доверия, подчинены им. В 1961 г. Герберт Блумер приглашает Гофмана в Калифорнийский университет в Беркли. До этого, в 1954-1957 гг., Гофман работал в Национальном центре психиатрии, где вел систематические наблюдения за повседневным поведением больных и персонала. В книге «Узилища»2 (1961) излагаются результаты наблюдения за пациентами психиатрической клиники. Словом asylums обозначаются учреждения, где осуществляется контроль над временем и пространством заключенных в них людей — заимствуя термин у Эверетта Хьюза, Гофман назвал эти учреждения «тотальными институтами». Следуя неординарному принципу изучать заболевания, наблюдая не за пациентами, а за врачами, Гофман показал организацию повседневной жизни в одном из «тотальных институтов» — психиатрической лечебнице, — где все направлено на подавление личностной идентичности: организация пространства, распорядок дня, техники обращения, постоянное наблюдение [21, P. 5-6]. Это имело важное значение для начала публичной дискуссии о методах психиатрической диагностики и «деинституционализации» психиатрических больниц в США. В четырех составляющих книгу очерках развивается концепция социальной девиации, в центре которой — зависимость определения нормы и патологии от институциональных норм социального контроля. В 1964 г. опубликована знаменитая книга «Стигма». Начиная изложение с рассказа о девушке, которая родилась без носа, Гофман делает вывод, что все люди в той или иной степени стигматизированы — являются заложниками своего внешнего вида и других объективированных «исполнений» [28]. Внешний вид представляет собой проявление личностной идентичности, и люди стремятся управлять сведениями о себе.

В 1960-е годы в теоретических воззрениях Гофмана обозначился существенный поворот: театральная метафора уступает место концепции игры. В книгах «Общение» (1961) и «Стратегическое взаимодействие» (1970) он рассматривает «движения» или перемещения, осуществляемые участниками взаимодействия. Эта работа открывает проблематику теории игр и теории рационального выбора. Сама идея использования теории игр в социальных науках принадлежит Д. Нейману и О. Моргенштерну, классическую монографию которых Гофман хорошо знал и неоднократно цитировал [36]. Гофман показывает, что фабрика социального взаимодействия работает прежде всего на поддержание доверия и чувства безопасности. Если бы не рутинные правила, мир был бы враждебной средой, и каждая встреча несла бы в себе угрозу. Рутинность — удивительное свойство социального мира. Однако здесь действуют закономерности особого рода. Объяснение природных событий и объяснение, например, правил поведения на проезжей части улиц относятся к разным мирам. Есть мир вещей, и есть мир социальных фактов. Возможно, это неокантианское различение послужило основанием неприятия Гофманом экспериментального метода в исследовании групповой динамики. Он говорил, что в данном случае с людьми работают не просто как с крысами, а как с одиночными крысами. В предисловии к книге «Публичные отношения» (1971) он назвал проверку гипотез о поведении людей «магией». Вместо того, чтобы рассматривать предсказуемость социального мира как проявление естественных законов, Гофман считал, что она вытекает из соблюдения правил социальной интеракции, которые не воспроизводят социальный порядок и не заставляют людей вести себя определенным образом. Правила являются предметом интерпретаций, исключений и принятия решения вести себя по-другому. Идея о том, что мир даже в своих мельчайших проявлениях предсказуем и являет собой континуум форм распознавания, развернута в гофмановских работах позднего периода.

Более десяти лет Гофман работал над своей главной книгой «Анализ фреймов», которая вышла в свет в 1974 году. В «Анализе фреймов» и последней книге «Формы разговора» (1981) Гофман разработал метасхему для интерпретации повседневной жизни. Опираясь на работы Джона Остина, Джона Серля, Ноама Хомского, а также исследования своих бывших студентов Хэрви Сакса и Эмануэля Щеглова, Гофман изучал формы речевого поведения, в том числе гендерную семантику в рекламе. Проблема заключалась в том, чтобы проследить процесс смыслообразования не в лексике и синтаксисе языка, а в его употреблении, многие элементы которого кажутся малозначимыми и бессодержательными. Участники речевой коммуникации каким-то образом «знают» смысл сообщений до их получения. Гофман показал, что детали формальных и неформальных разговоров исполняются механически и предназначены для решения определенных задач. Мы располагаем определенными речевыми

2 Русским эквивалентом слова «Asylums» автор обязан Б.В. Дубину.

«устройствами» для всех типовых ситуаций: начала телефонного разговора, окончания беседы, введения в разговор новой темы, подтверждения уровня доверительности и т. п. Какими бы тривиальными ни казались эти механизмы, они структурируют восприятие социального мира. Люди живут, играя — такова мысль позднего Гофмана.

С 1968 г. до своей смерти в 1982 г. Гофман работал в университете штата Пенсильвания. В 1981 году он был избран президентом Американской социологической ассоциации. Свое президентское послание Гофман озаглавил «Порядок интеракции» [31]. Его имя и труды получили всемирную известность в последние десятилетия ХХ века. Книга «Представление себя другим в повседневной жизни» постоянно переиздается (ее суммарный тираж превышает полмиллиона экземпляров), входит в университетские программы, переведена на десятки языков, включена в список десяти «Книг двадцатого века» наряду с книгами М. Фуко, М. Вебера, Ч. Райта Миллса, Р. Мертона, Т. Парсонса, Ю. Хабермаса, Н. Элиаса,

Н. Лумана и др. Однако школы Гофмана не существует. Причина этого отчасти связана с эксцентричностью стиля его письма, отсутствием какой-либо систематичности в цитированиях и, главное, видимым теоретическим эклектизмом. Произведения Гофмана кажутся собранием замечательных наблюдений, описаний манер и нравов, которые, как кажется, хорошо известны из повседневной жизни. Рассказывают о его экстравагантных манерах, привычке подсматривать и подслушивать, говорят, он даже обнюхивал знакомых и незнакомых. Популярность Гофмана в немалой степени обусловлена его даром физиономиста. В то же время, сравнение Гофмана с Лабрюйером препятствует пониманию его вклада в теоретическую социологию. Не вполне справедлива и оценка гофмановских исследований как эклектичных. Вообще, реакция профессионального сообщества на идеи Гофмана была достаточно критической3. Причина заключалась, вероятно, в кажущемся аморализме социологии «лицедейства», где даже благонравие не более, чем «исполнение». Э. Макинтайр уловил в гофмановских идеях стремление превратить личность в «вешалку» для различного рода перформансов [34, Р. 30-31]. Поэтому, считает Макинтайр, Гофман не видит внутренней связи социологии с моральной философией и не уделяет никакого внимания моральной критике, которая, по Макинтайру, должна быть главной задачей социальных наук [34, Р. 109]. Р. Сеннет предложил аналогичную интерпретацию гофмановских воззрений на общество как на совокупность сцен, где отсутствует сюжет [40, Р. 36]. Тем самым социолог превращается в отстраненного от жизни скептического наблюдателя «исполнений». Общий отрицательный тон критики был задан, как это ни парадоксально, не «позитивистами» и не структурными функционалистами, а последователями «активистской парадигмы» в социологии, которые проницательно усмотрели в гофмановских идеях пренебрежение индивидуальным действием. Обычно Гофмана считают символическим интеракционистом, хотя в его работах присутствуют и элементы структурного функционализма, экзистенциализма, феноменологии, марксизма, аналитической философии и даже социальной этологии. Вероятно, считая научные школы слишком наигранными исполнениями ролей, Гофман немало сделал для того, чтобы не принадлежать ни к одной из них [15, Р. 6]. Между тем, он не только открыл новую предметную область — социальную организацию повседневного общения, но и создал оригинальный словарь для описания данной области. Результатом метафоризации языка социологии — непрерывного переноса значений — стало «остраннение» реальности, обнаруживающее за каждым смысловым горизонтом новые интерпретационные возможности. Вклад Гофмана в теоретическую социологию заключается в детальной разработке концепции социального «Я» и формулировке проблемы соотношения структуры и действия [35, Р. 2].

Интеллектуальные влияния

Прагматизм. Определяющее влияние на теоретическую концепцию Гофмана оказали идеи американского прагматизма, главная из которых — рассмотрение человека как действующего субъекта, формирующего бытие в соответствии со своими целями, и общества как результата межличностной коммуникации. В центре внимания Гофмана — проблема, сформулированная Уильямом Джемсом: «При каких обстоятельствах мы считаем вещи реальными?». Проблемы бытия как такового в прагматизме нет. Каждый «порядок существования», или «мир» (научный объект, абстрактная философская истина, миф), обладает своим собственным бытием. Прагматистский поворот, отмечает А.Д. Ковалев, «положил начало своеобразному социологическому конструктивизму значительной части американского обществоведения — толкованию социальной реальности как непрерывно творимого продукта повседневных взаимодействий, смысловых интерпретаций и переинтерпретаций... Подход этот заставляет также вспомнить зиммелевскую идею «обобществления» как функциональной формы межчеловеческого взаимовлияния, в которой отдельные люди «срастаются» в то или иное общественное единство» [9, С. 6, 7]. Основное значение прагматистского поворота для социологии заключалось в том,

3 В монографии Е.И. Кравченко — первой книге и пока единственной книге о Гофмане, изданной на русском языке, — содержится детальное изложение творческой биографии социолога, его основные идеи, а также реакция на них научного сообщества [10].

что социальное взаимодействие рассматривалось в контексте действия. В той мере, в какой разные действия влекут за собой разные определения реальности, истина перестает быть единственной, истин становится столь же много, сколь практических ситуаций: каждый прав по-своему. Эта

мировоззренческая установка повлияла не только на философско-социологическую традицию, но и на правовую систему, где, например, суд не обязан устанавливать истину по делу, а обязан принять правильное заключение по материалам дела. Тем самым, проблема заключается в его исполнении. Равным образом, социальные качества должны быть определены не как qualities, а как performances — представления, изображения или исполнения. Основной вопрос социологии Гофмана: «Что происходит на самом деле?». Но и этот вопрос при анализе форм организации опыта оказывается бессодержательным. «На самом деле» мультиплицируется, как в рассказе Аркадия Аверченко «Человек в четырех измерениях» или фильме Рюноскэ Акутагавы «Расемон». Следуя феноменологической традиции, Гофман ставит в центр исследования мыслительные конструкты и выносит за скобки предпосылки знания, в том числе естественную установку здравого смысла, прежде всего, постулат единого мыслящего «Я». Задача заключается в поиске беспредпосылочного знания. Таким беспредпосылочным знанием становятся в работе Гофмана «перформансы»-исполнения — то, что можно назвать прагматистской версией феноменов. «Перформансы» оказываются и формой социальности: есть аудитория — есть и «перформанс», нет аудитории — и «перформанса» нет.

Формальная социология Георга Зиммеля. В центре зиммелевской социологии — проблема описаний социальной жизни как непрерывающегося потока событий. В этом потоке события взаимодействуют таким образом, что самые малозначимые из них влекут за собой серьезные последствия и ничто не может заранее считаться тривиальным. Зиммель писал: «Взаимодействия, которые мы имеем в виду, говоря об «обществе», кристаллизированы в качестве определенных, устойчивых структур, например государства и семьи, сословия и церкви, социальных классов и организаций, основанных на осуществлении общих интересов. Кроме того, существует неизмеримое количество менее заметных форм отношений и видов взаимодействия. Взятые изолированно, они могут показаться малосущественными. Поскольку в действительности они включены в более развернутые и, как это бывает, официальные социальные формации, именно они создают общество в том виде, в каком мы его знаем. Ограничивать исследование «большими» социальными формациями значит оставаться в рамках старой анатомии, которая сосредоточивала основное внимание на таких органах как сердце, печень, легкие, желудок, и пренебрегала неизмеримыми, непоименованными и неизвестными тканями организма. Однако без них главные органы никогда не смогут составить живой организм» [41, P. 9]. Гофман сделал это зиммелевское рассуждение эпиграфом своей докторской диссертации и всегда стремился исследовать банальные, незаметные и не имеющие наименования ткани социальной жизни.

Влияние зиммелевских идей вполне отчетливо прослеживается в понимании Гофманом ритуалов анонимного общения. Зиммель детально прослеживает отражение анонимности капиталистического обращения в повседневной коммуникации, при этом анонимность вовсе не обязательно ведет к тотальному распространению этоса отчуждения индивидуализма. Наоборот, здесь возникают особые условия для возникновения новых форм доверия. «Наша жизнь в значительно большей степени, чем это обычно предполагается, основана на вере в честность других людей, — пишет Зиммель. — Примерами могут служить наша экономика, которая все больше становится экономикой доверия, наша наука, где большинство ученых должны использовать без проверки великое множество результатов, полученных другими учеными. Мы основываем наши самые серьезные решения на сложной системе представлений, большинство которых предполагает уверенность в том, что мы не будем обмануты. В современных условиях ложь, следовательно, становится намного более опасной, чем она была в прежние времена, и затрагивает сами основы нашей жизни. Если бы среди нас ложь была столь привычным делом, каким она была у богов Древней Греции, ветхозаветных патриархов или аборигенов Океании, и если бы мы не умели воздерживаться от нее со всей неукоснительностью нравственного закона, то организация современной жизни была бы просто невозможна; в современной жизни «экономика доверия» приобретает более чем экономический смысл» [41, P. 313]. Зиммель рассматривает парадоксальное соответствие между анонимностью и доверием в самых различных формах. Он показывает, что современные формы повседневности содержат в себе образцы доверительного и учтивого поведения. Зиммель назвал их «установками социабельности», связывая формы социальности с моральными представлениями о «добре». Это объединяет индивидов в регулируемые сообщества и со временем в небольшие социальные миры. На протяжении всего творчества Гофмана в центре его внимания находятся формы социальной интеграции и доверия в мире анонимного общения. В этом отношении он является последовательным зиммелианцем.

Социологический реализм Эмиля Дюркгейма. Дюркгеймовская методология играет исключительно важную роль уже в ранних работах Гофмана [16, P. 43]. Вместо индивидуальных акторов как расчетливых игроков, преследующих свои выгоды, Гофман рассматривает всех участников взаимодействия как хранителей ситуаций межличностного взаимодействия. Основной мотив поведения

заключается в данном случае не в максимизации личной выгоды, а в укреплении социальных ситуаций. По Гофману, социальное действие — это взаимодействие между индивидами. Гофман адаптировал дюркгеймовскую идею морального порядка к межличностному поведению, однако в его методологии имеется существенное отличие от дюркгеймовского социологизма. Моральный порядок, по Дюркгейму, конституирует социальную реальность как устойчивую и всеобъемлющую основу индивидуального существования. С точки зрения Гофмана, моральный порядок — хрупкий, непостоянный, полный неожиданных пустот, требующий неустанного возобновления [15, P. 26]. Однако очевиден переход от индивидуалистической методологии к социологическому реализму. Во всех социальных ситуациях индивиды обязаны «проектировать» свое «Я», выступающее в качестве «позитивной социальной ценности». Этот образ «Я» и является «лицом», и люди прилагают много усилий, чтобы сберечь свое «лицо» и «лицо» других людей. Существует общее соглашение о сохранении «лица» таким образом, чтобы были сохранены и социальные ситуации: потеря лица на вечеринке, деловом завтраке, даже при случайной встрече разрушает все событие. Стремление сохранить лицо другого требует тактичного поведения, а стремление сохранить свое лицо требует внимательного наблюдения за собственными действиями. «Социально одобряемые качества и их отношение к лицу превращают каждого человека в его собственного тюремщика, — пишет Гофман, — этот фундаментальный социальный ограничитель действует даже тогда, когда человеку нравится его камера» [27, P. 10]. Лицо приводит наши действия в соответствие с нашими проектируемыми «Я». Соответствие достигается как путем избегания определенных действий, так и их коррекцией. Результатом «лицедейства» является саморегулируемое взаимодействие, поддерживающее «ритуальное равновесие» [23, P. 45]. Равным образом объясняются всякого рода затруднения и неловкие ситуации в межличностном общении — они возникают тогда, когда не поддерживается социальное «Я». Тем обстоятельством, что люди не всегда попадают в неловкие ситуации, они обязаны как силе ритуального порядка, так и распространенности правил такта и вежливого поведения. Чаще всего значение собственной персоны преувеличивается, поэтому потеря лица могла бы превратиться в общую проблему, но этого не происходит, лицо теряется только в тех случаях, когда проектируемое и реальное «Я» перестают различаться [23, P. 111].

В книге «Ритуалы взаимодействия» (1967) развертывается идея Дюркгейма о формах знания, объединяющих индивидов в общественное целое [26]. В «Элементарных формах религиозной жизни» показана граница между сакральным и профанным мирами, проходящая и через мир человека. Дюркгейм говорит о двойственной природе человека, являющегося одновременно и профанным индивидом, и сакральным социальным существом. Человеческую природу пронизывает неземная сущность, часть тела и вместе с тем бестелесная, — это душа. Мистическим образом профанное тело превращается в сакральное бытие. Верования и ритуалы — коллективные представления — поддерживают социальное бытие и, соответственно, различение сакрального и профанного. По Дюркгейму, в тотеме происходит слияние религиозного и социального, божество есть не что иное, как сам клан, персонифицированный и представленный в видимой форме животного или растения [18, P. 283]. Соответственно, обществу приписывается моральный авторитет, посредством идеализации которого оно воспроизводит себя. В той степени, в какой индивид — частичка священного социального существа, он является частичкой ритуального порядка жизни. Признание этого обстоятельства уводит Гофмана от индивидуалистической интерпретации игры. Индивид — одновременно корыстное и учтивое существо, что соответствует общей идее социального равновесия. Такая постановка вопроса восходит к дискуссиям о естественных и социальных качествах в британском Просвещении, в частности, шотландской школе нравственной философии, в которой, вероятно, впервые в истории идей была отчетливо сформулирована проблема моральности выгоды и выгодности морали.

Отличие гофмановских «правил взаимодействия» от дюркгеймовских «социальных фактов» состоит в том, что последние «индивидуальны», то есть представляют собой внутренние ограничения интеракции. Основное внимание Гофмана направлено не на солидарности, то есть правила социального взаимодействия, а, наоборот, на нарушение правил, которое тоже является правилом. Поэтому он рассматривает правила не столько как ограничения, сколько как ресурс социального действия. Здесь Гофман близок к аналитической философии, где акцентируется различие дискурсивного и практического знания и «индексичность» социальных действий. Индивид «знает», что он делает, только в рамках практического знания, и вопросы о смысле его действий смысла не имеют. Центральной проблемой становится здесь проблема следования правилу и соподчиненности «фреймов», организующих социальные миры.

Символический интеракционизм. Гофмановские исследования развивались под непосредственным влиянием Герберта Блумера, который до 1952 г. работал в Чикаго, а потом в университете Беркли. Термин «символический интеракционизм», предложенный Блумером в 1937 г., получил широкое распространение и стал означать определенный стиль участвующего наблюдения и полевых исследований. В 1969 г. Блумер опубликовал книгу «Символический интеракционизм», которая продолжает традицию У. Джемса, Дж. Дьюи и Дж. Мида. Блумер обобщил их идеи в трех постулатах и

шести «базовых представлениях». Три постулата Блумера гласят: социальное действие само по себе не имеет смысла, а основано на значениях, которые ему приписываются; смысл действия является производным от социальной интеракции; действие непрерывно преобразуется в ходе социальной интеракции. Шесть «базовых представлений» излагаются в следующем виде: общество — это совокупность индивидуальных «исполнений» (performances), социальная интеракция является главной для всех определений общества, объекты являются объектами интерпретации, социальная жизнь является целенаправленной, интерпретативной и взаимосвязанной [14, P. 6-21]. Гофман следовал в тематическом русле символического интеракционизма, однако не разделял его индивидуалистическую методологическую установку. Равным образом он критично относится к идее Альфреда Шютца о социальном конструировании повседневности. Гофман, скорее, реалист, предполагающий существование физического мира и общества sui generis как внешних ограничителей индивидуальных представлений. Эти ограничения входят в определение ситуации в качестве объективных неконструируемых компонентов. Организации и институты обеспечивают взаимодействие людей как обладателей социальных статусов, собственников, распоряжающихся властными ресурсами и т. п. Любая организация и институт предстают как определенные виды деятельности людей в определенном месте. Превращение людей в членов организации можно назвать перемещением ситуации взаимодействия в определенный «организационный фрейм» — так воспроизводятся социетальные структуры [17, P. 294]. Аналогичным образом, но на более высоком, рефлексивном уровне «рефрейминга» формируются интеллектуальные миры, порождающие отделенные от повседневной рутины дискурсивные сообщества и формы знания. В центре внимания Гофмана были грамматика и синтаксис социального взаимодействия, поведение индивидов как производное от социального порядка, а не как результат индивидуального выбора. В книге «Ритуал взаимодействия» Гофман пишет: «Изучение взаимодействия

— это изучение не индивида и его психологии, а, скорее, синтаксических отношений между действиями различных людей... Нет, следовательно, людей и их действий. Скорее, есть действия и их люди» [26, P. 2-3]. Уже на закате жизни Гофмана спросили, считает ли он себя символическим интеракционистом. Он ответил, что этот термин слишком расплывчатый и не может быть использован [45, P. 235-236].

Этнометодология. В 1950-е годы Гарольд Гарфинкель ввел в обиход понятие этнометодологии. Речь идет о том, как люди рассуждают о мире и как обосновывают свои суждения. Идея этнометодологии возникла из наблюдения за способами вынесения судебного вердикта присяжными. Гарфинкель пришел к убеждению, что главный вопрос для присяжных заключается в различении того, как они принимают решения в своей повседневной жизни и как они должны принимать «обоснованное» решение в судебном заседании. Например, присяжные хотят знать, чем отличается «факт» в обычной жизни и «факт» в юридической практике. Иначе говоря, они хотят знать метод, который должны использовать, чтобы «делать» судебное решение [19]. Этнометодологи обычно говорят не о том, что есть, а о том, что делается, заглавия их статей обычно содержат глагол «делать»: «делать дружбу», «делать знание», «делать разговор» и т. п. (doing friendship, doing knowledge, doing conversation). Практические рассуждения, сопровождающие эпизоды повседневной жизни, будь это завершение телефонного разговора или заказ бутерброда, обнаруживают в себе специфические процедуры, сходные с алгоритмами, которые использует программист. Эти процедуры имеют характер неявного, подразумеваемого знания. Например, если в телефонном разговоре возникает реплика «Значит, увидимся в пятницу после полудня», то последние слова чаще всего распознаются не как требование подтверждения предстоящего события, а как вежливое предложение закончить телефонный разговор. Равным образом предметом гофмановских исследований стало «делание социального действия». В последние годы жизни Гофман много сотрудничал со специалистами по коммуникативной лингвистике и прагмалингвистике, изучая формы повседневной речевой коммуникации.

Неокантианская методология. Некоторые исследователи прослеживают в работах Гофмана влияние трансцендентальной философии и, особенно, неокантианского учения о методе [44]. Влияние трансцендентализма можно усмотреть в анализе формальных схем опыта — проблемы, обозначенной Кантом как схематизм рассудка. Рассматривая способность суждения подводить под правила, то есть различать подчиненность правилу, Кант говорит о схемах чувственных понятий как правилах синтеза воображения: «Этот схематизм нашего рассудка в отношении явлений и их чистой формы есть скрытое в глубине человеческой души искусство, настоящие приемы которого нам вряд ли когда-либо удастся раскрыть <.> Мы можем только сказать, что <.> схема чувственных понятий <.> есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения a priori; прежде всего, благодаря схеме и сообразно ей становятся возможными образы, но связываться с понятиями они должны только при посредстве обозначаемых ими схем и сами по себе совпадают с понятиями не полностью» [7, C. 158, 159]. Разработанное Гофманом понятие фрейма является отдаленным аналогом кантовской «схемы»4. Он принимает неокантианский постулат о доминировании форм знания и ценностных установок над

4 На данное обстоятельство обратил внимание автора А. Д. Ковалев.

эмпирическим материалом. Однако присущая неокантианской методологии отточенность определений и логическая прозрачность идеальных типов заменяется Гофманом рядами метафор и аллюзий, которые сближают его манеру с дильтеевским «вживанием» в предмет. Метафорический перенос значения сохраняет проблематичность научной гипотезы, возможность сомнения и опровержения. Гофмановская метафора принадлежит неявному знанию, она всегда может быть переосмыслена или опровергнута. В этом отношении он следует путем предположений и опровержений и остается приверженцем рациональной концепции науки. Многие из метафорических конструкций Гофмана могут быть проверены экспериментально. Не вполне ясен вопрос о различении наук о природе и наук о культуре — квинтэссенции фрайбургского неокантианства. Хотя предметом его исследований были формы культуры и, в некоторой степени, субъективные смыслы взаимодействия, он не считал природный мир миром закономерностей, а мир культуры — миром ценностей. Соответственно, в работах Гофмана нет упоминаний о номотетическом и идеографическом методах. Например, его рассуждение о первичных системах фреймов, различающих природу и культуру, чисто прагматистское по аргументации, сводит проблему к возможности влиять на события.

Основные понятия

Гофман создал новую тематическую область социологии и специфический словарь, который не является в строгом смысле терминологией, поскольку терминологическая единица должна сохраняться во всех контекстах, а у Гофмана происходит непрерывное развертывание понятий по метафорической спирали. Возникновение новых областей науки требует нового языка, и лингвистическими инновациями в гуманитарных науках ХХ века никого не удивишь. Но семантика гофмановского языка определяется не содержанием понятий, а контекстами словоупотребления, заимствованными, как правило, из повседневного языкового узуса и содержащими выраженный образно-экспрессивный компонент. При этом «этнография метафор» включает десятки смысловых единиц и развертывается в форме детальных определений и классификаций, редко проясняющих суть дела, зато всегда сопровождаемых примерами. Поэтому перевод опорных понятий Гофмана в некоторой степени равнозначен переключению кодов, где в зависимости от интуитивных переводческих решений наряду с фиксированной лексикой и изложением используются транслитерации и транскрипции, которые, как кажется, принимаются русской речью. «Фрейм», «перформанс», «интеракция» могут считаться терминами теоретической социологии и не требуют перевода. Не допускают ни перевода, ни транслитерации в русском алфавите мидовские понятия «I» и «Me». В ряде случаев приходится сопровождать смысловые единицы дополнительными толкованиями. Например, ни «лицедейство», ни «лицевая мимика» не являются лексическими эквивалентами понятия «face-work». В данном случае более пригоден окказионализм «работа лица». Так или иначе, требуется рассказ о гофмановских понятиях.

Исполнение (performance). В американской социологии оппозиция quality/performance получила детальную разработку как противоположение предписанных и достигаемых статусов. В парсонсовской системе типовых переменных социального действия [42] они образуют пару категорий ascription/achievement. Некоторые социальные статусы и соответствующие им качества являются предписанными (ascribed): пол, возраст, раса, другие — достигаемыми (achieved): престиж, доход, образование. Проблема заключается в установлении форм социальной организации, конституирующих предписания и достижения как базовые типы социальной регуляции. «Рассматривая качества актора, в той мере, в какой имеется в виду его позиция в социальной системе, мы говорим о его статусе, рассматривая исполнение (performance), мы может говорить о его роли в узкотехническом смысле» — пишет Т. Парсонс. Различие между исполнением и качеством относительно. Любое исполнение содержит в себе то, что может быть названо аскриптивным, или основанным на качестве описанием «того, что действует». Оценка исполнения всегда соотносится с данным основанием; мы практически никогда не рассматриваем исполнение без принятия во внимание того, кто ответственен за него. Так, мы говорим: «Неплохо сделано, учитывая, что ему только двенадцать лет» или «С таким опытом можно было бы сделать и получше» [37, P. 393-394]. Парсонс развил теорию нормативного контроля социального поведения где исполнения ролей вписаны в основные измерения социальной системы действия. В центре внимания Гофмана — внутренняя структура «перформансов»-исполнений. Исполнение определяется как «деятельность участника данной ситуации <общения>, которая предназначена для воздействия тем или иным образом на других участников» [32, P. 26].

Различение quality и performance является своеобразным концептуальным перифразом классических философских категорий. Достаточно отчетливо оно было сформулировано в новоевропейской философии как проблема первичных и вторичных качеств (Дж. Локк). Первичные качества (например, масса и протяженность) определяются независимо от восприятия познающего субъекта, тогда как вторичные качества (например, цвет и вкус) не могут быть рассмотрены вне процесса восприятия. В гегелевской философии эта проблема получила безукоризненное решение в категориях «сущность» и «видимость». Когда говорят, что вещи на самом деле не то, чем они представляются, непосредственное

бытие вещей рассматривают так, как если бы они были корой или завесой, за которой скрывается сущность. «Но одним лишь блужданием из одного качества в другое дело еще не окончено,.. — пишет Гегель. — Так, обычно говорят, что в людях важна их сущность, а не их деяния и их поведение. Это правильно, если это означает, что то, что человек делает, должно рассматриваться не в своей непосредственности, а лишь так, как оно опосредствовано его внутренним содержанием, как проявление этого внутреннего содержания. Сущность светится в самой себе видимостью» [5, C. 265, 268-269]. Если видимости и «перформансы» становятся предметом рефлексии, в них обнаруживается то, видимостью чего они являются — эта идея могла бы стать философским основанием исследовательской программы Гофмана, однако классическая философия находилась вне его поля зрения.

В центре внимания Гофмана тезис, что сокрытие своей подлинной сущности подчинено социальному порядку. Quality требует для своего воплощения в социальном взаимодействии performance. Иными словами, то, как человек скрывает свое подлинное лицо и демонстрирует лица неподлинные, является социальным фактом и обнаруживает смысл социального взаимодействия. И та, и другая личины — реальность. Язык служит в равной степени как обнаружению, так и сокрытию мыслей. Театральность социального взаимодействия трактуется Гофманом как необходимое условие способности индивида разделять «Я» на множества частичных «Я» — совокупность персонализированных исполнений.

В книге «Анализ фреймов» Гофман пишет, что мир — вовсе не театр, а самая настоящая реальность. Даже театр является реальностью, и к нему нельзя подходить с театральными мерками. Наряду с радикальным переосмыслением драматургической метафоры Гофман приходит к новому пониманию перформанса-исполнения. Перформанс, по Гофману, это структура (arrangement), которая превращает индивида в сценического исполнителя, который, в свою очередь, является объектом наблюдения со стороны людей, образующих «аудиторию», и этот исполнитель может разглядываться ими вдоль и поперек и действительно разглядывается без какого-либо риска обиды, поскольку сами его действия предназначены для разглядывания [25, P. 124]. Соответственно, выделяются различные типы перформансов. Один из них — «чистый перформанс», где нет ни аудитории, ни исполнителей: Гофман приводит в пример ночной клуб, где по мере развития действа аудитория постепенно втягивается в него. Противоположная ситуация складывается на радио, где аудитория вообще не присутствует на представлении. Все эти ситуации характеризуются смещением актуальной интеракции к определяющему ее фрейму. Как афористически выразился Гофман, «дело не в интеракции, а во фрейме» [25, P. 127]. Таким образом, развертывается идея личности как совокупности общественных отношений, или фреймов, выйти из которых, в отличие от спектакля, невозможно. М.Л. Гаспаров пересказывает следующий сюжет. Живут шесть мужчин: семьянин, патриот, блондин, химик, спортсмен и мерзавец; и шесть женщин с такими же характеристиками. Все друг с другом связаны: супруги, любовники, приятели, сотрудники. Отношения запутываются, семьянин ревнует жену к спортсмену, по наущению мерзавца добывает у химика отраву и губит соперника. Начинается следствие, и скоро обнаруживается, что все шестеро были одним и тем же лицом. Больше того: не исключена возможность, что и следователь то же самое лицо. Что же, стало быть, произошло? [4]. Вопрос остается без ответа. Так или иначе, все эти образы хорошо фреймированы. Равным образом Гофман говорит о Джоне Смите как друге, отце и сантехнике, причем этот Джон Смит принимает эти перформансы как свои идентичности, и не может «выйти из спектакля» без экзистенциального решения. Театральная метафора в межличностных отношениях становится абсурдной, поскольку сценическая постановка и жизненные роли имеют в своей основе принципиально разные механизмы. Соответственно, социальное «Я» — не сущность, закрытая сценическими событиями, а изменяемая формула, которая определяет поведение в этих событиях [25, P. 573].

Фронт (front). Чтобы исполнения были успешными, индивид должен поддерживать в активном состоянии «фронт» с соответствующим сценическим оснащением (stage props) — например, возвышение для выступающего с речью адвоката или белый халат врача, иметь подходящее для ситуации выражение лица, обнаруживать ролевые установки — и при этом демонстрировать уверенность в том, что все производимые действия являются «самыми что ни на есть настоящими» [32, P. 28]. Фронт — это «совокупность абстрактных стереотипных ожиданий, предуготавливающих аудиторию к определенному исполнению» [32, P. 37], видимая часть исполнения, добавляющая к нему драматическое осознание (dramatic realization). Драматическое осознание помогает участникам спектакля выполнить все, что они намереваются выполнить в ходе взаимодействия. Например, если школьник хочет показаться внимательным во время урока, он не сводит глаз с учителя. Ирония в том, что мальчик столь поглощен своими усилиями продемонстрировать сосредоточенность, что у него уже не остается времени слушать урок. Драматическое осознание явственно обнаруживает различие между тем, что происходит на самом деле, и тем, что хочет участник ситуации: действие и выражение действия значительно различаются. Исполнения не только осознаются в драматическом ключе, но также и «идеализируются», то есть оформляются и представляются как наилучшим образом соответствующие нормам и ценностям культуры. Когда это возможно, люди поддерживают экспрессивный контроль над своими действиями,

как бы оберегая их. Однако в ходе развертывания «перформансов» могут создаваться и «негативные идеализации». Пример тому — попрошайки, которые в надежде получить побольше стремятся выглядеть жертвами социальной несправедливости.

Участники взаимодействия часто создают «мистификации» — фиктивные представления о себе. Это бывает в тех случаях, когда их притязания неоправданны и статус поддерживается исключительно символически. Такого рода ситуации довольно эффективно используются проходимцами. Например, британские аристократы имеют все возможности доказать свое благородное происхождение, но их акцент и внешность считаются вполне достаточными для идентификации. Поэтому и фиктивные аристократы имеют возможность обходиться без документальных свидетельств в своих исполнениях. Результаты фиктивных «перформансов» обескураживающи. Чем ближе жульническое исполнение к реальности, тем больше угроза ослабления в нашем сознании морального соответствия между правом на участие в игре и умением играть ее [32, P. 66-70]. Возникает следующая картина. Исполнения равным образом осознаются и идеализируются поскольку слишком-человеческие «Я» (all-too-human selves) преобразуются в социализированные существа, способные к экспрессивному контролю. В ходе исполнения игры индивидуальные качества могут приобретать эластичность и приспосабливаться к ситуации, а различные аудитории могут быть в той или иной степени «мистифицированы», тем самым исполнитель получает возможность поддерживать по отношению к ним дистанцию, чтобы казаться более интересным.

Команды (teams). Успешные исполнения обычно осуществляются не людьми, а командами, которые распределяют внутри себя как риски, так и дискредитирующую информацию. Делается это примерно так, как в тайных обществах [32, P. 75-76]. Команды направляются руководителями, которые репрезентируют себя таким образом, чтобы примирять внутригрупповые коллизии и определять исполняемые роли [32, P. 102-103]. Обычно они действуют во «фронтальныхрегионах» (front regions) — пространстве, которое позволяет видеть их со стороны публики. В этом положении руководители команд должны быть учтивы и хорошо понимать все декоративное оснащение сцены. Команды репетируют, отдыхают и отходят в «тыловые регионы» (back regions), или закулисья — пространства, где все, что представлялось во «фронтальных регионах», имеет совершенно противоположное значение. Фронтальный и тыловой регионы связаны «охраняемыми проходами». Успех фронтальных исполнений часто предполагает соглашение между командой и аудиторией о том, чтобы рассматривать передний план сцены как единственную реальность.

Дифференцированное по регионам командное исполнение игры наделяет исполнителя прерогативой владения тайнами. Когда нужно узнать, что происходит в закулисье, люди с «противоречивыми ролями» пытаются получить доступ к тайне путем маскировки под членов команды. Гофман различает пять видов тайн: «сокровенные тайны» (dark secrets) — факты, несопоставимые с образом команды;

«стратегические тайны» — факты, характеризующие цели деятельности; «внутренние тайны» — факты, позволяющие распознавать члена команды; «доверительные сведения» — факты, знание которых свидетельствует о доверии; «мнимые секреты» — факты, которые можно разглашать без ущерба для командного представления [32, P. 141-143]. Многие заинтересованные лица пытаются выведать эти тайны и тем самым получить доступ к закулисью. Но структура сцены такова, что как бы они ни маскировались, их роли остаются противоречивыми. Например, можно стать «близким к команде человеком», «медиатором», «конфидентом» и, что бывает редко, коллегой. Однако информация все-таки может быть собрана по крупицам и без маскирующих действий. Исполнители, как говорит Гофман, «выходят из образа», и спектакль рассыпается. Эти «выходы из образа» принимают четыре формы. Во-первых, это перемывание костей, то есть обсуждение отсутствующих; во-вторых, сценические разговоры, когда члены команды обсуждают исполнения ролей; в-третьих, командный сговор, смысл которого заключается в обсуждении внутренних дел, недоступных для внешней аудитории. Так поддерживается жесткая граница между командой и аудиторией. Наконец, «выходы из образа» принимают форму перестроений в ходе исполнения. Страх перед возможностью раскрытия компрометирующей информации побуждает исполнителей «управлять впечатлениями» и избегать неблагоприятных для них «сцен», где проектируемые «Я» рискуют войти в противоречие с «Я», представленными вовне. В такие нелегкие времена индивид всецело зависит от такта и благожелательности аудитории, ее способности ограничить степень опасности во взаимодействии. Аудитории соблюдают тактичную тактичность. Как только их коллективное исполнение становится напряженным или слишком прозрачным, драматургическая структура социальной интеракции внезапно обнажается, и тогда для того, чтобы скрыть быструю перестройку схемы действий команды, необходимы смех или саморазоблачение.

Ситуативная уместность (situational propriety). Для распознавания смысла межличностного общения его участники должны знать правила поведения в такого рода ситуациях, то есть владеть контекстуальными описаниями. В современной коммуникативной лингвистике к данному понятию наиболее близко понятие пресуппозиции. Об уместности или неуместности действия нельзя судить без

учета социального контекста. Например, предложение выйти замуж будет иметь несколько разный смысл в зависимости от того, сделано ли оно на дискотеке или в церкви. Индивид может вкладывать в действие свой смысл и определять ситуацию, как ему хочется, но если действие будет ситуативно неуместным, его социальный смысл разрушится. Равным образом нельзя судить о соответствии действия норме за пределами ситуативной уместности. В данном пункте суждения Гофмана основаны на критике преобладавшего в американской психиатрии 1950-х годов направления, в котором акцентировались не физиологические, а моральные, правовые и другие нормативные квалификации отклоняющегося поведения. Гофман показал, что ситуационные недоразумения и неуместное поведение коренятся прежде всего в неопределенности структурных обязательств. Например, неуместные поступки могут быть следствием рассеянности, чувства отчужденности, страха, разочарования, ресентимента, социальной некомпетентности. Неуместное поведение может являться симптомом психических заболеваний, но в определенных ситуациях так называемые сумасшедшие поступки нередко совершенно понятны и нормальны. Иногда ситуации определены вполне отчетливо, и схемы уместных действий не вызывают сомнения. Однако встречаются и ситуации с несовместимыми контекстами. Гофман различил «общение» (encounter), где определение ситуации создается ее субъективной пресуппозицией (например, деловой разговор) и «событие» (occasion), где смысл действия задан внешними обстоятельствами. Такими событиями-оказиями являются, например, празднование Нового года или вручение дипломов в университете, когда нужно изображать благодарность преподавателям. Общение и событие отличаются от «встреч» (social gatherings), под которыми Гофман понимал спонтанные коммуникации, вызывающие своего рода межличностный мониторинг, например, обмен быстрыми взглядами в лифте или вестибюле. «Общения» отличаются от «встреч» своей целенаправленностью. Все эти типы контекстуальных ограничений структурируют повседневное поведение.

«Вовлеченность» (involvement). В данном случае проблематизируется способность актора концентрировать внимание на осуществляемых действиях (либо, наоборот, не обращать на них внимания) [22, P. 43]. Вовлеченность означает, что в повседневной жизни люди не просто находятся под воздействием ситуации, а подчинены необходимости включаться в ситуацию определенным образом. Понятие вовлеченности (заимствованное у Джемса) вошло в социологический лексикон благодаря работам Альфреда Шютца, который использовал его как своеобразный социологический дериват гуссерлевской «интенциональности». Вовлеченность характеризует степень направленности на объект и является основным структурирующим фактором определения ситуации. Для каждой ситуации общения существует, по Гофману, несколько «контуров вовлеченности». Например, обмен речами на официальной встрече предполагает, что участники не воспринимают ее как событие своей личной жизни и вовлеченность в нее ограничена протоколом. Наоборот, некоторые ситуации требуют полной самоотдачи и не всегда заканчиваются удачно, поскольку нет возможности минимизировать вовлеченность и оценить их со стороны. Невозможность или нежелание участвовать в ситуации предполагает демонстративное экранирование вовлеченности. Чтение газеты или книги может «закрыть» своим контуром невольное подслушивание происходящего рядом разговора. Таким образом, можно находиться при ситуации, но не участвовать в ней. Во всех случаях вовлеченность лежит в основе надежности и предсказуемости мира: мы знаем, что происходит на самом деле [21, P. 72]. Определение вовлеченности восходит к ранним работам Гофмана, где он говорит о эвфории как чувстве уверенности при вступлении в контакт. Вовлеченность является необходимым условием межличностного взаимодействия, предполагающим определенный настрой участников, в частности, преодоление отчуждения и самодовольства, в том числе «внешних предубеждений», «внутренних установок» и «установок других». Как правило, успешное межличностное взаимодействие требует сохранения, как говорит Гофман, деликатного равновесия вовлеченности и самоконтроля: неконтролируемая

вовлеченность столь же неизбежно приводит к разрушению интеракции, сколь и избыточный самоконтроль.

В книге «Поведение в общественных местах» проводится филигранное различение «доминантной» и «дополнительной» вовлеченности. Доминантная вовлеченность диктуется самой ситуацией общения в качестве ритуального обязательства и поддерживает «контур взаимодействия», а дополнительная вовлеченность может мобилизоваться в ситуации общения в связи с основной. Обычно дополнительная вовлеченность заполняет «пустоты» в разговоре, но в определенных ситуациях становится необходимой для реализации основной вовлеченности и даже превращается в основную. Например, пациент в ожидании приема у врача может пролистывать журнал, и эта вовлеченность, несомненно, является второстепенной, дополнительной. Мужчина, увлеченный теленовостями в то время как девушка шепчет ему на ухо милые глупости, разрушает интеракцию вследствие непонимания основного и второстепенного «контуров взаимодействия» (впрочем, это неочевидно). В целом, и доминантная, и дополнительная вовлеченности являются важными элементами интеракции — их различение позволяет участникам взаимодействия сохранить значительную автономию и дистанцированность. Нередко в ситуации общения одновременно развертывается несколько интеракций, каждая из которых кажется

доминантной, тогда как на самом деле доминантной является кажущаяся самой незначительной. Например, студент очень внимательно слушает преподавателя и обменивается быстрыми понимающими взглядами со студенткой. Как в данном случае отличить доминантную вовлеченность от дополнительной? В некоторых ситуациях создаются особые ритуальные «устройства» для защиты, или экранирования «контура взаимодействия». Гофман называет их «защитой вовлеченности». Типичный «экран» от взаимодействий в современной городской жизни — газета, которую принято читать в общественном транспорте. Так или иначе, люди одновременно удерживают в сознании множество «контуров интеракции» и, соответственно, ролевых репертуаров.

Доступность (accessibility). Данное понятие описывает открытость ситуации для других. Ежедневно мы становимся доступны друзьям, незнакомцам и незнакомкам и соблюдаем тысячу условностей, регламентирующих возможность вступить в контакт. Гофман использует для характеристики доступности термин международного права — «ратификация». Ратификация регламентирует прежде всего начало коммуникации между незнакомыми людьми. Собственно говоря, речь идет о ритуалах знакомства. Некоторые контакты являются ратифицированными, например, учтивый вопрос «Который час?» осторожно приоткрывает коммуникацию. Вступление в контакт женщины с незнакомым мужчиной на улице сразу же обнаружит недоступность ситуации либо переопределит ее. Однако вступление в разговор мужчины с незнакомой женщиной более доступно. Регламенты доступности делают людей членами общества. Мы часто встречаем друзей на улицах большого города, но не стремимся к интенсивному контакту — тогда миг доступности заполняется улыбкой и взглядом. Этой маленькой хитростью мы демонстрируем ритуал почитания: мы заняты делами и избегаем ситуации, в которой трудно поддержать соответствующую вовлеченность.

Доступность, или открытость взаимодействия подчинены довольно строгим регламентам. Можно установить определенные степени доступности, маркируемые «на входе» приветствиями. Собственно говоря, приветствия и являются обозначениями типов доступности. Отдание чести военнослужащими, артиллерийский салют, поклон, реверанс, рукопожатие, дружеские объятия, похлопывание по плечу, поцелуи разного типа, в том числе политические, «помахать ручкой» — все это ритуалы доступностей, открывающие определенный вид общения (и закрывающие другой). Равным образом маркируют типы доступности и различные обращения, в том числе на «ты» и на «вы». Нечаянное прикосновение к незнакомому человеку в метро или на тротуаре сопровождается извинением — признанием непреднамеренности контакта, официальное обращение к жене или мужу может означать (если это не шутка) изменение степени доступности. Некоторые форсированные проявления закрытости, например, разговор с самим собой, рассеянность, сосредоточенность квалифицируются как психические отклонения. Особенно интересны моментные интеракции незнакомых людей на улице и в других общественных местах, которые являются своеобразным полигоном межличностного общения.

Гражданское невмешательство (civil inattention). Это своего рода оборотная сторона доступности, признание суверенитета личности в ее частной жизни. Собственно говоря, само различение частного и публичного является производным от доступности. Обычно ритуал гражданского невмешательства осуществляется в «оказиях», когда обстоятельства сводят незнакомых людей вместе. Например, оказавшись в лифте, участники коммуникации должны избегать прямых взглядов и делать вид, что не обращают внимания друг на друга. Обычно они рассматривают свою обувь, читают текст инструкции по пользованию лифтом. В любом случае пристальный взгляд является вторжением в частное пространство. Гражданское невмешательство — это уважение, которое мы оказываем чужим людям и ожидаем такого же уважения от них. Вовлеченность в ситуацию общения предполагает, что сработал ритуал знакомства, открывающий возможность развертывания коммуникации. Но если люди не знакомы, они должны делать вид, что не знают друг друга, по крайней мере, не обращают друг на друга внимания. Например, в течение длительного времени люди ездят на работу в одном вагоне электрички, но считают, что не знакомы друг с другом и поэтому не обмениваются приветствиями. Так происходит до тех пор, пока у дамы — совершенно случайно — не высыпаются из сумочки косметические принадлежности. Интеракция становится доступной, отныне можно здороваться.

Гражданское невмешательство нечто более сложное, чем взаимное безразличие. Это взаимная вовлеченность при сохранении внешней индифферентности и дистанции, демонстрирующей уважительное невмешательство в чужое пространство и признание анонимности другого. Гражданское невмешательство — это способ общения с массой незнакомых людей. Опять же Гофман обращает особое внимание на деликатный баланс между опознаванием других и демонстрацией дистанцированного уважения к ним. Эти ситуации рутинны для обществ модерна, но их нарушение, например пристальный взгляд, всегда вызывает переопределение ситуации. В небольших городках Швейцарии, заметив взгляд незнакомого человека, следует здороваться («несомненно, мы где-то встречались.»), а в мегаполисах пристальный взгляд распознается как вызов, сигнал агрессии или сексуального приставания. Гофман подмечает зависимость гражданского невмешательства от институциональных контекстов, например, обыкновение медицинского персонала не обременять себя ритуалами гражданского невмешательства по

отношению к больным. Тем самым неявно показывается, что они «нелюди» [28, P. 84]. Требование искренности и душевной открытости по отношению к детям со стороны педагогов также означает, что дети как объект воспитания не заслуживают гражданского уважения.

Фрейм (frame). Английское слово «фрейм» обозначает широкий круг понятий, связанных со структурированием реальности, в широком смысле это «форма». Гофман имеет в виду перспективу восприятия, создающую формальные определения ситуации [25, P. 10]. Фрейм представляет собой процедурное знание — «знание как» или последовательность действий, описывающих либо креативный аспект предмета, либо его функциональный аспект [2, C. 15]. Как правило, фреймы не осознаются субъектом, и попытка их экспликации и уяснения приводит к дезорганизации восприятия. Например, если управлять собственной речью или анализировать мотивы и цели поведения, то речь может стать бессвязной, а поведение — девиантным. Лексические эквиваленты фрейма — рамка, схема, план, шаблон, сценарий, гештальт, прототип, парадигма (в языкознании), дисциплинарная матрица (в науковедении). В когнитивной психологии организующие восприятие и память формальные схемы называются кодирующими системами — они позволяют выходить за пределы получаемой информации [3, C. 239]. По М. Минскому, фрейм — это структура знаний для представления стереотипной ситуации [11, C. 254]. В информатике фрейм может форматироваться как таблица с фиксированными семантическими полями (слотами), предикативная функция или строка (кортеж), включающая наименования свойств. Примером фрейма является библиографическое описание издания: {(автор) & (заглавие) & (область ответственности) & (область издания)} — значения в скобках могут меняться, но фрейм не меняется. Другой пример — фрейм для поступающих в аспирантуру: заявление, личный листок по учету кадров, копии дипломов, списки научных работ, реферат, результаты вступительных экзаменов по специальности, философии, иностранному языку и другие поля, релевантные данной ситуации.

Понятие фрейма Гофман заимствовал у этолога Грегори Бейтсона, который в своих исследованиях высших приматов, выдр и дельфинов ориентировался на теорию коммуникации, теорию множеств и кибернетику. Идея фрейма возникла в процессе наблюдения обезьян в зоопарке Сан-Франциско. Интерпретируя поведение имитирующих драку высших приматов, Бейтсон предположил, что они обмениваются метакоммуникативными сигналами, означающими, что «это игра» или, наоборот, что это драка «по-настоящему». При этом реальность усложняется: участники взаимодействия распознают «реальную реальность» и «реальность понарошку». Гофман называет фреймами определения ситуации, основанные на управляющих событиями принципах организации и вовлеченности в события. Он говорит, что фреймы организуют вовлеченность в ситуацию так же, как и смыслы порождают предложения. Гофмановское понятие фрейма близко введенному Фредериком Бартлеттом понятию ментальной схемы — антиципирующей реакции индивида на определенную ситуацию, или, по Хомскому, глубинной структуры, объединяющей одним смыслом все многообразие возможных высказываний о предмете.

В книге «Анализ фреймов» развертывается система микросоциологических описаний, в некоторой степени аналогичных описаниям социальных институтов в макросоциологии. Фреймы преобразуют рассыпанную на отрезки (strips) эмпирическую реальность в определения ситуаций. На этой основе становится возможным и социальное взаимодействие, связанное с пониманием. Гофман выделяет первичные системы фреймов (primary frameworks), разграничивающие сферы «природного» и «социального». По Гофману, отделение неживой природы от «жизни» и «культуры» имеет смысл только в рамках специфической мыслительной перспективы. Здесь используется не родовидовое, объективное, определение, а типичное для прагматистской методологии указание на специфический вид действия с объектом. Гофман пишет, что физические события (например, погода) не подчинены человеку, а события социальные имеют смысл лишь в той степени, в какой они являются результатом целенаправленного действия. В самом деле, если предположить, что природные явления подчинены целеполагающей воле, то они станут неотличимыми от социальных. Кажущееся тривиальным различение «природной» и «социальной» систем фреймов имеет, по Гофману, принципиальное значение для «нормальной» организации мира. Приписывание физическим объектам «одушевленных» свойств, воображаемые контакты с пришельцами из космоса, вера в спасительную силу кактуса разрушают базовую систему фреймов и лишают жизненный мир привычной упорядоченности. Так граница физического мира конституируется фреймом человеческого вмешательства в ход событий и, вероятно, предположение о социальном конструировании тела устраняет само «физическое» из картины мира.

Первичные системы фреймов не заданы в качестве алгоритмов восприятия, а всегда находятся в процессе своего формирования. Фреймы социабельны. Иными словами, происходит постоянное «фреймирование» или форматирование реальности. Гофман говорит о «ключах» (keys) и «переключениях» (keyings) фреймов — соотнесении воспринимаемого события с его идеальным смысловым образцом. Key — это ключ, обозначающий тональность межличностного общения. Keying — транспозиция темы из одной тональности в другую. Keying означает также настройку распознавания ситуации. Опять же, здесь угадывается неокантианская процедура отнесения к идеальному типу,

создающая возможность понимания. Хотя мы видим одни события, мы имеем основания («ключи») говорить, что на самом деле они означают совсем иное: мы создаем нереальный мир, чтобы понимать мир реальный, и настраиваем эту процедуру так, как настраивается музыкальный инструмент.

Бесчисленное количество ситуаций, с которыми сталкиваются люди, казалось бы, требует для входа в них бесчисленного количества «ключей». Однако Гофман предлагает всего пять основных «ключей» к первичным системам фреймов. Это выдумка (make-believe), состязание (contest), церемониал (ceremonial), техническая переналадка (technical redoing), пересадка (regrounding). Выдумки превращают серьезное в несерьезное, создают вымышленные миры. Любое драматургическое представление реальности представляет собой «выдумку». Имея ключ к такого рода ситуациям, люди (во всяком случае, режиссеры) отличают инсценировки от реальности. Таковы фреймы театра, кинематографа, массовой информации. Состязание — это переключение фрейма схватки в безопасную форму игры, которая поддерживает ощущение риска и неопределенности обстоятельств. Церемониал временно отделяет участников от мира и превращает («фреймирует») их в живое воплощение ролей, демонстрируя тем самым образцы надлежащего поведения. Церемониал присяги создает солдата, присуждение ученой степени превращает нормального человека в доктора наук, а свадебная церемония являет собой ключ к фрейму жениха и невесты. Техническая переналадка — собирательное слово для обозначения разного рода презентаций, инсценировок, демонстраций, выставок и т. п. Во всех этих случаях реальная ситуация превращается в ее изображение и сопровождается отчетливыми фоновыми указаниями на ее восприятие как реальной. Пересадка — своеобразный ключ к пониманию мотивов действия в ситуациях, когда изображение не соответствует реальности. Например, казино нанимает псевдоигроков, которые должны изображать увлеченность игрой, хотя на самом деле они нанимаются не для игры.

В той степени, в какой первичные системы фреймов могут быть настроены на восприятие определенных смысловых пластов («подключены» к ним или «отключены» от них), они могут быть многократно перенастроены или переключены. Такое переключение существенным образом изменяет и сами фреймы, и предыдущие настройки. Поэтому задача заключается в последовательном обнаружении различных смысловых слоев фрейма, каждый из которых является, как таковой, подлинным. Соответственно, понимание фрейма зависит от статуса участника взаимодействия, точнее, от его удаленности от «центра» или границы фрейма, заданных языковыми средствами статусной идентификации [8]. Например, наблюдая за развертыванием сценического действия в театре с дистанцированной позиции зрителя, мы отдаем себе отчет (принимаем фрейм), что происходящее на сцене — выдумка, хотя можем предполагать, что актеры, играющие Ромео и Джульетту, действительно любят друг друга. Кроме переключений и настроек, средством изменения первичных систем фреймов служат фабрикации. Фрейм является сфабрикованным, когда он специально направлен на введение в заблуждение некоторых участников взаимодействия, которые не могут знать, что на самом деле происходит внутри фрейма [25, P. 83]. Легкая форма фабрикации не опасна и морально оправданна. Например, вера юного музыканта в то, что его игра доставляет слушателям удовольствие, а не отвращение, — вполне полезная фабрикация. Иное дело — фабрикация в корыстных целях, то, что называется обманом.

Хотя переключения и фабрикации разрушают фреймы и, соответственно, уверенность людей в правильности принятых ими определений реальности, они поддерживают воспроизводство социального опыта и картин мира. Структуры взаимодействия постоянно воссоздаются в деятельности субъекта, предполагающей значительный компонент риска и неопределенности. Преодоление неопределенности связывается Гофманом с процедурами крепления (anchoring) фреймов, или рутинизацией повседневного опыта [25, P. 247-251]. Нужны определенные гарантии, что заявленный смысл фрейма и его реальная подоплека практически совпадают, и, действительно, большая часть повседневных действий осуществляется почти механически. Люди привычно опознают, что есть что и кто есть кто благодаря следующим «креплениям»: заключению в скобки (bracketing devices), ролям (roles), преемственности ресурса (resourse continuity), несвязанности (unconnectedness) и общепринятому представлению о человеке (what we are all like). Скобки показывают, где начинается и где кончается фрейм (ситуация), а кроме того, приучают уважать границы фреймов. Скобки бывают внешними (например, школьный или театральный звонок) и внутренними, которые выделяют локальную смысловую область внутри действующего фрейма. Например, преподаватели нередко допускают отклонение от темы, чтобы рассказать о том, что они вчера видели по телевизору, — если это отклонение ясно и недвусмысленно заключено во внутренние скобки, оно скрепляет фрейм преподавания; если же невозможно отличить содержание лекции от собственных размышлений лектора, фрейм разрушается. Социальные роли позволяют закрепить ожидания в стандартных ситуациях взаимодействия. Если роли играются ответственно и серьезно, их смысл распознается с минимальным риском ошибки, если же в реализации ролей существенно сказывается субъективное действие актора, бывает трудно сказать, что же происходит на самом деле. Социальное взаимодействие скрепляется также преемственностью (передачей) ресурса или определениями прошлого, в формировании которых основную роль играют

авторитетные свидетельства, закрепляющие «значимые события». Несвязанность как средство создания фрейма является коррелятом неокантианского принципа дистанцирования: многие действия и события, происходящие «внутри» фрейма, нерелевантны и должны быть отсечены, устранены из рассмотрения, поскольку мешают пониманию смысла. Имеется в виду сборка событийной канвы фрейма из нужного материала. Представление о человеке является весьма специфическим фреймом, речь идет о личностной идентичности. Вера в постоянное ядро личности, целостность «Я», объединяющего ролевые репертуары,

— социологический коррелят кантовской категории «трансцендентальное единство апперцепции». Гофман считает, что фрейм направленности личности скрепляет в смысловом отношении все ее действия. Например, не получив от кого-либо из родственников или друзей поздравления с днем рождения, мы с высокой степенью уверенности скажем, что ничего не случилось, поскольку он (она) «такой человек»; в других случаях неполучение поздравления вызовет серьезную обеспокоенность, поскольку должно случиться что-то непредвиденное, чтобы «такой человек» нарушил свои обыкновения. Обычно личностные идентичности маркируются в языке метафорами и аллюзиями.

Игра (game). Метафора игры дает возможность расширить описания межличностных взаимодействий и понять рациональный смысл обменов, парадоксально соединяющих в себе попытки манипуляции поведением другого и одновременно отношение доверия. Игра — это форма взаимодействия «чужаков», которые внимательно изучают друг друга, присматриваются и, наконец, принимают один другого с незаметно-напряженной учтивостью. Под игрой здесь имеется в виду вовсе не инсценировка воображаемой ситуации, а вполне реальный обмен действиями и ресурсами для достижения цели. В англо-американском языковом узусе игры легко разделяются на play (изображение) и game (состязание). Это различение вошло в теоретическую социологию благодаря Джорджу Миду. В русском языке и то и другое — игры.

Игра часто воспринимается как нечто эфемерное — образец конструирования реальности. В статье «Мутные жанры: преобразование общественной мысли» Клиффорд Гирц показывает, что

направленность и форма общественных наук изменяются под влиянием смешения жанров в интеллектуальной деятельности, отказа от поиска общих закономерностей в пользу «случаев» и «интерпретаций» и использования аналогий, заимствованных из драмы, игр и текста [20, P. 19-35]. Социальная теория, считает Гирц, является сферой деятельности игроков и эстетов, что влечет за собой опасность ее превращения в изысканную болтовню, занятный разговор о разговоре [20, P. 23]. Ведущим представителем этого стиля Гирц называет Гофмана, рассматривавшего общество как «игру во взаимодействие» [20, P. 24]. Вероятно, такое прочтение Гофмана неверно, поскольку изучаемая им проблематика связана прежде всего с отношениями солидарного доверия (траста), организующими интерсубъективные значения. Игра, таким образом, принимает усложненную двуплановую форму, где одним из планов является индивидуальный интерес, а другим — надындивидуальная структура отношений, достаточно безразличная к сюжетам, вокруг которых развертываются игры. Коллега Гофмана по Гарвардскому университету Томас Шеллинг, обсуждая феномен «лицедейства» при анализе международных конфликтов с игровой точки зрения, показал, что сверхдержавы, как и уличные торговцы, всем своим видом выражают общечеловеческие ценности, чтобы потенциальные покупатели смогли реализовать присущее им желание «сохранить лицо» и приверженность норме, даже если это лицо принадлежит вовсе не им [38, P. 128]. Чаще всего люди играют в игры с нулевой суммой. Однако наибольший интерес представляют «координированные игры» и «игры со смешанными мотивами», где стремление к выигрышу соседствует со стремлением к кооперации. Эти два типа игр существенно отличаются от игр с нулевой суммой. Так, соблюдение правил этикета и других ограничений объясняется тем, что они являются «решениями» в координированной игре, предполагающей неявное соглашение о вознаграждениях, даже если интересы игроков пересекаются. В игре с нулевой суммой личное общение игроков совершенно излишне, им ни к чему демонстрировать стремление к солидарности, но в координированной игре личное общение является задачей первостепенной важности, поскольку позволяет игрокам продемонстрировать приверженность общему интересу. Игры со смешанными мотивами отличаются неопределенностью сведений о ресурсах и намерениях сторон, поэтому центральной проблемой является в данном случае коммуникация. Очевидно, что для игры с нулевой суммой доверие и открытость поведения равнозначны проигрышу. В координированных играх они являются предпосылками взаимодействия. В повседневной жизни — играх со смешанными мотивами — проявления «трастов» объясняются не только индивидуальными интересами, но и ожиданием доверия. Предполагается, что общая заинтересованность в сохранении рутинного образца доверия пересиливает индивидуальные склонности. Говоря словами Канта, долг оказывается сильнее склонности. Это происходит потому, что современная социальная организация и «нормальное» общение наполнены тысячами рутинных ситуаций, поведение в которых невозможно без «трастов», минимизирующих совокупные проигрыши.

В этом ключе Гофман рассматривает «стратегии выигрыша», осуществляемые в ситуациях повседневного общения. Каждый «стратег» пытается обнаружить слабость других и являет собой

имперский тип, независимо от величины его империи. «Стратегии выигрыша» образуют схему информационной игры, определяющую стиль поведения. Гофман рассматривает ритуальное управление межличностными контактами, когда индивиды должны не только уметь выходить из ситуаций, напоминающих холодную войну, но также относиться к ним уважительно, с ритуальным почтением независимо от того, нравятся они или не нравятся. Фактически речь идет о феномене священного, лежащего в основе социальных порядков [12]. Индивидуальные выигрыши часто оказываются мнимыми, а победы — пирровыми. Вообще, в повседневной жизни победить мало, нужно заслужить моральное одобрение своих действий.

В книге «Ритуал интеракции» упоминаются наблюдения за игроками в казино Лас-Вегаса. Социальное действие связывается Гофманом с намерением «попытать случай»; люди действуют с непредвиденными последствиями; игроки делают ставки, пытаясь взять куш и т. п. Аналогичный жаргон использован Гофманом в книге «Стратегическая интеракция», где обсуждаются различные типы «движений» игроков, от «нечаянных» и «наивных» жестов до «управляющих движений», осуществляемых для того, чтобы повлиять на игру, а также «обнаруживающих движений», цель которых

— выявить «управляющие движения». Дополнительно могут разыгрываться и «контр-управляющие движения». Все эти «исполнения» свидетельствуют о том, что само «действо» игры важнее выигрыша, игроки получают возможность продемонстрировать «характер» и хотя бы ненадолго избавиться от рутины. Гофман замечает, что в современной жизни не так уж много ситуаций, где люди могут проявить свои моральные качества, следовательно, добропорядочный человек вынужден воздерживаться от экстремальных сегментов социальной жизни. Тем самым он теряет сопричастность высокому — социальным ценностям, которые конституируются уже не повседневностью, а «фабриками грез»: телевидением, кинематографом, литературой [26, P. 260-262]. Открывая прямой доступ к нас возвышающему обману, казино помогает обрести новую юность, дарит переживание мгновенного риска, удачи и красивой жизни. Пафос казино заключается не в наивной вере игроков в удачу, а в развертывании ритуального действа. В дальних углах казино, где стоят пяти- и десятицентовые автоматы, люди доказывают смысл жизни только самим себе. «Выброшенный из общества человек может вставить монетку в машину, чтобы показать другим машинам, что у него еще остались социально одобряемые качества. Эти мгновенные обнаженные спазмы социального «Я» происходят у последней черты, но и здесь мы обнаруживаем действие и личность» [26, P. 237]. Метафора игры позволяет, таким образом, найти способ противостоять этому миру.

Доверие (trust). Гофман определял социальные правила как лежащие в основе поведения невидимые коды. Прежде всего, они выполняют функцию ограничителей. Правила разделяются на следующие оппозиции: (1) субстантивные и церемониальные; (2) симметричные и асимметричные; (3) регулятивные и конститутивные. Субстантивные правила (например, правила дорожного движения) описывают нормы поведения, а церемониальные правила одновременно регулируют и конституируют структуру социального взаимодействия, обычно в виде фоновых допущений. Симметричные правила свойственны отношениям равных, а асимметричные характеризуют отношения власти. Нередко правила предстают как взаимные обязательства и ожидания. Даже формально кодифицированные правила содержат неявные предположения, необходимые для установления смысла правил. Так формулируется проблема «следования правилу», которая активно обсуждается в аналитической философии: чтобы знать правило, надо знать правило применения правила. В президентском послании Американской социологической ассоциации Гофман писал: «Действие порядка интеракции можно рассматривать как систему соглашений, подобных правилам игры на корте, правилам дорожного движения или синтаксису» [31]. Из всех видов правил наибольший интерес, по Гофману, представляют церемониальные правила, казалось бы, чистые условности [26, P. 53-54]. Взятые сами по себе, они не имеют смысла, но без них не имеют смысла субстантивные правила. Именно в церемониальных правилах приоткрывается смысл порядка взаимодействия, из них созданы «фабрики доверия». Например, жесты могут ошибочно считаться семантически бессодержательными, а на самом деле они самые насыщенные из всех знаков поведения [26, P. 91]. Гофман различает два элемента церемониальных правил: почтительность (deference) и манеру (demeanor). Первое правило может быть любым знаком воспризнания, выраженным посредством ритуала [26, P. 55-57], второе означает способность индивида соответствовать требованиям перевоплощения в участника взаимодействия [26, P. 77]. Почтительность и манера совпадают в акте общения и могут быть различены только аналитически. При этом почтительность отличается от подчинения, поскольку последнее означает лишь асимметричное распределение власти [26, P. 59]. Напротив, взаимная почтительность характеризует «идеальные линии руководства». Почтительность подразделяется также на «ритуалы избегания» и «презентационные ритуалы». Например, ритуалы избегания предписывают сохранять фигуру умолчания относительно огорчительных или дискредитирующих эпизодов. Презентационные ритуалы являют собой ресурс индивидов, имеющих какие-либо заслуги. Гофман перечисляет четыре таких ритуала: приветствия, приглашения,

комплименты и поддержку. Различение регулятивных и конститутивных правил, вероятно,

заимствовано Гофманом из классической работы Джона Серля по теории речевых актов [39]. Регулятивные правила относятся к форме высказывания и представляют собой реакцию на контекст общения, а конститутивные правила сами создают контексты. Во всех случаях социальные правила являются ограничениями действий, хотя в отличие от правил игры они выполняют функцию практического, недискурсивного знания. Составить свод социальных правил невозможно, однако Гофман обсуждает принципы социального взаимодействия как «условие успеха» (felicity condition).

В статье «Условие успеха» (опубликованной после смерти автора, в 1983 г.) Гофман рассмотрел «пресуппозицию пресуппозиций» — общую предпосылку квалификации речевых действий как «нормальных», то есть соответствующих функциональному порядку интеракции [24]. Эта идея развивает концепцию речевых действий Джона Остина, который сформулировал процедуру высказывания определенных слов в определенных обстоятельствах, определяющую понимание, то есть одни и те же мысли и чувства участников ситуации [13]. Гофман ставит задачу выработать типологию общепринятых «речевых практик» и указывает два аспекта этой проблемы: каковы пресуппозиции (определения ситуации), делающие возможным понимание; каково различие между артикулированным высказыванием и значением высказывания [24, P. 25]. В отличие от большинства исследователей речевых действий, разрабатывающих типологии локутивных, иллокутивных и перлокутивных языковых конструкций, Гофман обратил внимание на различие в общении знакомых и незнакомых людей и продемонстрировал типичные «мостики», которые сооружаются при установлении (конституировании) межличностного взаимодействия. Общение знакомых ориентировано на воспроизводство «близости», а общение незнакомых — на воспроизводство «доверия». Например, «мостик» при контакте незнакомых людей создается посредством просьбы о незначительной услуге: узнать, который час или попросить прикурить. Как правило, содержание этих речевых действий заключается не в услуге, а в легитимации контакта, и тогда общение приобретает рутинную форму. Напротив, общение близких знакомых характеризуется значительной диффузностью, и постороннему практически невозможно понять содержание их высказываний, наполненных эллипсисами (пропусками) и анафорами. Однако включенность «близких» акторов в контекст разговора позволяет им уверенно оперировать устойчивыми оборотами приветствий, вопросов и ответов, дейктическими конструкциями — всем, что делает техники общения обыденными и привычными. Во всех случаях сохраняются различия между содержанием высказывания (референцией) и его значением. Часто обмен информацией представляет собой только видимость обмена информацией, участники общения не узнают ничего нового, и главную роль играет фатический компонент речи, направленный на конституирование самого общения.

Формулировка «условий успеха» принадлежит исследователю и интерпретатору Гофмана Филипу Мэннингу: (1) участники взаимодействия должны соблюдать ситуативные приличия; (2) участники взаимодействия должны тщательно выбирать соответствующий уровень вовлеченности; (3) участники взаимодействия должны быть доступны для всех, кто включен в круг общения; (4) участники взаимодействия должны проявлять гражданское невмешательство. Ситуативные приличия определяются следующим образом: «В присутствии друг друга люди могут выступать в роли не только физических, но и коммуникативных инструментов. Эта возможность имеет важное значение для каждого, кто участвует в общении, и подчинена нормативной регуляции, образуя некую разновидность упорядоченного коммуникативного движения» [35]. Начало общения и его поддержка требуют от участников хорошей осведомленности в правилах поведения, диктуемых ситуацией, а также отчетливого осознания границ коммуникативной ситуации. Хотя эти правила неявны, они имеют довольно жесткий характер. Ситуативные приличия являются критерием «нормальности» поведения индивидов и, соответственно, распознавания отклонений.

* * *

Идеи Гофмана занимают важное место в современной теоретической социологии. Рэндалл Коллинз отмечает, что концепция Гофмана, являющая собой интеллектуальный отклик на идеи Дюркгейма, объединяет в «континуум фреймов» и этнометодологию, и символический интеракционизм [17, P. 296]. Несмотря на своеобычность концептуального словаря, Гофман сохранил преемственность с классической социологической традицией и предложил перспективную версию микросоциологии на основе синтеза реалистического и «понимающего» подходов.

ЛИТЕРАТУРА

1. Автономова Н.С. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии / Пер. с фр. и вступ. статья Н.С. Автономовой. М.: Ad Marginem, 2000.

2. БарановА.В. Введение в прикладную лингвистику. М.: Эдиториал УРСС, 2001.

3. БрунерДж. Психология познания / Пер. с англ. К.И. Бабицкого. М.: Прогресс, 1977.

4. ГаспаровМ.Л. Записи и выписки. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 259.

5. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М.: Мысль, 1974.

6. Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни / Пер. с англ. и вступ. статья А.Д. Ковалева. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2000.

7. Кант И. Критика чистого разума // Кант И. Собр. соч. в 8 томах. Т. 3. М.: Изд-во «Чоро», 1994.

8. Карасик В.И. Язык социального статуса. М.: Институт языкознания РАН, 1992.

9. Ковалев А.Д. Книга Ирвинга Гофмана «Представление себя другим в повседневной жизни» и социологическая

традиция // Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни / Пер. с англ. и вступ. статья

А.Д. Ковалева. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2000.

10. КравченкоЕ.И. Эрвин Гоффман: социология лицедейства. М., 1997.

11. Минский М. Структура для представления знаний // Психология машинного зрения. М.: Мир, 1978.

12. Нисбет Р. Возвращение священного / Пер. с англ. Е.Д. Руткевич // Социологический журнал. 1999. № 1/2.

13. Austin J. How to do things with words. Oxford: Oxford University Press, 1976.

14. BlumerH. Symbolic interactionism: perspective and method. Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall, 1969.

15. Burns T. Erving Goffman. London: Routledge, 1992.

16. Collins R. Theoretical continuities in Goffman’s work // Erving Goffman: exploring the interaction order / Ed. by P. Drew, A. Watton. Cambridge: Polity Press, 1988.

17. Collins R. Theoretical sociology. New York: Harcourt Brace Jovanovitch, 1986.

18. Durkheim E. The elementary forms of the religious life / Transl. by K. Fields. New York: The Free Press, 1995.

19. GarfinkelH. On ethnomethodology // Ethnomethodology / Ed. by R. Turner. Middlesex: Penquin, 1974.

20. Geertz C. Local knowledge. New York: Basic Books, 1983.

21. Goffman E. Asylums: Harmondswotrh: Penguin, 1961.

22. Goffman E. Behavior in public places: Notes on the social organization of gathering. New York: The Free Press, 1963.

23. Goffman E. Embarrassment and social organization // Goffman E. Interaction ritual: essays on face-to-face behavior. New York: Anchor, 1967.

24. Goffman E. Felicity’s condition // American Journal of Sociology. 1983. Vol. 89. No. 1.

25. Goffman E. Frame analysis: An essay in the organization of experience. New York: Harper and Row, 1974.

26. Goffman E. Interaction ritual: Essay on face-to-face behavior. New York: Anchor, 1967.

27. Goffman E. On face-work // Goffman E. Interaction ritual: Essays on face-to-face behavior. New York: Anchor, 1967.

28. Goffman E. Stigma. Inglewood Cliffs, NJ: Prentice Hall, 1964.

29. Goffman E. Symbols of class status // British Journal of Sociology. 1951. Vol. 11.

30. Goffman E. The cooling the mark out: On some aspects of adaptation to failure // Psychiatry. 1952. Vol 15. No. 4 (November).

31. Goffman E. The interaction order // American Sociological Review. 1982. Vol. 48. P. 1-17.

32. Goffman E. The presentation of self in everyday life. Harmondsworth: Penguin, 1959.

33. Goffman E. The service station dealer: The man and his work. Chicago: Social Research Institute, 1953.

34. MacIntyre A. After virtue. Brighton: Duckworth, 1981.

35. Manning Ph. Erving Goffman and modern sociology. London: Polity Press, 1992.

36. Neumann J. von, Morgenstern O. Theory of games and economic behaviour. Princeton: Princeton University Press, 1944.

37. Parsons T. A revised analytical approach to the theory of social stratification // Parsons T. Essays in sociological theory. New York: The Free Press, 1954.

38. Schelling T. The strategy of conflict. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1960.

39. Searl J. Speech acts. Cambridge: Cambridge Uuniversity Press, 1969.

40. SennetR. The fall of public man. Cambridge: Cambridge University Press, 1977.

41. The sociology of Georg Simmel / Transl. by K. Wolff. New York: The Free Press, 1950.

42. Toward a general theory of action / Ed. by T. Parsons, E. Shils. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1951.

43. Turner J. The structure of sociological theory. Belmont, CA: Wardswoth Publishing Company, 1986.

44. Williams R. Understanding Goffman’s methods // Erving Goffman: Exploring the interaction order / Ed. by P. Drew, A. Wootton. Cambridge: Polity Press, 1988.

45. Winkin Y. Erving Foffman: Les moments et leurs hommes. Paris: Minuit, 1988.

FRAMES CONTINUOUM: DRAMATURGIC REALISM OF ERWING GOFFMAN

G.S. Batygin

The Institute of Sociology, The Russian Academy of Sciences Krzhizhanovskogo str. 24/35, bl. 5, 117259, Moscow, Russia

The article gives a full characterization of theoretical conception of E. Goffman - the major representative of “dramaturgic approach” in modern sociology. The article dwells upon the main points in the creative biography of Goffman, different ideological influence he was under at different stages of his intellectual evolution. The article describes in detail the author’s basic fundamental construction of the author that comprises the “terminological skeleton” of the conception by the American sociologist.