CC BY
36
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ, Т. XIV, № 4
онтекст и слово
Л. А. МАРКОВА
и X
ш
*-
X О
В отношении человека к миру, в противостоянии познающего разума и природы язык (слово, предложение, зафиксированные в письменном тексте или в устной речи) всегда был выражением мысли человека, направленной к другим людям (слушателям, читателям), с одной стороны, и к природе, к окружающему миру, относительно которых пользующийся языком хочет в чем-то убедить этих людей, с другой. В Новое время понимание языка в философии обычно сводилось к его функции сообщения и обозначения. Такое инструментальное толкование как средства соответствовало методологическим установкам познающего мышления. Вспомним Р. Декарта, его учение о методе. Главное, определить интуитивно ясные начала, из которых выводятся с помощью очевиднейших рассуждений и правил соответствующие следствия. И едва ли существуют, полагает Декарт, настолько тупые и глупые люди, чтобы они были не способны получать истинные знания, если их направляют по должному пути и обучают правилам рассуждения. Другими словами, безразлично, кто пользуется правилами, для получения каких конкретно результатов; главное, надо знать
Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ. Проект №06-03-00160а.
и уметь применять существующие правила мышления. При этих условиях любой человек, в любых обстоятельствах (в различных контекстах, говоря современным языком) из ясных предпосылок способен получить истинный результат.
Так и язык, понимаемый как средство сообщения и обозначения, может использоваться кем угодно и где угодно с одинаковым успехом. Поэтому все особенности языка как не имеющие отношения к содержанию получаемых результатов (в науке прежде всего) отдавались на откуп конкретным наукам.
В XX в. язык привлек к себе специальное философское внимание, стал предметом философского осмысления. При этом обдумыванию по очереди подвергались обе его функции - и как обозначающего, и как сообщающего. Как обозначающий, или как обращенный к миру, к природе язык интерпретировался с точки зрения его нейтральности к характеристикам познающего субъекта. Знание в классическом естествознании в логической перспективе максимально освобождается от всего, что исходит от человека и с ним как-то связано. Язык, на кого-
и
II
ром выражаются научные результаты, не должен препятствовать такой устремленности познавательного мышления, он тоже нейтрален и максимально свободен от своего носителя. В этом логика языка и ло-
¡1
I
гика научного знания совпадают. Если определять науку как совокуп-
ШШ1
ность научных знании, то понять логику науки можно через изучение логики языка. По этому пути пошел логический позитивизм; основание ему положил ранний Л. Витгенштейн, а кульминацией развития его идей можно считать результаты исследований Венского кружка. Члены Венского кружка (Р. Карнап, Г. Рейхенбах, К. Гемпель, О. Нейрат и др.) предприняли попытку создать универсальный язык наук путем решения сложных логических проблем, при отказе от задачи выработки новых представлений о мире. Открывать с помощью логического анализа фундаментальные принципы научного познания - вот задача философии.
Об элементах кризиса
аналитической философии
Начало кризиса аналитической философии обозначилось скорее не столько появлением каких-то новых идей, не совпадающих с основными тезисами логического позитивизма, сколько переосмыслением, выдвижением на передний план уже присутствовавших в нем положений, не вызывавших прежде специального интереса. Теперь же они начинают играть роль бомбы замедленного действия, подрывающей самые основы аналитической философии в ее классическом варианте.
Джованна Боррадори1 выделяет в философии У. Куайна по меньшей мере два момента, которые можно квалифицировать как серьез- ^ ную постаналитическую атаку на логический позитивизм. Одним из Ф наиболее важных принципов логики Венского кружка было различе-
О
Боррадори Дж. Американский философ. Гнозис. М., 1998.
ние аналитических и синтетических суждений. В аналитических суждениях (типа «Если идет дождь, то идет дождь») отсутствует всякое эмпирическое содержание, и они являются лишь необходимыми условиями познания. Что касается синтетических суждений («В таком-то месте и в такое-то время идет дождь»), то их истинность зависит не только от логики языка, но и от той реальности, о которой они говорят. Куайн считает невозможным провести четкую грань между этими двумя типами предложений. Он полагает, что аналитическое утверждение, такое, например, как «Всякий холостяк не женат», не совпадает с чисто логическим суждением, таким как «Всякий х есть х», поскольку истинность последнего суждения вытекает из того факта, что х ничего не обозначает, в то время как истинность первого утверждения в значительной мере зависит от значения входящих в него терминов. По мнению Боррадори, Куайн опирался на прагматистскую американскую традицию, которая сыграла значительную роль в возникновении ностаналитической философии.
Вторая проблема, новый взгляд на которую поставил Куайна, как считает Боррадори, в самый центр постаналитической философии, это проблема неопределенности перевода. Куайн показывает, что при попытках перевода с языка совершенно незнакомой культуры или неизвестного племени можно составить несколько руководств, но ни одно из них не будет универсальным инструментом по переводу. В постаналитической философии этот вопрос продолжает обсуждаться в лице Т. Куна, Р. Рорти и других философов", но впервые он был поставлен Куайном в работах «Слово и объект» (1960) и «Онтологическая относительность» (1969), полагает Боррадори.
К.-О. Апель, в свою очередь, вычленяет в аналитической философии некоторые моменты, которые позволяют осуществить выход за ее пределы. Один из смысловых аспектов самого названия «аналитическая философия» Апель видит в том, что, оставаясь вроде бы научной (устремленной к миру), она совсем не обязательно обращается к объективному положению вещей, которым занимается естествознание, но анализирует предложения как элементы прежде всего языка этой науки. Иначе говоря, предметом анализа становятся не вещи, а язык, который говорит о вещах. Такой поворот воспринимается в англоязычном мире как своего рода методическая революция в философии. Апель приводит характерные для аналитической философии названия статей и книг: «Meaning and Truth», «Meaning and Verification», «Language, Truth and Logic»J.
IP
II It
Действительно, достаточно вспомнить оживленную дискуссию по поводу книги Куна «Структура научных революций», в ходе которой, в числе прочих, обсуждался также и вопрос о несоизмеримости парадигм, о невозможности создания некоторых общих логических правил (общего У языка) перехода от одной парадигмы к другой. Или же философию Рорти, 5Й в которой явное тяготение к взаимосвязи субъект-субъект (а не субъект-JJ предмет) приводит к выстраиванию отношений на базе уникального кон-X текста, а не общих правил.
О 1 Английское слово «meaning» Апель (по замечанию ред. В. Куренно-
го) переводит как «Sinn» (а не «Bedeutung»), т.е. по-русски как «смысл».
Большое значение в критике метафизики приобретает для аналитической философии понятие смысла, напоминает Апель, и в связи с этим - различие между предложениями, лишенными смысла, и осмысленными предложениями. Можно предположить, что эквивалентом понимания в аналитической философии должна быть тема смысла, ибо предложения объясняющей науки следует сперва понять как выражающие некоторую человеческую интенцию, прежде чем объяснять положение дел. Апель делает вывод: «Из этого можно было бы заключить: даже если аналитическая философия, рассматриваемая как эксплицитное наукоучение, и признает целью науки исключительно объективистское "объяснение" фактов, то особая проблематика основоположений "анализа языка" должна, тем не менее, через черный ход каким-то образом сообщаться с проблемной областью понимания в науках о духе»4. Таким образом, по мнению Апеля, уже в самой своей основе аналитическая философия как философия языка содержит двусмысленность. Предложения, выражающие научные истины и максимально освобожденные, но исходному замыслу, от всего человеческого в той мере, в какой они обладают смыслом (или не обладают им), неизбежно должны быть понимаемы. Четкая граница между предложениями объяснения и предложениями понимания не может быть проведена.
Об этом же свидетельствует, полагает Апель, и обсуждаемый в «Логико-философском трактате» молодого Витгенштейна вопрос об интенциональных предложениях, или, как говорят аналитические философы, «предложениях верования». К таким предложениям относятся предложения типа «А верит, что р», «А думает, что р», «А говорит, что р». Такие предложения представляют трудность для центрального тезиса логики высказываний Витгенштейна, согласно которому одно предложение может входить в другое предложение только как его истинностное условие. Моделью этой логики истинностных функций являются предложения, составленные из элементарных предложений, соединенных связками, например «Сегодня светит солнце и Петр радуется». Однако предложения формы «А верит, что р», например «Петр верит, что на улице идет дождь», никак не соответствуют этой модели. Здесь суждение «На улице идет дождь» не может пониматься как условие истинности всего предложения, которое может быть истинным, а то, во что верят, что говорят, совсем не обязательно истинно. «Здесь впервые в аналитической философии (интенсиональный) язык понимающих наук о духе вступает в конфликт с языком "единой науки"»5. Витгенштейн дал первую радикальную формулировку единого языка вещей и положений дел. Позднейшее неопозитивистское наукоучение, его объективизм и физикализм не являются просто продолжением метафизического натурализма и связаны прежде всего с аналитической философией. А это означает неизбежную зависимость от учения Витгенштейна. Речь не идет, разумеется, о содержательной ^ редуцируемости мира духа к природе и ее законам (как это было ф __ь
4 Апель К.-О. Трансформация философии. М., 2001. С. 105. о
5 Там же. С. 107. ¡¿^
13 Зак. 3080
193
Ш
в позитивизме первой волны), но имеется в виду, что знание, полученное в науках о духе, может быть сформулировано в предложениях единого языка. Предложения верования в трактовке Витгенштейна впервые ставят проблему включения наук о духе в единую объективистскую науку, в. той ее форме, которую ей придала аналитическая философия языка.
Витгенштейн предлагает решение возникшей проблемы, и хотя это решение кажется Апелю недостаточно убедительным и сформулированным в слишком краткой форме, оно, тем не менее, по его мнению, определяет дальнейшее развитие аналитической философии. Витгенштейн заменяет предложение «А верит, что р» предложением «"р" означает (sagt) р». Тем самым Витгенштейн редуцирует внешнюю видимую форму интенционального предложения к форме предложения, выражающего смысл знака предложения, к предложению типа «Il pleut означает: идет дождь». Эти предложения Витгенштейн толкует так, что речь здесь идет не о соотнесении факта и предмета, а о соотнесении фактов через соотнесение их предметов, о соотнесении знаковых фактов и фактов, которые обозначаются знаками. Отстаивая экстенциональность, Витгенштейн показывает, что для единого языка, изображающего мир, нет ситуаций, в которых субъект вновь становится в отношение к некоторому положению дел, как это имеет место в интенциональных предложениях в случае их психологической интерпретации. Форма предложения « "р" означает р» позволяет Витгенштейну устранить человеческий субъект высказывания. Он делает вывод, что субъект, душа, как они понимаются в современной психологии, - вещь невозможная, что не существует мыслящего, представляющего субъекта. Это соответствует тезису, что осмысленными являются только предложения естествознания.
В работах целого ряда ностаналитических философов уже открыто обсуждается новая постановка проблемы субъект-объект. К их числу относится и X. Патнэм, на взглядах которого относительно возможных путей подхода к решению этой проблемы мы сейчас и остановимся.
X. Патнэм о «предмете без субъекта»
и о «субъекте без предмета»
В предисловии к своей книге «Разум, истина и история»6 Патнэм пишет, что, по его мнению, дихотомия между объективными и субъективными взглядами на истину и на разум оказывает удушающее влияние на мышление. Философы, которые придерживаются «копирующей» теории истины, полагают, что утверждение является истин-' у ным в том случае, если оно соответствует независимым от сознания фактам. При этом предполагается, что существует единственная аль-
X б
Патнэм X. Разум, истина и история. М., 2002. (Впервые книга опуб-jt^ ликована в 1981 г.)
тернатива такой позиции, а именно отказ от объективности истины и признание тезиса о субъективности всех схем мышления. Действительно, такие философы, как Кун и П. Фейерабенд, считают возможным даже научные теории рассматривать как субъективные, а отсюда - неизбежный выход к релятивизму. Патнэм объявляет себя сторонником такого взгляда на истину, когда объективные и субъективные компоненты объединяются. Можно отклонять, считает Патнэм, наивную копирующую концепцию истины без того, чтобы считать, что истина - это вопрос «духа времени», или гештальт переключений, или вопрос идеологий.
Для уточнения своей позиции Патнэм сближает понятия истины и рациональности. Единственным критерием того, что есть факт, является рациональная приемлемость. И это относится не только к элементам науки. Если может быть рационально принято, что картина красива, то это свойство картины можно считать фактом. Таким обра-
7 Там же. С. 11.
II
зом, по мнению Патнэма, факты могут быть ценностными. Но хотя понятия «истина» и «рациональная приемлемость» близки, это, тем не
■
менее, разные понятия. Утверждение может быть рационально приемлемо в некоторое время, но не истинно. Патнэм не верит, что рациональность определяется множеством неизменяющихся канонов или принципов. Методологические принципы, полагает он, связаны с нашим видением мира, включая видение нас самих как части мира, и подвержены изменениям со временем. Патнэм соглашается с философами-субъективистами в том, что не существует никакого внеисто-рического установленного органона, который определяет, что именно является рациональным. Но если наши концепции разума развиваются в ходе истории, это не значит, что сам разум может быть чем-то (или развиться в нечто). «Дихотомия: либо внеисторические, неизменяющиеся каноны рациональности, либо культурный релятивизм - это дихотомия, которую я расцениваю как устаревшую»7, - заключает Патнэм.
Забегая несколько вперед, скажу, что попытка Патнэма как-то соединить субъективизм и объективизм в понимании истины мне не кажется удачной. Безусловно интересным, однако, и достаточно убедительным является его способ обоснования тупикового, в своем конечном логическом варианте, характера как копирующей (субъект исключается), так и релятивистской (кроме субъекта ничего нет) концепций истины.
Обоснование своей идеи Патнэм проводит в основном через анализ языка (слова, предложения). Он рассматривает следующую ситуацию. По песку ползет муравей и совершенно случайно оставляемый им след образует узнаваемую карикатуру на Уинстона Черчилля. Можно ли считать, что муравей нарисовал картинку, которая изображает Черчилля? Нет, считает Патнэм. Или другой вариант. Му- ^ равей также случайно провел линию, имеющую форму УИНСТОН ЧЕРЧИЛЛЬ. И хотя в каждой книге, в каждом печатном издании эти
значки являются репрезентацией Черчилля, в данном случае они ничего не представляют. Можно рассмотреть и такое происшествие, когда разлитая краска образует пятно, своими очертаниями напоминающее дерево. Имеем ли мы здесь дело с изображением дерева? Опять Патнэм дает отрицательный ответ. Или же допустим, что обезьяна, миллионы лет стуча по клавишам, случайно напечатает «Гамлета». Конечно, в действительности это невыполнимо, но не является логически или даже физически невозможным. Ни у одного физического объекта нет такого внутреннего свойства, которое позволило бы ему указывать на другой физический объект, заключает Патнэм.
Не соглашается он и с тем, что положение вещей можно исправить, если предположить наличие намерения, или интенции, у муравья или обезьяны. Ведь для того чтобы иметь намерение (нарисовать, например, карикатуру Черчилля), я должен быть способным подумать о том, что я хочу изобразить. При этом возникает следующий вопрос: если линии на песке, пятно разлитой краски, случайно напечатанный текст «Гамлета» не могут «сами по себе» ничего репрезентировать, то могут ли «сами по себе» что-либо репрезентировать мысленные формы? По мнению Патнэма, «важно понять, что для физических изображений действуют те же правила, что и для ментальных образов и вообще для ментальных репрезентаций; ментальные репрезентации связаны с тем, что они представляют, не с большей необходимостью, чем физические. Обратное предположение - пережиток магического мышления»8.
Чтобы обосновать свой тезис, Патнэм прибегает к ставшему уже широко известным образу «мозгов в бочке». Он предлагает представить ситуацию, когда мозг человека отделен от тела и помещен в бочку с питательным раствором, поддерживающим этот мозг живым. Нервные окончания при этом подсоединены к некоему супернаучно-му компьютеру, создающему у той личности, которой принадлежит мозг, полную иллюзию, что все в порядке, что вокруг люди, предметы, небо и т.д. В действительности же все ощущения являются результатом электронных импульсов, передающихся от компьютера к нервным окончаниям. Патнэм задается вопросом: могли бы мы, будучи такими «мозгами в бочке», сказать или подумать, что мы таковы? По его мнению, ответ на этот вопрос может быть только отрицательным, хотя положительный ответ не нарушил бы физических законов и был бы вполне совместим со всем нашим опытом. Дело в том, что утверждение «Мы мозги в бочке» не может быть истинно, потому что в определенном смысле оно само себя отрицает, оно принадлежит, говорит Патнэм, к числу самоотрицающих предложений. Образцом может служить предложение «Все общие утверждения ложны». Это общее утверждение. Из этого следует, что если оно истинно, то оно
и должно быть ложно. Следовательно, оно ложно.
Патнэм вспоминает тест Тьюринга, состоящий в том, что некто
£ поддерживает разговор с компьютером и с неизвестным человеком.
X
О -
М 8 Там же. С. 16.
в
Если участвующий в эксперименте не может отличить, кто из его собеседников человек, а кто - компьютер, то компьютер разумен. Пат-нэм использует общую идею диалогического общения Тьюринга для исследования понятия референции. Задача эксперимента - определить, использует ли собеседник слова с той же референцией, что и мы. Мы можем сконструировать машину для производства предложений в ответ на предложения. Но ни одно из этих предложений никак не связано с реальным миром. Даже если этот мир полностью исчезнет, будут произноситься те же самые предложения. Рассматривать речь машины о яблоках как указывающую на яблоки реального мира оснований не больше, чем рассматривать «рисунок» муравья как указывающий на Уинстона Черчилля. Речь человека о яблоках и полях тесно связана с невербальными отношениями между ним и этими предметами. Есть «правила языкового входа», которые определяют путь от знания о яблоках к таким предложениям, как «Я вижу яблоко», и «правила языкового выхода», которые ведут нас от слов к делу, от выраженных в языковой форме решений («Куплю яблоко») к действиям, отличным от говорения. В отсутствие таких правил можно говорить только о синтаксической игре, которая походит на осмысленную речь, возможно, но лишь в той степени, в какой муравьиная кривая походит на язвительную карикатуру.
Патнэм делает вывод о том, что тест Тьюринга не может вычленить машину, запрограммированную лишь на имитационную игру и не умеющую делать ничего другого, а такая машина явно указывает на что-либо не в большей степени, чем магнитофон.
Между машиной-компьютером и «мозгами в бочке», безусловно, существуют важные различия, отмечает Патнэм. Хотя у «мозгов в бочке» нет органов чувств, но есть входы для данных органов чувств, другими словами, есть центростремительные нервные окончания, которые играют у них такую же роль, что и нервные окончания в нашем мозге. Может показаться, что в силу этого нельзя отрицать наделен-ность «мозгов в бочке» сознанием, разумом. Но даже если они и разумны, это не означает, что их слова указывают на то же, на что и наши. Могут ли они вообще указывать на внешние объекты? Между словом, например «дерево», употребляемым этими мозгами, и настоящими деревьями нет связи, полагает Патнэм. Они будут употреблять это слово тем же способом, будут иметь те же мысли и образы, даже если деревья не будут существовать. Подобно тому, как муравей «не думает» о Черчилле, вычерчивая кривую на песке, имитирующую его внешний облик, так и «мозги в бочке» не думают о реальных деревьях; когда они думают «Передо мной дерево», их мысль не представляет реальное дерево. В мире «мозгов в бочке» «программа» соединяет языковую систему с невербальными входом и выходом. Однако «чувственные данные», произведенные автоматическими механизмами, не репрезентируют деревья (вообще что бы то ни было внешнее), даже если они в точности схожи с нашими образами Ф деревьев. Патнэм проводит аналогию: пятно краски может походить д-на изображение дерева, не являясь его изображением, так и «чувст- О венные данные» могут быть количественно идентичны «образу дере-
ва», не будучи образом дерева. Нет оснований рассматривать «мозг в бочке» как указывающий на внешние объекты, делает вывод Патнэм.
Таким образом, Патнэм обосновывает (и, на мой взгляд, достаточно убедительно) тезис, что предложение «Это есть дерево» не может указывать на дерево как минимум в двух случаях. Во-первых, если слово «дерево» воспринимается исключительно как нечто физическое, будь то его звучание при произнесении вслух или совокупность линий на бумаге (песке, пергаменте, мониторе компьютера). Такое изображение слова, без учета того, что оно кем-то произносится или пишется, не может указывать ни на что внешнее, реально существующее. Во-вторых, рассматриваемое предложение не может репрезентировать что бы то ни было внешнее, если слово «дерево» понимается только как мысль, как элемент сознания, не имеющий никаких прямых контактов с внешним миром через органы чувств («мозги в бочке»), Патнэм таким способом утверждает неполноценность каждого из двух направлений философской мысли: объективной, «копирующей теории истины», с одной стороны, и, с другой - субъективного, релятивистского подхода. Изображение чего бы то ни было не может ничего репрезентировать без субъекта думающего, понимающего, намеревающегося, и мысль субъекта не может ничего представлять во внешнем мире без возможности контактов с этим миром на уровне чувств и восприятий.
Каждая из этих сторон «ничего не значит» сама по себе, без учета другой стороны. И ни одна из них не может быть основанием предложения в его способности репрезентировать внешний мир. Чтобы избежать логического круга, Патнэм ищет некоторую общую базу для объективного и субъективного аспектов предложения, не совпадающую ни с одним из них. Своей задачей он считает «рассмотрение предварительных условий мышления о чем-либо, репрезентации чего-либо, указания на что-либо и т.п.»4. Такой общей базой или предпосылками мышления, с его точки зрения, может служить контекст, в котором слово применяется. Патнэм, безусловно, испытывает влияние американского прагматизма, поэтому контекст для него формируется прежде всего тем, как слово используется. Знак, употребленный конкретным образом, - это понятие (по определению Патнэма). Знак, в отрыве от своего использования, еще не есть понятие; только в силу своих свойств знаки не обладают референцией. Понятия делают для нас возможным употреблять предложения ситуационно подходящими способами с учетом как лингвистических, так и внелингвистических факторов. Образ - это еще не понятие, и он совсем не обязательно сопровождается способностью действовать определенным способом. И если у образа такой способности нет, то он просто картинка, а действовать в соответствии с картинкой - это уже способность, которой можно владеть или не владеть. Само по себе состояние нашего ума в отрыве от ситуации в целом не устанавливает референцию. Эту ра-® боту завершает «сама субстанция». Если ментальное состояние не
О
" Там же. С. 31.
устанавливает референцию, то не приходится удивляться, что Мозги в Бочке не могут преуспеть в указании на внешние объекты (даже если их ментальное состояние то же, что и у нас) и, следовательно, не могут говорить или думать, что они - Мозги в Бочке.
Если исходить из того, что референция слов не устанавливается просто нашими ментальными состояниями, то полезно, считает Пат-нэм, обратиться к термину «экстенсионал». Этот термин в логике обозначает множество тех вещей, относительно которых термин истинен. Так, экстенсионалом термина «кошка» является множество кошек. Такие слова, как «я», указывают в разных случаях на разных людей, и они будут иметь не экстенсионал, а экстенсиональную функцию, которая определяет экстенсионал в каждом контексте использования. В случае слова «я» это просто функция /(.х:), значением х которой для любого говорящего является множество, состоящее только из л-. Аргумент «х» определяется по параметру, используемому для описания контекста (в данном случае, по говорящему), и называется в семантике индексом (показателем). Индексы обозначают время, объекты демонстративного указания и другие детали контекста.
Множество вещей, которое составляет экстенсионал термина «кошка» (или любого другого термина), будет разным в разных возможных контекстах или «возможных мирах». Можно представить изменение экстенсионала термина вместе с возможным миром М тем же способом, что и изменение экстенсионала термина «я» (тогда -вместе с говорящим), используя функцию. Множество «возможных миров» представляет различные состояния дел или возможных мировых историй, и слово «кошка» связывается с функцией/(М), значение которой свое в каждом из миров. Эту функцию Патнэм называет, вслед за Монтегью и Карнапом, интенсионалом слова «кошка». Интенсивная уточняет зависимость экстенсионала от возможного мира, от контекста.
Неоднократно Патнэм отмечает огромное значение науки в формировании определенного типа мышления. Он подчеркивает, что наука была и остается удивительно успешной формой деятельности, и велика роль представления, что рациональность равняется научной рациональности. Распространенной является точка зрения, что наука следует определенному методу, являющемуся надежным средством обнаруживать истины. Логические позитивисты XX в. (в лице Карна-па, например) считали, пишет Патнэм, что в основе эмпирической науки лежит нечто вроде формального метода {«индуктивная логика»). Они полагали, что упорная длительная работа могла бы привести к формализации индуктивной логики, сопоставимой с формализацией дедуктивной логики, которая была достигнута на базе появившейся в 1879 г. работы Фреге. Общий характер этого индуктивного метода таков, что язык науки должен быть формализован, а ученые должны иметь доступ к некоторому числу надежных наблюдений, выразимых «предложениями наблюдения» на этом формализованном языке.
Трудность Патнэм видит в том, что не может быть рационализирована вся рациональность. Ссылаясь на теорему Байеса, он утверждает, что нельзя даже в области науки разделить рациональность на
две части: формальную часть, которая может быть выражена математически и запрограммирована на компьютере, и неформальную часть, которая не может быть так схематизирована и которая зависит от меняющихся убеждений ученых. Формальной части рациональности недостаточно, чтобы гарантировать надежные результаты. Было бы неверным утверждать, что если ученые проводят наблюдения тщательно и собирают достаточно наблюдений, то они придут к соглашению, даже если они не соглашались вначале, вследствие различия в их субъективных взглядах. Формальная рациональность не гарантирует реальную и действительную рациональность, и нельзя провести четкую границу между фактическими убеждениями ученых и научным методом. Мы не стоим перед необходимостью делать выбор, полагает Патнэм, между точкой зрения, что наука преуспевает, поскольку следует некоему строгому формальному алгоритму, и точкой зрения, что успех науки базируется на чистой случайности. Методологические принципы, которые формировали и продолжают формировать научное исследование, не являются строгими формальными правилами; они требуют применения неформальной рациональности, т.е., уточняет Патнэм, интеллекта и здравого смысла. Неформальная рациональность, по Патнэму, это контекст производства знания, включающий в себя массу факторов, совсем не обязательно непосредственно относящихся к науке. Научная рациональность в целом формируется из совокупности формальных точных методов и из элементов, составляющих контекст исследования. Вместо или ...или Патнэм предлагает вариант и...и.
Для нас важно выделить то направление в философии науки Пат-нэма, которое свидетельствует о его склонности включить в рациональность научного мышления моменты, считавшиеся прежде принадлежащими психологии, этике, социологии, здравому смыслу, истории.
о контексте выдвигаемых патнэмом идей
Такая тенденция в анализе науки прослеживается в XX в. у многих мыслителей, очень разных по своим исходным профессиональным интересам. Историк естествознания А. Койре, известный в том числе своими работами по истории философии, поставил развитие науки в жесткую зависимость от культуры и философии. В своих исследованиях он обосновывал тезис, что фундаментальные революции в науке (особое внимание он уделял научной революции XVII в.) осуществляются одновременно с решающими поворотами в способе мышления, характерном для определенного исторического периода. Субъект научной деятельности в эпоху кардинальных перемен в науке становится в значительной степени субъектом культуры и философии.
Кун, естествоиспытатель, физик по своему базовому образованию, Ф приходит в историю науки с идеями о научном сообществе, целостность которого обеспечивается приверженностью одной и той же па-О радигме. При этом парадигма фундаментального характера предпола-гает определенный тип мышления, что неизбежно сближает науку и
ш
философию. Парадигма меньшего масштаба представляет собой набор правил по решению задач в рамках господствующего на настоящий момент в конкретной области знания научной теории. При смене парадигм-теорий на сцену выступает деятельность членов научного сообщества, которые отдают предпочтение старой или новой теории, при этом значение приобретают не только логические свойства конкурирующих теорий, но и личностные отношения, собственные эстетические предпочтения и этические нормы поведения ученых, карьерные соображения и многое другое. Выбор между теориями, определяющий дальнейшее развитие науки и характер познавательного мышления, зависит не столько от отношения субъект-предмет, сколько от межсубъектных отношений.
В истории науки явно возникает тенденция к миниатюризации проводимых исследований. Историки изучают уже не столько крупные события, такие как фундаментальные перевороты в науке (к примеру, революции XVII или XX вв.), сколько события не очень значительные, но представляющие интерес с точки зрения возможности их рассмотрения как целостных событий, в единстве всех составляющих эти события особенностей, и социальных, и психологических, и экономических, и логических в том числе. Такие исследования получили название case studies (изучение отдельных случаев). Здесь, еще больше, чем у Койре или Куна, доминирующей становится не временная, а пространственная характеристика изучаемого события. В качестве наиболее существенной рассматривается не проблема возникновения нового знания из старого, а проблема возникновения знания из контекста его зарождения, из всей совокупности образующих этот контекст характеристик - социальных, экономических и пр. Чтобы оценить значимость научного достижения и его конкурентоспособность с уже существующим знанием, оказывается необходимым выяснить его соотнесенность не столько с предметом изучения, сколько с уникальными условиями (социальными и пр.) его производства.
Во второй половине XX в. все большее значение приобретают социологические исследования науки, которые претендуют и на решение философских проблем, таких как проблема истины, объективности знания. Д. Блур, эдинбургский социолог и историк науки, создатель «сильной программы» для изучения науки, ставит научное знание в полную зависимость от социального контекста его получения. Социологи науки, изучающие жизнь научной лаборатории, такие, например, как К. Кнорр-Цетина, вообще отказывают в какой-либо значимости для изучения науки проблем научного знания как такового. Добиться успеха - вот главная цель ученого, а совсем не получение истины и не изучение природы.
Можно утверждать, что в прошлом веке и философы, и историки, и социологи, обращаясь к изучению науки, переключают свое внимание с отношения субъект-предмет на отношение субъект-субъект. Исследователей интересует не столько проблема соответствия науч- jg ного знания природе как предмету изучения, сколько социальные, Ф психологические и прочие связи в рамках сообщества ученых и в более широком (в смысле разнообразия соотношений) контексте куль- Q туры, социума, отдельного события. Отсюда падение интереса к про-
; ыь
блеме истины. Научное знание (если оно вообще является предметом исследования) представляется значимым как выражающее особенности субъектного полюса в познании, будь то ученый, культура определенной исторической эпохи, научное сообщество, уникальное событие в истории науки и т.д.
Несмотря на парадоксальность и, прямо скажем, сомнительность целого ряда выводов исследователей этого направления, нельзя не признать, что они исходят в значительной степени из реального положения вещей. Действительно, так ли уж независим от ученого предмет его изучения? Вспомним эксперименты Павлова, который стремился сделать физиологию «научной» в самом строгом смысле этого слова. Условия, в которых оказывалась участвовавшая в эксперименте собака, были очень далеки от естественных условий ее жизни. А ведь эксперимент проводит ученый, именно он определяет, в каком виде предмет изучения предстает перед ним. И в любом случае предмет оказывается вырванным из привычной для него среды. А если так, то можно ли утверждать, что получаемое в науке знание полностью независимо от субъекта? В идеале - да. Но ведь можно создать и другой идеал, в котором на первый план выдвигается субъектный полюс. В большинстве случаев сторонники этого второго направления исследований говорят об эмпирическом характере своих работ. Но, тем не менее, некоторая идеальная модель и здесь просматривается.
Когда научное познавательное мышление рассматривается с точки зрения соответствия знания предмету исследования, тогда примерно ясно, что из этого знания должно быть, по возможности, устранено, чтобы оно было максимально четким, строгим, объективно истинным. Это - все случайное для изучаемого предмета, все, исходящее от субъекта деятельности, делающее этот предмет зависимым от методов его изучения, от воли, намерений, любых особенностей субъектного полюса. В случае же, когда содержание знания в первую очередь зависит от контекста его производства, не так-то просто определить, какие же элементы этого контекста участвуют в формировании знания, что именно делает его научным и позволяет включить в уже существующую структуру знания.
Неоднократно возникали вопросы, - на которые не всегда просто ответить, - связанные с влиянием на эксперимент, на ход мысли ученого незначительных обстоятельств его жизни. Например, у ученого плохое настроение, он поссорился за завтраком с женой, новый ботинок натер ногу, а внезапно хлынувший дождь намочил рубашку. Как следствие, из двух возможных направлений ведения эксперимента он выбрал наиболее простое, не требующее дополнительных расчетов. Можно ли утверждать, что полученный результат зависит от неожиданно пролившегося дождя, который повлиял на проведение дальнейших исследований? Или предположим, из карьерных соображений Ьг—1 ученый отдает предпочтение теоретическим принципам, которых при-¡¡£ держивается руководитель проекта, и тем самым тормозит развитие Ф более перспективных начинаний. Можно ли считать, что перечислен-5 ные обстоятельства, не имеющие отношения к структуре и содержась нию знания, каким-то образом включаются в это знание? Если отве-ьгить на этог вопрос положительно, то придется признать, что логиче-
екая структура, содержание знания в науке находятся в зависимости от бесконечного количества факторов, не имеющих к науке никакого отношения. В результате наука растворится в постоянно меняющемся контексте, утратит какую бы то ни было стабильность, в каждой новой ситуации будет приобретать новые характеристики. Чтобы этого не произошло, приходится как-то ограничить влияние контекста и субъектных особенностей (включающихся в этот контекст) на формирование научного знания. Именно это направление исследований сейчас наиболее перспективно и особенно активно начинает разрабатываться10. Да, безусловно, контекст как представляющий в той или иной форме субъекта исследования влияет на получаемое в науке знание, но каким образом?
В работах по изучению науки (да и в самом естествознании) появляются понятия, объединяющие в себе субъектные и предметные характеристики и не являющиеся ни субъективными, ни объективными. К таким понятиям, прежде всего, относится понятие наблюдателя. В философском осмыслении науки Ж. Делёзом это понятие играет важную роль. При этом частичный наблюдатель, по утверждению Делёза, не является источником субъективного высказывания. Частичный наблюдатель - это, например, наблюдатель из теории относительности, летяший на пушечном ядре. Или в проективной геометрии перспектива фиксирует частичного наблюдателя, словно глаз, на вершине конуса, а потому улавливает контуры предметов, но не видит структуру их поверхности, что требует другого положения наблюдателя. Делёз пишет, что «...роль частичного наблюдателя - воспринимать и испытывать на себе. Только эти восприятия и переживания принадлежат не человеку (как это обычно понимается), а самим вещам, которые он изучает. При этом человек все же ощущает их эффект... но лишь получая его от того идеального наблюдателя, которого он сам поместил... в данной системе референции...»". Область, которая охватывается тем или иным частичным наблюдателем, Делёз называет ландшафтным видом. В постмодернистской (или постне-классической) науке частичных наблюдателей много, и они отличаются друг от друга, прежде всего своим местоположением. В зависимости от того или иного местоположения, их наблюдения неодинаковы. Можно говорить, что они включаются в процесс исследования и влияют на его результат.
Появляются новые проблемы и новые понятия, такие как локальное поле, функциональное поле, план имманенции, план референции, ландшафтный вид, соседство, границы и др. Все эти понятия так или иначе «привязывают» исследователей науки к определенному пространству контекста, в котором происходит научная деятельность.
В постмодернистской философии Делёза значительное внимание уделяется слову, предложению как принадлежащим, с одной стороны,
10 Об этом размышляет, например, И.Т. Касавин в своей статье: Кон-текстуализм как методологическая программа // Эпистемология и философия науки. Т. VI. № 4. С. 5-17.
11 Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб., 1998. С. 166-167.
миру вещей, предметов, а с другой - миру восприятия, мышления человека. То есть исходный тезис Делёза в его анализе предложения совпадает с тезисом Патнэма. Первое свойство предложения, по Делё-зу, это денотация (обозначение или указание). Это свойство говорит об отношении предложения к внешнему положению вещей и определяет его истинность или ложность. Второе свойство - это манифестация, оно заключается в связи между предложением и субъектом, который говорит и выражает себя. Третье свойство - сигнификация. Здесь речь идет о связи слова с универсальными или общими понятиями. Это третье свойство Патнэмом не выделяется специально, но оно, безусловно, присутствует в его рассуждениях.
В результате цепочки рассуждений Делёз приходит к выводу, что отношения между свойствами предложения представляют собой круг, ни одно из них не может быть основанием других, или их условием. Чтобы избежать круга, условие истины предложения должно обладать собственным элементом, который бы отличался от формы обусловленного им. Другими словами, в нем должно быть нечто безусловное, способное обеспечивать реальный генезис денотации и других свойств предложения. Тогда условие истины можно было бы определять не как концептуальную возможность, а как некую идеальную материю или идеальный «слой», т.е. не как сигнификацию, пишет Де-лез, а как смысл, который есть четвертое измерение предложения. Делез напоминает, что стоики открыли его вместе с событием. О смысле нельзя сказать, существует ли он в вещах или в разуме. У него нет ни физического, ни ментального существования. Смысл нейтрален, он безразличен к универсальному и единичному, общему и частному, личному и коллективному, к утверждению и отрицанию. Делёз вспоминает понятие выражения у Э. Гуссерля, которое тот отделяет от обозначения, манифестации и доказательства. Когда Гуссерль размышляет по поводу ноэмы, он с самого начала отличает ее как от физических объектов, так и от всего психологического, от ментальных представлений и от логических понятий.
Патнэм, как мы помним, ставит своей целью преобразовать отношение субъект-предмет в такое их сочетание, в котором ни одна из сторон не преобладает, не доминирует, они сосуществуют рядом. Нет необходимости делать между ними выбор, каждая из сторон принимается в расчет в равной степени12. Делёз предлагает другой выход, он выдвигает на передний план понятие смысла, который не обладает
12 А.Н. Павленко предлагает интересный анализ философии Патнэма, включая эту философию в контекст собственных рассуждений о скептицизме в: Теорема о «затылке» (к вопросу об истоке и границах новоевро-bjrr1 пейского скептицизма)//Вопросы философии. 2005. №2. С. 116-129.
Я не могу, однако, согласиться с автором, когда он угверждает, что Патнэм лишь предупреждает о том, в каком направлении не следует двигаться, и ничего не говорит о том, в каком следует. Патнэм предлагает свой О выход из положения, с которым можно, конечно, не соглашаться, но он у него есть.
ни физическими, ни ментальными свойствами. Необходимость выбора тоже исчезает, но по другой причине: сами объекты возможного выбора отсутствуют13.
Заключение
Можно сказать, что в XX в. были продуманы и проработаны два направления в анализе познавательного научного мышления. В первой половине прошлого века доминировала точка зрения, согласно которой из результатов научного исследования должны быть устранены по возможности все следы каких бы то ни было свойств субъекта научной деятельности, а также несущественные, случайные для изучаемого предмета обстоятельства. Во второй половине века на передний план выходит мнение, что определяющим в научном исследовании является субъектный полюс, именно его анализ позволяет понять суть научной работы. Главным результатом доведения каждого из этих направлений до некоторого логического предела является неизбежность вывода об исчезновении науки как предмета изучения. Не случайно часто появляются лозунги о «конце науки», об исчезновении такой формы деятельности, как научная.
Действительно, максимально возможное устранение субъекта из результата, получаемого в науке, привело к тому, что из научного знания должны были быть удалены моменты его трансформаций в ходе научных революций, процедуры утверждения нового знания в уже существующей теоретической структуре, выбор между сосуществующими новой и старой теориями, наконец, процесс творчества по созданию нового знания. Между тем само развитие логики знания начинало тормозиться жесткими требованиями относительно субъекта, да и новые формы теоретического знания в области естествознания (квантовая механика прежде всего) не поддавались анализу прежними логическими средствами. Моменты истории, развития, сосуществования теорий разных исторических периодов (механика Ньютона и квантовая механика, например) входили в саму структуру знания, и его анализ при полном игнорировании субъекта деятельности становился более чем затруднительным. Предмет научного исследования «ускользал» от изучающих науку, исчезал из их работ. Становилось очевидным, что предмет без субъекта не обладает никакой логической
13 В отечественной философии науки предлагаются разные варианты решения возникающих проблем. Хочу отметить статью Л.А. Микешиной «Трансцендентальные измерения гуманитарного знания» (Вопросы фило-
Ш®
и X
софии. 2006. № 1. С. 49-67), в которой выдвигается и серьезно обосновы- ф вается мысль о возникновении новых трансцендентальных форм, создающих достаточное эпистемологическое основание для получения зна- О ния, отвечающего критериям научности. & ^
значимостью, исчезает само субъект-предметное отношение, а вместе с ним и возможность говорить о науке. Отсюда - панические настроения, связанные вроде бы с неизбежным концом науки. Во второй половине прошлого века субъектный полюс становится фокусом, вбирающим в себя философские, логические, исторические, социологические исследования науки. В своей крайней логической форме (в социологических исследованиях прежде всего) эти работы, так мало внимания уделявшие предмету научного изучения, «размыли», растворили в бесконечном разнообразии характеристик контекста научной деятельности понятие субъекта. Субъект-ученый воспринимается уже не столько как познающий природу, сколько как делающий карьеру, выстраивающий свои отношения с коллегами, как гражданин, как семьянин, в конце концов. Субъект-предметное отношение исчезает, и опять встает вопрос: а где же наука? Есть ли она? И можно ли говорить о научном знании, если оно не столько воспроизводит предмет своего изучения, сколько формируется под влиянием массы не имеющих к науке никакого отношения обстоятельств?
В итоге, в конце прошлого века насущным стал вопрос: если принять, что субъект не может и не должен быть полностью устранен из результата научного поиска, то какими своими характеристиками он гуда включается? Субъектный полюс присутствует в исследованиях науки разными способами. Это может быть и культура определенной эпохи, и социальный, общественный строй, и научное сообщество, и научная организация (лаборатория например), и ученый как человек, и язык, слово как выражающие научную мысль и мысль о науке, наконец, как контекст производства знания. Все эти факторы влияют, безусловно, на развитие науки, но в какой мере можно говорить (и можно ли вообще это утверждать) об их включенности в само содержание научного знания?
В настоящей статье речь шла о языке, о слове, но я ссылалась и на роль других возможных форм субъектности, как они представлены в исторических, социологических, философских исследованиях науки. Мне это было важно, чтобы показать, что в столь разных областях знания возникают сходные проблемы, связанные, прежде всего, с ролью субъекта деятельности. Патнэм в своих рассуждениях о слове видит сложность его понимания и как обладающего исключительно физическими свойствами, и как обладающего исключительно духовными, относящимися к мысли, восприятиям человека. Пытаясь выйти из затруднения, он предлагает учитывать и ту, и другую интерпретацию слова. Для этого нужно, полагает он, исходить из контекста и употребления слова, надо смотреть, как оно работает в процессе че-Ф ловеческой деятельности. Изучая такой контекст, полагает Патнэм,
■»?
неизбежно приходится учитывать и физическую составляющую слова, О то, в какой мере оно воспроизводит реальный мир (без такого воспро-изведения успешная деятельность невозможна, в науке например),
11
и характер его использования человеком. Именно в деятельности мы учитываем и ту, и другую составляющую слова, каждая из которых, рассматриваемая отдельно от другой и положенная в основу самостоятельного исследовательского направления, приводит в тупик.
По существу, Патнэм, при всем его стремлении избежать односторонности, остается, однако, в плену того понимания субъекта, которое, действительно нельзя этого отрицать, вывело исследователей за пределы классических идеализаций (а вместе с тем за пределы дихотомии субъект-предмет), но погрузило их в стихию эмпиризма. Если контекст употребления слова содержит субъекта, обладающего этическими, психологическими и прочими характеристиками, и все это в совокупности как-то детерминирует его с точки зрения репрезентации им физических вещей, то едва ли можно говорить о какой бы то ни было идентичности слова в разных контекстах. Контекстов может быть бесконечное множество, и каждый раз слово звучит по-разному (пишется, изображается, репрезентирует мир). Все сложности детерминации контекстом воспроизводятся вновь и вновь. Просто соединить два направления исследований, учитывая и то и другое с целью получить нечто принципиально новое, - не получается. Патнэм не считает плодотворным развивать одно из существующих направлений (если грубо: или предмет без субъекта, или субъект без предмета), но, стремясь создать новое направление исследований, он лишь комбинирует уже существующие и фактически оказывается в рамках субъективистского подхода. Не случайно он называет свою позицию интер-налистской, имея в виду, что задачей науки является не обнаружение утверждений, являющихся истинными, а обнаружение утверждений, которые являются истинными и уместными. В понятие же уместности Патнэм вкладывает «широкий набор интересов и ценностей». Значит, делает он вывод, наше знание о мире предполагает ценности, но то, что считается реальным миром, от наших ценностей не зависит. Отсюда открывается возможность плюрализма с явным выходом в рискованную область релятивизма: предмет изучения, реальный мир один и тот же в любом контексте, а вот наше знание об этом мире зависит от наших интересов и ценностей. Сказать, что в каждом отдельном случае знание истинно, что истин много, Патнэм не решается, но присоединяет к понятию «истинный» характеристику «уместный». Однако это едва ли устраняет двусмысленность понятия истины в его интерпретации.
Широкое использование понятия «контекст» в анализе языка и научного знания свидетельствует о вполне определенном смещении направления исследований. Интерес вызывают не столько отношения языка, слова или знания, выраженного словом, к реальному миру или ф (если речь идет о науке) еще и к прошлому знанию, сколько обстоя- ^ тельства, сопутствующие употреблению слова или производству на- О, учного результата, сосуществующие с этими процессами. Предметом
11 I
i
г
изучения становятся пространственные отношения; отсюда и такие понятия, как «ландшафтный вид» или «жизненное пространство». Слово, знание детерминируются контекстом с бесконечно разнообразными характеристиками, и встает вопрос о необходимости выбора из их числа тех, которые формируют слово как слово, знание как знание, и на базе которых могут быть созданы новые идеализации, отличные от классических. Именно по этому пути пошел, в частности, Делёз, когда он говорит о наблюдателе или смысле. Ни одно из этих понятий не совпадает с уже существующими, такими как «субъект», «предмет», «вещь», «представляющий» и «представляемое», «реальный мир» и «знание о нем». Если взять дихотомию субъект-предмет, с которой и начинает свою книгу Патнэм, то «наблюдатель» и «смысл» располагаются где-то на грани между ними, они не являются суммой того и другого, но в равной степени располагают их свойствами. Работа с контекстом представляется мне перспективной именно в этом направлении, в формировании на базе анализа контекста новых идеализаций.
