CC BY
66
Г. В. Макарова (Москва)
Контакты между русскими и поляками в начале XIX в. и их отражение в походных записках русских офицеров (1812-1813 гг.)
Статья основана на дневниках и мемуарных записках русских офицеров периода военных действий 1812-1813 гг. В ней показаны российско-польские контакты, способствовавшие взаимному пониманию и развитию национального самосознания поляков и русских.
Ключевые слова: русско-польские контакты, военная кампания 1812-1813 гг., национальное самосознание.
После Отечественной войны 1812 г. и похода русской армии за границу их участники издали множество различных сочинений мемуарного характера (дневников, воспоминаний и т. п.) 1. Преимущественно они были посвящены военным действиям, однако появились и мемуары, описывавшие взаимоотношения русских с местным населением на зарубежных территориях, занятых русской армией. Для изучения конкретных условий пребывания русских войск на польских землях и отношений русских с поляками, в частности на уровне культуры повседневности, значительный интерес представляют записки офицеров российской армии, в их числе И. И. Лажечникова, И. Т. Радожицкого и А. С. Шишкова.
Имя Ивана Ивановича Лажечникова (1792-1869) известно русскому читателю по популярным историческим романам «Ледяной дом» и «Басурман». Лажечников родился в семье богатого коломенского купца, получил хорошее домашнее образование. Уже в 15-летнем возрасте он опубликовал свои первые литературные опыты в журнале «Вестник Европы». С началом Отечественной войны Лажечников вступил в ряды ополчения и прошел вместе с русской армией весь путь до Парижа. В 1820 г. он опубликовал «Походные записки русского офицера» 2. Позднее Лажечников находился на государственной службе: в 1831 г. он был назначен директором училищ Тверской губернии. Затем, пробыв некоторое время в отставке, вновь вернулся на службу: в 1842-1854 гг. он занимал пост вице-губернатора в Твери и Витебске. В 1856 г. Лажечников служил в Санкт-Петербургском цензурном комитете. Все это время он продолжал заниматься литературным творчеством.
Автор еще одних походных записок Иван Тимофеевич Радожицкий родился в 1784 или 1788 г. (точная дата неизвестна), умер в 1861 г. Воспитывался он в императорском военно-сиротском доме, из которого в 1806 г. вышел подпоручиком и был направлен в Херсонский артиллерийский гарнизон, в 1810 г. произведен в чин поручика. Во время Отечественной войны 1812 г. Радожицкий служил в корпусе М. А. Милорадовича. За отличие в бою под Островно (13 июля 1812 г.) он был награжден орденом св. Анны 4-й степени, затем орденами св. Владимира 4-й и 3-й степени, в 1814 г., после успешных действий в сражении под Парижем, стал штабс-капитаном. Впоследствии Радожицкий участвовал в русско-турецкой войне 1828-1829 гг. и в Эрзеруме дважды встречался с А. С. Пушкиным. В 1850 г. в чине генерал-майора он вышел в отставку. Радожицкий был известен также как ботаник-любитель, автор оставшегося неопубликованным 15- томного труда «Всемирная флора, с атласом и иллюстрациями» 3.
Написанные И. Т. Радожицким «Походные записки» — свидетельство непосредственного участника Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов, в том числе и пребывания русской армии в Польше. Их отрывки публиковались в журналах «Отечественные записки» (1823, 1824, 1826 гг.) и «Московский телеграф» (1831 г.). В 1835 г. «Походные записки» вышли отдельной книгой 4. Судя по их содержанию, автор вел походный дневник, поскольку в книге он приводит точные даты событий и подробно описывает различного рода бытовые детали. В предисловии Радожицкий, замечая, что сразу после Отечественной войны было написано немало воспоминаний, особо подчеркивал присущую им авторскую субъективность: «Каждый из нас смотрел на происшествия своими глазами и мог заметить то, что другой упустил из вида. [...] По мере отдаления времени возвышается цена минувшему. [.] Не подробности ли частной жизни людей всякого звания объясняют характер, образ мыслей, степень просвещения и нравственность всякого народа?»
Аналогично и содержание предисловия, написанного к своим запискам Лажечниковым: «Писал я их на походах, при свете бивуачных костров, на барабанах и нередко на коне, при шуме идущего рядом войска». Автор подчеркивал, что он «не посвящал себя совершенно военному делу и для того не принимал на себя труднейших обязанностей военного историка». Издаваемые им записки — это «замечания простого походного наблюдателя, описывавшего единственно то, что было близко к нему, что он видел, слышал достойно-
го примечания и что находил в кругу своем великого и прекрасного в подвигах русского гражданина и воина» 5. Лажечников словно оправдывается, но для освещения проблематики, затрагиваемой в данной статье, именно такого рода заметки как раз и представляют наибольшую ценность. Хотя Лажечников не уделяет много внимания военным действиям, но текст его заметок насыщен выражением патриотических чувств и буквально пронизан нравоучительными патриотическими сентенциями. Так, после изгнания французов из Москвы, он писал: «Побежден быть не может народ, в самых бедствиях гордый своим именем, в самых горестных потерях не лишившийся добрых нравов, среди жесточайших оборотов судьбы хранящий твердую веру и законы праотцев» (Лажечников, 10).
Некоторые сведения, представляющие интерес для характеристики поляков, их отношения к русским и соответственно — русских к полякам, содержатся в походных записках, принадлежащих перу адмирала Александра Семеновича Шишкова (1754-1841) 6. В период Отечественной войны и заграничных походов русской армии он состоял при Александре I и в 1812-1814 гг. являлся основным автором текстов императорских манифестов, указов и т. п.
Первое издание записок А. С. Шишкова (1831 г.) открывалось его письмом, адресованным Николаю I. В нем так же, как Радожицкий и Лажечников, автор подчеркивал, что «во время войны с французами, находясь при государе-императоре», он вел записки «не о политических и военных действиях, но о тех монарших повелениях», которые им исполнялись, «и о тех случаях и приключениях, которым был я очевидец» 7.
Радожицкий начинает свои записки со времени, предшествовавшего началу Отечественной войны: артиллерийская бригада, в которой он служил, располагалась в Несвиже в Минской губернии (на белорусских землях, отошедших к России после второго раздела Речи Посполитой), где и состоялось первое знакомство автора с поляками. Перед войной «стали ловить в Несвиже шпионов, являвшихся под видом комедиантов, фокусников, странствующих монахов и тому подобных». «Наиболее этих шпионов, — замечал автор, — являлось тогда под видом землемеров, или по-польски коморников, которые, попеременно с нашими офицерами квартирмейстерской части, снимали ситуацию окрестностей Несвижа инструментально» (Радожицкий, I, 19). Офицерская жизнь проходила весело, ее скрашивали «милые паненки». «Новый год, — писал Радожицкий, — встретили мы танцами, всю масленицу проплясали». В Несвиже
офицеры простояли на квартирах два года, но «при выступлении, — честно признавался автор записок, — нас не провожали, как бывает после хорошего квартирования. Причиной сему, кажется, было то, что поляки думали тогда более о Наполеоне и о возрождении своей отчизны, а жиды, составлявшие большую часть жителей в Несвиже, что избавились от лихих москалей» (Радожицкий, I, 21). Лажечников пишет о Минске, также считая эту территорию польской: «Я вступил в Польшу и не вижу еще польского города. Здешние обитатели — жиды. Они продадут, купят, сделают, сыщут и доставят все, что только продать, купить, сделать и сыскать можно. Вся торговля и промышленность, все искусства и художества платят богатую дань оборотливым и проворным евреям — и золото Польши большею частью сыплется в их широкие карманы. В удел природным ее обитателям достались: возделывание земли и защищение ее. Они питают и обороняют чуждый народ, который, спокойно сидя в своих конторах, лавках, мастерских и корчмах, собирает с них же деньги и их же обманывает» (Лажечников, 52-53). И у Радожицкого, и у Лажечникова слово «жид» означает не столько национальность, сколько принадлежность к определенной социально-конфессиональной группе, и проявляющееся у них недоброжелательное отношение не имеет оттенка национального неприятия. Лажечников отрицательно характеризует образ жизни не только еврейского населения. Совершенно категоричен он и в оценке неподобающего поведения офицеров русской армии, весьма объективно отражая случаи, свидетелем которых являлся он сам. Так, Лажечников подробно описывает сцену безобразного поведения русских офицеров в корчме недалеко от Вильно: войдя в корчму, офицеры требуют водки, один из них ударяет по столу нагайкой, другой ссорится с «жидом-корчмарем» и его женой, потом все пьют мировую, затем русский бьет хозяев и т. д. Автор с огорчением замечает, что в семействах русских дворян должны молиться: «Дай бог, чтоб ни один их сих офицеров не был моим братом и даже дальним родственником!» Стыд, негодование и осуждение — вот какие чувства вызывает у автора уровень «бытовой культуры» русских (Лажечников, 57).
Эти заметки русского офицера вполне соответствуют свидетельствам польки — жительницы Вильно графини Марии Тизенгауз. В опубликованных ею мемуарах она передавала свои впечатления о пребывании русских войск в Вильно: когда русские войска вошли в город, их появление «не вызвало радости» у населения, начались грабежи, и у самой графини казаки попытались отнять карету.
Графиня вспоминала, как вечерами русские казаки, переодевшись в мундиры французских генералов и маршалов, веселились вокруг костра 8. Командование русской армией, в соответствии с позицией Александра I, прилагало значительные усилия для того, чтобы поддерживать добрые отношения с местным населением. Получив донесение о взятии Вильно, 28 ноября 1812 г. командующий 3-й Западной армией П. В. Чичагов приказал принять все необходимые меры для сохранения порядка в городе, «дабы охранить оный от своевольства и грабежа нижних чинов» 9
Лажечников описывает пребывание русских войск в Вильно. По случаю побед русского оружия главнокомандующий М. И. Кутузов дал в городе бал для русских офицеров и польского дворянства, который «удостоил своим присутствием» и император. На балу была разыграна символическая сцена: «Государь, входя в залу, невольно наступил ногою на французские знамена, из которых (так я слышал) одно держал сам фельдмаршал и при входе великого посетителя невидимо преклонил из-за дверей. [...] У Светлейшего, было, по-видимому, прекрасное и весьма игривое настроение». Лажечников приводит и оценку светского поведения Кутузова «польскими дамами», которые «рассказывают также с восторгом, что князь в сей вечер был с ними любезен до бесконечности» (Лажечников, 62, 63). Описывая внешний вид Вильно, Лажечников сравнивает его с российскими городами: «Город не обширен, но красивее, многолюднее и живее многих губернских городов России». Улицы не широкие, «дома порядочной высоты и почти все каменные». Далее автор высказывает соображения, так сказать, экономического характера, отмечая, что « сообщение окружных вод с Балтийским морем благоприятно влияет на развитие торговли, которая здесь процветает». Отдельно он отмечает архитектуру здания университета и Дома милосердия (Лажечников, 64, 65). С приходом русских войск, замечал Лажечников, жизнь в городе изменилась: «Здешняя площадь представляет собою каждое утро вид военной ярмарки. [.] Тут грубые жители Азиатских степей, татарин и калмык [sic!], носят на булатных стрелах своих брегетовы и норд-тоновы часы; там проворный козак ведет на грозном аркане своем несколько английских лошадей; здесь тяжелый кирасир предлагает вам брабантские кружева и кашемирские шали; далее живый егерь меняет кучу наполеонсдоров на русские ассигнации, и усатый гренадер продает вам богатую звезду французского маршала; везде шныряют между ими оборотистые жиды, получающие все сии вещи за полцены и менее» (Лажечников, 66).
Лажечников отмечал, что Вильно находился в плохом санитарном состоянии, и такое положение требовало принятия срочных мер. После тяжелых боев в городе и окрестностях осталось около 40 тыс. погибших, начавшиеся эпидемии привели к массовой гибели мирного населения в тех местностях, где проходила французская армия. В Вильно предпринимались решительные попытки предотвратить эпидемию. «Ныне Вильна окуривается, — писал Лажечников, — на всех улицах дымятся пучки соломы для очищения воздуха и предохранения города от заразы, могущей случится от бессметного числа лежащих в округе и в городе мертвых тел. [...] Благодаря мудрым попечениям правительства жители и войска снабжены всеми средствами для защиты себя от прилипчивых болезней» (Лажечников, 67-68).
С началом войны корпус Милорадовича, в котором служил Радожицкий, также оказался в Литве. В Слониме, куда прибыли артиллеристы, «богатый помещик маршал * П.» устроил бал, где опять появились «миленькие паненки», но мысли военных были все еще заняты «несвижскими» барышнями (Радожицкий, I, 23). Автор был достаточно молодым человеком, и «милые паненки» его весьма интересовали. По своему воспитанию и манерам польки отличались от русских девиц — они легко и уверенно держались в обществе и умели расположить к себе русских офицеров. Большое впечатление произвело в городе на Радожицкого и посещение зверинца князя Радзивилла.
О настроениях польского населения в западных российских губерниях Радожицкий писал: «Помещики и шляхта были особенно наэлектризованы прокламациями Герцогства Варшавского; они думали видеть в Наполеоне восстановителя политического бытия древней Польши» (Радожицкий, I, 288). Автор вспоминал: «Мы останавливались и на фольварках для квартирования у помещиков. Они принимали нас как виноватые с боязнью и опасением нашей мнимой ненависти. Но мы их разуверили» (Радожицкий, I, 289). И снова он возвращался к описанию взаимоотношений с представительницами женской части населения: «Прекрасные польки встречали нас также с робостью, но милыми улыбками и восхитительными глазками. [.] Эти цуречки (дочки) изъявляли пред нами скорбь о том только, что война требовала великих пожертвований, приводивших в крайнее разорение обывателей, что они не желали бы восстановления
То есть «маршалек», предводитель польского дворянства.
отчизны — чем столь мило их польстили — только бы оставаться в покое и не быть нищими» (Радожицкий, I, 290). В другом месте он еще раз обращался к этому сюжету: «Прекрасный пол в Польше столько отличен, что даже из простых шляхтянок много есть очень прелестных. Русские офицеры могут похвалиться особенным к ним расположением милых полек: они признают в них мужество и силу как достоинства, в некотором отношении преимущественные» (Радожицкий, I, 293).
Полные восхищения чувства вызывает польская женщина — «милая сарматка» — и у Лажечникова. Двадцатилетний русский офицер наделяет ее качествами мифологических богинь. «Как прелестна полька! — восторгается он. — Покоится ли на роскошном диване: это Венера, ласкающая дитя любви на коленях своих, окруженная Играми, Смехами и Негою, в час, когда ожидает к себе величественного Марса или нежного Адониса! Кружится ли в мазурке: это милая Флора, играющая с Зефиром! Собирает ли милостыню для бедных, скрывая род и прелести свои под флером скромности, — это существо, которому в древности вознесли бы алтари. Полька одевается прелестно. Стан ее — стан Нимфы: Купидон, во младенчестве своем, мог бы окружить его ручонками своими. Посмотрите на ножку ее: она вылита по форме ноги Медицейской Венеры, она обута Грациями! Каждое движение Польки есть жизнь, каждое изъяснение ее — душа! Никто скорее ее не оживит скучного общества. [...] Пустите в круг живых полек молодого человека, вышедшего из рук Природы неловким, не образованным, холодным к изящному, — и вы увидите, как он переменится в школе сей, вы увидите, как развернутся в нем ум, дарования и чувства!» (Лажечников, 80, 81, 82). Восхищение вызывают манеры и внешность полек. Однако совершенно иную оценку дает автор внутренним, нравственным качествам: польских женщин, специально подчеркивая, что делает это с чужих слов польки воспитываются для общества, а не для домашней жизни, не для супруга. «Ветренность, непостоянство суть отличительный их характер. Нигде нет столько разводов, как в Польше», — отмечает мемуарист. Таким образом, прелестные польки не соответствуют идеалу русской женщины, по представлениям русского офицерства. Лажечников сам себе делает выговор за то, что не щадит полек во имя правды: «О, истина! Зачем пришла ты своею мрачною кистью замарать блестящие краски, наложенные мною в восторге чувств моих?» (Лажечников, 82, 83).
Однако не только милые польки занимали мысли русских офицеров. Радожицкий раздумывал и об общем характере отношений между поляками и русскими. В записках он изложил свою точку зрения относительно возможности объединения двух народов: «Ежели язык и вера составляют главнейшее различие между народами, отчего они не могут сродниться и питают взаимную ненависть, не разумея друг друга, чуждаясь в обрядах веры, то поляки по необходимости должны сродниться с русскими в одно великое племя народа славянского, под одну державу, под одни законы и веру. Язык польский весьма немногим разнится от русского — корень их одинаковый. В искреннем союзе братства он мог бы составлять одно общее наречие. Вера та же, христианская, с некоторым различием в обрядах, нужна только любовь, чтобы быть без ненависти братьями одного племени» (Радожицкий, I, 290). Эти рассуждения он подкреплял следующими соображениями: «По географическому положению в Европе Польша не может существовать отдельно от России, ибо она никогда не может быть сильнее этой обширной империи для избежания влияния от ее могущества. Итак, надлежит смириться, надлежит приятную мечту национальной свободы променять на существенность необходимой зависимости и наслаждаться тем спокойствием, которое ныне Россия дарит Польше, охраняя ее под могущественным крылом своим» (Радожицкий, I, 291).
В записки включены и зарисовки, касающиеся повседневного быта, простых житейских удобств, недостаток которых остро ощущался в походных армейских условиях. Когда бригада Радожицкого вступила в Гродно, офицеры радовались, что в городе работают рестораны, «где за умеренную плату могли мы, — отмечал автор, — после черствых сухарей, понежить вкус свой польскими потравами (кушаниями. — Г. М.) и зразами, гультайским бигосом, и выпить фи-лижанку кавы (чашку кофе. — Г. М.) с жирною сметанкою из рук миловидной каси (уменьшительное от польского имени Катажина. — Г. М.) — известно, что в целой Европе нигде не приготовляют столь хорошо кофе, как в Польше» (Радожицкий, I, 292). Текст записок переполнен полонизмами, что придает им некоторый оттенок щегольства, подчеркивается знание автором польского языка и реалий, и в то же время их употребление и сама интонация рассказа свидетельствуют об определенной симпатии к полякам.
В январе 1813 г. корпус Милорадовича пересек границу Княжества Варшавского. Радожицкий, описывая в своих записках экономическое положение населения, добавляет некоторые этно-
графические замечания: «Несмотря на то что жители Герцогства Варшавского были разорены непомерными требованиями французов, они оказались в лучшем состоянии против литовцев: избы их чище и по хозяйству они зажиточнее. В селениях, около каменных костёлов, полубритые, подобно малороссиянам, польские мужики являлись в синих кафтанах: народ крупный и здоровый» (Радожицкий, II, 9). Автор упоминает и о военных действиях на территории Княжества Варшавского. Их своеобразие он объяснял тем, что с австрийцами, находившимися в княжестве, была достигнута договоренность избегать прямых кровопролитных столкновений (в январе 1813 г. между Австрией и Россией была подписана секретная конвенция о перемирии, которой предусматривалась также мирная передача Варшавы русским войскам). «Целью нашего движения, — писал Радожицкий, — было занятие Варшавы, защищаемой 35-тысячным корпусом австрийцев под командою князя Шварценберга и 8000-м корпусом поляков. Австрийцы занимали еще правую сторону Вислы, но с приближением русских уступали им со всею вежливостью врагов, готовых помириться. В авангарде австрийские офицеры встречались с нашими дружелюбно и оставляли нам свои магазины (склады. — Г. М.) в целости» (Радожицкий, II, 109). Подоплека сложившейся ситуации не составляла секрета для русских офицеров: князь Шварценберг, отмечал Радожицкий, располагая 45-тысячным войском, мог бы защищать Варшаву и всю линию крепостей по Висле, но он не намерен был жертвовать австрийскими силами «для поддержания упадающего величия Наполеона». Как свидетельствовал автор воспоминаний, в главную квартиру корпуса Милорадовича, располагавшуюся в Плонске, приезжали депутаты из Варшавы, «в присутствии которых наши войска парадировали» (Радожицкий, II, 110). В его записках приводится забавный эпизод, произошедший при встрече с австрийскими войсками: русским предстояло вступить в деревню, которую должны были оставить австрийцы. «Разохотившись идти вперед, — писал автор, — мы поднялись с ночлега слишком рано, а потому принуждены были дожидаться, покуда дружественные неприятели наши кончили свой завтрак и уступили нам место. [...] Таким образом, — заключал он, — проходили мы Герцогство Варшавское без боя и не встречая неприятеля» (Радожицкий, II, 17, 19).
16 января 1813 г. авангард корпуса Милорадовича вступил в Варшаву, а 19-го — в Сухоцин. Квартировали, вспоминал Радожицкий, у ксендза, который угощал, «чем мог», и «весьма не-
годовал на Наполеона». « По вечерам у бригадного командира собирались музыканты. Будучи всем довольны в продолжение похода и не встречая нигде неприятелей, — записал русский офицер, — мы проводили время в своем обществе весело» (Радожицкий, II, 11).
24 января основные силы корпуса переправились через Вислу и двинулись к Варшаве. Радожицкий отметил: «Селения были чище и благовиднее, жители состоятельнее и наречие языка правильнее» (Радожицкий, II, 11). В столице Княжества Варшавского, писал мемуарист, «городские старшины встретили победителей с хлебом и солью и представили ключи на бархатной подушке», т. е. приветствовали по всем правилам того времени. На квартирах были приготовлены « лакомые обеды». Один из таких обедов был описан автором со слов сослуживцев: «Одна знатная Армид [...] приготовила в очаровательном саду своем, в загородном доме, великолепный стол, разукрашенный цветными гирляндами, где прелестные нимфы ее были прислужницами — для угощения генералов и штаб-офицеров» (Радожицкий, II, 16). При этом Радожицкий делает любопытное замечание: «Однако эта приветливость казалась также подозрительною, и русские не вверялись сладкой отраве лукавых патриоток польских». По мере продвижения русских войск на запад Радожицкий все яснее видел различие в экономическом положении населения: «Чем дальше отходили от Варшавы, тем явственнее обнаруживалось благосостояние жителей, несмотря на то что они много пожертвовали французам» (Радожицкий, II, 17). «После больших трудов прошедшей кампании в России и скудного продовольствия в разоренной Польше по ту сторону Вислы мы входили в благословенные страны трудолюбия и образованности» (Радожицкий, II, 19), — таким образом, автором подчеркивается мысль о том, что страны, через которые проходили русские войска, в лучшую сторону отличались от восточных соседей в цивилизационном отношении. Радожицкий особо отмечал, что «начальство наше строго предписывало, чтобы войска обходились с жителями миролюбиво и ничего не требовали излишнего», а за «прихоти» следовало расплачиваться наличными. Такое отношение диктовалось политикой российского императора Александра I, стремившегося расположить к себе поляков. Им был отдан приказ командованию русской армии стараться причинять как можно меньше вреда местному населению. Согласно Манифесту от 12 декабря 1812 г., подданным Княжества Варшавского, принимавшим участие в войне против России в рядах наполеоновских войск, объявлялась амнистия 10
Лажечникову также представилась возможность сравнить образ жизни польского населения не только с жителями России, но и с немцами. Путь его военного подразделения не был прямым: «Мы идем теперь то Польшею, то Пруссиею», — записывал он. И это создавало особую возможность более отчетливо увидеть разницу между порядками и обычаями немцев и населения славянских территорий. И в этом сравнении славяне проигрывали: «Перейдите рубеж, разделяющий Польшу с Пруссиею, — писал Лажечников, — и новая, приятная картина представится вашим глазам. Там (в Польше. — Г. М) много дает Природа, здесь Природа не скупее, но трудолюбие умеет к щедротам ее примешивать свои награды». Автор с уважением отмечает отношение немцев к труду, их стремление к порядку и благоустроенности: «Поля же так населены, что на каждых двух верстах встречаешь прекрасные деревни. Почти в каждой из них найдете трактир, хотя и не богатый, но в котором можно иметь кофе, хорошее масло с белым хлебом и порядочные bratwurst, сосиски. Каждый трактир имеет свою вывеску, украшенную разного рода животными и знаками, которыми небеса, земля и воды изобилуют» (Лажечников, 90, 91, 92). Особое внимание автора привлекают корчмы-трактиры, где можно передохнуть и вкусно поесть. Он с удовольствием знакомится с устройством немецких строений, которые отличаются ухоженностью и порядком: «Деревенские домы окружены садами и выглядывают из них только белыми трубами своими. Внутренность их совсем не похожа на внутренность польских хат. Какая в них чистота, какой порядок! Изба просторная, очаг выбеленный, посуда поставлена в большом порядке, в нескольких рядах за прибитыми к стене дощечками, составляющими род открытого шкапа; вся кухня в особенном сбережении» (Лажечников, 92, 93). Также высокого мнения он и о телегах для перевозки солдат: это высокие телеги с постеленной соломой, их везет могучая пара лошадей, «заменяющая вам шесть или более кляч польских», — в этом сравнении снова выигрывают немцы. Проходя с войсками в январе 1813 г. через Иогансбург (Восточная Пруссия), Лажечников писал: «Небольшое местечко, сейчас угадаешь по чистоте, по выбеленным домам с крышками (sic!) из черепицы, что местечко это принадлежит пруссакам. Новые обычаи, новые нравы, и признаюсь, в пользу немцев!» (Лажечников, 93).
Известно, что при непосредственных личных контактах между представителями разных народов происходит процесс взаимного культурного обмена. На уровне культуры повседневности он, как
правило, выражается в заимствовании манеры поведения, фасонов одежды и обуви, способов и рецептов приготовления пищи, устройства дома и т. п. Однако подобного рода заимствования приветствовались далеко не всеми, многие предпочитали тщательно охранять свое, национальное. Особенно такой подход был присущ людям старшего возраста. А. С. Шишков в своих походных записках описывал случай, произошедший во время заграничных походов русской армии: «На Дону посадили двух приехавших из армии казаков под стражу за то, что один из них привез туда лорнет, а другой оделся также в привезенное им с собою французское платье». Шишков расспросил об этом командовавшего казачьими войсками атамана графа М. И. Платова и от него узнал, что именно он велел наказать молодых людей, «чтоб не вводили новизн в их станицы и тем не портили их нравов и обычаев». Шишков, полностью разделявший взгляды Платова, поблагодарил его за такое «благоразумное решение». Хорошо было бы, добавлял он в своих записках, «если бы и мы после сожжения Москвы опомнились и восхотели быть самими собою, а не обезьянами других» 11.
Военные походы давали возможность русским офицерам непосредственно наблюдать за повседневной жизнью представителей другого народа и в какой-то мере даже принимать в ней участие, хотя бы в пассивной форме. На постой в Иогансбурге Лажечников был помещен к ремесленнику. Автор описывает все для русского человека необычное, привлекающее внимание: «Дом разделен на две половины: в одной — мастерская и кухня; в другой — гостиная и спальня нежных супругов. Внутренность последних убрана хорошею мебелью. Ничто не блестит в них, но всякая вещь нравится глазам — потому что всякая вещь на своем месте, каждая безделица показывает искусство, трудолюбие и порядок. На стене висят часы, напоминающие обитателям дома о времени работы и отдохновения. У дверей стоит скромный клавесин и ожидает, чтобы прелестные пальчики хозяйки дали ему жизнь и душу. На окошках в глиняных вазах цветут резеда и гвоздика. В уединенном углу комнаты отдергиваю маленькую зеленую занавесь и нахожу Библию, Молитвенник Геснера (издатель. — Г. М.) — и Гете. На стенах висят картины, представляющие разные черты из жизни любимого короля прусского». Изображены на них были прусский король Фридрих, его супруга Луиза, Суворов, Чертов мост (Лажечников, 93).
Присущее немцам трудолюбие настолько поразило молодого автора, что он упоминает о нем неоднократно: «Не требуйте к себе хозяи-
на дома. Он сидит в своей мастерской и не беспокоится ни о чем, как о работе своей. Нахлобучив колпак на голову, в кожаном своем фартуке, не выпуская трубки изо рта, протягивая иногда руку к огромному стакану пива, перед ним неизменно стоящему, флегматически распевая любимую песенку, он в определенные часы трудов глух, слеп и нем для всего постороннего». Затем Лажечников сравнивает отношение к труду немца и русского, которые, по его мнению, преследуют разные цели, занимаясь дополнительной работой: «Поработаю несколько времени больше обыкновенного — думает русский — и заготовлю хлебо-сольцам моим более мяса, меду и браги! Лишний час труда, — говорит немец, — и лишнее украшение в моей комнате!» Прекрасное впечатление на автора записок производит и дочь хозяина — она и кофе подает, и помогает матери по хозяйству на кухне, после обеда — сыграет на клавесине, споет «тирольскую песню», потом сядет за рукоделие или «побеседует с героями любимых ее романистов Коцебу и Лафонтена», а «вечером — готова на бал!». «Вот каковы дочери немецких ремесленников!» — восклицает автор (Лажечников, 95).
Не менее Лажечников восхищается также и их организаторскими способностями, например тем, как устраивается бал. Пригласительные билеты через слуг, как принято в России, не рассылались, достаточно было сказать несколько слов бургомистру («русские офицеры просят город на бал»), и все городское общество в назначенное время прибывает. Происходящее на балу ему нравится: «Все так пристойно, с таким вкусом одеты, так ловко танцуют, так умно вас занимают, что вы забудетесь и станете мечтать, что находитесь в порядочном кругу московском. Некоторые девицы очень хорошо говорят по-французски *». Европейское воспитание удивляет автора: если русский генерал приглашает девушку-немку на танец, то она отнюдь не смущается и просто благодарит, сохраняя чувство собственного достоинства, а танцуя, во время беседы «вплетает похвалу героям Севера». Автор восторгается: «Вот каковы немки! Мы только что успели их узнать, и уже в восхищении от них!» (Лажечников, 97, 98).
О передвижении русских войск, путь которых пролегал по Княжеству Варшавскому и Восточной Пруссии, и встрече их местным населением упоминал в своих записках и А. С. Шишков.
Это место в тексте автор снабжает собственным комментарием: «Упоминаю о французском языке для тех, которые считают его за главное достоинство образованного человека».
«Пруссаки оказывали нам великую радость при появлении нашем», — писал он и, в силу занимаемого положения хорошо разбираясь в сложившейся международной политической ситуации, замечал, что король их не «смел гласным образом соединиться с нами», поскольку его крепости, да и сама столица находились в руках французов. Иным, отмечал Шишков, было отношение со стороны польского населения: «В поляках, напротив, не приметно было никаких восторгов» 12. Так же, как и Лажечников, адмирал упоминал о мирном вхождении русских войск в Варшаву, однако, в отличие от младшего по чину офицера, это не было описание, а скорее повод для оценки позиции поляков. Он замечал, что Варшава, «по выходе из нее австрийского военачальника князя Шварценберга, отступилась от мнимых защитников и восстановителей своих французов и поднесла ключи свои полководцу нашему Милорадовичу». Видя общий характер событий с более высокого положения, в ином масштабе, Шишков просто перечисляет взятые русскими войсками польские города: «Пиллау, Познань, Люблин, Калиш были также освобождены от неприятелей» 13. Пребывание в Калише, где находилась ставка главнокомандующего и где они пробыли некоторое время, Шишков описывал несколько подробнее. «Прибытие наше оживило город», — отмечал он. Начали устраиваться званые обеды и балы, но «сии вечерние увеселения» не радовали, «„memento morí" не выходило из ума и при забавах», — писал он. Грустные настроения объяснялись не только возрастом, но и тем обстоятельством, что дом, в котором квартировал адмирал, находился рядом с кладбищем, и «всякое утро мимо окон наших провозили не меньше десятка гробов» 14.
Военные события повернулись так, что Лажечников вновь оказался на польской территории, в Цеханове («Опять в Польше!»), и на окружающий мир он смотрел уже иными глазами: «Скоро ли перестанет возмущать душу вид польских крестьян, падающих к ногам вашим и беспрестанно обнимающих ваши колена?» — писал он. Свое внутреннее душевное состояние автор описывал в следующих словах: после цветущих лугов словно попал в болото. С огорчением он отмечал: «Проходя здешние места, пробегаешь будто бы мрачные страницы из истории феодального правления средних веков. [...] Хотя просвещение вводит сюда понемногу любовь к человечеству. Но это только лишь в малой степени. И доныне человек не стыдится считать подобного ему вещью, не краснеет, видя его ползущим у ног своих, как пресмыкающееся животное!» Лажечников выносит свое
мнение: «Не спрашивайте о нравственности здешнего народа: — существует ли она там, где ею торгуют? Здесь нет ни одного селения без корчмы, или просто все здешние селения можно назвать корчмами». Он винил польских помещиков в том, что они «отдают крестьян на упой жидам». «Надобно искренно жалеть о стране, где золото ценится дороже добрых нравов, составляющих душу и силу царств», — к такому выводу приходил автор записок (Лажечников, 98, 99). Размышления о будущем Польши не оставляли его и в последующие дни. Находясь в Плоцке, он вновь возвращается к этому вопросу: «Благородно всякому гражданину мечтать о восстановлении имени своего отечества. Но страна, где знатность, пользуясь всем и всем управляя, единственно о себе думает, где народ пресмыкается в ничтожестве и где не существует среднего состояния — страна сия не могла льстить себя и тенью прежнего величия» (Лажечников, 102). Лажечников приводит свои представления о социальной структуре польского общества: «В Польше только три состояния: дворянство, духовенство и земледельцы; чуждый народ жидовский составляет в ней четвертый, средний класс. Какое необозримое между ними расстояние! Какое между ними различие мыслей и чувствований! Какой ужасный перевес первых двух состояний, между собою тесно связанных одинакими желаниями честолюбия против третьего, который кажется от них совершенно отброшенным!» Он продолжает далее свои рассуждения: «В Польше главная политическая пружина есть дворянство, но она действует для собственной силы и величия. Все хотят царствовать». Невозможно, по его мнению, «соединить сословия». «Разве мудрый оборот правления может произвести сие чудо? Разве исчезнет в польских дворянах дух честолюбия и заменится истинною любовью к отечеству, народ насладится лучшею участью и, воспользуясь природными силами, родит в собственном классе землепашцев среднее сословие: до того времени Польша останется тем, чем была уже несколько лет — покорною чуждым державам страною». Таковы были размышления русского офицера о возможном будущем Польши, ее восстановлении как независимого государства (Лажечников, 102, 103).
«Походные записки» Радожицкого и Лажечникова и, в меньшей степени, записки Шишкова принадлежат к тем немногочисленным источникам, в которых нашли отражение контакты между поляками и русскими в ходе военных действий 1812-1813 гг. Они показывают соотношение и взаимосвязь событий, имевших макромасштабный характер, и событий менее значительных, в том числе относящих-
ся к микроистории, т. е. причастность к большим событиям «простых» людей. Вопрос о том, какое влияние оказали на развитие национального самосознания русских походы российской армии в Европу, давшие возможность русским непосредственно познакомиться с политическим устройством европейских стран, с жизнью их населения, рассматривался в отечественной историографии в связи с изучением проблемы зарождения и развития идеологии декабристского движения. Как ни парадоксально, на первый взгляд, в определенном ракурсе война может рассматриваться и как фактор встречи национальных культур. Контакты между людьми, принадлежащими к враждующим сторонам, могут носить и позитивную окраску, способствовать взаимному узнаванию друг друга. Личные контакты между представителями разных народов в военное время, в частности русских и поляков, имели относительно широкие размеры и осуществлялись на уровне средних и нижних слоев населения, а не только преимущественно элитарных, как это происходило в мирное время. Они способствовали лучшему пониманию как русскими поляков, так и соответственно поляками — русских. Пребывание русских войск на польских землях, общение поляков и русских расширяло представления поляков о русских, по крайней мере об определенной (и в то же время достаточно разнородной в социальном плане) группе — военных. Как видно из походных записок И. Т. Радожицкого и И. И. Лажечникова, крупных конфликтных ситуаций между представителями обоих народов на уровне бытового общения не возникало. Знакомство русских с жизнью поляков, конкретными людьми и их повседневным бытом воздействовало, с одной стороны, на формирование стереотипа соседнего славянского народа, а с другой — влияло на процесс становления собственного национального самосознания. Сопоставление уровней развития, в том числе и в сфере культуры повседневности, вело к более полному разностороннему осознанию места собственного, русского, народа на европейской арене.
ПРИМЕЧАНИЯ
Почти сто лет спустя фрагменты многих из них были опубликованы в едином издании. См.: 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников / Сост. В. Харкевич. СПб., 1909. Вып. 1-2. По этой проблематике см. также: Тартаковский А. Г. 1812 год и русская
10
11 12
13
14
мемуаристика. М., 1980; Он же. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX в. М., 1997.
[Лажечников И. И.] Походные записки русского офицера, изданные И. Лажечниковым, действительным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете и Санкт-Петербургского общества любителей словесности. СПб., 1820. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте в круглых скобках с указанием автора и страниц.
Биографические сведения о И. Т. Радожицком см.: Отечественная война 1812 года: Энциклопедия. М., 2004. С. 601. [Радожицкий И. Т.] Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год артиллерии полковника И. Т. Р[адожицкого]. М., 1835. Ч. 1-2. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте в круглых скобках с указанием автора, части и страниц. [Лажечников И. И.] Походные записки... Предисловие (без пагинации).
[Шишков А. С.] Краткие записки адмирала А. Шишкова, веденные им во время пребывания его при блаженной памяти государе императоре Александре Первом в бывшую с французами в 1812 и последующих годах войну. СПб., 1832. Адмиралом Шишков стал в 1823 г. (с 1799 г. был контр-адмиралом), а в 1812-1814 гг. он сопровождал в военных походах императора в звании государственного секретаря (см.: Каллистов Н. Д. Русский флот и Двенадцатый год. Роль и участие флота в Отечественной войне, в связи с циклом наполеоновских войн России. СПб., 1912. С. 183). [Шишков А. С.] Краткие записки. Письмо императору Николаю I от 17 мая 1831 г. (без пагинации).
[Шуазель-Гуффье М.] Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе графини Шуазель-Гуффье, урожденной графини Тизенгауз, бывшей фрейлины при Российском дворе М., 1912. С. 97, 102.
Отечественная война 1812 года. Отделение 1. СПб., 1911. Т. 15. С. 160.
Собрание высочайших манифестов, грамот, указов, рескриптов,
приказов войскам и разных извещений, последовавших в течение
1812, 1813, 1814, 1815 и 1816 годов. СПб., 1816. С. 91-92.
[Шишков А. С.] Краткие записки. С. 97.
Там же. С. 78.
Там же. С. 78, 80.
Там же. С. 92.
2
3
4
5
6
7
8
9
Makarova G. V Russian-Polish Contacts in the Beginning of the 19th cent. and their Reflection in the Memoirs of Russian Officers (1812-1813)
This article presents Russian-Polish private contacts during the war of 1812-1813. It is based on memoirs and diaries of Russian officers. In general, these contacts helped to develop mutual understanding and influenced on the national self-conscience of both the Russians and the Poles.
Keywords: Russian-Polish contacts; the war of 1812-1813; national self-conscience.
#
