CC BY-NC-ND
2200
Международные отношения: политические и социокультурные аспекты
О.В. Павленко
конструктивистский ПОДХОД
К ИССЛЕДОВАНИЮ МЕЖДУНАРОДНыХ ОТНОШЕНИй: ВОЗМОЖНОСТИ И ПРЕДЕЛы
Конструктивистский подход занимает особое место в международных исследованиях. У него есть убежденные сторонники и непримиримые противники. В западной историографии он утвердился еще в 1980-е гг. и активно применяется в изучении взаимодействия образов «Другого» и коллективного «Я». В статье рассматриваются формы применения конструктивистской методологии при исследовании международных процессов, показаны ее возможности и пределы допустимых «объяснительных конструкций». Предметом исследования становится «культура международной среды», т. е. совокупность социальных общностей, каждая из которых обладает собственными ценностными установками и исторической индивидуальностью. Конструктивистский подход открывает новые возможности для анализа внутренних пластов внешней политики, ее социальной и ментальной мотивации.
Ключевые слова: конструктивизм, структурализм, символическое взаимодействие «Я/Другой», международные отношения, коллективная идентичность, внешняя политика.
Как соотнести современность и воображаемую «реальность прошлого»? До сих пор это одна из сложнейших проблем в истории международных отношений. Русский философ М.В. Ильин писал об особой зависимости между «реальным» и «историческим временем», которое измеряется циклами политических обновлений. Действительно, историческая перспектива позволяет преодолеть наивный взгляд, что любое изменение есть новация в повседневном масштабе. Важнее качество повторяемо-
© Павленко О.В., 2015
сти. Бесконечная череда событий и свершений прошлого выстраивается учеными в стройные линии «эпох» и «фаз развития». Но только в масштабе глубинного исторического времени проступает общий план мировых преобразований. М.В. Ильин справедливо полагал, что при научном анализе нужно не столько фиксировать «небывалое», сколько пытаться найти ответы на вопрос, «как, почему и зачем воспроизводится старое»1. Политические системы видоизменяются, распадаются государства, мировое пространство пронизывают интеграционные и дезинтеграционные токи, но удивительным образом повторяются модели взаимодействия основных субъектов международных процессов. Исторический опыт каждого социума выработал собственную систему культурных смыслов, сквозь призму которой каждое новое поколение воспроизводит похожий тип политического поведения2. Как найти способы, чтобы не только уловить эту повторяемость, но и проанализировать ее причины и мотивы?
Настоящее приобретает особый смысл и значимость, когда начинает осознаваться обществом при сопоставлении с прошлым. Современность подчиняет себе историческую память, создавая собственную хронометрию и интерпретацию эпох, периодов и циклов общественного развития. Структуралистский подход, в котором преобладают причинно-следственные объяснения, позволяет выявить типологии в международных процессах. Но описательные нарративы раскрывают лишь линейную последовательность событий: предпосылки - причины - ход действия - последствия - выводы о закономерности. Дипломатическая история в традиционном виде представляет собой описание переговорных стратегий, завершившихся в лучшем случае консенсусом или временным охлаждением отношений, в худшем - глобальной конфронтацией и военными конфликтами. В типичных объяснениях основными игроками на международной сцене выступают «великие державы», которые продвигают свои «интересы», продиктованные тем пониманием «суверенитета» и «безопасности», которое сложилось на данный момент в среде власти. В этом случае преобладает проблемно-хронологическое описание истории дипломатии, в которой государства действуют в соответствии с их местом в иерархии мирового порядка и нормами, поддерживающими его прочность. Такая научная проекция международных процессов дает нам представление о балансе сил, но не объясняет действие глубинных механизмов взаимодействия между «великими» и «региональными» державами.
«Международные отношения» как интегральная дисциплина стали развиваться в европейских и американских университетах
в межвоенный период. Уже тогда во главу угла были поставлены междисциплинарность и взаимодополняемость методологий. Неудивительно, что здесь не утихают дебаты относительно предмета и объекта исследований. В 1930-1940-е гг. основные споры велись между реалистами и идеалистами об общественных и морально-нравственных принципах дипломатии. Весьма распространены тогда были жесткие оценочные суждения и формулы «вины». В 1950-1960-е гг. дискуссии уже вращались вокруг смыслов гуманитарного «понимания» и, естественно, научных «объяснений». Сторонники традиционалистского подхода к истории международных отношений исходили из логико-интуитивного метода, исторического опыта и интерпретации текстов. Для сциентистов важно было составить системное описание и разработать теории, применимые к различным историческим ситуациям без поиска закономерностей и типологических шаблонов.
Третья волна «великих дебатов» поднялась в 1980-е гг. между реалистами, плюралистами и структуралистами3. Она вынесла на общее обсуждение принципиальные темы о парадигме международных исследований. Речь шла не столько о способе описания, сколько о соотношении предмета и объекта исследований, постижении взаимосвязей между ними4. В ходе наиболее бурных Третьих дебатов ярко заявило о себе направление, выступившее с новым пониманием «международного мира». Первоначально оно было воспринято как научная провокация и вызвало ожесточенную полемику5. Само понятие «конструктивизм» (или, в американской традиции, «социальный конструктивизм») было введено Николасом Онуфом в 1989 г., но получило широкое применение только во второй половине 1990-х гг.6 Конструктивисты выступили за формирование межсубъектного качества социального мира, т. е. ставили сложную задачу проникнуть в пласты общественного сознания, анализируя мир образов, взаимовосприятий, притяжений/отторжений «Другого», мифов, стереотипных установок. Они не отрицали основной принцип реалистов, что за всеми политическими действиями игроков мировой политики (государств, неправительственных сообществ, бизнес-корпораций и др.) нужно видеть конкретные «интересы» и понимать их мотивы. Совпадение интересов приводит к созданию международных коалиций ad hoc, а их столкновение - к конфликтам различной степени интенсивности и глубины.
Конструктивисты словно прочертили новую линию горизонта, преодолевая ограниченность познания международной реальности. Они смогли доказать, что недостаточно исходить из прагма-
тичных стратегических и ситуационных интересов, чтобы в полной степени раскрыть взаимосвязи между игроками и структурами мирового порядка. Во главу угла было поставлено сравнительное изучение «интересов» и «идентичностей», континуитета правил и норм, регулирующих систему ценностей в каждом изучаемом сообществе7. Онтологическое понимание социального мира потребовало от конструктивистов объединить социологические, лингвистические, сравнительно-политологические и сравнительно-исторические методы.
Значительное влияние на развитие конструктивистской методологии оказали работы Александра Вендта. Разработанная им теория, в которой он рассматривает проблему «агент - структура», вызвала сначала бурю дискуссий. Но уже к середине 1990-х гг. конструктивизм утвердился как влиятельное направление в исследованиях международных отношений сначала в США, затем в Великобритании, Германии и Франции. А. Вендт не отрицал значение структуралистских методов, без которых невозможно исследовать взаимоотношения между государствами, но доказывал, что международные структуры формируются благодаря не только материальным, но и гуманитарным факторам, которые нередко оказывают более длительное и глубокое воздействие. Триумфы и поражения в истории народа воспроизводятся в современности в форме слепков исторической памяти, через образы коллективного «Я» и враждебного / дружественного «Другого». Эти рефлексии с удивительным постоянством столетиями удерживаются в общественных представлениях. В теории А. Вендта делался акцент на социальной природе каждого из игроков, определявшей стиль его политического поведения. Анализируя сущность «политического» на международном уровне, автор указал на две противоречивые тенденции8. С одной стороны, система международных отношений создает устойчивость и стабильность для игроков и их интересов. С другой - они сами подрывают ее основы, разрушая международно-правовые нормы и правила ради собственных амбиций, что неизбежно ведет к постепенному распаду и формированию нового порядка. Безусловно, любая система обладает возможностями для ограничения разрушительных действий игроков, но не может жестко их контролировать. На протяжении более 500 лет основные государства создавали негласные «правила игры», которые давали им возможность обходить поставленные ограничители. Соответственно, по мнению А. Вендта, при осмыслении исторического опыта важно понять внутренние мотивы поведения игроков, соотношение между внешними интересами и их идентичностью9. Можно выделить несколько позиций, присущих
конструктивистскому подходу при анализе ролевых функций коллективных идентичностей в международных процессах10:
1) в государственном пространстве сосуществуют различные формы коллективных идентичностей. Не всегда проекты государственной консолидации общества, поддерживаемые сверху элитами, совпадают с корпоративными интересами других социальных групп общества. Условный термин «корпорации» определяет различные структуры - от оппозиционных партий до этнонациональ-ных объединений. Они могут быть альтернативными официальной среде, служить основой протестных или сепаратистских движений. Важно определить степень и ресурсы влияния корпоративных идентичностей;
2) каждое государство обладает определенным набором общих качеств: политическая система, монополия на легитимность и применение силы, суверенитет, государственный народ, силовые структуры. Каждое государство имеет общую мотивацию своих действий, которая выражается прежде всего в обеспечении государственной безопасности, социальной политики, идеологии государственного патриотизма, политическом лидерстве. Государственные идентичности обладают этими качествами независимо от политического режима. Но «культурная селекция», выбор приоритетов и ценностных установок зависят напрямую от исторического опыта, положения государства в системе международных отношений. Соответственно, полностью совпадающих коллективных идентичностей в мире не существует11;
3) коллективная идентичность в международных отношениях реализуется на двух уровнях. Микроуровень - «государство в себе» и «для себя» и макроуровень - государственный имидж в мире. Процесс восприятия «Себя» и «Других» чрезвычайно важен, только при контактах с другими игроками и структурами рождается понимание собственной уникальности и значимости. Для конструктивистов особое значение приобретает изучение дискурсов «Других», модели взаимодействия с «Другими», поскольку именно эти контактные процессы создают матрицу собственной коллективной идентичности;
4) в соответствии с конструктивистским подходом система международных отношений понимается в философско-истори-ческом смысле не как материальный мир, а как многоуровневая социальная структура. Такой подход позволяет высветить роль насилия в международной политике и ролевые функции таких основополагающих понятий, как «друг», «враг», «соперник», «конкурент», «союзник»12.
Итак, вслед за А. Вендтом сторонники конструктивистского подхода ввели понятие «коллективная идентичность» в исследования международных отношений. Но они были не единственными. Разработанное в лоне социальных и культурологических теорий, это понятие легло в основу новых «мейнстримов» во всех гуманитарных науках в 1990-е гг. Не только конструктивисты, но и постструктуралисты активно стали его использовать для анализа моделей политического поведения. В настоящее время сложно, на мой взгляд, провести разграничение между постструктурализмом и конструктивизмом. Отличие проступает в различном понимании исторического континуитета. Конструктивисты нередко абсолютизируют роль исторических форм идентичности и их влияние на современные процессы, в то время как постструктуралисты большее внимание уделяют «структурам господства» и факторам мирового влияния. Тем не менее стоит еще раз подчеркнуть, что грани между двумя этими направлениями прозрачны и многое зависит от степени увлеченности того или иного автора теоретическими построениями или эмпирическими исследованиями. Правда, конструктивистский подход дает больше возможностей для теоретизирования, что нередко приводит к умозрительным конструкциям, не подкрепленным фактическим материалом. В частности, приверженцев этого направления обвиняют в излишнем увлечении «историей эмоций», когда допускаются слишком вольные интерпретации образов в общественном сознании. Теоретическое конструирование «дискурсов» и «контентов» действительно таит опасность умозрительных схем, которые распадаются как карточные домики под влиянием эмпирических знаний. Подобные случаи происходили в историографии, особенно в конце 1980 - начале 1990-х гг., когда этот подход только пробивал себе дорогу. Общая трудность, с которой сталкиваются конструктивисты, заключается также в применении конкретных фактических доказательств. Они теряются в «джунглях» различных контекстов. Иными словами, одни и те же источники в разных интерпретациях могут служить доказательством даже совершенно противоположных по сути теорий. Острые дискуссии в 1990-е гг. заставили целые школы конструктивистов в Скандинавских странах, США, Великобритании и Франции перейти к более тщательному и скрупулезному анализу источников. В настоящее время конструктивисты декларируют, что исходят из реалистичного видения международных отношений и придают большое значение источниковедческому анализу13.
Однако за фасадом критики и скептического отношения к многослойным теоретическим построениям важно помнить о глав-
ном. Конструктивисты осуществили прорыв в осмыслении роли идентичности в международных отношениях и разработали своего рода матрицу исследования взаимодействия «Я/Другой», которая эффективно применяется различными национальными школами международных исследований уже несколько десятилетий. Пионерами стали американцы. Первоначально в американской историографии внедрение культурологических методик было воспринято критически сторонниками исключительно «архивного» взгляда на историю международных отношений. Однако возрастало и скептическое отношение к дипломатической истории, которая, достигнув пика в нарративных описаниях, словно застыла в своем развитии. На фоне лингвистического поворота в историографии и повального увлечения междисциплинарностью интерес к внешнеполитическим процессам существенно снизился, что дало повод говорить о кризисе истории международных отношений в конце 1980-х гг. Конструктивистский подход как нельзя лучше помог заполнить эту методологическую лакуну. В центр внимания американских научных дискуссий были вынесены темы о «своих» и «чужих» дискурсах в политической культуре, их взаимосвязанности с внешней политикой14.
Определенный вклад в осмысление символического взаимодействия «Я/Другой» внес Майкл Дж. Шапиро, который применил текстуальный анализ для конструирования политической идентичности. На примере трактата Клаузевица «О войне» он показал, что отношения «Я/Другой» должны изучаться в исторической ретроспективе для качественного анализа временных и пространственных параметров. М. Шапиро сравнил героические нарративы военного времени, в которых обнаружил гораздо больше маркеров отличия «Своих» и «Чужих», чем в мирное время. Он доказал, что идентичность «Я» воюющего общества формируется в жесткой конфронтации с образами «Других». Но коллективная консолидация «Я» невозможна без противопоставления «Другим» в поле напряжения человеческих страхов и эмоций, вращающихся вокруг жизни и смерти. Только через эту символическую конфронтацию происходят политическая легитимация собственных действий и героизация «Я»15.
Еще больший интерес представляет монография Дэвида Кэмп-белла «Безопасность через прессу: международная политика Соединенных Штатов и политика идентичности». В ней был проанализирован процесс конструирования идентичности из непрерывной паутины медийных дискурсов, в которых неизменно американское «Я» разыгрывалось через взаимодействия с «Другими»16. Д. Кэмп-
белл доказывал, что базовым кодом американской идентичности является «государство par excellence» - образцовое государство, сотворенное иммигрантским сообществом. Не обладая традиционными для Европы компонентами коллективной идентичности (национальной территорией, историей, титульной нацией), американцы компенсируют это сравнительными практиками с «Другими». Иными словами, для укрепления уверенности в собственной эксклюзивности страна постоянно подыскивает государства (или коллективы), чтобы сделать их «Другими». Это отмежевание или отграничение «Я» Соединенных Штатов от неамериканских «плохих Других» диктуется глубокими потребностями многосоставного сообщества в консолидации и утверждении его глобального лидерства. Соответственно, Д. Кэмпбелл рассматривает холодную войну как «борьбу за производство и воспроизводство идентичности». Он скептично оценивал еще в 1992 г. утверждение, что холодная война закончилась вместе с распадом СССР и Восточного блока. Пусть «объекты стратегий создания "Другого" уже не представляются в глазах американцев потенциальными врагами», но их трансформация не изменила требований к идентичности в сопоставлении с враждебными «Другими». Только вместо СССР стали создаваться новые дискурсы «Других» - Ирака, Аль-Каиды, Северной Кореи, Ирана, персональные демонические образы «Милошевича», «Саддама Хусейна», «Бен Ладена» и др. С конструктивистской позиции холодная война для США должна быть понята «как дисциплинарная стратегия, глобальная по масштабу, но национальная по своей сути»17.
Таким образом, конструктивисты показывают неразрывную связь между внешнеполитическими стратегиями государств и процессами формирования коллективных идентичностей. Если структуралисты пытаются объяснить, почему происходят трансформации систем международных отношений, то конструктивисты стремятся выявить внутренние механизмы этих процессов. Выдвигая на первый план феномен «идентичностей», они, по сути, разрушают методологическое разграничение политики на «внешнюю» и «внутреннюю». Внешнеполитические стратегии в их понимании являются производными от внутренних потребностей сообществ в консолидации. «Я» осознается только через практики сравнения - отторжения - сотрудничества - дискриминации - конкуренции с «Другими»18. Таким образом, у каждого игрока понимание своих интересов и, соответственно, моделей поведения складывается из совокупности устойчивых представлений о собственной идентичности в сопоставлении с обширным историческим опытом взаимо-
действия с «Другими»19. Изучение внешней политики с помощью культурологических методов получило широкое распространение во французской школе международных исследований20. Не менее интересен опыт соединения постструктуралистского и конструктивистского подходов в скандинавской школе международных отношений. В 2004 г. была переведена на русский язык книга одного из лучших ее представителей Ивэра Нойманна «Использование "Другого"», ставшая заметным явлением в научной среде21.
И. Нойманн признает, что в основе методологии поструктурали-стов и конструктивистов лежит концепция «диалогизма» М. Бахтина, которая «может стать, по крайней мере, лучшим исходным пунктом исследования формирования коллективной идентичности». Теоретические размышления Бахтина о символическом взаимодействии «Я/Другой», гносеологических и онтологических основах «диалога культур» заинтересовали континентальные школы международных отношений в 1960-е гг. Но тогда магистральные исследования «модерности» больше концентрировались на социальных теориях нации и национализма22. Новое открытие уникальной русской школы «диалогизма» произошло уже в 1990-е гг., когда начались острые дискуссии по вопросам взаимозависимости идентичности и внешней политики. И. Нойманн попробовал соединить в своей концепции традиции школы Бахтина и западные постмодернистские подходы. В главе «Международные отношения "Я/Другой"» он показал, что «Бахтин сыграл блестящую эпизодическую роль, не будучи протицирован» в разработке конструк-тивисткого подхода23. И. Нойманн во многом следует методам М. Шапиро и Д. Кэмпбелла, но ставит вопрос о нормативной ответственности исследователей, когда их результаты используются для развертывания дискурса «Другого»: «Интеграция и исключение -две стороны одной медали, поэтому вопрос здесь не в самом факте, что исключение имеет место, но в том, как оно происходит. Если ценой интеграции становится активное создание «Другого» - это слишком высокая цена»24.
Для нас особый интерес представляет глава «Создание Европы: русский "Другой"», в которой И. Нойманн рассматривает исключительное значение дискурсов русского «Другого» для формирования европейской идентичности. Как во многих конструктивистских исследованиях, хронологический диапазон - от средних веков до современности. Но такая пространственная и временная широта позволила автору отказаться от частностей и сфокусировать внимание на континуитете в восприятии России среди европейцев. Он приходит к глубоким, но небесспорным выводам.
Во-первых, включение России в Европу как необходимого компонента баланса сил имело определенные пределы. В европейских дискурсах всегда сохранялась инерция рассматривать Россию как державу, стремившуюся к гегемонии («силу, вторгшуюся снаружи внутрь»), своего рода «варвара у ворот», страну не полностью европейскую, с сильной азиатской основой, «бастион ультраконсер-ватизма»25. Отсюда глубоко укоренившийся конфликт между образом опасного государства, стремящегося к мировому господству, и представлением о стране, имеющей законное право на статус великой державы. Менялись исторические эпохи, но эта ментальная раздвоенность европейцев в восприятии России только углублялась. Стратегический дискурс XIX в. сменился дискурсом холодной войны, ставшим частью повседневной политики. Чем актуальнее в международных отношениях стоял вопрос о консолидации Запада, тем больше усилий и энергии затрачивалось на поддержание репрезентации об очень опасном «Другом» - СССР26.
Во-вторых, в европейских представлениях о России начала 2000-х гг. И. Нойманн выделил обучение как доминирующий аспект: «В России зачастую видят ученика, перенимающего европейские политические и экономические практики»27. Россия выступает в роли ученика Запада и одновременно потенциального отступника. Предполагалось, если Россия будет учиться «хорошо», то потенциальная угроза, которую она представляет, будет уменьшаться. Безусловно, идея «обучения» исключала наличие равенства в балансе сил в мире. Речь шла об «исправлении» России, поэтому в стратегических дискурсах Запада она не рассматривалась как полноправная великая держава, а великая держава по милости ЕС и США28. Реакция Москвы на расширение ЕС и НАТО трактовалась тоже как экзамен на политическую зрелость. В какой мере русские осознали, что эти институционализации европейского и западного «Я» не являются и не могут являться потенциальной угрозой для России? Анализ европейской интеллектуальной традиции приводит И. Нойманна к выводу, что на протяжении последних 500 лет «безотносительно к тому, какие социальные практики приобретали важность в тот или иной период (религиозные, телесные, интеллектуальные, социальные, военные, политические, экономические или какие-то иные), Россия неизменно рассматривалась как ано-малия»29.
В-третьих, не одна Россия конструировалась в образе «Другого» на границах Европы. Но лишь Россия столетиями, начиная с петровского времени до современности, воспринималась как только недавно «прирученная», «только недавно цивилизованная», «толь-
ко недавно ставшая частью Европы»30. Почему дискриминационная модель восприятия России столь глубоко укоренена в западной культуре? Само существование гигантского евразийского государства с очень сложной судьбой, но с высокой степенью устойчивости к внутренним и внешним угрозам уже является вызовом для западного сообщества. Опыт мировой политики показывает, что опасность всегда живет на границах. Пока образ России конструируется как пограничное явление, она обречена быть в западных представлениях опасным пограничным «спутником» Европы.
Конечно, российская тема занимает заметное, но не приоритетное положение в международных дискуссиях о мировом порядке. На мой взгляд, здесь нет сгущения красок, скорее автор пытается с помощью конструктивистского метода объяснить двойственность образа русского «Другого» для европейской идентичности и необходимость его воспроизводства для американской идентичности. Само слово «идентичность» - сложное и трудноуловимое. Оно подразумевает множество интерпретаций. Любой конструктивист рискует быть обвиненным в том, что акцентирует внимание лишь на доминирующих репрезентациях «Я/Другой», а на самом деле существуют различные второстепенные и маргинальные модели восприятия, не менее важные для создания общей картины. И в этом заключается еще одна опасность применения одного только конструктивистского подхода, поскольку идентичности текучи и изменяемы, а потому амбивалентны. За теоретическими построениями конструктивистов нередко пропадают реальный политический процесс, структурные трансформации, конкретные экономические и геополитические стратегии. В сфере высокой политики образы «Другого», безусловно, оказывают воздействие, но они не подменяются прагматичными интересами, когда это становится выгодным. В то же время конструктивистский подход дает нам возможность уловить длительные тенденции в восприятии «Я» и «Других», понять эту метафору о «России - ученике и одновременно отступнике Запада», который столетиями готовится влиться в Европу и остается бесконечно от нее далеким. Как во множестве зеркал, мы можем видеть свой образ в разных ракурсах и с разной степенью искажения. Но идентичности вряд ли когда-нибудь смогут подменить реальные интересы и стратегии держав в данной конкретной ситуации, когда необходимо принимать ответственное решение. Только в сочетании с постструктуралистским и реалистическим подходами можно выработать, на мой взгляд, системное видение международных проблем.
Примером блестящего комплексного применения этих подходов является книга известного немецкого историка-международни-
ка Юргена Остерхаммеля «Превращение мира. История XIX в.»31. Он признает, что написал ее в полемике с Кристофером Бейли, чей труд «Рождение современного мира 1780-1914 гг.: глобальные связи» был издан в Оксфорде в 2004 г.32 Оба фундаментальных исследования посвящены истокам современной глобализации, затрагивают «вечные» для XIX в. темы колониализма и империализма, наций и империй. Сравнительный анализ обоих текстов не ограничивается историческими методами. Скорее это контролируемая игра ассоциаций и аналогий на основе междисциплинарного синтеза. Но если К. Бейли интересуют прежде всего темы национализма и религии, то Ю. Остерхаммель создает масштабную панораму миграций, экономических циклов, трансформации пространств, империй, регионов. XIX век был по сути «веком Европы», «наиболее европоцентричным», поэтому он предлагает читателям обобщающий «портрет эпохи»33.
В отличие от К. Бейли, тяготеющего к структурализму, Ю. Остерхаммель сознательно избегает жестких хронологических рубежей и демаркационных линий между эпохами. Для него XIX век - «изменяющаяся историческая реальность», которая в одних случаях нам близка, в других - так же далека, как Атлантида. Отказываясь от пространственных и временных разграничений, он ставит в центр внимания эпохально значимые процессы, в которых видит континуитетные линии, пронизывавшие все эпохи вплоть до современности. Ю. Остерхаммель критически относится к стремлению структуралистов во всех процессах находить «коды целостности» и выстраивать логичные ряды мирового развития. Гораздо важнее для него описать изменения в исторической реальности в их спонтанности, своеобразии, изначальной неинтегрированности. Ему удалось на основе синтеза разных методологических подходов (при значительном влиянии конструктивизма) сформировать новый взгляд на международный мир XIX в.
Особый интерес представляет VIII глава, где автор сравнивает империи и национальные государства от макроуровня (дипломатия великих держав и империалистическая экспансия) до микроуровня (как жилось в империях). Она связана по смыслу со следующей главой «Система великих держав, войны, интернационализмы», в которой рассматриваются пути развития системы международных отношений, политические инструменты и культурные трансферы, «интернационализмы и нормативная универсализация». Это многоплановый диалог со временем, в котором неизменно проступает современность, поэтому Ю. Остерхаммель уделяет столь пристальное внимание исторической памяти, запечатленной в архивах и об-
щественном сознании, процессам «кодирования / селекции / забвения» отдельных явлений и событий в общественном сознании. Он ставит важный вопрос: насколько современная реальность (национальные, политические, экономические факторы) влияет на понимание «исторической правды»?..
Вместо вывода. Значение конструктивизма в исследовании международных процессов трудно переоценить. Он открывает новые возможности для анализа внутренних пластов внешней политики, ее социальной и ментальной мотивации. Если кратко определить предмет исследования, то это «культура международной среды», которая определяется как совокупность социальных общностей, каждая из которых обладает собственными ценностными установками и исторической индивидуальностью. Модели взаимодействия социальных общностей на государственном, макроре-гиональном и глобальном уровнях, безусловно, нуждаются в дальнейшем изучении. Все громче звучат мнения, что теория международных отношений не успевает за динамикой реальных процессов. Неудивительно, что границы между основными методологическими подходами стираются, ученые пытаются сквозь междисциплинарные ракурсы осмыслить динамику и качество развития современных процессов. Но в новых методологических сплавах пока не рождаются универсальные методы, позволяющие понять и объяснить стремительно меняющийся мир или хотя бы снизить нарастающий в нем потенциал агрессивности.
Примечания
1 Ильин М.В. Глобализация политики и эволюция политических систем // Политическая наука в России: интеллектуальный поиск и реальность / Отв. ред. А.Д. Воскресенский. М., 2000. С. 221-222.
2 Бородавкин С.В. Гуманизм и гуманность как два языка культуры. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр, 2004. С. 11-60.
3 См. подробнее о трех волнах великих дебатов: Thies C.G. Progress, History and Identity in International Relations Theory - The Case of the Idealist-Realist Debate // European Journal of International Relations. 2002. № 8/2. P. 147-186; Copeland D.C. The Constructivist Challenge to Structural Realism // International Security. 2002. № 25. P. 187-212; Lapid Y. The Third Debate: On the Prospects of International Theory in a Post-Positivist Era // International Studies Quarterly. 1989. № 33. P. 235-254.
4 См. подробнее: Theorien der Internationalen Beziehungen / Hg. von S. Schieder, M. Spindler. Opladen, 2003. S. 5-10.
5 Ulbert C. Sozialkonstruktivismus // Theorien... S. 391-420.
6 Onuf N. World of Our Making. Rules and Rule in Social Theory and International Relations. Columbia, SC, 1989.
7 Onuf N. Constructivismus: A User's Manual // International Relations in a Constructed World / Ed. by V. Kubalkova, N. Onuf, P. Kowert. Armonk; N. Y., 1998. P. 58-78.
8 Wendt A. The Agent-Structure Problem in International Relations Theory // International Organization. 1987. № 41/3. P. 335-370; Idem. Social Theory of International Politics. Cambridge, N. Y.: Cambridge University Press, 1999. P. 165-178.
9 Wendt A. Anarchy is What States Make of It // International Organization. 1992. № 46/2. P. 394.
10 Wendt A. Levels of Analysis vs. Agents and Structures: Part III // Review of International Studies. 1992. № 18. P. 181-185; Idem. Social Theory of International Politics. P. 47-92, 313-321.
11 Checkel J.T. Norms, Institutions and National Identity in Contemporary Europe // International Studies Quarterly. 1999. № 43. P. 84-114.
12 Wendt A. The Agent-Structure Problem. P. 335-370; CampbellD. Writing Security. United States Foreign Policy and the Politics of Identity. Manchester: Manchester University Press, 1992.
13 Jackson P. Constructing Thinking Space: Alexander Wendt and the Virtues of Engagement // Cooperation and Conflict. 2001. № 36/1. P. 109-120; Kratochwill F. Constructing a New Orthodoxy? Wendt's "Social Theory of International Politics" and the Constructivist Challenge // Millennium. 2000. № 29. P. 73-101.
14 HuntM.H. Die lange Krise der amerikanischen Diplomatiegeschichte und ihr Ende // Ibid. S. 78-82.
15 Shapiro M.J. Reading the Postmodern Polity: Political Theory as Textual Practice. Minneapolis, MN: Minneapolis University Press, 1992. P. 460.
16 Campbell D. Op. cit. P. 259.
17 Ibid. P. 195, 171-173.
18 Checkel J.T. The Constructivist Turn in International Relations Theory // World Politics. 1998. № 50. P. 324-348.
19 Wendt A. Social Theory of International Politics. P. 47; The Culture of National Security: Norms and Identity in Worlds Politics / Ed. by P. Katzenstein. N. Y.: Columbia University Press, 1996; Jackson P. Op. cit. P. 109-120.
20 Soutou G.-H. Die franzoesische Schule der Geschichte internationaler Beziehungen // Internationale Geschichte: Themen-Ergebnisse-Aussichten / Hg. von L. Wilfred, J. Osterhammel. München: Oldenburg Verlag, 2000. S. 42.
21 Нойманн И. Использование «Другого»: образы Востока в формировании европейских идентичностей / Пер. с англ. В.Б. Литвинова и И.А. Пильщикова. М.: Новое издательство, 2004.
22 Нойманн И. Указ. соч. С. 37-41.
23 Там же. С. 51.
24 Там же. С. 69-70.
25 Там же. С. 127-135.
26 Там же. С. 140-148.
27 Там же. С. 145.
28 Там же. С. 152.
29 Там же. С. 153.
30 Там же. С. 154.
31 OsterhammelJ. Die Verwandlung der Welt. Eine Geschichte des 19. Jahrhunderts. München: C.H. Beck OHG Verlag, 2009. 1568 s.
32 Bayly C. The Birth of the Modern World, 1780-1914: Global Connections and Comparisons. Oxford, 2004.
33 OsterhammelJ. Op. cit. S. 16.
