CC BY
111
РУССКИЕ ДРЕВНОСТИ 2011
С. И. Маловичко
КОНСТРУИРОВАНИЕ СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ДРЕВНЕЙ РУСИ В ИСТОРИОПИСАНИИ ЕКАТЕРИНЫ II
В ситуации пост-постмодерна происходит трансформация функций исторического знания, которая четко обозначилась еще в период постмодерна. Оказавшись в ситуации парадигмального изменения в гуманитаристике, историки стали отмечать, что «вся история целиком вступает в свой историографический возраст», а поэтому историческая наука «по характеру своего объекта может и должна быть наукой о человеческом мышлении»1. Неслучайно историография все чаще начинает выступать как одна из «базовых составляющих исторической культуры»2. Поэтому изучение не только поля, привычно называемого исторической наукой, но истории историо-писания и, более того, исторического сознания общества становится актуальным для современной историографии. Применение широкого надрационального подхода, соотносящего науку с современным ей обществом и сосредоточивающего внимание на феномене как внутридисциплинарных, так и внедисциплинарных интеллектуальных практик, явилось ответом современной историографии на вызов времени.
В этой связи важно вспомнить рассуждение О. М. Медушевской «о сосуществовании и противоборстве двух взаимоисключающих парадигм» исторического знания. Одна из них — это «парадигма истории как строгой науки, стремящейся выработать... общие критерии системности, точности и доказательности нового знания». Другая парадигма «тесно связана с массовым повседневным историческим
© С. И. Маловичко, 2011
РУССКИЕ ДРЕВНОСТИ 2011
сознанием»3, то есть с исторической памятью. Солидаризируясь с мыслью М. Ф. Румянцевой, что мы должны говорить не о «противоборстве двух взаимоисключающих парадигм», а об их сосуществовании4, добавим, что многоуровневость исторического знания появилась не сейчас и даже не в прошлом столетии. Ее структурирование можно обнаружить в XVIII в.5
В этом году американской историк Дж. Г. А. Покок, обративший внимание на присутствие в историографии (которую он рассматривает как историописание) политических теорий, детерминирующих работу исследователей, сделал вывод (с которым нельзя не согласиться), что некоторые историописатели обращаются к пошлому с целью актуализации той или иной политической мысли. Поэтому Покок предложил выделять в поле историографии особую форму политического историописания6. Нам представляется, что лучше говорить о социально ориентированном историописании (в нем присутствуют и политические мысли авторов), которое служит формированию социальной памяти общества.
Историописание как процесс исследования прошлого состоит из разных по целеполаганию историографических культур — научно ориентированной и социально ориентированной. Причем если в социально ориентированной практике историописания социальные функции доминируют над научными, то историографическая культура, представленная научным исследованием, признает приоритет научной функции перед социальной. Исследование не стремится быть нейтральным к прошлому, как того требует наука, и поддерживается и/или актуализируется историческим сознанием общества, а также навязывающей обществу «нужный» образ прошлого властью7.
Социально ориентированное видение прошлого связано общественным сознанием, и оно появилось ранее самой научной истории. Представители этой историографической культуры изучали историю не ради нее самой, а для объяснения настоящего и преследовали цель конструирования или (говоря словами Цинтии Виттакер) «изобретения» национального прошлого8. Делая предметом своих изысканий это прошлое, они транслировали его в современную им жизнь для поучения читателя.
В период начала строительства национальных государств актуализируется историографическая культура, связанная с общественным
сознанием и выполнявшая практические задачи конструирования национального прошлого, а также контроля над национальной памятью. Практика историописания, ориентированная на политические вкусы общества, в XVIII в. распространяется по всей Европе9.
Как пишет Джон Тош, в XVIII веке в то время как социальная память продолжала создавать интерпретации, удовлетворяющие новые формы политических и социальных потребностей, развивается подход, состоящий в том, «что прошлое ценно само по себе и ученому следует, насколько это возможно, быть выше политической целесообразности»10. Эта «иная» история и становится со временем классической европейской историографией. Складываются две историографические культуры, которые формировались средой и разным пониманием ценностей. Так, в России уже со второй четверти XVIII в. устои российской социальной памяти, включившей набор московских и польско-украинских мифологем XVI—XVII вв., с рационалистических позиций все сильнее стали колебать Г. З. Байер, В. Н. Татищев, а затем Г. Ф. Миллер, М. М. Щербатов и А. Л. Шлёцер. Они, говоря словами Ницше, начали «оскорблять некоторые национальные святыни» ради нового знания11, ради научной истории, рационально добивавшейся «истины».
Практика изучения истории у представителей научно ориентированной историографической культуры несла в себе черты рационализма, и именно она закладывала основы нормативного (для того или иного времени) образца исторического исследования и комплекс правил оформления исторического письма. Уже начиная с XVIII в. решение о «научности» и «ненаучности», «рациональности» и «нерациональности» той или иной практики историописания стало принадлежать как раз научно ориентированной историографической культуре, которая в процессе своей профессионализации все сильнее отрывалась от ожиданий общественного сознания. Поэтому социально ориентированное историописание так и не было вытеснено сугубо научной историографией, и здесь уместно вспомнить меткое замечание Реймона Арона, что разные отношения к истории могут «исчезнуть не скорее, чем интересы, которым они отвечают, или жизненные позиции, которые они выражают»12.
Объектом своего исследования мы выбрали несколько примеров конструирования социально-политической истории Древней Руси
императрицей Екатериной II в «Записках касательно российской истории». Сконструированные ею сюжеты прошлого рассматриваются нами как социально ориентированная практика историописания. В связи с этим считаем важным отметить, что с точки зрения «рациональной» (научной) историографии исторические конструкции прошлого, выстроенные Екатериной II, должны казаться «нерациональными», «ненаучными» и «ошибочными», так как они противоречили не только сообщениям исторических источников, но и выводам иных (современных ей) исследователей. Поэтому ее дискурсивная практика будет нами рационализироваться в процессе ее деконструкции.
В России, в первую очередь у М. В. Ломоносова, а затем и Екатерины II мы находим желание организовать определенную российскую национальную память. Екатерина II защищала и оберегала национальное прошлое от «злобных толков» и проводила такую политику памяти, которая могла бы представить обществу «правильную», «нужную» историю. В одном из писем к М. Гримму от 1783 г. она написала про свое занятие историей так: «Я пишу историю в мои часы досуга. <...> Эта история печатается в русском журнале, который... выходит каждый месяц... и я не могу отрицать, что она имеет успех; она считается за самую сносную из бывших до сих пор, и в ней находят внушение ревности к отечеству, которым согревается чувство»13. Екатерина не считала нужным подходить к прошлому «нейтрально», как того начинала требовать зарождающаяся историческая наука, и, как справедливо заметил С. Л. Пештич, она рассматривала историю как «могучее средство идеологического воздействия», больше преследуя «не научную, а общественно-политическую цель»14.
«Записки касательно российской истории» первоначально печатались в журнале «Собеседник любителей русского слова» (№ I-XV. СПб., 1783-1784), а затем вышли отдельным изданием15. В этом сочинении императрица пыталась совместить теорию естественного права как с современной ей политико-правовой сферой, так и с историей русского государства, причем с большим желанием представить его прошлое в соответствии с принципами разума. Поэтому социально-политические отношения в Древней Руси она также представляла разумными, однако, как мы ниже увидим, разумными императрица изображала их сама.
Самым важным признаком, отличающим социально ориентированное историописание от научно ориентированного, является целепо-лагание. Например, Ломоносов ставил целью «соблюсти похвальных дел должную славу», поэтому воспоминание или забвение тех или иных страниц прошлого у него подчинялось формуле «не предосудительно ли славе российского народа будет»16. Научно ориентированная практика историописания требовала иного — стремления к истине. Так, Г. Ф. Миллер отмечал: «Должность истории писателя требует, чтоб подлиннику своему в приведении всех... приключений верно последовать. Истина того, что в историях главнейшее есть, тем не затмевается, и здравое рассуждение у читателя вольности не отнимает»17. Научную цель перед исследованием ставил и М. М. Щербатов, когда отмечал, что он старается не вступать «ни в какие неподлинные системы» и стремится к «безпристрастному повествованию»18.
Екатерина II перед своим трудом поставила сугубо практические цели. Исследование она посвятила подрастающему поколению, которому следовало читать «правильные» истории, написав: «Сии записки касательно Российской Истории сочинены для юношества в такое время, когда выходят на чужестранных языках книги под именем Истории Российской, кои скорее именовать можно сотворениями пристрастными...». При этом в качестве основной функции истории она указала на ее воспитательное значение—«она учит добро творить и от дурного остерегаться»19.
Работа с источниками (документальная фаза исторического исследования) у Екатерины II не обязательно предшествовала объяснению того или иного сюжета. Если для Миллера и Щербатова «буква» исторического источника (чаще всего) имела приоритет перед общей схемой объяснения, то для императрицы, наоборот, смысл заключался в нарративизации своей объяснительной схемы. В ее модели историописания объяснение превалировало над сообщениями исторических источников.
Например, объясняя поход Олега на Киев и «свержение» Аскольда и Дира в 882 г., она по-своему рационализировала, взвалив вину за эту операцию на летописного киевского князя Аскольда, написав: «...Олег, слыша от Киевлян жалобы на Оскольда, и нашед оныя знатно основательными, и ведав о неудаче его в походе на Царь-град и о потере многих людей и кораблей, сам пошед в Киев»20. Все
дело в том, что этой трагической (для Аскольда и Дира) развязке предшествовала, на наш взгляд, интересная и довольно стройная конструкция распространения княжеской власти, выстроенная Екатериной. Теорию общественного договора ей понадобилось распространить не только на север (Новгород), но и на юг, в Киев. И вот как она это сделала: поляне, жившие в Киеве, писала Екатерина II, прислали к великому князю Рюрику именитых мужей или старейшин «просити, да пошлет к ним сына или свойственника Князя княжити. Он же дал им Оскольда и войска с ним отпустил»21. Вот почему, по мнению императрицы, Олег имел право наказать Аскольда за проявленное «нерадение».
Своей идеей, которая легла в основу созданного исторического конструкта, Екатерина II хотела продемонстрировать легитимный характер власти, который выражается в согласии между властью и обществом. Более того, императрица в конструируемом древнерусском прошлом предусмотрела еще и то, чего не было в летописях, — Олег не убивает Аскольда и Дира (например, у Татищева читаем: «и рек Олег Оскольду и Диру: ты не князь, ни роду княжа... и уби Оскольда и Дира, и погребоша их»22). Власть Олега, по мнению императрицы, была более разумна, чем сообщают источники и историки, поэтому она заметила, что Олег поступил с Аскольдом как с подчиненным князю Игорю23.
Этот пример дает возможность понять, что Екатерина II не стремилась выстраивать свою историческую конструкцию на сообщениях исторических источников и обобщениях историков. Таким образом, перед нами вырисовывается не научная, а практическая цель исторического письма сочинительницы «Записок касательно российской истории».
Императрица на исторических примерах старалась демонстрировать, что не любое «самодержавие» является легитимным. Для последнего нужна любовь подданных. Таким завоевавшим безграничную любовь киевлян, по мнению Екатерины, был Изяслав Мстиславич. Именно этим он импонировал ей как императрице. В достижении всенародной любви Екатерина видела важнейшее условие, позволяющее управлять подданными. Даже жестокое убийство киевлянами свергнутого князя Игоря (что произошло в годы правления Изя-слава Мстиславича) императрица вынужденно оправдала тем, что
собиравшимся на сражение горожанам было опасно оставлять в городе пусть и постриженного в монахи, но все же князя (им «нужно подумать о безопасности внутренней»)24. Можно предположить, что императрица увидела в этом событии хронотоп событиям своего века (мотив дворцовых переворотов). Значит, убийство Игоря было дорогой ценой, но оно не могло перевесить общественного спокойствия города, последнее было дороже. Тем более что до этого императрица указывала, как киевляне его не любили: «он не выполнил своего крестоцеловального обещания» перед горожанами. А раз так, то исследовательница без большого сожаления отнеслась к городской трагедии, это было «народным нечаянным смятением»25.
Подчеркнула Екатерина любовь горожан к Изяславу и в тот момент, когда он уходил с киевлянами биться против Юрия Долгорукого, претендовавшего на киевский стол. Киевские вои покидали город, «и тако, помолясь Богу, пошли со всеми полками», то есть против неугодного претендента встала вся община киевская. Императрица этот мотив усилила еще и следующими фразами: «...оставя в Киеве престарелых, больных и младенцев, и не только тем, но и женам, велели вооружаться и быть к обороне готовым»26.
Уважаемый многими историками XVIII в. и последующего времени князь, основатель Москвы Юрий Долгорукий (правда, по мнению императрицы, ее построил еще Олег, а Юрий только «разширил») сильно проигрывал в глазах исследовательницы. Проигрывал в главном — он был нелюбим горожанами: «Киевляне наивяще не возлюби его и желали вообще, чтоб из Киева выехал, понося его непорядочное житие и правление»27. Именно такие слова киевлян Екатерина II адресовала князю Юрию Долгорукому, несколько раз пытавшемуся утвердиться на киевском столе.
Следует обратить внимание на слово «правление» в последней процитированной фразе Екатерины II: киевлянам не нравилась не только бытовая сторона жизни знаменитого князя, но и его «правление». Позволяя горожанам выражать такое отношение к князю, императрица должна была найти и отразить в своих «Записках» причину такой людской неприязни к князю. Наиболее приемлемой областью поиска в данном случае мог стать характер князя, какая-либо его отрицательная черта. И императрица нашла такую черту характера князя Юрия Долгорукова—его «неограниченное властолюбие»28. Вот
за что его также не признавали киевляне, и это, по ее мнению, было вполне справедливым. За такое же недостойное разумного правителя качество был убит его сын Андрей Боголюбский. Императрица без лишнего сожаления заметила о нем: «...последнее время жизни его возгордился зело, и гордостию многие неистовы изъявил, также добраго распорядка не доставало» в правлении29. Тогда за что же киевские жители любили князя Изяслава? Екатерина указала эту причину, причем нашла ее вполне достаточной. За то, что Изяслав «советуется с народом Киевским»30.
Не стоит принимать буквально слова императрицы: «советовались» завоевавшие ее любовь князья не со всеми. Если обратиться к примеру сконструированного ею образа князя Владимира Святославича, то она указывала, что он на совет «созвал... вельмож своих и старшин градских»31. В другом месте она заметила: «Великий Князь Владимир любил весьма вельмож мудрых и простосердечных, и с ними о устроении государства, войнах и правосудии советовал, разсуждая, что сими государство силу, богатство и славу приобретает»32.
Можно предположить с определенной долей уверенности, что императрица, скорее всего, воспользовалась татищевским текстом, так как именно у него летописное сообщение о любви князя к своей дружине подано так, что вместо «дружины» значатся «вельможи»33. Это говорит о том, что, с одной стороны, исторические соответствия своим идеалам прошлого Екатерина находила в исторической литературе. С другой стороны, летописных княжих дружинников она понимала как служилых людей—вельмож, и с такими «вельможами» в ее конструкциях древнерусского прошлого мы еще встретимся.
По мысли Екатерины II, «правильные» древнерусские князья советовались о своих начинаниях не только со своими вельможами, но и с представителями городских общин (ими были старцы градские, или старшины). Впервые о киевских старейшинах императрица упомянула при описании осады города печенегами, в отсутствие князя Святослава. Именно «старейшины Киевские» искали человека, которого можно послать к воеводе Претичу за помощью, а после устранения угрозы отослали послов с укором князю34. Конечно, в летописном сообщении упоминания о «старейшинах» мы не находим. В изданной Никоновской летописи (известном императрице издании),
читаем: «И въстужиша людье въ граде и реша. <...> И послаша Ки-яне кСвятославу послы, глаголюще: Княже, чюжия sемли ищешъ и блюдешъ, а своея ся охабивъ; мало бо нев8яша Печенеsи матери твоей и детей твоихъ и насъ...»35. Вероятно, императрице показалось, что укорять князя имели право только городские старейшины, а не все «кияне». Поэтому она воспользовалась сообщением, в котором упоминаются «старейшины киевские» применительно именно к этому сюжету. Такое сообщение можно найти только у Татищева36.
Это говорит о том, что Екатерина подходила к известным летописным событиям с вполне сформировавшимся взглядом: важнейшие политические решения принимали избранные, в данном случае старейшины градские. Поэтому она пользовалась не сообщениями летописей, а «Историей Российской» Татищева, которая в большей степени, нежели сообщения древнерусских летописей, подкрепляла созданный парадигмальный конструкт. В связи с этим вызывает интерес вопрос о том, как отнеслась императрица к вечевым собраниям в Древней Руси. В качестве примера представляется возможным обратиться к описанию Екатериной II киевских событий 1068 и 1113 гг
В изданной в 1767 г. Никоновской летописи сообщается, о том, что в 1068 г. «Изеславуже со Всеволодомъ прибегшу кКиеву, а Святославу кЧернигову, и сотвориша вече на торговище, i рьша люді Киевстиі ко княsю: “се Половцы раsсыпались по sемли вsагонехъ; дай намъ, Княже, оружие и кони, еще биемся сними”»37. Летописец указал, что киевляне собрались на вече, которое устроили в торговой части города. Екатерина передала этот сюжет иначе. Коалицию князей Изяслава Киевского, Святослава Черниговского и Всеволода Перя-славского разгромили половцы. «Киевские же войски прибегли в рас-тройстве в Киев, — писала она, — начали роптать и, согласясь между собою, послали к Великому Князю сказать тако: “Ныне Половцы разсеялись по земле и делают разорение, просим, чтоб нам даны были оружие и кони, которые естьли получим, можем оборониться”»38.
Можно сразу заметить, что в приведенных словах Екатерины II отсутствует упоминание о вече, но, кроме того, в отличие от слов летописца, у нее действуют не «люди Киевстии», а «войски». Кто это такие? Так как императрица выборочно пользовалась татищев-ским текстом, необходимо посмотреть, как там описывается это событие: «Киевляне же прибегши в Киев учинили обсченародный совет
на торговище, и согласясь, послали ко князьям и объявить тако...». Дальше есть упоминание о народе: «начали народ роптать», но слова «войски» у Татищева мы не находим39.
Может быть, под этим словом Екатерина подразумевала дружины Изяслава и Всеволода, которые после поражения прибежали в город просить оружия для продолжения борьбы с кочевниками? Однако это маловероятно: надо вспомнить, что вслед за Татищевым императрица назвала дружину «вельможами». Таких «вельмож» мы встречаем и в этом сюжете русского историка. Татищев отличал «народ» киевский от «вельмож». Последние делали все возможное, чтобы спасти ситуацию в Киеве в пользу их князя Изяслава. Народ, как указал историк, «видев Изяслава стояща с вельможи его...»40. И снова у Татищева мы обнаруживаем «вельмож» там, где в летописи значатся дружинники, например, в Никоновской летописи читаем: «...и дружине стоящи у князя»41. Екатерина, следуя за историком, также указала на князя, «стоящего с Вельможи»42. Значит, можно снова убедиться в том, что «вельможи» у императрицы, как и у Татищева, — это дружинники. Однако ситуацию с «войски» это полностью не объясняет.
В киевском «Синопсисе» Гизеля в событиях 1068 г. действовали «бояре», они же, в изложении Ф. А. Эммина, подстрекали народ к возмущению против князя. А. И. Манкиев участниками этого конфликта сделал «дворян»43. Однако и Эмин, и Манкиев следовали за построением Гизеля. Их связывала общая идея о недовольстве Изясла-вом, порожденном заточением им в «поруб» Всеслава Полоцкого. Но при внимательном прочтении изложения этого сюжета в екатерининских «Записках», выборочным порядком скомпилированного из «Истории Российской» Татищева, мы обнаруживаем намеки на гизе-левскую идею. Только в чистом виде эта идея не была заимствована императрицей у автора «Синопсиса», в новую конструкцию его преобразовал М. М. Щербатов. В «Истории Российской» князя Щербатова можно найти указание на то, что киевское событие 1068 г. начали именно «войска». Историк писал, что после поражения пришедшие «же войска в Киев учинили собрание между собой»44, то есть он не указал, как летописец, что «кияне», весь город, собрались на совет (вече), а поставил слово «войска».
Однако не следует думать, что, создавая образ этого события, Екатерина полагалась только на тексты Татищева и Щербатова. Нет, далее
у князя Щербатова написано: «...Тогда народ, возлагая всю вину на воеводу Косняча... пошел с яростию на двор его, но не нашедши его в доме, половина народу на двор Княжеский устремилась» и призвали на княжение освобожденного из темницы Всеслава45. В приведенных историком словах уже нет его произвольно внесенного слова «войска», теперь действует «народ», так же как в летописях и в «Синопсисе». Екатерина же поместила щербатовские «войска» и в описание дальнейших событий. Она давала тем самым понять, что «войски», а не «народ» были недовольны поражением, «безпоря-дочным предводительством» и в этом обвиняли княжеского воеводу Коснячко. Более того, именно этот мотив императрица усиливает в том месте, когда, по ее словам, «войски», а не «народ» оказались рядом со злополучным «порубом», где содержался полоцкий князь. Недовольные «стали у двора, где содержался в заточении князь Все-слав Полоцкий... и начаша некоторые поговаривать и посоветовать, чтоб содержащегося Князя Всеслава освободить и, его яко искуснаго в воинстве начальника, противу неприятелей (половцев. — С. М.) отправить»46. Значит, приведенным императрицей «войскам» нужен был полководец. Это подтверждает мысль Екатерины, кратко сформулированная в другой исторической работе: «Всеслав освобожден в Киеве войсками (курсив наш. — С. М.) яко храбрый воин»47.
Остается только одна версия: загадочные «войски» — это незначительная часть горожан, они не собирались изгонять своего князя и на его место ставить другого. Им нужен был не князь, а «храбрый воин» — полководец. Такими «войсками», как и в тексте Щербатова, могло быть только народное ополчение — вои. Здесь Екатерина отошла и от татищевского, и от щербатовского текста, так как в первом нарисована картина всеобщего выступления горожан, а во втором указано, что начало событиям было положено воями, а затем к ним присоединился весь город. Императрица не привела и тати-щевского эпитета, данного той категории киевлян, которые хотели избавиться от Изяслава (Татищев их назвал «подлыми»)48. Екатерине незачем было так называть киевлян, так как, по ее гипотезе, никто Изяслава изгонять не собирался, он ушел из Киева, «поверя слабым» — части своих неразумных «вельмож» (дружинников)49.
Можно сделать следующий вывод: Екатерина II не признала никакого вече в Киеве, так как все замешательство произошло по причине
недовольства воев своим поражением и поисками храброго полководца, а таким был полоцкий князь. Но в этом логическом построении не все так гладко, как хотелось бы...
Напрашивается вопрос, по какой причине покинули Киев Изяслав и его брат Всеволод Переяславский? И, кроме того, когда на следующий год Изяслав с польским войском подошел к Киеву, то перед ним каялись не «войски», а все горожане. Отвечая на это «возражение», императрица пишет: они «учинили совет»50. Видимо, усмотрев это логическое несоответствие, в другой работе она замечает, что «войски Киевские начали приходить в раскаяние». Но тут же повторяет свою прежнюю версию, основанную на сообщении летописей, в которых не было места, подтверждавшего ее построения. В связи с этим она замечает: «Изяслав прощает Киевлян», не уточнив, в чем был виноват весь город51.
В конструкции киевских событий 1113 г. Екатерина II представила активную политическую роль двух социальных групп киевлян. Это «вельможи» и «народ многочисленный». Она указала, что «по смерти Великого Князя Святополка Изяславича вельможи Киевские немедленно послали Князьям Руским объявить о сем произ-шествии»52. То есть она не стала писать о том, что сразу после смерти Святополка киевляне собрались на совет (вече) и выбрали себе в князья Владимира Мономаха, как, например об этом написал Татищев: «...Киевляне сошедшись к церкви святой Софии, учинили совет о избрании на великое княжение, на котором без всякого спора все согласно избрали Владимира Всеволодича»53. Не последовала императрица и примеру Ф. А. Эмина, который коротко отметил, что «Владимир по прошению всех киевлян, с общего князей согласия был избран князем киевским»54.
В сложившейся ситуации Екатерине необходимо было пояснить, почему на киевский стол не мог сесть кто-либо из ближайших родственников умершего. Текст Татищева не давал возможности это сделать, так как в примечаниях автор отметил: «сие избрание Государя погрешно [в летопись] внесено: ибо по многих обстоятельствах видим, что силы Киевлян в том не было; брали сущие наследники по закону или по заветам или силою». Правда, Татищев намекнул, что «по старшинству имел преимущество» Олег, но он был беспокойным, властолюбивым и свирепым55.
Свое объяснение императрица представила так: «Князи Олг и Давид Святославичи, яко дети старейшаго брата Великого Князя Всеволода, родителя Князя Владимира, могли требовать престол Киевской, но большая часть Киевлян слышать не хотели о поколении Святославли... в самом городе Киеве ненависть дошла до того, что разграблены были домы тех, которые старались о доставлении престола Киевскаго Князьям Святославичам. <...> Потом напали на Жидов, коим под Святополком разные выгоды даны были»56.
В данном случае следует внимательно отнестись к описанию киевского события Щербатовым, но не к той его части, где он указал, что большинство летописей молчат о происшедшем в 1113 г., «и только обретаю единого (список одного летописца в моей библиотеке), который описывает о бывших возмущениях в Киеве после смерти Святополка». Для нас актуально замечание историка о том, «что жители сего града по самой кончине их государя кинулись сперва на жидов, живущих в Киеве, оных пограбили, и желали далее простирать свои беспорядки, чего ради мудрейшие люди, из искреннего почтения» послали за Владимиром Мономахом57. По мнению Щербатова, «беспорядки» были прекращены правильным решением «мудрейших».
Как можно заметить, Екатерина II не повторила осторожное описание события Щербатовым (ведь он признается, что у него недостаточно источников). Ей требовалась иная пространно описанная конструкция прошлого. Все перечисленные действия осуществлялись киевским народом, и естественно, на фоне подобного неустройства должна была выступить сила, которая стремилась к порядку. У Щербатова такой силой были «мудрейшие», Татищев писал
о «вельможах» («Вельможи же Киевские, видя такое великое смятение, и большего спасаясь, едва уговорили народ, послали второе ко Владимиру»)58. Теперь императрица уже использует мысль Татищева, вводя в киевское действие «вельмож». «Вельможи Киевские, — писала она, — видя такое неузтройство во граде послали ко Князю Владимиру, прося, чтоб немедленно пришел возстановить спокойствие». Владимир откликнулся на призыв «вельмож» и пришел в город59.
Таким образом, в екатерининской конструкции события 1113 г. вечевых сходок киевляне не устраивали, но в построении императрицы
место простым киевлянам отведено было. Екатерина предусмотрела все или почти все. Она расписала эти события как сценарий к своим многочисленным пьесам: не вывела горожан на киевскую сцену 1068 г., так как им некого было противопоставить как силу, которая внесла бы порядок, поэтому в тексте «Записок» действуют одни «войски»; они вроде и киевляне, но однако не все, а лишь небольшая их часть. В конструкции события 1113 г. действующих лиц больше. Кроме того, у Татищева оказалось упоминание о киевских «вельможах». В этих условиях Екатерина изобразила киевский люд не просто силой, мстящей ставленникам ненавистных Святославичей, но разумным обществом, желающим для себя добродетельной власти, которую можно уважать и любить. «Киевляне вообще, — писала она, — желали видеть на Киевском престоле Князя Владимира Всеволодича... ибо паче прочих Князей Руских, современников его, украшен был добродетелями»60. Получается, что разумно поступили не только простые киевляне, но и «вельможи» киевские, так как выполнили волю населения, пригласили пользующегося любовью князя. «Князь Владимир Всеволодович по кончине Святополка II, был призван Вельможами Киевскими для возстановления спокойствия», — вернувшись во второй раз к своему выводу, заявила императрица61.
Следует заметить, что в конструкциях социально-политической истории Древней Руси императрица ничем не ограничивала права князя, но предъявляла к нему требования и требования не только морального характера. Эти требования проистекали из ее понимания принципов разумного правления. Князь должен был советоваться не только со своими ближними, или «вельможами», — дружиной, то есть служилой знатью, но и с представителями народа. Представители от народа были выделены ею в лице старейшин и старцев градских. Последние связаны с горожанами, которых как реально действующую силу Екатерина II и выводила на сцену истории в те моменты, когда в управлении что-то не ладилось, когда княжеская власть не в силах была разумно управлять. Другое дело, что волю народной стихии императрица ограничивала действием третьей силы. Эта сила была ближе к князьям, и именно с ней последние вели диалог. Она помогает князьям устанавливать разумную «законную монархию». Именно их, «вельмож» и старейшин, можно наблюдать
во всех за редким исключением созданных Екатериной II конструкциях прошлого.
Императрица не хотела упоминать о вече, поэтому вместо веч-ников она выставляла то «войски», то благоразумных «вельмож», однако она не замалчивала происходившие в древнерусских землях социально-политические конфликты, что делали многие другие исследователи того времени, не защищала князей от «подлых» горожан, если те, по ее мнению, проявляли «неограниченное властолюбие».
Данное наблюдение идет в разрез с мнением А. Н. Пыпина о том, что применительно к периоду древнерусской истории Екатерина II выводила на историческую авансцену только князей62. Эту же мысль, причем более категорично, повторил С. Л. Пештич, написав: «Творцами истории в представлении автора “Записок касательно Российской истории” были только князья, а не представители городского сословия»63. М. А. Алпатов окончательно закрепляет эту мысль, говоря о том, что Екатерина II взялась «доказать, что первые русские князья были полновластными правителями Киевского государства, что власть в России исторически родилась как власть абсолютного повелителя...» и т. д.64
Кроме того, что эти замечания не совсем соответствуют сконструированным Екатериной II социально-политическим практикам Древней Руси, они еще и являются замечаниям к ней как к историку. Однако Екатерина была «другим» историком. Не надо искать в ее работе «настоящей истории», это другая социально ориентированная история. Поэтому и вывод И. Я. Лосиевского о «Записках касательно российской истории», что это — «фундаментальное научное сочинение», но «полностью уйти от современности Екатерине-ис-торику не удалось»65, выглядит очень спорным. Ее сочинение не было научно ориентированным, а поэтому автор «Записок» и не ставил целью «уход от современности».
Конечно, дискурсивное поведение историописателя Екатерины II с точки зрения историка иррационально, но таковым оно является, когда историк смотрит с позиций идеологии сциентизма, резко отрицательно относящейся к «ненаучной» форме мышления, смотрит сквозь призму «своей» научной истории. Поэтому признание иной (ненаучной) формы историописания дает возможность лучше понять разные «истории».
Выбранная императрицей парадигма «разумного прошлого» заняла высшее место в иерархии правил оформления письма истории. Именно она являлась тем фактором, который способствовал выбору направленности описания социальных и политических практик Древней Руси. Целью Екатерины было не приближение к истине, чего можно было достичь посредством соблюдения правил, вырабатываемых зарождающейся классической европейской моделью историографии, а «реализация» своей идеи в прошлом.
Интересно отметить, что в XVIII в. выявляются несколько направлений социально ориентированного историописания. Например, если Ломоносов пытался выстроить «славные» страницы прошлого России, то Екатерина II конструировала «социальный порядок» в отечественной истории. Однако и в первом и во втором случаях социально ориентированная модель историописания, характеризующаяся практическим отношением к прошлому, четко проявляется в стратегии поглощения в историографической операции документальной фазы двумя другими фазами — объяснения и литературной обработки. То есть объяснение и риторика подчиняют поставленной автором цели документальную фазу исследования. Напротив, строгая источниковедческая работа отличает научно ориентированное историописание от социально ориентированного.
1 Нора П. Между памятью и историей: Проблематика мест памяти // Фран-ция-память. М.; СПб., 1999. С. 23; Медушевская О. М. Теория и методология когнитивной истории. М., 2008. С. 24.
2 Репина Л. П. Память и историописание // История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени / Под ред. Л. П. Репиной. М., 2006. С. 45-46.
3 Медушевская О. М. Теория и методология когнитивной истории. С. 15-16.
4 См.: Румянцева М. Ф. «Отражается» ли в историческом источнике историческая память? // Историческая память: Люди и эпохи: Тезисы науч. конф. Москва, 25-27 ноября 2010 г. М., 2010. С. 236-237.
5 См.: Маловичко С.И. М. В. Ломоносов и Г. Ф. Миллер: Спор разных историографических культур // Ейдос: Альманах теорії та історії історичної науки. Кієв, 2009. Вип. 4. С. 331-354.
6 Pocock J. G. A. Historiography as a Form of Political Thought // History of European Ideas. 2011. Vol. 37. Nr. 1. P. 1-2.
7 Подробнее см.: Маловичко С.И. Историописание: Научно ориентированное vs социально ориентированное // Историография источниковедения
и вспомогательных исторических дисциплин: Материалы XXII междунар. науч. конф. / Отв. ред. М. Ф. Румянцева. М., 2010. С. 15-21.
8 Verschaffel T. The Modernization of Historiography in 18th-century Belgium // History of European Ideas. 2005. Vol. 31. Nr. 2. P. 135-146.
9 См.: Whittaker Cynthia H. The Autocracy Among Eighteenth-Century Russian Historians // Historiography of Imperial Russia: The Profession and Writing of History in a Multinational State / Ed. by T. Sanders. New York, 1999. P. 18.
10 ТошДж. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М., 2000. С. 15-16.
11 См.: Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 175-176.
12 Арон Р. Введение в философию истории // Арон Р. Избранное. СПб., 2000. С. 494.
13 Пынин А. Введение: Исторические труды императрицы Екатерины II // Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей, с объяснительными примечаниями академика А. Н. Пыпина: В 11 т. СПб., 1906. Т. 11. С. XX.
14 Пештич С.Л. Русская историография XVIII в.: В 3 ч. Л., 1965. Ч. 2. С. 261-262.
15 Издание «Записок касательно российской истории» было возобновлено и продолжено отдельной книгой в шести частях (Ч. I-IV. — в 1787; Ч. V-VI. — в 1793-1794).
16 Ломоносов М. В. 1) Древняя российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года. СПб., 1766 [Репринт]. С. 3-4; 2) Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера «Происхождение имени и народа Российского» // Для пользы общества... М., 1990. С. 197.
17 См.: Миллер Г.-Ф. Описание Сибирского царства и всех происшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена. СПб., 1750. Кн. 1. С. 121.
18 См.: Щербатов М. М. История российская с древнейших времен: В 7 т. СПб., 1770. Т. I. С. IV.
19 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. СПб., 1787. Ч. 1. С. I, 1.
20 Там же. С. 42.
21 Там же. С. 34.
22 Татищев В. Н. История Российская с древнейших времен: В 4 кн. М., 1773. Кн. 2. С. 14.
23 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 43.
24 Там же. СПб., 1787. Ч. 2. С. 124-125.
25 Там же. С. 86, 128.
26 Там же. С. 229-230.
27 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 2. С. 203.
28 Там же.
29 Там же. СПб., 1787. Ч. 3. С. 103.
30 Там же. Ч. 2. С. 124-125.
31 Там же. Ч. 1. С. 121.
32 Там же. СПб., 1787. Ч. 4. С. 163.
33 См.: Татищев В. Н. История Российская... Кн. 2. С. 83.
34 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 3. С. 98.
35 Руская летопись по Никонову списку изданная смотрением Императорской Академии Наук: В 2 ч. СПб., 1767. Ч. 1. С. 52-53.
36 См.: Татищев В. Н. История Российская... Кн. 2. С. 46.
37 Руская летопись по Никонову списку. Ч. 1. С. 157.
38 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 209-210.
39 Татищев В. Н. История Российская... Кн. 2. С. 120.
40 Там же. С. 120-121.
41 Руская летопись по Никонову списку... С. 158.
42 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 210.
43 См.: Синопсис [1674]. СПб., 1810. С. 90-91; [МанкиевА.И.] Ядро российской истории. М., 1799. С. 93; Эммин Ф. Российская история жизни всех древних от самого начала России государей до Екатерины II: В 3 т. СПб., 1768. Т. 2. С. 15.
44 ЩербатовМ.М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1771. Т. 2. С. 12.
45 Там же. С. 12-13.
46 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 210.
47 [Екатерина II]. Выпись хронологическая из истории Руской. СПб., [б. г.]. С. 42.
48 Татищев В. Н. История Российская... Кн. 2. С. 120.
49 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 211.
50 Там же. С. 213.
51 [Екатерина II]. Выпись хронологическая... С. 43-44.
52 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 358.
53 Татищев В. Н. История Российская... Кн. 2. С. 212.
54 Эммин Ф. Российская история жизни всех древних от самого начала России государей до Екатерины II. Т. 2. С. 310.
55 Татищев В. Н. История Российская... С. 458-459.
56 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 1. С. 359-360.
57 См.: Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1771. Т. 2. С. 87.
58 Татищев В. Н. История Российская... С. 212.
59 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 2. С. 360.
РУССКИЕ ДРЕВНОСТИ 2011
60 [Екатерина II]. Записки касательно российской истории. Ч. 2. С. 358.
61 Там же. Ч. 4. С. 379.
62 Пынин А. Исторические труды Екатерины II // Вестник Европы. 1901. № 12. С. 790.
63 Пештич С. Л. Русская историография XVIII в. Ч. 2. С. 262.
64 Алпатова М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа (XVIII - первая половина XIX в.). М., 1985. С. 161.
65 Лосиевский И. С пером и скипетром // Екатерина II. Российская история. Записки великой императрицы. М., 2008. С. 22.
