CC BY
56
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2017. №2(48)
УДК 82/821
КОНСТРУИРОВАНИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О НАЦИОНАЛЬНОМ СВОЕОБРАЗИИ ЛИТЕРАТУРЫ В РУССКОЙ КРИТИКЕ И ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА
© Вячеслав Крылов
EVOLUTION OF IDEAS CONCERNING NATIONAL DISTINCTNESS OF LITERATURE IN RUSSIAN CRITICISM AND HISTORY OF LITERATURE IN THE 19TH-EARLY 20th CENTURIES
Viacheslav Krylov
The article analyses the evolution of literary reflections among the representatives of the trends and schools in the 19th-early 20th centuries as they generated ideas concerning national distinctness of literature. The study specifies both an invariant of the notions of national literature identity and individual variations that did not find any further development in literary self-awareness. The starting point in the formation of Russian literature uniqueness is attributed to pre-Romanticism. A. Turgenev's awareness of the necessity for original Russian literature inspired him to claim that Russian originality should firstly manifest itself in the surrounding life, which is free from uncritical borrowings. Following A. Turgenev, the idea of denying truly national literature in Russia became a trend and was continued in the speeches of Küchelbecker, Bestuzhev, Venevitinov, Pushkin, and early Belinsky. A symbolic expression of this idea is the formula "We have no literature". Most romantic treatises were written in the rhetoric of the expected future. Belinsky's articles occupy a special place in the formation of ideas concerning the originality of our national literature. Besides, his early works resemble the findings of romantic aesthetics. However, after reviewing Russian literature of the 1840s, he linked the history of literature with the worldview of the people. Belinsky was one of the first to note the tendency for emerging literary centrism in Russian culture. Starting with Belinsky, most of the critical, historical and literary discourse about Russian literature was created with the focus on literary centrism. The essays of the 1870s-1880s suggest that an image of the original literature opposed to European literature was being created. The era of the Silver Age gave a new impetus to the problem of national identity in literature. The article highlights two opposing ideologies based on the essays of the critics in the late 19th-early 20th centuries. One of them appealed to literary centrism. However, there increased the number of critics who believed this situation to be artificial. Nevertheless, the ideology of literary centrism remained predominant.
Keywords: national distinctness, identity, Russian literature, literary centrism.
Предметом анализа в статье является эволюция литературно-критических рефлексий представителей разных направлений и течений XIX - начала XX века, в которых осуществлялось конструирование представлений о национальном своеобразии литературы. В ходе исследования выделены как некий инвариант представлений о национальной идентичности литературы, так и индивидуальные вариации, не нашедшие дальнейшего развития в литературном самосознании. Постановка проблемы национального своеобразия русской литературы связана с предромантизмом. Осознание необходимости самобытной литературы в России приводит А.Тургенева к мысли о том, что русская оригинальность должна проявиться прежде всего в самой окружающей жизни, свободной от некритичного заимствования. От А. Тургенева прослеживается традиция отрицания подлинно национальной литературы в России, продолженная в выступлениях В. Кюхельбекера, А. Бестужева, Д. Веневитинова, А. Пушкина, раннего В. Белинского. Символическим выражением этого представления становится формула «у нас нет литературы». Большинство романтических трактатов написаны в риторике ожидаемого будущего. Особое место в конструировании представлений о национальном своеобразии литературы занимают статьи В. Белинского. Его ранние сочинения также напоминают выводы романтической эстетики. Однако в обозрениях русской литературы 1840-х годов он связывает историю литературы с миросозерцанием народа. Одним из первых он замечает тенденцию формирующегося литературоцентризма в русской культуре. Начиная с В. Белинского большая часть критических и историко-литературных дискурсов о русской литературе формулируется в рамках литературоцентристской направленности. В рассуждениях с
1870-80-х гг. начинает конструироваться образ самобытной литературы, противопоставленной литературе европейских стран. Новый импульс проблеме национальной идентичности в литературе придает эпоха серебряного века. Из рассуждений критиков и историков литературы конца XIX - начала XX века в статье выделено сосуществование двух оппозиционных идеологий. Первая апеллирует к литературоцентризму, однако увеличивается число тех, кто говорит об искусственности такой ситуации. И все же идеология литературоцентризма остается преобладающей.
Ключевые слова: национальное своеобразие, идентичность, русская литература, литературо-центризм.
Широко известны представления о национальном своеобразии русской литературы, сделанные извне - зарубежными писателями и учеными. Однако исследование национальной идентичности требует обращения к взгляду изнутри: ведь понятие идентичности предполагает устойчивое представление о себе, выработанное в саморефлексии и самоанализе. Как отмечают английские исследователи Саймон Франклин и Эмма Уиддис, «Идеи о России и русском... в значительнейшей степени - плод усилий тех, кого можно назвать „производителями культуры" в самом широком смысле слова» [Франклин, Уиддис, с. 14]. Они же констатируют: «Значительная часть русской культуры, явно или косвенно, в большей или меньшей степени, обращена к самой себе, пронизана темой России и русскости» [Там же, с. 16]. Как факт культуры, в котором постоянно обсуждается и воображается русская тема, существуют русская критика, публицистика и история литературы.
Одной из форм литературного самосознания выступает критика, особенно критико-эстетические тексты самих писателей, декларации, манифесты. Вырабатываемые в них представления о русской литературе как целостном явлении, ее специфических чертах, о национальной идентичности прошли длительную эволюцию: от романтиков, А. Пушкина, Н. Гоголя, И. Аксакова, до символистов, С. А. Венгерова и других.
Для русской литературы важное значение имел опыт немецкой эстетики1, в том числе и в плане влияния понимания нации и национальной идентичности, восходящей к Иоганну Гердеру и немецким романтикам.
«В Германии еще на рубеже ХУШ-Х1Х вв. возникает понимание национального начала, как присущего людям искони - в этом случае речь идет о примордиальной, почвеннической национальной идентичности, возникающей на основе этнико-культурных признаков. Главенствующая роль в структуре национальной идентичности,
1 Отсылки к немецкому литературному опыту постоянны в русской критике. Русские литераторы неоднократно приводили в пример немецкую литературу.
таким образом, при этом отводится этнико-культурной составляющей» [Попова, с. 18].
Проблема национального своеобразия берет свой отсчет с эпохи романтизма и «связана с крушением казавшихся прежде незыблемыми универсалий человеческого сознания, на которых строилось здание европейского классицизма. С позиций эстетики классицизма то или иное национальное проявление в литературе осознавалось как неправомочное отклонение от „общечеловеческой" нормы, которая зиждется на рациональных основаниях» [Есаулов, с. 617]. Но еще ранее эту проблему поднимают предроман-тики. Вот характерное начало «Речи о русской литературе» А. Тургенева, прочитанной в «Дружеском литературном обществе» в марте 1801 г.: «О русской литературе! Можем ли мы употреблять это слово? Не одно ли это пустое название, тогда когда вещи в самом деле не существует. Есть литература французская, немецкая, аглин-ская, но есть ли русская? Читай аглинских поэтов - ты увидишь дух агличан; то же и с французскими и немецкими, по произведениям их можно судить о характере их наций, но что можешь ты узнать о русском народе: читая Ломоносова, Сумарокова, Державина, Хераскова, Карамзина, в одном только Державине найдешь очень малые оттенки русского» [Тургенев, с. 44]. По мысли А. Тургенева, «теперь нет никакой надежды, чтобы когда-нибудь процвела у нас истинно русская литература. Для сего нужно, чтобы мы и в обычаях, и в образе жизни, и в характере обратились к русской оригинальности, от которой мы удаляемся ежедневно» [Там же, с. 45].
От А. Тургенева ведет свое начало знаменитый лозунг русских романтиков «У нас нет литературы», продолженный В. Кюхельбекером, А. Бестужевым, Д. Веневитиновым, А. Пушкиным, ранним В. Белинским. Все они упрекали современную им литературу в подражательности, безоглядном следовании образцам, забвении национального своеобразия. Нужно заметить, что в данном случае срабатывал механизм исключения в диахронном плане определенных текстов из литературы, о котором писал Ю. Лот-ман: «Исключение определенных текстов из ли-
тературы совершается не только в синхронном, но и в диахронном плане; тексты, написанные до возникновения декларируемых норм или им не соответствующие, объявляются не-литературой. <...>Аналогичный смысл имело позже утверждение, что русская литература до какого-то момента (как правило, момента создания данного метатекста) не обладала каким-либо основным и единственно дающим право называться литературой свойством - например, народностью» [Лотман, с. 206-207].
Д. Веневитинов в статье «О состоянии просвещения в России» (1826) вопрошает: «У всех народов самостоятельных просвещение развивалось из начала, так сказать, отечественного: их произведения, достигая даже некоторой степени совершенства и входя, следственно, в состав всемирных приобретений ума, не теряли отличительного характера. Россия все получила извне; оттуда это чувство подражательности, которое самому таланту приносит в дань не удивление, но раболепство; оттуда совершенное отсутствие всякой свободы и истинной деятельности. Как пробудить ее от пагубного сна? Как возжечь среди этой пустыни светильник разыскания?» [Веневитинов, с. 279]. Положение России в литературном мире он называет «совершенно отрицательным» [Там же].
Романтические трактаты созданы в риторике ожидаемого будущего, предвосхищения, страстного ожидания самобытной русской литературы. Романтики в большей мере рассуждают о том, что у нас может быть истинно народная поэзия.
Важнейший русский романтический трактат «О романтической поэзии» (часть 3-я) О. Сомова начинается с типично романтического тезиса: «Словесность каждого народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни. В каждом писателе, особливо в стихотворце, как бы невольно пробиваются черты народные. Таким образом почти можно угадать сочинение немца, англичанина или француза, хотя бы в переводе» [Сомов, с.553-554]. Автор рассуждает о том, что свойства поэзии будут зависеть от «духа языка», «наклонностей и обычаев народа», свойств окружающих предметов [Там же, с. 555]. В России есть все условия для подлинно самобытной литературы, свободной от подражаний.
Об отсутствии в России литературы, отвечающей романтическим ожиданиям, говорил и А. Бестужев в статье «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и в начале 1825 годов» [Декабристы: эстетика и критика, с. 117-118]. Хотя А. Пушкин спорил с ним в переписке, все же в целом пушкинская позиция близка к романтиче-
ской («О ничтожестве литературы русской») [Пушкин, с. 212-217].
В этом отношении показательна эволюция взглядов В. Белинского на специфику русской литературы. Не случайно заглавие его первой значительной работы - «Литературные мечтания». Здесь, в духе романтической эстетики, он также констатирует отсутствие русской литературы. Предлагая несколько определений литера-туры2, Белинский солидарен лишь с одним: «. литературою называется собрание такого рода художественно-словесных произведений, которые суть плод свободного вдохновения и дружных (хотя и неусловленных) усилий людей, созданных для искусства, дышащих для одного его и уничтожающихся вне его, вполне выражающих и воспроизводящих в своих изящных созданиях дух того народа, среди которого они рождены и воспитаны, жизнию которого они живут и духом которого дышат, выражающих в своих творческих произведениях его внутреннюю жизнь до сокровеннейших глубин и биений. В истории такой литературы нет и не может быть скачков: напротив, в ней все последовательно, все естественно, нет никаких насильственных или принужденных переломов, происшедших от какого-нибудь чуждого влияния. Такая литература не может в одно и то же время быть и французскою, и немецкою, и английскою, и итальянскою» [Белинский, т. 1, с. 11-12]. Выдвинув этот тезис, Белинский вместе с тем полон уверенности в появлении самобытной литературы: «У нас нет литературы: я повторяю это с восторгом, с наслаждением, ибо в сей истине вижу залог наших будущих успехов. Присмотритесь хорошенько к ходу нашего общества, и вы согласитесь, что я прав» [Там же, с. 87].
То же уточнение в начале статьи «О русской повести и повестях г. Гоголя»: «Русская литература, несмотря на свою незначительность, несмотря даже на сомнительность своего существования, которое теперь многими признается за мечту, русская литература испытала множество чуждых и собственных влияний, отличилась множеством направлений» [Там же, с. 100].
Через шесть лет в обозрении «Русская литература в 1840 году», пересматривая вопрос об отсутствии литературы в России, В. Белинский утверждает: «Источником литературы народа может быть не какое-нибудь внешнее побуждение или внешний толчок, но только миросозерцание народа» [Там же, с. 707]. По
2 Один из ключевых мотивов многих статей В. Белинского - выяснение значения слова «литература». Он постоянно обращается к этой теме.
Белинскому, с А. Пушкина начинается русская литература, «это уже не знакомство России с Европой, но Европы с Россией» [Там же, с. 712].
Но пока «все возгласы о богатстве нашей литературы, о ее равенстве со всеми европейскими литературами, даже о превосходстве над ними должны считаться или болтовнёю, или бредом тщеславия, помешавшегося на своем мнимом достоинстве» [Там же, с. 720]. В завершении статьи Белинский, окинув прошлое литературы, полон надежд на будущее: «У нас нет литературы в точном и определенном значении этого слова, но у нас есть уже начало литературы, и, соображаясь с средствами, особенно же с временем, нельзя не дивиться, как уже много сделано» [Там же, с. 735].
В статье «Общее значение слова литература» меняется тон оценки. Европейское влияние на русскую литературу он истолковывает с точки зрения особых свойств русского характера (заметим: задолго до Достоевского!): «Русская литература тем отличается от всех других литератур, что она не возникла самобытно и непосредственно из почвы народной жизни, но была результатом крутой общественной реформы, плодом искусственной пересадки. <...> Прежде русская литература подражала букве иностранной, учась словесному выражению; после она стала усвоять себе элементы различных национальностей Европы, и это усвоение, долженствующее обогатить и сделать ее многостороннею, еще и теперь продолжается и еще будет продолжаться. К особенным свойствам русского народа принадлежит его способность, проистекающая из его положения к Европе, усвоять себе все чуждое, ничем не увлекаясь, ничему не покоряясь исключительно» [Белинский, т. 2, с. 113-115.]
А в обзоре «Русская литература в 1842 году» (после появления «Мертвых душ») он со всей определенностью скажет: «У нас общественная жизнь преимущественно выражается в литературе» [Там же, с. 445]. Литература укрепилась «на почве русской национальности, вошла в жизнь общества. <...> .ничего нет удивительного, что у нашего общества литература стоит на первом плане и что у нас с важностию рассуждают и с горячностью спорят о том, о чем за границей говорят хладнокровно, как об интересе важном, но уже второстепенном и отнюдь не исключительном» [Там же, с. 648]. Тем самым можно заключить, что В. Белинский одним из первых констатирует факт литературоцентризма в русской культуре.
В «Мыслях и заметках о русской литературе» (1846) он продолжит эту мысль: «Какова бы ни была наша литература, во всяком случае ее зна-
чение для нас гораздо важнее, нежели как может оно казаться: в ней, в одной ней вся наша умственная жизнь и вся поэзия нашей жизни. Только в ее сфере перестаем мы быть Иванами и Петрами, а становимся просто людьми, обращаемся к людям и с людьми» [Белинский, т. 3, с. 33].
Раскрывая влияние литературы на общество, В. Белинский отмечает: «Литература наша создала нравы нашего общества, воспитала уже несколько поколений, резко отличающихся одно от другого, положила начало внутреннему сближению сословий, образовала род общественного мнения и произвела нечто вроде особенного класса в обществе, который от обыкновенного среднего сословия отличается тем, что состоит не из купечества и мещанства только, но из людей всех сословий, сблизившихся между собою через образование, которое у нас исключительно сосредоточивается на любви, к литературе» [Там же, с. 35].
Вместе с тем В. Белинский делает уточнение, чтобы из его слов не вывели такого заключения, что «мы не только имеем литературу, но еще и богатую литературу, которая смело может стать наравне с любою европейскою литературою», «наша литература существует только для нас: для иностранцев же она еще вовсе не литература, и они имеют полное право не признавать ее существования, потому что они не могут через нее изучать и узнавать нас как народ, как общество» [Там же, с. 40].
С этого времени ведет свое начало традиция в критике определять не столько содержательные свойства русской литературы, сколько ее повышенную функциональную роль в обществе. Отныне большая часть дискурсов о русской литературе создается в рамках литературо-центристской направленности. Редкие голоса иной позиции не меняют общей картины, но их нельзя игнорировать.
Так, И. Аксаков в статье «О преувеличенном значении, придаваемом у нас действию литературы» высказывает, в противовес общему мнению, неожиданную мысль: «.вследствие нашего ненормального общественного развития, литературе у нас присваивается вовсе неподобающее ей значение, - она вынуждена обстоятельствами играть нередко роль ей несвойственную, и вообще незаконную. Во всех других образованных странах литература есть один из многих органов, которыми совершаются отправления общественного организма» [Аксаков, с. 195]. Это уже не признание достоинств, как у Белинского, преувеличенное значение литературы есть «дикая аномалия» [Там же, с. 196].
Славянофильский дискурс исключает положительное влияние подобной литературы на общество, тираническая власть литературы есть мнимая сила: «Литература наша не имеет ни малейшего непосредственного действия на семидесятимиллионное множество нашего народа и ограничивает свое значение только средою нашего общества, ничтожного по численности в отношении к пространству края и к объему населения и еще более ничтожного по своему влиянию на народ» [Там же, с. 196].
Указанная тенденция получит продолжение в начале XX века. Рассуждения И. Аксакова мы относим к тем периферийным голосам, которым суждено проявиться позднее.
Но в целом рассуждения о русской литературе с 1840-х гг. строятся в риторике свершившегося, хотя и с постоянными оговорками о «молодости» русской литературы. Как писал М. П. Алексеев: «Еще через несколько десятилетий все, о чем Белинский мечтал и во что он верил, стало реальным фактом, полностью воплотилось в жизнь. Общеевропейское значение приобрел друг и ученик Белинского - Тургенев, голос Герцена звучал по всей Европе и на всех европейских языках, за ними шли Лев Толстой и Достоевский, получившие всемирное признание» [Алексеев, с. 16].
Начиная с 1870-1880-х гг., когда русская литература получила признание в Европе, критические дискурсы строятся на сопоставлении русской и европейской литератур. Здесь в первую очередь нужно назвать выступления И. С. Тургенева (в июне 1878 г. в Париже на международном литературном конгрессе) и С. А. Венгерова. В этих рассуждениях конструируется образ самобытной литературы, оказывающей неизмеримо большее влияние на общество, чем в европейских странах.
Возвращаясь к логике критики 1870-80-х гг., можно заметить, что она непременно стремится возвысить русскую литературу. Академик М. Алексеев обратил внимание на то, какую бурю негодования вызвала в среде русских литераторов и в русской печати всех направлений речь Тургенева на парижском конгрессе: «Почему, говорили критики Тургенева, мерилом ценности русской литературы он избрал ее близость к европейским образцам?» [Там же, с. 17].
Тогда же появляются рассуждения о своеобразии формы русской литературы, высказанные из самой писательской среды, как, например, статья Л. Толстого «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» (1868).
В конце XIX - начале XX века эта проблема приобретает новый импульс: возникает стремле-
ние интегрировать, дать итоги литературного развития всего XIX века - «золотого» века русской литературы, в течение которого так существенно изменились и язык, и формы, и самое содержание литературы, коренным образом изменилось и ее влияние на русское общество.
В этот период можно говорить о двух позициях по отношению к литературоцентризму, о сосуществовании двух в известной степени оппозиционных идеологий. Одна идеология апеллирует к литературоцентризму как коренному свойству русской культуры и даже, несмотря на его кризис, стремится как бы «консервировать», непременно сохранить особый статус литературы.
Историк литературы Петр Морозов в малоизвестном очерке «Русская литература в XIX веке» (1902) очерчивает путь новой русской литературы от времени ее ученичества и подражательности к самостоятельности и полноценной художественной выразительности национального самосознания. Русское литературное наследие XIX века здесь противопоставляется упадку последнего десятилетия: «Наша литература всегда ставила себе целью жизненное учительство, - содействовать мыслящему читателю в его стремлении разобраться в окружающей жизни» [Морозов, с. 214].
С точки зрения П. Морозова, в то время, когда русская литература обрела национальную идентичность и получила мировое признание, в современной литературе начинается упадок, «наша литература постоянно теряет нить своего некогда органического развития; новые писатели не знают, продолжать ли им Тургенева и Толстого или идти по следам Золя, или подражать Ибсену, или пересаживать на русскую почву гнилые побеги французского декадентства» [Там же, с. 236], то есть происходит утрата ее идентичности.
Другие - менее заметные голоса (хотя их число в серебряном веке увеличилось) - говорят об «отодвигании» литературы на нормальное равноправное место среди всей литературы в широком смысле (здесь можно увидеть продолжение точки зрения И. Аксакова).
В малоизвестной статье Николая Шапира с показательным названием «Учительство литературы», опубликованной в журнале «Русская мысль» (1913, № 4), особая общественная роль литературы в России объясняется «малой диф-ференцированностью национальной психики», которая, в свою очередь, непосредственно выражала собой малую интенсивность национальной культуры. Место, которое занимает искусство слова в национальной культуре, «служит своеоб-
разным показателем и того места, которое занимает в той же культуре интеллект, начало абстрактной мысли» [Шапир, с. 16-17].
Роль «изящной литературы» должна ограничиваться помощью человеку.
«Это первое, самое необходимое ограничение тех учительских прав литературы, которые она присвоила себе в нашей современности. Это -отодвигание литературы. Именно и необходимо эту духовную силу, одно время угрожающе придвинувшуюся к жизненному центру национальной психики, отодвинуть на нормальное расстояние: в фокус теории. Необходимо поставить художественную литературу в один ряд со всеми остальными книгами» [Морозов, с. 37].
В этой связи меняется отношение критиков и к современной литературе. Для одних, как уже было показано на примере работы П. Морозова, русская литература обрела наконец-то национальный статус, но она утрачивает идентичность. Другие видят в попытке «учительства» современников (Горького и др.) шаг назад.
Лев Шестов, определяя отличительные свойства русской литературы («простота, правдивость и совершенное отсутствие риторических прикрас»), видит в них «следствие нашей относительной малокультурности» [Шестов, с. 136]. В книге «Апофеоз беспочвенности» (часть 2, глава 45) он противопоставляет западного и русского человека, что, по мысли Шестова, оказывает влияние и на писательское поведение: «Западный человек надеется на себя и только на себя. Он твердо убежден, что если не поможет себе сам, то никто ему не поможет. Соответственно этому, вес помыслы его направлены к тому, чтобы как можно лучше устроить свою жизнь. Ему отмерено известное, ограниченное время: если он не успеет спеть свою песню, она так и останется недопетой. <. > Считать дни, а тем более часы и минуты - найдите хоть одного русского, который унизился бы до такого мещанского занятия! <...> Традиций мы не признаем: ни в одной литературе не было столь вызывающей борьбы с традициями, как у нас. Мы все хотели пересмотреть, все перерешить. Русские писатели, за немногими исключениями, совершенно искренне презирают мелочность Запада» [Там же, с. 137].
Пожалуй, самый серьезный удар по литера-туроцентристкой идеологии нанес В. Розанов в своих поздних статьях 1917-18 гг., нарисовав почти апокалиптический образ гибели целой страны от литературы: «„Литература" в каждой истории есть „явление ", а не суть. У нас же она стала сутью. Войны совершались, чтобы беллетристы их описывали („Война и мир", „Севасто-
поль", „Рубка леса", „Красный смех" Леонида Андреева), и преобразования тоже совершались, но - зачем? Чтобы журналисты были несколько тоже удовлетворены. Если „освободили крестьян" - то это Тургенев и его „Записки охотника", а если купечество оставили в презрении - то потому. что там было „Темное царство" Островского, и нужно было дождаться времени, когда они преобразятся в новофасонных декадентов. <...> Это так сделалось напряжено парами, литература до того напряглась парами, что, наконец, когда послышалась ломка целого корабля, - все было уже поздно. Поздно поправлять, поздно целить, подставлять пластырь корабельный: Россию разорвало, разорвала ее литература. <.> „Литература", которая была „смертью своего отечества". Этого ни единому историку никогда не могло вообразиться» [Розанов, 1995, с. 666]3.
Но, несмотря на указанные тенденции пересмотра сложившейся парадигмы, литературоцен-тристский дискурс все же преобладает в серебряном веке в суждениях и символистской критики, и религиозно-философской, а тенденция «отодвигания» литературы остается на периферии общественного сознания.
Русский символизм с конца 1900-х гг., приобретя неославянофильскую направленность, также находится в этой парадигме. По мнению Андрея Белого, «литература должна стать чем-то действенным и живым, литература - не только форма искусства, но и еще нечто» [Белый, с. 346]. Значительное место в статье «Настоящее и будущее русской литературы» (1909) занимает сравнительная характеристика русской и западной литературы (как уже было отмечено, русский дискурс о литературе в XIX веке редко затрагивает содержательные характеристики): «Задача современной русской литературы - принять положение западноевропейской эстетики: форма неотделима от содержания. Но с выводом из этого положения русская литература не согласится никогда. Форма есть только продукт религиозного творчества. И литературный прием есть внешнее выражение живого исповедания» [Там же, с. 349].
Мы видим, таким образом, что литературо-центристский дискурс начала XX века апеллирует к прошлому, он наполнен памятью о вершинах XIX века. Философ Ф. Степун в статье 1913
3 В опубликованной недавно заметке из архива «Русская литература» ее характеристика дана более резко: «И „так любя отечество", она свалила его, повалила и растоптала пятками исчадия, как последняя тварь и гнусность, будучи на самом деле сама гнусным обманом» [Розанов, 2016, т. 3, с. 189].
г. «Прошлое и будущее славянофильства», обозревая современное состояние литературы, приходит к неутешительному выводу: «Ныне всем уже ясно, что оно (искусство - В. К.) за последнее время, видимо, утратило то значение, которое оно имело в прежние годы: оно явно перестало быть совестью, исповедью и убеждением духовной России. Раньше от писателя требовали, чтобы он сказал, как должно жить. Ныне довольствуются тем, чтобы он рассказал, как все живут. Раньше искусство было методом строительства жизни, ныне же весь мир стал материалом для созидания искусства» [Степун, с. 122].
Своего рода итоговым историко-литературным размышлением о русской литературе стало выступление Семена Афанасьевича Венгерова «В чем очарование русской литературы XIX века?» (речь, произнесенная в Москве 22 октября 1911 г. на праздновании столетнего юбилея Общества Любителей Российской Словесности). С. А. Венгеров останавливается на вопросе: что такое собственно русская литература? Он идет не по пути функциональных определений литературы, а пытается в емкой, но выразительной форме определить ее ключевые содержательные константы. Для определения существа русской литературы Венгеров использует термин Ж. М. Гюйо «суггестирование», передавая его словом «очарование». Это, по мысли А. Венге-рова, «единственный ключ к пониманию русской литературы в особенности» [Венгеров, с. 18].
Русскую литературу, по Венгерову, создал исключительно «кающийся дворянин». Развивая народническую аргументацию, он видит именно в «кающемся дворянине» основной источник ее «очарования и обаяния». И даже для сменившего его в 60-е гг. непривилегированного интеллигента-разночинца «проблема совести, проблема подчинения личного блага благу общему окажется... столь же жгучей, как и для кающегося дворянина» [Там же, с. 200].
Реконструируя модель жизнеустройства в русской литературе, отраженный в ней тип мышления, поведения и отношения к жизни, Венге-ров рассуждает о том, что в русской литературе «совершенно изгнан идеал личного счастья»: «Личное счастие в понимании русской литературы или преступно, если оно создается за счет других, или в лучшем случае пошло. Факт поразительный и, вместе с тем, конечно, глубокоумилительный, глубоко-знаменательный для установления героического характера русской литературы XIX века: ни в одном русском романе, ни в одной русской повести, вышедшей из-под пера настоящего корифея, нет так называемой счастливой развязки, которой не чуждаются в
европейской литературе и первоклассные писатели» [Там же, с. 21-22].
Эта этическая направленность русской литературы создает особый эмоциональный пафос: «Отсюда другой источник очарования русской литературы XIX века, то, что я называю Великой Печалью ее. Мне представляется, что эта Великая Печаль, разлитая по всей новой русской литературе, находится в тесной органической связи со всем русским национальным характером. Грустен русский пейзаж, по которому, однако, так тосковал Некрасов среди роскошной природы юга. Грустна русская песня, „подобная стону ", по определению того же Некрасова. Но в этой грусти есть красота несказанная .<...> Смех беззаботный и веселый совершенно чужд русской литературе. Она знает только смех горький» [Там же, с. 22-23].
Таким образом, мы рассмотрели в диахроническом аспекте набор представлений русских литераторов о себе в разные этапы развития литературы. В ходе исследования выделены как некий инвариант представлений о национальной идентичности литературы, так и индивидуальные вариации, не нашедшие дальнейшего в литературном самосознании. Мы обратили внимание на характерные для русского сознания перманентные суждения об отсутствии в России настоящей литературы, на то, как и с какой литературой идентифицируют себя писатели и критики. В этой же связи возникла и проблема литературо-центризма и отношения к ней в русской мысли. Анализ возникшей уже в 1840-е годы проблемы литературоцентризма показывает сосуществование в дальнейшем на рубеже XIX-XX вв. двух позиций по отношению к этой проблеме, о сосуществовании двух в известной степени оппозиционных идеологий.
Одна идеология апеллирует к литературоцентризму как коренному свойству русской культуры и даже, несмотря на его кризис, стремится его как бы «консервировать», сохранить. Другая -менее заметная - говорит об «отодвигании» литературы на нормальное равноправное место среди всей литературы в широком смысле. Но, несмотря на указанные тенденции пересмотра сложившейся парадигмы, понимание исключительного статуса русской литературы в культуре преобладает и в идеологии серебряного века. Судьба этих представлений в советскую и постсоветскую эпохи может стать темой отдельного исследования.
Список литературы
Аксаков И. С. У России одна-единственная столица. М.: Русскш м1р 2006. 512 с.
Алексеев М. П. Русская классическая литература и ее мировое значение // Русская литература. 1976. № 1. С. 6-33.
Белинский В. Г. Собрание сочинений в 3-х томах. Том 1. М.: ОГИЗ, 1948.780 с.
Белинский В. Г. Собрание сочинений в 3-х томах. Том 2. М: ОГИЗ. 1948. 932 с.
Белинский В. Г. Собрание сочинений в 3-х томах. Том 3. М: ОГИЗ. 1948. 928 с.
Белый А. Символизм как миропонимание. М: Республика, 1994. 528 с.
Декабристы: эстетика и критика. М.: Искусст-во,1991.491 с.
Венгеров С. А. В чем очарование русской литературы? (речи и выступления). Пг.: Светоч, 1919. 160 с.
Веневитинов Д. В. О состоянии просвещения в России // Литературная критика 1800-1820-х годов. М.: Художественная литература, 1980. С. 278-283
Есаулов И. А. Национальное своеобразие литературы // Введение в литературоведение. М.: Высшая школа, 2004. С. 616-625
Лотман Ю. М. Избранные статьи в трех томах. Том. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры. Таллинн: Александра, 1992. С. 203-215
Морозов П. Минувший век. Литературные очерки. СПб.: Издание редакции журнала «Образование». 1902. 524 с.
Попова М. К. Национальная идентичность и ее отражение в художественном сознании. Воронеж: Воронеж. гос. ун-т. 2004. 196 с.
Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 10 томах. Т.7. Критика и публицистика. Л.: Наука, 1978. 543 с.
Розанов В. В. О писателях и писательстве. М.: Республика 1995.734 с.
Розанов В. В. Полное собрание сочинений в 35 томах. Том 3. СПб.: Росток, 2016. 926 с.
Сомов О. М. О романтической поэзии // Русские романтические трактаты первой трети XIX в. В 2-х т. Т.2. М: Искусство 1974. С.545-561
Степун Ф. А. Прошлое и будущее славянофильства // Северные записки. 1913. №11. С. 121-137
Тургенев А. И. Речь о русской литературе // Литературная критика 1800-1820-х годов. М.: Художественная литература, 1980. С. 44-47
Франклин С., Уиддис Э. «Все России» или «Вся Русь» // Национальная идентичность в русской культуре. М.: Политическая энциклопедия, 2014. С. 12-21
Шапир Н. Учительство литературы // Русская мысль. 1913. № 4. С.15-37
Шестов Л. Сочинения в 2-х томах. Том. 2. Томск: Водолей, 1996. 448 с.
References
Aksakov, I. S. (2006). U Rossii odna-edinstvennaia stolitsa [Russia Has Only One Capital City]. 512 p. Moscow, Russkii mir. (In Russian)
Alekseev, M. P. (1976). Russkaia klassicheskaia literatura i ee mirovoe znachenie [Russian Classical Literature and Its World Significance]. Russkaia literatura, No. 1, pp. 6-33. (In Russian)
Belinskii, V. G. (1948). Sobranie sochinenii v 3-kh tomakh . [Collection of Works in 3 Volumes]. Tom 1. 780 p. Moscow, OGIZ. (In Russian)
Belinskii, V. G. (1948). Sobranie sochinenii v 3-kh tomakh. [Collection of Works in 3 Volumes ].Tom 2, 932 p. Moscow, OGIZ. (In Russian)
Belinskii, V. G. (1948). Sobranie sochinenii v 3-kh tomakh [Collection of Works in 3 Volumes]. Tom 3, 928 p. Moscow, OGIZ. (In Russian)
Belyi, A. (1994). Simvolizm kak miroponimanie. [Symbolism as a World View]. 528 р. Moscow, Respub-lika. (In Russian)
Dekabristy: estetika i kritika. (1991). [Decembrists: Aesthetics and Criticism] 491 p. Moscow, Iskusstvo. (In Russian)
Esaulov, I. A. (2004). Natsional'noe svoeobrazie lit-eratury [National Originality of Literature]. Vvedenie v literaturovedenie, рр. 616-625. Moscow, Vysshaia shko-la. (In Russian)
Franklin, S., Uiddis, E. (2014). "Vse Rossii" ili "Vsia Rus'" ["All Russia" vs "All Rus"]. Natsional'naia iden-tichnost' v russkoi kul'ture, рр. 12-21. Moscow, Poli-ticheskaia entsiklopediia. (In Russian)
Lotman, Y. M. (1992). Izbrannye stat'i v trekh tomakh. [Selected Articles in Three Volumes]. Tom 1. Stat'i po semiotike i tipologii kul'tury, рр. 203-215. Tallinn, Aleksandra. (In Russian)
Morozov, P. (1902). Minuvshii vek. Literaturnye ocherki [The Past Century. Literary Essays]. 524 р. St. Petersburg, Izdanie redaktsii zhurnala "Obrazovanie". (In Russian)
Popova, M. K. (2004). Natsional'naia identichnost' i ee otrazhenie v khudozhestvennom soznanii [National Identity and Its Reflection in the Artistic Consciousness]. 196 р. Voronezh,Voronezh. gos. un-t. (In Russian)
Pushkin, A. S. (1978) Polnoe sobranie sochinenii v 10 tomakh. T.7.Kritika i publitsistika [Complete Works in 10 Volumes]. Vol.7. Kritika and publicism. 543 р. Leningrad, Nauka. (In Russian)
Rozanov, V. V. (1995). O pisateliakh i pisatel'stve [About Writers and Writership]. 734 р. Moscow, Respub-lika. (In Russian)
Rozanov, V. V. (2016). Polnoe sobranie sochinenii v 35 tomakh [Complete Works in 35 Volumes]. Tom 3. 926 р. St. Petersburg, Rostok. (In Russian)
Somov, O. M. (1974). O romanticheskoi poezii [About Romantic Poetry]. Russkie romanticheskie traktaty pervoi treti XIX v. V 2-kh t. T. 2. Pр. 545-561. Moscow, Iskusstvo. (In Russian)
Stepun, F. A. (1913). Proshloe i budushchee slavian-ofil'stva [The Past and Future of Slavophilism]. Severnye zapiski, No 11, рр. 121-137. (In Russian)
Shapir, N. (1913). Uchitel'stvo literatury [Teaching Literature]. Russkaia mysl', No 4, рр. 15-37. (In Russian) Shestov, L. (1996). Sochineniia v 2-kh tomakh [Works in 2 Volumes] Tom 2. 448 р.Tomsk, Vodolei. (In Russian)
Turgenev, A. I. (1980). Rech' o russkoi literature [Talking about Russian Literature]. Literaturnaia kritika 1800-1820-kh godov. Рр. 44-47. Moscow, Khudozhest-vennaia literatura. (In Russian)
Vengerov, S. A. (1919). V chem ocharovanie russkoi literatury? (rechi i vystupleniia). [What is the Charm of
Russian Literature? (Speeches)]. 160 р. Petrograd, Sve-toch. (In Russian)
Venevitinov, D. V. (1980). O sostoianii prosve-shcheniia v Rossii [Education in Russia]. Literaturnaia kritika 1800-1820-kh godov, рр. 278-283. Moscow, Khudozhestvennaia literatura. (In Russian)
The article was submitted on 02.06.2017 Поступила в редакцию 02.06.2017
Крылов Вячеслав Николаевич,
доктор филологических наук, профессор,
Казанский федеральный университет, 420008, Россия, Казань, Кремлевская, 18. [email protected]
Krylov Viacheslav Nikolaevich,
Doctor of Philology, Professor,
Kazan Federal University, 18 Kremlyovskaya Str., Kazan, 420008, Russian Federation. [email protected]
