CC BY
109
ИСТОРИЯ
И.В. ГОНЧАРОВА, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России Орловского государственного университета
КОНЕЦ 20-х гг.: ХЛЕБОЗАГОТОВКИ И СВЕРТЫВАНИЕ НЭПА В ЦЕНТРАЛЬНОМ ЧЕРНОЗЕМЬЕ
В статье идет речь о проведении хлебозаготовительных кампаний в 1927-
1929 гг. в Центральном Черноземье. Рассматриваются методы воздействия власти на деревню, предписываемые центром, и региональная практика хлебных изъятий. Анализируется стратегия власти, направленная на раскол деревни. Изучается отношение крестьян к проводимой политике, масштабы крестьянского сопротивления. Ставится проблема условий осуществления антикре-стьянской политики власти в деревне.
Ключевые слова: хлебозаготовки, власть, крестьянство, Центральное Черноземье, сельхозналог.
Жесткие хлебозаготовительные кампании, свертывание нэпа, начало раскулачивания и коллективизации в конце 20-х гг. являются одними из самых драматичных страниц модернизации аграрного сектора в XX в. В истории раскрестьянивания деревни остается много открытых вопросов, в том числе и о позиции крестьянства, о механизмах влияния власти на сельское общество. Реконструкция социально-политической ситуации в Центральном Черноземье в свете современного приращения источниковой базы направлена на изучение условий осуществления этатизации сельского хозяйства.
В конце осени 1927 г. в регионе, повторяя указания центра, заговорили о «катастрофическом падении хлебозаготовок». Между тем расхождения в показателях хлебозаготовительной ситуации 1927/28 г. с 1926/27 г. в Орловской губернии, например, не превышали 5% [1,2-4]. Директивы ЦК ВКП(б) требовали добиться решительного перелома в ходе хлебозаготовок. В регионе уже осенью 1927 г. появились заградительные отряды от перекупщиков — «полехов», практиковались подворные обыски, зерно оставлялось только для личного потребления. В январе 1928 г. уездные исполнительные комитеты стали разверстывать хлебозаготовительные планы по волостям и отдельным селениям [2,16].
Хлебозаготовки сопровождались увеличением финансовых изъятий. В Орловской губернии сельхозналог с 1870 тыс. руб. в 1925/26 г. увеличился до 3920 тыс. руб. к 1928/29 г. [3,130]. Одновременно разворачивались кампания по самообложению в пределах 35% к сельхозналогу [4,29] и распространению 900 тыс. рублей Крестьянского займа [4,35]. Финансовые мероприятия проводились ударным способом, агитация для весомости подкреплялась угрозой и насилием, в счет пога© И.В. Гончарова
шения недоимок ускорялась процедура изъятия имущества. Выдача кредитов сокращалась, право на их получение предоставлялось бедноте и колхозам.
Близость центра заставляла власти Центрального Черноземья неукоснительно выполнять распоряжения вышестоящих инстанций. 13 февраля 1928 г. постановлением Политбюро ЦК предписывалось применение 107 статьи УК РСФСР к крестьянам, имевшим 2-3 тыс. пудов хлеба. В регионе «планка» занижалась, например в Ельце до 40-70 пудов. В ходе спровоцированного кризиса появился миф о кулацкой угрозе. В ЦЧО была направлена телеграмма Молотова с призывом обрушиться на кулака [5, 6-7]. Орловские коммунисты в большинстве приветствовали эти меры и воспринимали их как начало серьезной работы, перестройки на военный лад: «Мы перешли от спячки к действительной работе по-большевистски» [6,110]. Хлебозаготовительные планы были выполнены с превышением, но результаты были достигнуты дорогой ценой. Большинство дел по 107 ст. фабриковалось с грубейшими нарушениями правовых норм по прямому указанию партийных и советских органов. К 1 апреля 1928 г. в Орловской губернии было привлечено 418 хозяйств, из них только по 281 хозяйству дела рассматривались в суде [7,12]. Применение санкции имело не сплошной, а выборочный характер. Нельзя не согласиться с
В.А. Ильиных и О.К. Краскевич: «нужно было не разорить зажиточных крестьян, а напугать их» [8, 243]. Репрессии против кулаков, прикрываемые классовой избирательностью, были направлены на то, чтобы заставить всех держателей, особенно середняков, ускорить реализацию плана. Сплошь и рядом под 107 ст. попадали середняки и беднота.
Размытость официальных признаков социально-экономической градации хозяйств давала возможность отнесения к кулацкому практически любого крестьянского двора, втянутого в рыночные отношения. Среди параметров определения «кулака» у местных функционеров были, например, «дореволюционное положение» и «кушает по-настоящему» [9, 66].
Следствием хлебозаготовок 1927 г. стали дезорганизация хлебного рынка, обнищание деревни и массовое возмущение. Крестьянство противопоставляло себя органам власти, воспринимая их как инструмент государственного насилия. В деревне распространились слухи о войне, с ними связывали надежду на
падение советской власти. «Чтоб эта власть провалилась бы, я такого ига никогда не видел, — говорил орловский середняк Калетаев Г.Ф. — Сейчас приходится туго не только зажиточным, но и беднякам; крестьянина растерзали со всех сторон... Начнется война, придет другая власть, и крестьянину будет жить вольнее» [10,19]. Крестьяне все чаще ассоциировали новую власть с бывшим крепостным правом. Неприятие большевиков становилось для них очевидным.
Рост общественной активности и формирование нового политического сознания крестьянства Центрального Черноземья проявились в идее создания крестьянского союза как организации представительства и защиты интересов крестьян. ОПУ для Центрального Черноземья прологом считало «бандитское восстание» в Тамбове в 1921 г. [11, 630]. Приписывать грандиозный размах крестсоюзовскому движению нельзя. В центре с 1 октября по 6 декабря 1927 г. ОГПУ насчитало 112 выступлений, из них в губерниях Черноземья — 16 [11, 591, 606, 614]. При этом признавалось, что в земледельческом районе задача крестьянского союза должна была заключаться в установлении выгодных для крестьян торговых отношений. Одной из причин социальной самодеятельности было то, что общественные организации, санкционированные властью, ККОВ, кооперация не удовлетворяли деревню. Любая социально-политическая инициатива крестьян, исходившая не из официальных партийных инстанций, воспринималась как покушение на существовавшую систему управления. Но большинство реально существовавших «крестьянских союзов» в Черноземье не претендовало на политическое самовыражение и не выдвигало требований по вопросам власти.
Хлебозаготовительная кампания 1928/29 г. уже с самого начала, с июля 1928 г., стала внушать власти серьезные опасения. Крестьянство летом 1928 г. столкнулось с новыми способами работы «под заказ» — контрактацией и закупкой урожая на корню. Кредит доверия власти у населения был существенно подорван, нововведения не приветствовались: «нас стараются поймать, чтобы власти по амбарам не ходить» [12,104]. В деревне ассоциировали контрактацию с барщиной. Поползли слухи о голоде, усилились разговоры о войне, о предстоящих реквизициях по примеру 1918-19 гг. [13, 23]. Кампания разворачивалась на фоне ставших круглогодичными хлебозаготовок. Посулы и уговоры были действенны в основном
для бедняков. Контрактация по твердой низкой цене при непредсказуемом урожае и росте цен оборачивалась для крестьян опасностью не рассчитаться с многочисленными платежами.
Опасность была реальной, так как налог в 1928 г. в среднем увеличился на 74,3%, (с 9,53 руб. до 16,53 руб. в пересчете на хозяйство). При этом средние цифры не передают общей картины, цель налога заключалась в изоляции зажиточной части населения. Центром была спущена контрольная цифра (2%) для хозяйств, подлежащих индивидуальному обложению. Социальная направленность налога проявлялась в расширении льгот бедноте — предполагалось освободить 35% хозяйств. Налоговый разрыв между условно середняцкими и условно зажиточными составлял 5,6 раза, середняцкими и кулацкими — 13,8 [13,49]. Такой подход открывал дорогу произволу учетных комиссий и социальному антагонизму в деревне.
Цены на сельскохозяйственные товары в Орловском округе за год выросли на 13%, на промышленную продукцию — на 8,2%. Покупательная способность населения уменьшалась, привоз хлеба на рынок сократился в 2 раза, состояние базарной торговли характеризовалось как «вялое» [14,5]. Чтобы погасить задолженность, крестьяне продавали скот, но цены на него падали. Промышленная продукция оставалась очень дорогой. Крестьяне сетовали: «вынуждены за воз хлеба покупать одни сапоги» [15, 124]. В ноябре 1928 г. литр подсолнечного масла на базаре стоил 1 р. 3 коп., аршин ситца — 42,7 коп., мыло — 63,4 коп., а центнер ржаной муки — 17 руб. 50 коп.
Население осталось без хлеба уже в начале зимы 1929 г. Крестьяне выпекали хлеб с примесью суррогатов. Появляться на рынке с хлебом стало опасно. Полехов называли «контрреволюционерами в хлебозаготовках», отбирали у них хлеб [14,35]. При виде уполномоченных крестьяне разбегались, бросая и хлеб, и лошадей. Своеобразно препарируя обрывочные сведения о международной ситуации, потоком лившиеся из уст пропагандистов, крестьяне были уверены, что хлеб вывозят в Китай и Германию. Обострилось и противостояние городским рабочим: «власть только обращает внимание на рабочего, а служащий или крестьянин-бедняк с голоду издыхай»
[15,125]. Чтобы стимулировать приток хлеба, местные руководители инициировали добровольную сдачу — организовывали красные обозы. Находчивые крестьяне использовали обозы часто в своих целях, рассчитывая, что демон-
страция политической лояльности предотвратит подворные обыски. Местные работники украшали ими свои рапорты. Маневр использовали и зажиточные, уполномоченные называли это «красной уткой».
В сельской потребкооперации вводилась система дифференцированных паевых взносов. В феврале появились новые формы воздействия: «бойкот» (общественная изоляция) и «броня» (продажа товаров сдатчикам хлеба). Сворачивание рынка приводило к регрессу товарно-денежных отношений. В начале 1929 г. появились «красные коробейники», «красные сани» и «красные повозки», продававшие крестьянам мануфактуру в обмен на сдачу хлеба.
Весной 1929 г. в передел собственности попали мельники. Мельницы отбирались и передавались в аренду советским организациям, их владельцы штрафовались или арестовывались. Опустошение хлебного рынка использовалось властью для наступления на деревню под знаком проведения классовой линии, которое с новой силой началось во время майско-июньских заготовок 1929 г. Вводились «новые методы»: инициатива принятия поселенной разверстки должна была исходить от «общественных организаций» деревни. Обком ЦЧО направил в помощь окружным парторганизациям 148 коммунистов. По сообщению из Белгорода: «Из города командировано в районы 111 человек, из районов по селам послано свыше 400 коммунистов» [15,125].
В целях борьбы со спекуляцией создавалась разветвленная осведомительная сеть из бедняков и батраков, чтобы выявлять хлебных спекулянтов и перекупщиков в городе и деревне [15,194].
Контрольная цифра хлебозаготовок накладывалась на 20% дворов, предполагалось обсуждение и принятие задания на сельском сходе. «Массовая работа» должна была проводиться в два этапа: сначала вопрос под руководством партячеек продавливался на собраниях бедноты, затем беднота должна была обеспечить положительный результат голосования на сельском сходе. За это ей обещалось 5% от общего количества заготовки хлеба.
Отсутствие параметров определения крестьянских хозяйств при больших объемах заготовок открывало дорогу произволу по обязательной сдаче хлеба. Практиковалось подворное обложение, критерием распределения было наличие аренды, отходники в хозяйстве и т.д. [16,10]. В результате вместо создания бедняцко-середняц-
кого блока в деревне, как отмечал инструктор ВКП(б) Янсон из Россошанского района, получается «единый фронт кулака и середняка против хлебозаготовок и самообязательства» [17,124]. На местах было очевидно, что изъять все предписанное количество хлеба без обложения всех слоев деревни было невозможно. Как общую тенденцию следует отметить стремление под разными предлогами местных работников довести «в виде опыта» план хлебозаготовок до середняцких и даже бедняцких дворов. В селе Березовка излишки были высчитаны в размере от 14 пудов с «кулака» до 6 кг хлеба с беднячки [18,15]. В Богородском сельсовете, напротив, весь план возложили на одного кулака и двух священников [18,3]. Требование вывезти хлебные излишки предъявлялось даже служителям культа, не имеющим земельных наделов.
Повсеместно инициировались подворные обходы и обыски по амбарам. Из Тамбовского округа сообщали: «Сплошь и рядом беднота укрывает хлеб кулаков» [17,125]. Отмечаемое единение было прямым следствием выкачивания средств из села. «В отношении бедноты, — сообщалось в послании Варейкису, — надо прямо сказать, что от той бедноты (по революционности ее и твердости), которую мы помним по ревкомам и комбедам, за исключением лишь отдельных лиц, следа не осталось». На бедняцких собраниях крестьяне говорили: «Когда давят кулака, то давят бедняка. Если мы укажем, у кого есть хлеб, тогда и самим негде будет взять». Объяснение такой позиции мы находим в сообщении из Елецкого округа: «Наш костяк в деревне — беднота — настроена весьма скверно, основная причина к этому — бесхлебие. Многие сейчас питаются не только подачками по селу, но и суррогатами. Некоторая часть бедноты выступает, и местами резко, против хлебозаготовок» [17,125].
«Крестовый поход» партии за хлебом в майско-июньскую кампанию 1929 г. имел огромные последствия. Варейкис во время своего визита в Орел назвал их «железной метлой, расчищающей путь для коллективизации сельского хозяйства» [17,93]. В ходе этой кампании был раскручен маховик репрессий, дифференцированы формы изъятия хлеба в деревне: «контрольные цифры» для «кулаков», которых в относительно бедной черноземной деревне искали в угоду спущенным из центра показателям, «самообложение» и «самообязательство» для середняков и «красные обозы» для бедняков. «Массовая работа» во время хлебозаготовок, так же как и по-
литика фаворизации бедноты, была нацелена на раскол деревни, разжигание социального антагонизма для облегчения дальнейшего наступления на деревню.
На хлебозаготовительную кампанию 1929/
1930 г. мобилизовался весь партийный и советский аппарат. Деревенские общественные организации приводились «в боевую готовность». На базе общин в августе 1929 г. создавались комиссии содействия хлебозаготовкам. Крестьяне относились к комиссиям негативно, усматривая в этом угрозу разрушения социального мира в деревне: «Нам комиссии не нужны, а если власти нужен хлеб, то пусть она сама берет, а нас травить нечего» [17,123].
Устанавливался жесткий контроль над рынком, в административные тиски зажимался весь процесс заготовки хлеба. «Хлебные спекулянты и перекупщики» становились на учет в милиции, выявлялись связи между городскими и сельскими торговцами и посредниками. Спекуляция и мешочничество квалифицировались как «вредительство хлебозаготовительным мероприятиям», поэтому сведения о «вредителях» направлялись в ОГПУ [17,194].
Одной из главных трудностей, с которой столкнулись функционеры во время новой кампании, было создание мифа о поддержке населением хлебозаготовок. Сельские сходы отказывались принимать «контрольную цифру». Крестьяне жаловались, что она разорит крестьянство: «Теперь обратно вернулись к барщине, опять оброк, сам собой не можешь располагать, а все по какому-то плану» [17,123].
Задание раскладывали подворно, подесятин-но и даже подушно. В одном из сел Белгородского района под «план» попал сельский пастух, обязанный сдать излишки по контрактационному договору [17, 307]. Доведенные до отчаяния крестьяне мечтали о «справедливости» продразверстки: «Вы лучше возьмите все, оставив мне только норму» [17, 279]. Кооперативным организациям в директивах по составлению хлебозаготовительных планов были действительно определены нормы питания для населения и фуражирования скота [17, 320]. В Россошанском округе крестьяне заявляли: «План большой, и мы его не принимаем и вывозить хлеба не будем». При обсуждении плана хлебозаготовок в селе Ломное вдова-беднячка принесла за пазухой кусок хлеба: «Нате вам хлеба, а больше у меня нет» [17, 307а]. Отказывались вывозить хлеб и отдельные колхозы. В Буденновском районе члены колхоза «1 Мая» заявили: «По колено в крови
станем, а хлеб не отдадим» [17, 307а]. В партийные задачи входили локализация бедноты и противопоставление ее сельскому сходу. В Прохо-ровке Белгородского округа были случаи ухода бедноты с общих сходов [17, 301].
Административный, психологический и финансовый нажим (сельхозналог, пятикратный штраф, самообложение и III заем индустриализации) заставил сдавать хлеб. Крестьянские обозы потянулись на ссыппункты. В агитационный ажиотаж вовлекались даже школьники, создававшие «красные обозы» и вывозившие хлеб со школьных участков [19, 3]. При организации «красных обозов» было много волокиты и путаницы. В Белгородском округе кооперативная организация Союзхлеб имела платную агентуру для создания «красных обозов». В том же округе описывается случай проявления острого негатива к такой организованной сдаче: «.В «Прохо-ровский Коопхлеб» приехал «красный обоз» — 247 подвод, когда обоз, сопровождаемый гармошкой, скрипкой и балалайкой, прибыл к месту, то к нему подошли пьяные хулиганы и начали бить уполномоченного, швырять камнями в обоз, а служащий Союзхлеба Ермаков кричал: «Бей уполномоченных!» Одного крестьянина порезали» [17, 307а].
В разгар хлебозаготовительной кампании в декабре 1929 г. создавалась полномасштабная система выкачивания ресурсов из деревни. Крестьяне не просто отбрасывались за порог нищеты, за длительный период революционной нестабильности у них, скорее всего, выработался иммунитет на экономические спады, у них выбивалась почва из-под ног, они становились социальными изгоями. Первичные формы протеста фокусировались на низовых проводниках административной политики. Поджоги, угрозы, насилие в их адрес становились показателем отчаянного сопротивления со стороны крестьянства, у которого на глазах разрушался их традиционный образ жизни и подрывались хозяйственные основы. Создавались невыносимые условия для жизни крестьян, попавших в разряд «кулаков», многие бросали имущество и бежали.
В Лискинском районе в 1929 г. появились контрреволюционные листовки, предрекавшие сильный голод в 1932 г.: «Товарищи!
1) Крестьяне, не сдавайте хлеб государству, а сберегайте его в укромных местах.
2) Весь ваш хлеб идет за границу лишь для того, чтобы укрыться высшим органам от нападения других стран.
3) В 1932 г. в России наступит сильный голод, так как сумежные страны заключили договор, чтобы к 1932 г. Россия вывезла 100 000 тонн хлеба.» [17,126].
В Россошанском округе произошел «наиболее характерный» случай. Священнослужитель согласился выполнить только часть предписанного задания. Когда сельские власти приступили к описи имущества, в селе ударили в набат, сбежалась толпа около 400 человек. С криками «Грабители!» крестьяне вернули отобранный у попа хлеб из ПО и возвратили обратно. Конфликт усугубился нападением на секретаря ячейки. Против вооруженных хлебозаготовителей крестьяне выставили колья. Уполномоченные бежали, переплыли Дон и скрылись. Анализируя случившееся, председатель Окружкома всю ответственность за организацию демарша возложил на кулаков, но отметил при этом и главный повод — «искривление линии партии». Уполномоченные облагали хлебозаготовками даже те хозяйства, которые могли быть освобождены, а при выдаче отчислений для бедноты проводили предварительную проверку нуждаемости по амбарам
[17,126].
В информационной сводке о ходе хлебозаготовок по ЦЧО от 5 октября 1929 г. отмечались массовые случаи поддержки беднотой «явно кулацких тенденций»: отказ всем земельным обществом от принятия контрольной цифры, укрывательство хлеба зажиточных крестьян и т.д. В селе Марьино Давыдовского района зам. председателя сельсовета выступил против плана хлебозаготовок с таким заявлением: «Наше правительство своей пятилеткой создает невозможные условия для жизни крестьян» [17, 303].
Тяжелее всего приходилась крестьянам, попавшим в разряд кулаков. Осенью 1929 г. в отдельных местах были созданы невыносимые условия для жизни. В Репьевском районе четыре кулака, узнав о «преднамеченном нажиме», оставили имущество и вместе с семьями скрылись неизвестно куда. В селе Дракино Давыдовского района возложенное на кулаков задание по хлебозаготовкам побудило их к социальному бегству: они организовали зерновое товарищество. Очевидно, коллективизация по сравнению с хлебозаготовками была наименьшим злом. Агитации и массовой работе функционеров зажиточные крестьяне противопоставляли свои методы. В Льговском округе кулаки спаивали бедняков и заставляли их голосовать против хлебозаготовок, вели «контрреволюцион-
ную пропаганду»: «Если не прекратится эта бомбардировка, то крестьяне поднимут восстание». В селе Пены бывший эсер Шкурин при обсуждении хлебозаготовительного плана произнес яркую политическую речь: «Граждане, я сын полей. Видно, как худеют крестьянские хозяйства. Крестьянину не дают возможности поднять и расширить свое хозяйство.». Другие крестьяне вторили ему: «Пусть присылают вооруженный отряд и отберут у нас хлеб, а добровольно не отдадим» [17, 307а].
Пассивные методы сопротивления перерастали в открытое проявление негатива. Одной из форм протеста являлись поджоги. Доведенные до отчаяния крестьяне в селе Вознесенке Белгородского округа вывесили объявление: «Расписание пожаров по селу Вознесенке:
1) Алексеев С.Н. будет гореть со всех концов 25 октября;
2) Громадин И.В. — 24 ноября;
3) Громадин А.Ф. — 24 октября;
4) Петренко Е. — 15 октября;
5) Свеклосоюз будет гореть 30 октября.
Просьба вышеуказанных лиц выбраться из
помещений к указанным числам.
6) Юрченко и Радченко будут гореть на днях.
Бандиты - крестьяне» [17, 303об.].
Непосильные хлебозаготовки, административный произвол местного начальства разрушили хрупкий социальный компромисс между властью и крестьянством, существовавший в середине 20-х г. В условиях, близких к массовому психозу, провоцировались самые жестокие и нелепые поступки. В селе Засосне Острогожского округа произошел вопиющий случай: крестьянина-бедняка уличили в спекуляции хлебными излишками. Комиссия содействия вместе с милиционером Чертковым обнаружила 59 пудов хлеба, из которых 17 было отложено на посев, а остальное предназначалось для пропитания семьи из 4-х человек. Не вникая в доводы, милиционер потребовал сдачи хлеба. Возмущенный крестьянин схватил топор: «Я скорее порублю себя на части, но не допущу отбора хлеба». Сообщив о происшедшем в район, милиционер получил санкцию и подкрепление для ареста Пономарева. Народный следователь и два милиционера дежурили у дома бедняка, когда вечером он вернулся домой. Милиционер Чертков приказал поднять руки и с поднятыми вверх руками идти в сельсовет. По дороге в сельсовет безоружный крестьянин опустил
руки. Чертков стал кричать, что будет стрелять, если он не поднимет рук. «Ну, стреляй», — среагировал Пономарев. Милиционер выстрелил и убил его. Примечательно, что райком оставил этот случай без внимания, но крестьянское возмущение дошло до Окружкома, который назначил расследование и снял секретаря райкома [17, 304].
По данным ОГПУ, в Центрально-Черноземной области с 1 января до середины декабря 1929 г. состоялось 94 массовых выступления. Самыми яркими были события 30 октября — 3 ноября 1929 г. в Ивнянском районе Белгородского округа, в эпицентре оказались села Новенькое, Федчевка и Песчаное с более 17 тысячами участников, называвших свои действия «восстанием». На их подавление прибыли вооруженные отряды коммунистов. Член бюро обкома ВКП(б) А.Г. Ремейко констатировал: «Мы имеем. единый фронт в деревне». Такой вывод П.В. Загоровский считает очень важным для оценивания расстановки противоборствующих сил [20,43]. Поэтому трудно согласиться с ОГПУ, идентифицирующим массовые выступления как одну из «форм антисоветской активности кулачества» [11, 919]. По сведениям ОГПУ, наибольшее количество выступлений возникало в связи с хлебозаготовками, на втором месте были конфликты на религиозной почве, на третьем месте — продовольственные затруднения.
За первые полгода 1929 г. в ЦЧО произошло 313 актов насилия со стороны крестьян. Пик борьбы крестьянства с властью пришелся на вторую половину 1929 г. В докладной записке Секретно-оперативного отдела ОГПУ отмечалось, что истекший 1929 г. «характеризуется бешеным сопротивлением наших классовых врагов» [11, 1016].
Таким образом, в конце 20-х гг. с изменением социально-политической ситуации резко осложнились взаимоотношения крестьянства и власти. Стремление превратить деревню в придаток индустриального государства встретило крестьянский отпор. Центральной проблемой, на которой фокусировалось крестьянское недовольство, были хлебозаготовки, превратившиеся в настоящий хлебозаготовительный фронт. Для широкомасштабного выкачивания средств из деревни использовались финансовые, агитационные и административные ресурсы. Раскручиваемый репрессивный механизм не мог наносить точечные удары, в его поле действия неминуемо
попадали все крестьяне. Власть делала ставку на раскол деревни, фаворитизацию бедноты и изоляцию «кулаков». При этом понятие «кулак» было относительным, в условиях бедной черноземной деревни имело скорее политический, нежели экономический смысл. Миф о «кулаке» был необходим для воздействия на основных поставщиков хлеба — середняков. Создание социальной базы на селе из сельских пролетариев в 1929 г. стало под-
крепляться иллюзией добровольности сотрудничества с властью. С этой целью был задействован общинный механизм. Несмотря на сопротивление со стороны крестьян власти, последней удалось расколоть деревню. Очевидно, без опоры на поощряемую льготами бедноту и сельских коммунистов, выходцев из крестьянской среды, проводить широкомасштабные кампании в деревне было просто невозможно.
Примечания
ї. ^ОО. Ф. П-ї. Оп. ї. Д. ї947.
2. ^ОО. Ф. П-ї. Оп. ї. Д. ї985.
3. ^ОО. Ф. П-ї. Оп. ї. Д. 2036.
4. ^ОО. Ф. П-ї. Оп. ї. Д. ї852.
5. ^ОО. Ф. П-48. Оп. ї. Д. ї97.
6. ^ОО. Ф. П-ї. Оп. ї. Д. 2ї09.
7. ^ОО. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 43.
8. Хлебозаготовительная политика Советского государства в Сибири в конце ї920-х гг. Новосибирск, 2006.
С. 243.
9. ^ОО. Ф. П-ї. Оп. ї. Д. ї892.
ї0. ^ОО. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 282.
ї ї. Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. Документы и материалы. Т. 2.
ї 2. ^ОО. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 33.
ї3. ГAOO. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 50.
ї4. ГAOO. Ф. П-48. Оп. ї. Д. ї22.
ї5. ГAOO. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 98.
ї6. ГAOO. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 206.
ї7. ^ОО. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 2ї4.
ї8. ГAOO. Ф. П-48. Оп. ї. Д. 2ї8.
ї9. Орловская правда. ї9 сентября ї929 г.
20. Загоровский П.В. Социально-политическая история Центрально-Черноземной области. ї928-ї934. Воронеж, ї995. С. 43.
I.V.Goncharova
THE END OF 20s: GRAIN PROCUREMENTS AND NEW ECONOMIC POLICE TERMINATION IN CENTRAL CHERNOZEMYE
This article tell us about the process of grain procurements in Central Chernozemye of ї927-ї929. Here, the methods of government policy and s regional practice of grain removal are regarded. Besides, we analyse the government strategy, aimed at country dissidence, peasantry attitude to that and the scales of their opposition. At the end of the article we arise the problem of this antipeasantry policy implementation in countryside.
The key-words: grain procurements, government, peasantry, Central Chernozemye, agricultural tax.
