CC BY
56
самостоятельны, в один год нужно читать первый том, в другой - второй том. Взятые вместе, восемьдесят проповедей представляли собой всеобъемлющий обзор истории христианского мира от Сотворения до Последнего Суда. Далее, около 995 г., Эльфрик создает группу работ другого типа, это «Грамматика», латинско-английский глоссарий, учебник в форме латинских диалогов «Коллоквий». Следующая книга - «Жития святых». В Кернеле он также осуществлял переводы и переложения Библии, Книгу Бытия он перевел до XXIV главы. В Эйншеме Эльфрик обращается к жанру письма, до нас дошли «Письмо к монахам Эйншема» (на латыни), «Письмо к Вульфге-ту», «Письма для Вульфстана».
Другой главенствующей литературной фигурой Бенедиктинского возрождения в Англии был Вульфстан (?—1023). Вульфстан, занимая высокое социальное и политическое положение (с 1002 года он архиепископ Йорка и Ворчестера, в 10061012 гг. советник короля Этельреда, в дальнейшем короля Кнута), прежде всего, предстал как государственный деятель, законодатель и обратил свои усилия на полное обращение захватившего английский трон варвара Кнута и христианизацию через него и Эрика Норвежского датских подданных. Соответственно его положению дела Вульфстана имели большую масштабность. Так, при его архиепископстве происходило расширение фондов библиотеки в Ворчестере, ставшей в конце XI в. значительнейшей в Англии. В собрание библиотеки вошли рукописи, унаследованные от времени Каролингской реформы. Пополнение библиотеки происходило за счет импортирования рукописей с континента, которое, возможно. началось еще при епископе Синеуольде (929-957). При Освальде, получившем образование во Флери, контакт продолжался: он пригла-
сил в Рэмси Аббона Флерийского. В библиотеке еще до Вульфстана имелись, вероятно, манускрипты значительнейших средневековых и античных авторов. Находясь в Ворчестере, он поддерживал пополнение коллекции, копировал континентальную литературу, его скрипторий стал центром распространения учености Англии.
Вульфстан предстает также как правовед и законодатель. Истинный бенедиктинец, он пришел к своему епископству с великим усердием не только с целью обучения своих монахов и прихожан положениям христианства, но для обеспечения реальных правил поведения для каноников, монахов, священников, живущих в полуобращен-ной части Англии, где действовали датские законы, и для всех сословий людей. В Прологе к «Миру Эдварда и Кузрума» Вульфстан высказывает мысль, что король — наместник Бога среди христиан, и его основная функция заключается в защите людей Бога. Но благосостояние общества зависит от здоровья церкви. Необходимо взаимодействие церковной и светской сфер. Вульфстану также принадлежат 22 проповеди на английском языке и 4 на латинском, последние служат в качестве сборника материалов и набросков для английских проповедей на ту же тему. Его проповеди главным образом выражают призыв к покаянию грешников и возвещают о скором явлении Антихриста.
В Западной Европе только Англия имела к XI в. развитую прозу такого уровня на национальном языке. Все исследователи творчества Эльфрика и Вульфстана отмечают их выдающийся вклад в письменность древнеанглийского периода. Литературными способностями авторов-бенедиктинцев поддерживались в течение первых веков после Завоевания качество и форма английской национальной учености.
КОЛОНИИ И КОЛОНИСТЫ В ВИКТОРИАНСКОЙ ПРОЗЕ (на материале текстов Диккенса)
Н.Л. Потанина
К середине 1840-х гг. Диккенс объездил пол-Европы, побывал в Соединенных Штатах Америки и Канаде. Тем не менее он сохранил способность смотреть на Англшо глазами своего героя Пинча («Мартин Чезлвит», 1843-1844), не видевшего ни одной страны, кроме собственной. Англия для него - Дом и Мир. Не случайно таким лиризмом проникнут эпизод с «четверкой серых» из того же романа. Русский, читая его, непременно вспомнит гоголевскую «птицу-тройку». Но если Гоголь видит Россию соревнующейся с «другими народами и государствами», то в глазах англичанина такое соревнование едва ли имеет
значение. Он смотрит вглубь себя и вглубь родного мира, подобно тому, как лунной ночью в том же романе Диккенса предметы, деревья и травы вглядываются в свои собственные тени. Мысль о соревновании, впрочем, все-таки возникает, но столь же горделивая, сколь и фантастическая: «Эй, пошел! Теперь мы плывем, как сама луна. То прячемся на минуту в роще, то скрываемся, -но всегда мчимся вперед, и наш бег на земле повторяет бег луны в небе. Эй, пошел! У нас состязание с луной! [1, т. 4, с. 448].
Викторианское сознание, несмотря на уже возникшие имперские претензии, сосредоточено
на себе, на своем собственном - английском -Доме. Возможно, этим объясняются сравнительно редкие обращения ранних викторианцев к теме колоний и колонистов:
«Почему колоссальное имперское движение, в которое оказались надолго вовлечены миллионы англичан и значительная часть британской военно-коммерческой мощи, оставило столь незначительный след в английской литературе?» [2]. Этот вопрос, заданный в 1965 г. южноафриканским романистом Дэном Джекобсоном, многократно повторен в критике [3]. Но так ли уж он незначителен, этот след? Обращение к текстам Диккенса - одна из попыток пролить свет на проблему.
«Почти во всем мире можно наблюдать стремление, вполне, впрочем, похвальное, считать свою страну превыше всякой другой страны, свои обычаи — выше обычаев, принятых в других странах, и тщеславиться своим отечеством... Мы, англичане, — в силу нашего географического положения островитян... особенно подвержены опасности впадать в привычки, которые мы для удобства назовем «островизмами», — писал Диккенс в 1856 году' («Островизмы». - т. 28, с. 348). Приходится признать, что среди главных остро-визмов (не названных, впрочем, Диккенсом) было ранневикторианское недоверие к колонистам -как к людям, живущим вне Англии. Пусть и во имя ее же, Англии, блага. Здесь нет никакого противоречия с поэтически-торжественным образом Британии — «владычицы морей», о которой горделиво распевали вшсторианцы. Уйти в море и прославить Англию в странствиях (не прикрепляясь к определенному месту, как к новому дому) -одно. Жить вне Англии - другое.
Не случайно герои ранних романов Диккенса становятся колонистами, как правило, поневоле. Например, по приговору суда. Незадачливый мистер Джингль («Записки Пиквикского клуба», 1836-1837) должен отправиться в Демарару1, чтобы избежать заключения в лондонской тюрьме Флит. Его верный спутник Троттер отправляется туда же с большой неохотой и только из чувства долга. В той же 1ЛП главе романа тема колонии возникает еще дважды, и оба раза - в негативном ключе. Первый раз — в связи с Новым Южным Уэльсом (Австралия), знаменитой британской колонией, куда ссылали уголовных преступников. Второй раз — в связи с желтой лихорадкой, этим бичом британских колонистов, которой не без оснований боится заразиться высылаемый Джингль.
В романе «Николас Никльби» (1837-1839) колонист и нарушитель общественной нравственности вновь слиты воедино. При этом, как и в первом романе, автор говорит о нем с иронией (пассаж о поклоннике миссис Никльби, сначала
1 Область в английской колонии Британская Гвиана, в Южной Америке.
«непременно хотевшем посылать ей домой «золотые часы и браслеты в бумаге с золотым обрезом», а потом - «имевшем несчастие отправиться к берегам Ботани-Бей2.,, на каторжном судне». -т. 3, с. 297).
До конца 1840-х гг. Диккенс лишь упоминал о колониальных одиссеях своих персонажей. Причем нередко это были персонажи второго ряда. Такие, например, как Огастес, незадачливый герой романа «Мартин Чезлвит». (Он вынужден был бежать на остров Тасманию - часть австралийской колонии, — спасаясь от матримониальных притязаний своей мнимой возлюбленной). Персонаж, направляющийся на поиски счастья в колонию, либо смешон, либо жалок, либо и то и другое одновременно. Потому и рисуется он, как правило, иронически, в ситуациях, близких к игровым.
И пусть даже речь идет не о колонии, а о самостоятельном государстве. Очевиден оттенок недоверия, с которым англичанин, почитающий идею общего британского Дома (метрополии), относится к потомкам тех, кто пренебрег этим домом и - отступничество еше большее! - возжелал государственной независимости.
Тони Уэллер («Записки Пиквикского клуоа») предлагает самый верный, с его точки зрения, способ разбогатеть: пожить в Америке, а потом, вернувшись, написать книгу про американцев. «Это окупит все расходы, если он им хорошенько всыплет/» (курсив мой. - И. П.). Молодой Диккенс уже точно чувств)ет настроение своей аудитории; американцев надо ругать, таков социальный заказ. Но такова и тенденция, определенная в английской прозе его старшими современниками: Ф. Троллоп («Домашние нравы американцев», 1832), Ф. Марриетом («Американский дневник», 1839), Г. Мартино («Американское общество», 1837; «Итоги путешествия на Запад», 1838). Все эти авторы привезли из Нового Света «неблагоприятные впечатления».
Впрочем, Диккенса все-таки смущает известная предвзятость английского отношении к американцам. Отсюда - попытка самооправдания в предисловии к «Американским заметкам» (1842): «Никакого предвзятого мнения у меня нет и никогда не было... У меня в Америке много друзей... Выставлять меня человеком, относящимся к Америке злобно, холодно или враждебно — просто глупо...» (т. 9, с. 7). Правда, в послесловии к тем же «Американским заметкам», написанном двадцатью пятью годами позднее, Диккенс склонен отказаться от многих оценок, сделанных ранее: «Поверьте, я не столь дерзок, чтобы считать, будто за двадцать пять лет во мне самом не произошло никаких перемен, что я ни-
2 Залив в Австралии близ Сиднея в Новом Южном Уэльсе. Побережье залива служило местом ссылки преступников, приговоренных британским судом к каторжным работам.
чему не научился и что мне не пришлось пересмотреть некоторые крайние взгляды, которые сложились у меня при первом посещении вашей страны» (т. 9, с. 306). И хотя это позднее самооп-ровержение лишь оттеняет негативизм начала 40-х, заявление показательное.
Однако в «Американских заметках» все-таки немало благожелательных, а порой и восторженных отзывов о Новом Свете. Не то - в романе «Мартин Чезлвит», завершенном двумя годами позднее. Жители Америки рисуются грубыми, невежественными и жадными. Откровенно пародийны даже названия американских газет («Ньюйоркская помойка», «Утренний вой», etc.), призванные акцентировать эти национальные свойства. Плачевна судьба героев романа - англичан Мартина Чезлвита и Марка Тэпли, отправившихся в Новый Свет на поиски счастья (читай -богатства). Обманутые хитрыми американцами, они чуть было не отдают богу душу на поселении. Это гиблое место Диккенс не случайно нарекает Эдемом, иронизируя по поводу «новосветских» иллюзий европейцев.
Итак, в первой трети девятнадцатого века колонии были для английских авторов местом, в которое люди отправлялись по разным причинам, но откуда неизменно возвращались при драматических обстоятельствах. Характерная подробность: обретя благосостояние или потерпев неудачу, персонажи, по сути, оставались неизменными, так как авторов не интересовали изменения этого рода.
Однако со временем отношение к колониальной проблеме меняется. Уже в романе «Домби и сын» (1848) мистер Домби среди самых респектабельных людей, приглашенных отпраздновать его бракосочетание, числит «различных восточных магнатов» (т. 5, с. 440) - то есть богатых коммерсантов, которые ведут дела в Индии и других британских колониях. Самый факт переселения в колонии уже не рассматривается как курьез или следствие несчастного заблуждения. В романе «Дэвид Копперфилд» (1850) Микобер иммигрирует в Австралию и добивается там успеха. То, что в колонию отправляется добрый герой, - свидетельство изменившегося взгляда Диккенса на проблему. Для такого изменения были основания. Австралия, Вест-Индия, Египет -эти регионы стали сферой имперских интересов Великобритании. Австралия, учрежденная в конце XVIII в. как уголовная колония, в XIX в, была призвана заменить утраченные американские территории. Уже в 1840-е гг. она привлекает к себе внимание как относительно свободная и доходная территория, где люди, не боящиеся черной работы, могут быстро преуспеть. Доход, получаемый оттуда казной, задачи дальнейшего имперского строительства, а также проблемы социального апартеида способствовали тому, что Диккенс, отличавшийся гражданским темпераментом, ощутил интерес к этой английской коло-
нии. Труд колониста начинает осознаваться как дело чести и как государственный долг (Киплинг назовет этот моральный комплекс «бременем белых»). Диккенс направляет в Австралию одного из своих сыновей - любимца Плорна. Его старший сын Чарли живет и умирает в другой британской колонии — Индии. Тем не менее уже после смерти сына, в 1865 г., Диккенс пишет, что абсолютно уверен: его сыновья именно так -собственным тяжелым трудом - должны пробивать себе дорогу в жизни. «Мои мальчики хорошо знают, что только так смогут они не запятнать свою честь».
Итак, для Диккенса середины 1860-х статус колониста - это уже статус, достойный честного человека. Тем не менее в пространстве романа 1860-х гг. взгляд на проблему далеко не однозначен. На примере судьбы каторжника Мэгвича («Большие ожидания», 1860) Диккенс демонстрирует сложность положения, в котором оказывался австралийский колонист. О его жизни теперь говорится подробнее и как о чем-то таком, что известно многим. Отмечаются физические тяготы: «Мне солоно приходилось - я не жаловался... работал не покладая рук. - Когда меня нарядили на дальние пастбища, стеречь овец и лица-то вокруг меня были только овечьи, так что я забыл, какое человеческое лицо бывает, - я и тогда не жаловался» (т. 8, с. 599). Но особенно акцентируются трудности морального свойства. Транспортированный в колонию преступник мог искупить свою вину юридически и тем самым как будто обрести возможность стать таким, как все. Такая возможность была и у Мэгвича. Но даже обретя известную финансовую независимость, бывший каторжник чувствовал себя изгоем: пережитые страдания отделяли его от обычных людей. Да и они помнили о его прошлом: «...Я ходил пешком, а колонисты разъезжали на чистокровных лошадях, обдавая меня пылью... они говорили друг дружке: «Везти-то ему везет, а только он еще недавно был каторжником и сейчас невежда, грубый человек...» (там же). У личностей сильных такое положение рождало протест, принимавший разные формы. Мэгвич решает вырастить на собственные деньги «собственного джентльмена» и тем самым компенсировать моральный ущерб, нанесенный ему системой.
Э.У. Сэйд в своей книге «Культура и империализм» [4] высказал мнение, что Диккенс сумел предугадать возможные перемены к лучшему в судьбах людей, подобных Мэгвичу. Для того, чтобы они произошли, Мэгвич не должен был уезжать из колонии. Его трагический конец, считает Сэйд, лишь подтверждает это [5]. Действительно, в соответствии с британским уголовным законодательством, транспортированные в Австралию каторжники не могли быть репатриированы, даже если они полностью отбыли срок наказания. Нарушение этого закона каралось смертной казнью через повешение. Вот почему адвокат
Джеггерс, выполняющий обязанности поверенного Мэгвича в Англии, не хочет ничего слышать о его возвращении на родину: «Когда это лицо объявится, моя роль в этом деле будет кончена. Когда это лицо объявится, мне не нужно будет даже знать об этом» (т. 8, с. 576). Мэгвич возвращается. Потому он обречен. Останься он в колонии, его преуспеяние продолжилось бы.
Согласимся с Сэйдом в том, что Диккенс действительно мог раньше других увидеть в колониях возможный способ частичного разрешения проблем перенаселения и занятости. Однако оставим эту область историкам, экономистам и социологам. Вернемся в пространство искусства. Литературный герой, разрешающий себе манипулировать человеком как вещью, как собственностью, оказывается, мог родиться и в колонии. Родиться не в физическом, а в нравственном, идейном смысле. Ведь именно в Австралии желание Мэгвича вырастить «собственного джентльмена» обрело характер страсти, идеи fix. Действие родило противодействие. Вечная зависимость от других породила желание сделать кого-то зависимым от себя. Она же лишила Мэгвича самой возможности критически оценить свой замысел. Мэгвич просто не знает иных способов взаимоотношений. Он наивно полагает, что имеет право распоряжаться судьбой другого на том лишь основании, что желает ему добра. Он дважды совершает то, что современная психология межличностных отношений называет «манипуляцией». (Не спросив на то согласия Пипа, он оплачивает его жизнь и обучение в Лондоне. Пип радуется переезду в столицу. Но это главным образом потому, что он воображает аристократку мисс Хэвишем в роли своего таинственного благодетеля. А благорасположение мисс Хэвишем означает для Пипа надежду на будущее счастье с ее воспитанницей, красавицей Эстеллой. Второй раз Мэгвич вторгается в жизнь Пипа, внезапно вернувшись из колонии. И тем самым насильственно в корне меняет ее).
Так колониальная тема сплетается с темой «насильственного поворота к счастью», ставшей основанием для мучительных коллизий, пережитых литературными героями от Дон Кихота до Раскольникова. Впрочем, литература еще не знала Раскольникова в пору создания образа Мэгви-
ча (1860-1861). Гениальное творение Достоевского появится несколькими годами позже. Потому это прозрение Диккенса представляется нам более значительным, чем то, что отметил Э.У. Сэйд. По-видимому, не случайно оно оказалось связано с колониальной темой. В этом новом пространстве, которое осваивала литература, прежние проблемы должны были предстать в ином свете. Отчетливее проявиться то, что раньше ускользало из поля зрения. Обращение к колониальной теме, таким образом, способствовало обновлению взгляда на мир и тем самым оказалось продуктивным для литературы. Не случайно вслед Диккенсу этой дорогой пойдут Стивенсон и Киплинг, Конрад и Моэм.
5. Здесь и далее романы Диккенса цитируются по:
Диккенс Ч. Собр. соч.: В 10 т. М., 1982-1987; публицистика и письма Диккенса - по: Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. М., 1957-1963 - с указанием тома и страницы в скобках.
2. Jacobson D Out of Empire // New Statesman, 1965. January. P 153.
3. См. например: M. MUlhauser «Great Expectations»: The Three Endings. L.. 1972. P. 272. 273; Wolfe P. The Fietionai Crux and the Double Structure of Great Expectations. South Atlantic Quarterly. 1974. P. 335-347.
4. SaidE.W. Culture and Imperialism L., 1993.
5. В качестве аргумента Сэйд приводит книгу' П. Картера «Путь к Ботаии-бсй» (Carter P. The Road to Botany Bay. An Exploration of Landscape and History N V.. 1988).
«Эта книга. - пишет Сэйд, - своеобразная ревизия австралийской истории, основанная на значительно большем, чем у Диккенса, историческом опыте. Каптер считает Австралию исполинским котлом, в котором сплавлялись национальный характер, психологические типы и социальные роли. В пространстве австралийской истории это должно было привести (и по мнению Картера, привело) к созданию Элизиума для господ и рабочих. Так из уголовной колонии возникло вполне респектабельное социальное образование, в котором подобные Мэгвичу уже не чувствовали себя посторонними». — SaidE.W. Culture and Imperialism. P. 115. См. также об этом: Gunev S. Denaturalizing Cultural Nationalisms: Multicultural Readings of Australia // Nation and Narration / Ed. Homi K. Bhabha. L., 1990. P. 99-120.
