CC BY
91
Теория
и философия политики, история и методология политической науки
Я.Ю. Моисеенко
Колониальная политика
в дискурсе конформизма:
между «империализмом» и «Империей»
В статье предпринимается попытка переосмыслить классическое для политической науки понимание термина «колониализм» на междисциплинарном уровне. Залогом реализации поставленной задачи становится дополнение его историко-философской и политологической интерпретаций такой социально-психологической традицией, где дискурс конформизма выступает одной из возможных призм рассмотрения самого феномена колониализма. Вместе с выходом на конформистскую проблематику, проводится разграничительная линия между традиционной колониальной политикой («империализмом») и новой ее (Имперской) формой, многие атрибутивные черты и инструментарий которой отличаются от «империалистической». В то время как сущностью «империализма» являлась жесткая «десуверенизация» новых территорий в пользу метрополии, Империя же не имеет выраженного центра и поглощает суверенитет мягко и опосредованно, в т.ч. форматируя ценности и предпочтения целых этнических групп, социальных общностей, а также на индивидуальном уровне. «Мягкая сила» и «управленьице» (la gouvernance) являются основными инструментами вменения политики Империи, тогда как «информационный конформизм» и «умную силу» можно расценивать как инструменты особой формы колониальной политики - «интеллектуального колониализма».
Ключевые слова: политическая теория, дискурс конформизма, колониализм, империализм, Империя, суверенитет, «мягкая сила», «умная сила», «управленьице» А. де Бенуа, информационный конформизм.
5
° t
H ■
Q.
О
Отличительной чертой современной политической теории, бесспорно, является поиск интерпретации концептов и постулатов, вне зависимости от того, обрели ли те свое значение в рамках политической философии недавно, будучи привнесенными в нее извне, либо же речь идет о понятиях, уже давно ставших классическими для политической онтологии. Тем не менее, едва ли возможно считать подобную тенденцию самостоятельным, сугубо политико-философским явлением. Такое стремление к междисциплинарному синтезу присуще гуманитарной науке в целом, так что политическая теория, вступая в соприкосновение с социологической, экономической, психологической или любой другой традицией, лишь иллюстрирует частный эпизод глобального процесса.
Несмотря на факт того, что феномен колониализма не только был многократно осмыслен в рамках своей оригинальной дисциплины, но и уже оформился в ней как полноценный концепт, современный исследователь не стеснен в выборе методологического арсенала его дальнейшего изучения. Если же он руководствуется целью открыть некий дополнительный ракурс рассмотрения колониализма или углубить его внутреннюю структуру, то погружение этого концепта в среду разнообразных дискурсов с точки зрения постнеклассической рациональности может существенно обогатить и всю его смысловую составляющую. Одним из таких междисциплинарных дискурсов, в который может быть оправданно вовлечен концепт колониализм, может стать дискурс конформизма. Более того, он позволит обнаружить некоторые нестандартные его проявления и в современном псевдо-постколониальном мире, а также концептуализировать новые формы колониальных практик: в частности, вывести достаточные основания для формулировки признаков «интеллектуального» колониализма.
Что касается оригинальных исследований в области конформизма, то они предпринимались в формате дисциплины «социальная психология» такими учеными, как С. Аш, С. Милграм, Д. Майерс. Они сформировали, как в теоретических работах, так и в практических экспериментах с «малыми группами» ("small groups"), основные атрибуты данного концепта. Конформизм следует понимать как «отказ индивида от дорогих и значимых взглядов ради того, чтобы оптимизировать процесс адаптации к группе» [8, с. 87]. Таким образом, конформное поведение показывает меру и степень подчинения индивида давлению некой группы, принятия определенного стандарта, стереотипа поведения, убеждений или ценностей.
Учитывая, что корректная экстраполяция «конформизма» как такового из сферы социальной психологии в область Политического (das Politische), может быть осуществлена только в случае сохранения
109
О -а ™
первоначального смысла этого понятия, то и его дискурс, через призму ¡2 5 ¡t которого рассмотрен феномен колониализма, должен, прежде всего, ^ s г-с сохранить присущие самому конформизму социологическое, психоло- 'о з ° гическое измерение. Таким образом, основные политические акторы - § ^
_ о
суверенные государства - должны быть рассмотрены не в качестве ^ ^ неких абстрактных единиц, существующих лишь в «лабораторных» ^ условиях, но в качестве внутренних элементов структуры мировои о политики, зависимых как от конфигурации других ее участников, так и от всеИ ее социологической среды в целом. Значит, в предстоящем анализе нами будут учтены не только традиционные для поля «мировой политики» институциональные игроки, но и многие неинституциональные факторы, поскольку на современном этапе последние несут не меньшую ответственность за смысловое насыщение концепта «колониализм».
Прежде чем перейти к рассмотрению современных форм колониальной политики в дискурсе конформизма, необходимо кратко обратиться к классическим интерпретациям колониализма в политической науке. Американский историк Ф. Купер в своей книге «Колониализм под вопросом» рассматривал сущность того колониализма, который условно обозначается как империалистический в его исторической ретроспективе [17]. Для того чтобы резюмировать его изыскания в области различных по своим формам колониальных практик, мы можем выявить некий их «общий знаменатель», а именно, что колониализм всегда сопряжен с экспансией суверенитета в борьбе за значимые ресурсы. В истории традиционных европейских, равно как и неевропейских империй, эта экспансия осуществлялась посредством перекраивания границ, обозначавших зоны влияния метрополии, т.е. она десуверенизи-ровала новые пространства, попадавшие под ее власть.
Однако идеологические основания подобной десуверенизации одних государств в формате колониальной политики других могут варьироваться в зависимости от того, какой именно интерпретации термина «империализм» мы будем придерживаться. Современный английский историк международных отношений Дж. Хобсон в книге «Евроцентричная концепция мировой политики» разделял их, в свою очередь, на два концептуальных подхода. Согласно первому, колониальная политика европейских государств в XIX в. была вдохновлена идеями агрессивного «наступательного расизма» (offensive racism), впоследствии теоретически оформленного в знаменитые геополитические концепции А. Мэхэна, Х. Маккиндера, Г. фон Трёйчке и др. [18, p. 314]. Обеспокоенные «надвигающейся желтой угрозой» (the coming yellow peril), адепты этой версии империализма предлагали совершить превентивную экспансию
.©. ^ в отношении «цветных» народов и, тем самым, лишить их потенциаль-
о
^ ной возможности перейти в наступление первыми [18, р. 9]. В данном
н
о.
о
случае едва ли можно констатировать наличие требования лишить эти народы суверенитета, поскольку приверженцы «наступательного расизма» в принципе отказывали им в наличии такового. Однако они однозначно признавали у «варваров» способность к самоорганизации, что, в совокупности с высоким уровнем т.н. «хищнической активности» (predatory agency), могло подвигнуть последних на завоевательный поход против «белой цивилизации» массового характера.
Совсем по-другому выглядит империалистический колониализм с точки зрения «патерналистских» установок, сформированных в правящих элитах под воздействием работ либеральных интернационалистов XIX-XX вв. Дж. Ст. Милля, Р. Кобдена, Н. Энджелла [Там же, p. 314]. Последние были убеждены, что колонизация «отсталых» азиатских и африканских народов является гуманитарной миссией всех европейских держав, что впоследствии получило нарицательное имя «Бремя белого человека» (White Man Burden) [19]. Экспансия суверенитета «коллективного Запада» здесь трактуется уже не как захватническая политика, утверждающая доминанту «белой расы» и нацеленная на изъятие ресурсов с попавших под ее контроль территорий, но как просветительская работа по приобщению «дикарей» и «варваров» к ценностям «подлинной цивилизации» [18, p. 314].
В случае если аборигены начнут оказывать сопротивление «принудительной модернизации», либералы-патерналисты призывали реагировать на подобные проявления «дикости» соответствующим образом - с необходимой для их эффективного подавления жесткостью. Мотивируется данная позиция тем, что «дикари не могут ведать, что творят», а миссию по заложению в «примитивных» обществах основ «просвещенных» институтов государственной власти в любом случае необходимо довести до логического завершения [Там же, p. 27].
Что касается проблематики конформизма, то на данном этапе введения в анализ «колониализма» она уже может быть прослежена, по крайней мере, при рассмотрении либерально-патерналистской его версии. Поскольку при экстраполяции понятия «конформизм» из области социальной психологии в область политической философии его атрибутивные черты сохраняются, мы вправе предположить, что либералы-патерналисты планировали подобную «просветительскую» политику на основании того, что «дикари» и «варвары» сами постепенно откажутся от собственной модели ценностей и абсорбируют ценностную модель западной цивилизации. Залогом этого процесса может выступить именно проявление ими конформности, в соответствие с которой
о" -О ^
т ^ о:
к и ^ У 2
коллективный «Запад» выступит в качестве той авторитетной «референтной» группы, ценностная ориентация, нормы и принципы кото- ^ рой должны в итоге заменить собой изначальные принципы склонного 'о з °
: Г-С
а.
к конформизму субъекта. § ^
о ^
Однако одной из главных отличительных особенностей современного ^ колониализма является как раз эксплицитная апелляция к конформиз- ^ му, в то время как собственно «колониальные мотивы», выраженные о в требованиях жестких, иерархических форм пространственного подчинения, приобретают сублиминальный характер или же вовсе уходят на второй план. Истоки этой неклассической формы «колониализма», предположительно, мы могли бы обнаружить в особой версии евроцен-тризма, проистекающей из теории фритредерства А. Смита и классической либеральной философии И. Канта.
Напомним, что, с одной стороны, Кант жестко критиковал империалистическую политику европейских государств эпохи Модерна, причем как ту, что оправдана противостоянием мифической «варварской угрозе», так и «облагороженную» выполнением миссии «белого человека» [18, р. 28]. Основная причина такого отношения заключалась в том, что и эксплицитный расизм, и либеральный патернализм, в конечном итоге, выступали апологией перманентной войны в планетарном масштабе, что в корне противоречило кантианской эсхатологии становления «вечного мира» на Земле [13, с. 24-46]. С другой стороны, он был убежден, что своего рода «судьбой» всех «незападных» обществ является повторение того же пути развития, что был пройден европейской цивилизацией, поэтому принуждать их к модернизации насильственным способом - значит, вмешиваться в объективный ход истории [18, р. 28].
По сути, отказывая всем архаическим и традиционным обществам в аутентичной и свойственной только лишь им одним модели развития, Кант подразумевал, что иной стратегии поведения, кроме как конформно принять «правила игры» в процессе эволюционной вестернизации, для «отсталых» обществ попросту не существует. Что, в свою очередь, не может не означать, что рано или поздно все они усвоят практики и современного капитализма [Там же]. Капитализм же, по своей природе, предполагает «эксплуатацию» в качестве средства обогащения и «двигателя развития экономики», что как раз свидетельствует об его имманентной экспансивности.
Всякое экономическое пространство, ограниченное территориально, неизбежно обречено на то, что ресурсы, сосредоточенные в его пределах (природные, производственные, интеллектуальные), рано или поздно будут исчерпаны. Подобная ситуация как раз влечет за собой стремление покинуть эти пределы и «поживиться» ресурсами соседа.
5
° t
Н ■
.
о
Что же касается наиболее эффективных способов достижения этой цели, то ими являются либо прямая десуверенизация и последующая колонизация интересующей территории (империалистический колониализм), либо постепенное мягкое поглощение суверенитета через формирование экономической зависимости тех «игроков рынка», которые находятся на заведомо слабых позициях, от более могущественных игроков («неимпериалистический» капитализм).
Неудивительно, что и Смит, и Кант не только настаивали на все большем расширения зон «свободной торговли» (free trade), но выступали апологетами вовлечения в нее в т.ч. и неевропейских народов, находящихся в начале пути построения по-настоящему «свободных и демократических обществ» [18, p. 28]. По всей видимости, они полагали, что пресловутая «невидимая рука рынка» сама справедливо распределит места в мировой капиталистической системе, хотя кажется вполне очевидным, что единственный статус, который «незападный мир» мог получить в системе, куда он «великодушно» был приглашен - это статус объектов эксплуатации для экономик «развитых» стран.
Таким образом, из краткого обзора различных версий колониализма мы можем сделать промежуточный вывод, что их объединяло весьма вольное обращение с суверенитетом. На практике это находило выражение в том, что суверенитет часто мыслился в строго бинарных категориях «1» и «0», где за государствами Западной Европы закреплялся «гипер-суверенитет» («1»), в то время как всему остальному миру в праве «на суверенитет» было фактически отказано («0»). В более «мягких» версиях колониализма, в русле которого развивается колониальная политика в современном «постколониальном» мире, суверенитет уже не принято мыслить в столь жестких категориях. Он постепенно приобретает «градированный» характер (gradated sovereignty, термин Хобсона) [Там же, p. 41], что проявляется не только в формальном «освобождении» стран бывших колоний, но и в размывании идентичности самого Суверена - бывшей метрополии. Получается, что в современной парадигме не только лишь значение понятия «колониализм» ставится под вопрос, но и сам суверенитет, как его «постоянная переменная», требует глобального переосмысления.
С точки зрения многих авторитетных исследователей таких феноменов, как «глобализация» и «глобальное общество», выступающих с марксистских и неомарксистских позиций (И. Валлерстайн, С. Амин, А. Негри, М. Хардт и др.), суверенитет национальных государств эпохи Модерна к настоящему моменту подвергся фактической эрозии в ходе процессов экономической и социально-политической транснационализации. Развертывание обозначенных процессов в политическом поле
происходит под влиянием некой «глобальной силы», которая канали-
113
■О 2 гч
т ^ о:
и —
зируется кругом совершенно новых актантов: «глобальных игроков» ^ 5 г-с [4, с. 9].
-о.
Что касается собственно появления термина «глобальная сила», § ^
о
то его актуальность в первую очередь связана с постмодернистским ^ ^ переосмыслением природы власти М. Фуко. Согласно ему, «под вла- ^ стью необходимо понимать многообразие отношений силы, внутренне о присущих областям, в которых они существуют, и являющихся конституирующим элементом этих областей; игры, битвы, конфронтации, в ходе которых они трансформируются...» [15, р. 122]. В связи с этим определением, любой властный ресурс рассредоточен в социальной среде, т.е. в каждой точке пространства общественных связей, равно как и ресурсы сопротивления этой власти, между которыми происходит напряжение, что, в свою очередь, и формирует силовые поля.
С подходом Фуко тесно связан и характерный для постнеклассиче-ской философии принцип «ризомы» (rhizoma - лат. корневище), отрицающий любой намек на иерархию, порядок, логоцентризм и утверждающий, что ни один из элементов, как в структуре политики, так и знания, ценностей, опыта не может претендовать на доминирующую позицию [14, с. 107]. «Ризома» декларирует на уровне своей природы, что доступ к ресурсу анонимной власти может быть неограничен для подавляющего большинства субъектов, и потенциально каждый индивидуум может стать «агентом» (по П. Бурдье), т.е. действовать в политическом «поле» самостоятельно, а не оставаться заложником сословного или классового статуса. Разумеется, на практике не все «агенты» могут получить престижный статус «глобальных игроков», преобразовывающих поле своими действиями, поскольку даже ризома допускает, что более удачливые «агенты» способны пользоваться своей позицией в «поле» против тех, кто расположен в нем менее выгодно.
Неомарксисты выделяют несколько составляющих «глобальной силы», мобилизующих интеграционные процессы в мир-системе. Ключевой из этих сил выступает рынок, являющийся пространством борьбы разветвленных сетевых структур, чьими узловыми центрами становятся транснациональные корпорации, консолидирующие глобальные ресурсы власти, а «глобальными игроками», институализирующими их интересы в политическом поле, - неолиберальные элиты США и стран Евросоюза. В качестве ресурсов их власти могут выступать и наукоемкие передовые технологии, и виртуальный финансовый капитал, как и импорт дешевой рабочей силы, корпоративное подчинение, а также идеологическое манипулирование как информационное и культурное давление [4, с. 14]. Таким образом, модель глобального сетевого
o t
H ■
общества, в рамках которой происходит распределение властных позиций в поле, определяет и способы реализации самих властных ресурсов.
А. Негри и М. Хардт в программной работе «Империя» утверждают, что традиционный «империалистический» колониализм с его атрибутом в виде обязательного учреждения на подчиненных территориях инсти-^ тутов государственной власти, представляющих метрополию, уступает место новой версии колониализма - «Имперского». Может показаться, что авторы характеризуют его несколько парадоксальным образом, поскольку в первую очередь они выводят за пределы дискурса вопрос о метрополии как таковой. Они настаивают, что эта новая Империя «лишена центра и привязки к какой-либо территории» [12, с. 12] (хотя параллели между «Империей» в критической теории Негри и Хардта и «Центром» в мир-системном анализе Валлерстайна очевидны). Несмотря на это утверждение, Негри и Хардт не отказывают Империи в наличии у нее колониальной политики, более того, по масштабам проникновения она превосходит традиционный империализм прежних веков.
В силу отсутствия конкретной «метрополии», в пользу которой могли бы отчуждаться ресурсы (природные, человеческие, интеллектуальные и др.), колониальная политика здесь осуществляется с помощью специфического «аппарата управления», призванного вменять власть Империи в глобальном пространстве сетей, интегрируя его в «открытые и расширяющиеся границы самой себя» [Там же]. Таким образом, анализируя специфику протекания процессов нового этапа колонизации, мы сразу же сталкиваемся с подменой ключевых для политической онтологии понятий, а, именно, с замещением традиционного концепта «правительство» (government) новым концептом «управление» (governance).
Под «управлением» следует понимать способ вменения необходимых Империи политических установок, предписаний, которые, что важно, не имеют институциональной природы, характерной для установок политических режимов суверенных государств-левиафанов. В традиционных метрополиях ресурсы власти реализовывались на подчиненных территориях по тому же принципу, как это происходит в национальных государствах, т.е. в виде прямых и неукоснительных директив. Метрополия вступала в политическую коммуникацию со своими колониями, в той или иной степени, по гегельянской модели подчинения - экстраполируя свой суверенитет, она занималась нормотворчеством и контролировала соблюдение этих норм на всем подчиненном ей географическом пространстве.
«Управление» или «управленьице» (la gouvernance), как обозначил этот феномен А. де Бенуа в своей книге «Против либерализма»
[3, с. 251], не имеет таких полномочий, которыми обладает легитим- ¡2 5 ^ ное национальное правительство (government), но она также апеллирует ^ g к конформизму своих «подданных». Его можно охарактеризовать как з ° косвенное, опосредованное, тонкое воздействие на сознание адресата, § ¡ь избегающее непосредственного силового давления, т.е. применения i ^ «жесткой силы» (hard power), но столь же эффективно склоняющее его ^ к принятию необходимых Империи решений. Тактика «управленьица» о сходна с «менеджментом», свойственным корпоративной культуре бизнеса, и по ряду параметров не соответствует политической культуре государства-левиафана [Там же, с. 35].
В качестве наиболее известной и эффективной технологии глобального «управленьица», апеллирующей к конформизму, выступает «мягкая сила» (soft power), концепт которой был разработан американским политологом Дж. Наем, сделавшим карьеру в структурах американского истеблишмента. Несмотря на то, что определение «мягкой силы» варьировалось с течением времени, в общих чертах ее можно охарактеризовать как «способность оказывать влияние на других... через убеждение, создания притяжения в целях достижения нужного результата» [14, с. 20-21]. Согласно автору концепта, основными источниками «мягкой силы» национального государства являются «культура» (ее привлекательность), «политические ценности», к которым она апеллирует, и «внешняя политика», в случае, если та считается законной и имеющей моральное право [11, с. 152-153].
Что касается Империи Негри и Хардта, то в своей колониальной политике она активно прибегает к технологиям «мягкой силы», форматируя глобальное политическое поле до состояния однородной, гомогенной среды в интересах подчинения его интересам «референтных групп»: корпоративному капиталу и либеральному рынку. Однако, рассматривая политику Империи в дискурсе конформизма, мы обнаружим особый, интеллектуальный вектор проводимого ей «колониализма». В этом случае в качестве основной технологии Империя берет на вооружение переосмысленную модификацию «мягкой силы» - «умную силу» (smart power). Несмотря на то, что первоначально данный термин был введен Р. Эрмитэджем и тем же Наем для обозначения комбинаций властных стратегий «soft power» и «hard power», другие исследователи этого концепта небезосновательно выделяют в нем самостоятельные источники - такие, как «интеллектуальный капитал», знание, образование, наука и пр. [20, с. 36-37].
Напомним, что Империя осуществляет «управленьице» в подвластных пределах, бесконечно смешивая идентичности некогда суверенных акторов, формируя гибкие, нестрогие иерархии, и, тем самым, модулируя
Н ■
о.
о
совершенно новую, лояльную себе, систему ценностных координат. Таким инструментом «умного» управления в глобальном мире стала «информация», ценностный статус которой главенствует над прочими формами знания, в то время как информационный обмен и вовсе превратился в универсальную ценность и товар потребления. С точки зрения каталонского философа М. Кастельса, этот новый статус информации стал реальностью благодаря доминанте глобальной сети информационных потоков над пространством культурных регионов [7, с. 449].
Интернет преодолевает не только пространственную, но и временную разобщенность посредством электронной коммуникации обмена, в то время, как оригинальный культурный опыт суверенных сообществ всегда привязан к конкретной локации. Таким образом, ценности «виртуальной» глобальной культуры воспроизводятся намного быстрее, чем своеобразных культур, ибо они организованны в «одновременности», т.е. в потоках информации, что конструируются безотносительно к опыту прошлого - «во вневременном ландшафте компьютерных сетей», пишет Кастельс [Там же]. Совершенно разная по содержанию информация смешивается в одном и том же «гипертексте», «постоянно реорганизуемом и доступном в любое время и откуда угодно, в зависимости от задачи ее "отправителей" и склонностей ее "получателей"» [7, с. 450].
Свободный доступ к неограниченным объемам информации питает конформистскую среду, значительно упрощает возможность проведения интеллектуальной колонизации ее регионов, поскольку обращение к нормам «виртуальности», предлагающей якобы альтернативные варианты самоидентификации, чревато отвлечением от традиционных ценностей и, как результат, частичной или полной потерей суверенитета. Кажущийся «интеллектуальный плюрализм», предлагаемый Империей, на деле оборачивается просто иллюзией в условиях контроля информационных потоков «глобальными игроками», которые прокладывают «русла» по своему усмотрению и преследуют собственные властные интересы.
«Управленьице» легко формирует из своих адресатов информационных конформистов. Для последних характерна как информационная «всеядность», так и пассивность, спонтанность восприятия, хаотичность поглощения, а также терпимость к любому содержанию [16, с. 117]. Любопытен тот факт, что информационный конформист, вероятнее всего, формально образован, он даже может обладать внушительным объемом информационных ресурсов, и, тем самым, иметь виртуальное
преимущество над другими «социальными агентами». Однако иллюзия его «осведомленности» - не более чем своеобразная «дань», которую
СЭ -о ^
т ^ о:
к и 2 и з
3 и
современные «автохтоны» платят Империи, фиксируя свое фактическое з ° неучастие в реальном процессе управления. § ¡ь
Кроме того, неограниченное потребление информации влечет ^ ^ за собой снижение духовных запросов и примитивное «потребитель- >
ское» отношение к окружающему миру. Так что информационный конформист - эффективный и важный инструмент, выгодный господствующей системе, поскольку он управляем, внушаем и нетребователен, а, значит, с легкостью способен адаптироваться к виртуальным символическим системам, вневременным и лишенным какой-либо конкретной укорененности [16, с. 117].
Таким образом, рассмотрение политического феномена колониализма через призму конформизма позволяет разграничить его империалистическую и имперскую формы, поскольку колониальная политика метрополии может осуществляться не только посредством прямой и жесткой десуверенизации территории более слабого государства, но и посредством опосредованного мягкого «градирования» суверенитета как такового в глобальном масштабе. В конечном итоге, подобное размывание «суверенитета» все равно нацелено на подчинение формально независимых национальных государств интересам Империи. Однако атрибутивные черты и инструментарий этой новой формы колониальной политики («мягкая сила» и «управленьице») становятся доступны анализу, если рассматривать их с точки зрения форматирования ценностной ориентации акторов мировой политики в угоду интересам некой «референтной группы» - глобальной силы.
Что касается «интеллектуального колониализма», то он также может получить первичное концептуальное оформление в контексте описанных в статье имперских колониальных практик. Будучи рассмотрен в качестве одной из ветвей имперского колониализма, он автоматически приобретает свойственные ему атрибутивные черты, основными же инструментами его становятся «умная сила» и «информационный конформизм». Однако дискурс конформизма изначально не был способен вскрыть глубинную структуру этого феномена, в связи с чем нашим приоритетным направлением в этой сфере должен стать парадигмальный анализ колониализма, где конформизм будет играть роль не просто одного из возможных ракурсов рассмотрения, а станет фундаментальным онтологическим основанием «интеллектуального колониализма» как полностью самодостаточного феномена.
j
IX s
I Библиографическийсписок
и È|
ci <2 1. Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер.
■©■ с англ. М., 2004.
^ 2. Бенетон Ф. Введение в политическую науку. М., 2002.
¡р 3. Бенуа А., де. Против либерализма: (к Четвертой политической теории).
g СПб., 2009.
4. Бузгалин А.В. Альтерглобализм: теория и практика. М, 2003.
5. Бурдьё П. Социология политики. Элементы теории политического поля. URL: http://bourdieu.name/content/politicheskoe-predstavlenie-elementy-teorii-politicheskogo-polja (дата обращения: 31.12.2016).
6. Валлерстайн И. После либерализма / Пер. с англ.; Под ред. Б.Ю. Кагарлиц-кого. М., 2003.
7. Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура / Пер. с англ.; Под научн. ред. О.И. Шкаратана. М., 2001.
8. Копец Л.В. Классические эксперименты в социальной психологии. Киев, 2010.
9. Майерс Дж. Социальная психология. СПб., 2002.
10. Милграм С. Эксперимент в социальной психологии. 3-е изд. СПб., 2000.
11. Най Дж. Будущее власти / Пер. с англ. В.Н. Верченко. М., 2014.
12. Негри А., Хардт М. Империя / Пер. с англ.; Под ред. Г.В. Каменской, М.С. Фетисова. М., 2004.
13. Орлов А.А. Проблема справедливого мирового порядка в трактате И. Канта «К вечному миру» // Кантовский проект вечного мира в контексте современной политики. Материалы международного семинара / Под ред. А.С. Зильбера, А.Н. Саликова. Калининград, 2013. С. 24-46.
14. Русакова О.Ф. Современная политическая философия: предмет, концепты, дискурс. Екатеринбург, 2012.
15. Сокулер З.А. Знание и власть: наука в обществе модерна. СПб., 2001.
16. Холодовская А.В. Конформизм современного общества, его виды и особенности проявления // Вестник Брянского технического университета. 2009. № 1. С. 12-22.
17. Cooper F. Colonialism in question: Theory, Knowledge, History. Berkeley, Los Angeles, California, 2005.
18. Hobson J. The Eurocentric Concept of World Politics. Western International Theory, 1760-2010. Cambridge, 2012.
19. Kipling R. The White Man's Burden. URL: http://sourcebooks.fordham.edu/ halsall/mod/kipling.asp (дата обращения: 31.12.2016).
20. Soft power: теория, ресурсы, дискурс / Под ред. О.Ф. Русаковой. Екатеринбург, 2015.
