CC BY
71
демонстрирует, что имеет место сравнение труда и результатов его отсутствия.
Рассмотрение того, как лексема der Pflug входит в структуру концепта «труд» в качестве дает достаточно интересную информацию. В результате мы пришли к следующим заключениям:
1. Дериваты представляют собой пословицы и поговорки, отличающиеся рядом особенностей. С одной стороны, в языке активно используется метафора «предмет - лицо», то есть пословицы и поговорки указывают на человека как первоисточник текущего состояния окружающего мира. С другой стороны, пословицы и поговорки представляют собой синтаксическую структуру причинно-следственного характера, в большинстве случаев предупреждая человека от девиации или указывая на то, как сохранить себя в рамках труда как нормы.
2. То, что в языке используется репрезентант der Pflug («плуг»), а также производные от него семантические и синтаксические дериваты - pflügen («пахать [плугом]»), das Pflugeisen («лемех»), die Pflugschar («лемех»), говорит о многом. Во-первых, они содержат информацию о раннем представлении труда как рутины, изнурительного процесса, отнимающего все силы. Во-вторых, инструмент связан с той частью труда, которая лежит в основе всего мироустройства, - строительство дома, очистка земли от леса для создания своего жилого пространства, вспахивание земли для выращивания хлеба. Таким образом, человеку, с нашей точки зрения, показывается, что в его силах и в его компетенции оставаться в рамках труда, как нормы, чтобы достичь своих целей в жизни.
Таким образом, мы приходим к общему выводу, что концепт «труд» позволяет оценить понятия нормы и девиации с экзистенциальной и космической точки зрения. Благодаря этому в науке возможно видение отклонений от нормы намного шире, чем предполагает социология, и выводить девиацию и нормы в других сферах человеческой деятельности.
Примечания
1 Скорнякова, Р. М. Концепт «труд» в немецкой языковой картине мира : учеб. пособие Кемерово, 2006. С. 3.
2 Там же. С. 43
3 Социология : энциклопедия / отв. ред А. А. Гри-цанов. Мн., 2003. С. 643.
4 Дворецкий, И. Х. Латинско-русский словарь. 12-е изд., стер. М., 2009. С. 299.
5 Социальная философия : словарь / отв. ред. В. Е. Кемеров. Екатеринбург, 2006. 2-е изд., испр. и доп. С. 300.
6 Там же. С. 58.
7 Wander, K.-W. Deutsches Sprichwörter-Lexicon von Karl Friedrich Wilhelm Wander. [Электронный ресурс]. URL: http:// woerterbuchnetz.de/Wander/.
8 Beyer, H. und A. Sprichwörterlexikon. Leipzig, 1984. S.446.
9 Девкин, В. Д. Немецко-русский словарь разговорной лексики. М., 1996. 2-е изд., стер. С. 533.
10 Кожемяко, В. С. Русские пословицы и поговорки и их немецкие аналоги / В. С. Кожемяко, Л. И. Подгорная. СПб., 2003. С. 35.
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 6 (335).
Филология. Искусствоведение. Вып. 88. С. 167-176.
А. А. Серебряков
КОГНИТИВНЫЕ ОСНОВАНИЯ ТЕКСТОВОЙ ФОРМЫ ФРАГМЕНТ В НЕМЕЦКОМ ФИЛОСОФСКО-ЭСТЕТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ ХУШ-ХІХ ВЕКОВ
Рассматриваются вопросы формирования и функционирования нового для немецкой лингво-культуры типа текста фрагмент на рубеже ХУШ-ХІХ вв.; отмечается лингвокультурологическая и прагматическая специфика фрагмента в немецком социокультурном контексте.
Ключевые слова: антропоцентризм, фрагмент, тип текста, романтизм, когнитивно-дискурсивный подход, фрагментарный стиль мышления.
Усложняющиеся виды общественной практики человека, антропоцентрический подход к явлениям физической и духовной действительности позволили обосновать присутствие «особого типа знания, знания духовно-практического» [9. С. 24 ; ср. также: 6. С. 10], ориентированного на сложную структуру собственного Я, на «объяснения тех постоянных корреляций и связей, что обнаруживаются между структурами языка и структурами знания» [6. С. 9]. По мнению современных философов, «результаты филогенетического развития человека ... фиксируются в виде некоторых онтогенетичиски априорных структур, которые являются тем «потенциальным» знанием, которое может затем быть развито субъектом в процессе индивидуального взаимодействия с реальностью» [1. С. 59].
Предметом рассмотрения в данной статье является фрагмент как тип раннеромантического текста, представленный прежде всего в философско-критической деятельности Ф. Шлегеля и Новалиса. Актуальность определяется включенностью в когнитивно-семантическое и лингвокультурологическое направление современной лингвистики, обращением к гносеологическим и аксиологическим параметрам типа текста фрагмент, занимавшего в немецкой лингвокультуре промежуточное положение среди традиционно маркированных типов дискурса.
На рубеже ХУШ-Х1Х вв. в Европе возникла новая культурная эпоха, романтизм, «эпохальный слом художественного сознания и мироощущения» [4. С. 162], который создал качественно иной культурный код, опиравшийся на новые коммуникативные принципы, жанры и формы философско-эстетических и художественных текстов. Романтизм как качественно иная эпистемологическая парадигма утвердил и принципиально новое восприятие человека: «. в деятельном человеке сумели разглядеть не “вспомогательный инструмент” для материализации внеположных ему онтологических эйдосов, но свободную, самостоятельную силу, именно творящего субъекта» [5. С. 9].
А. Б. Ботникова обоснованно указывала на формальную и содержательную специфику романтического фрагмента, обозначая его как романтический жанр, литературную форму, «которая значительна именно своей незавершенностью, открытостью, возможностью быть продолженной», как форму мышления [2. С. 45]. Современные дискуссии о сущно-
сти фрагментарного касаются многих гуманитарных сфер, особенно же литературы, философии, искусства. Наблюдаемые тенденции к фрагментарности являются выражением недоверия к эстетической целостности как механизму генерирования новых смыслов. Распространение формы фрагмента указывает на ослабление или разрушение принципа целостности.
На первый взгляд, содержание понятия фрагмент в культурно-историческом контексте не вызывает никаких затруднений. Под фрагментом понимаются, как правило, незавершенные, отрывочные словесноречевые произведения. Незавершенность, например, может быть обусловлена условиями сохранности и передачи текста. Возможно, что автор утрачивает интерес к рассматриваемой ранее проблематике или воспринимает изначальный замысел как невыполнимый в новых культурных условиях. Наконец, наряду с этими видами «непреднамеренных» фрагментов существуют тексты, которые задумывались авторами именно как фрагменты, изначально противопоставленные содержательной целостности и отказывающие ей в онтологическом статусе. Именно фрагменты этого вида представляют наибольший интерес в когнитивно-семантическом и лингвокультурном аспектах.
Фрагментарность письма и мировосприятия является в большей мере органическим свойством литературы нового времени и даже поворотным моментом ее истории. При более пристальном рассмотрении возникает сомнение относительно возможности конкретной и однозначной референции номинации фрагмент. В письменном корпусе фрагментов, как в наследии ранних немецких романтиков, предстает именно такое разнообразие мотивов, что данный тип текста затруднительно соотнести с каким-то единым гносеологическим или аксиологическим основанием. Поэтому целесообразно рассмотреть генезис понятия фрагмент, поскольку эти сведения могут объяснить особенности лингвокультурной ситуации раннего немецкого романтизма и его гносеологического инструментария (Witz, Ironie, Ganzheit, Allheit, Ichheit, Endlichkeit, Unendlichkeit).
В латинской традиции применительно к литературному произведению понятие fragmentum не употребляется. Номинация фрагмент образует синтагматические отношения с предметными существительными: fragmentum panis, lapidis, ossis. В перенос-
ном смысле слово могло означать, например, уцелевший остаток, часть, войска или флота. Только в эпоху Возрождения, с развитием филологии, слово фрагмент стало соотноситься с частями литературных произведений.
В отличие от характерного для всей Западной Европы словоупотребления в Германии в XVIII в. сформировалось особое, своеобразное представление о фрагменте, которое стало доминирующим в работах ранних романтиков и прежде всего Фр. Шлегеля и Новалиса, принципиально иначе оценивавших сам принцип фрагментарности в познании мира и человека. По свидетельству Э. Цинна, для такого гносеологического подхода роль важнейшего источника играл Новый Завет в переводе Мартина Лютера (Vgl. 23, С. 161-171). Особое значение имели два пассажа; первый из Евангелия от Иоанна о чуде с хлебами и рыбой, сотворенными Иисусом: «colligite fragmenta, ne pereant» («Sammlet die uebrig bleibende Brocken, dass nichts umkomme») (Joh. 6: 12). Большое значение имеет и высказывание из первого послания коринфянам апостола Павла: «ex parte enim cognoscimus» («Denn unser Wissen ist Stueckwerk, und unser Weissagen ist Stueckwerk. Jetzt erkenne ich stueckweise;») (1 Kor. 13: 9; 12), «Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем. ... теперь знаю я отчасти...» (1 Кор 13: 9). Можно утверждать, что обе представленные позиции, эвхаристическая и эсхатологическая, сыграли важную роль в осознании содержания понятия фрагмент в немецкой лингвокультуре благодаря переводу М. Лютера, использовавшего, в отличие от французского и английского языков, вместо латинского fragmentum существительное - Stueckwerk [18. С. 249].
Значительный вклад в формирование ин-тенсионала фрагмента внесли известные немецкие мыслители XVIII в. Так, в своем дневнике «Tagebuch eines Christen» во введении к третьему разделу, озаглавленном «Brocken» («Осколки»), И. Г. Гаманн в пояснении к библейскому «Sammlet die uebrig bleibende Brocken, dass nichts umkomme» соединил понятия «Brocken - Fragment - Stueckwerk», характеризуя земное состояние человека: «Wir leben hier von Brocken. Unsere Gedanken sind nichts als Fragmente. Ja unser Wissen ist Stueckwerk»» [14. Т. I. С. 298] - («Мы живем здесь осколками. Наши мысли не что иное, как фрагменты. Да и наше знание всего лишь часть целого»). Однако в контексте воззрений Гаманна такая
часть приобретала собственную качественную значимость, то есть фрагментарность мировосприятия и мышления воспринималась как гносеологическая ценность. Такой вывод напрашивается при рассмотрении высказываний Гаманна. Когда И. Г. Гердер в 1768 г. снабдил опубликованную работу «Ueber Thomas Abbts Schriften» ироническим подзаголовком «Der Torso von einem Denkmal, an seinem Grabe errichtet», то Гаманн в рецензии 27 июня 1768 г. задавал примечательный вопрос: «... warum der ungenannte Verfasser dieser Schrift, den seltsamen, fremden oder gar possierlichen Titel eines “Torso vom Denkmal” dem bekannteren und beliebteren Titel eines “Fragments” vorgezogen? ob er die Absicht gehabt, den beruehmten Verfasser der Fragmente zu uebertreffen oder sich von ihm bloss zu unterscheiden, und er in beiden Faellen seine Absicht erreichen wird?» [14. Т. IV. С. 316]. Безусловно, Гаманн знал, что «знаменитый издатель» работы «Фрагменты о новой немецкой литературе» (1766) и «О сочинениях Томаса Аббта» есть одно и то же лицо, а сам этот вопрос следует рассматривать как определенный вызов Гердеру или, по крайней мере, предостережение не уходить из общепринятой понятийной сферы фрагмента в неопределенную сферу (Torso), хотя и данная номинация содержит отношение между частью и целым. Действительно, в этой рецензии Гаманн определял как «долг ученых стражей» («Pflicht der gelehrten Waechter»), то есть критиков-рецен-зентов, «предотвращать подобное зло, чтобы читающей публике не давали под видом учености устаревший хлам, поскольку она уже довольно долго, но, кажется, напрасно, была поучаема доказательными примерами и учеными построениями» [14. Т. IV. С. 317].
Когда же в 1769 г. Гердер издал свои «Критические леса» как «собранные идеи без плана и порядка» («gesammelte Materien ohne Plan und Ordnung») Гаманн снова возразил против такого неправильного, с его точки зрения, восприятия фрагментарности. Гердер ответил ему в апреле 1768 г., однако, явно не поняв до конца позиции Гаманна: «Когда я, наконец, завершу мои фрагментарные работы о Томасе Аббте (к чему я стремлюсь), тогда я предстану перед миром и потомками с целостным трудом и под собственным именем» [15. Т. 2. С. 414]. Гаманн, напротив, стремился к свойственной фрагментарности многосмысленности и писал 12 октября 1759 г. в связи с его «Достопримечательными мыслями Сократа»: «Кто сердит-
ся из-за этого, тот сам себе вредит. До истин, принципов, систем я не дорос. Обломки, фрагменты, причуды, внезапные мысли. Каждая для своего основания» («Wer sich daran aergert, tut sich selber Schaden. Wahrheiten, Grundsaetze, Systeme bin ich nicht gewachsen. Brocken, Fragmente, Grillen, Einfaelle. Ein Jeder nach seinem Grund und Boden»). Автор содержательных работ по эстетике Э. Цинн справедливо недоумевал, почему в посвященных романтическому фрагменту и идее фрагментарности исследованиях не упоминаются ни Гаманн, ни Гердер: «... романтизм в использовании понятия фрагмент непосредственно продолжает все то, что было инициировано и обосновано Гаманном и Гердером» [23. С. 167].
Безусловно, наиболее крупным представителем, культивировавшим форму фрагмента в немецкой лингвокультуре XVIII в., был Гердер. В своей первой работе с характерным названием «Ueber die neuere deutsche Literatur. Erste Sammlung von Fragmenten» (1788) («Фрагменты о новой немецкой литературе»), в предисловиях к последующим изданиям Гер-дер постоянно употреблял как синонимы номинации “Stueckwerk - Brocken - Fragment” в подсказанном Гаманном смысле. Например, когда он пишет о намерении, дать «всего лишь обломки рассуждений» («bloss Stueckwerke von Betrachtungen»), о «перспективе фрагментов» («Perspektive von Fragmenten») или в завершение констатирует, почти повторяя приведенные выше слова из Евангелия от Иоанна: «So sind ja fleissig genug die Brocken gesammelt, auf das nichts umkomme» [16. Т. 1. С. 145].
Так складывается представление о фрагменте, почти не связанное с какой-либо конкретной литературной формой и ориентированное преимущественно на характер познания человека. Когда в 1774 г. Лессинг начал издавать отрывки из «Апологии» Г. С. Реймаруса, он употреблял понятие фрагмент в традиционном смысле незавершенного произведения: «Es sind, sage ich, Fragmente eines Werks; aber ich kann nicht bestimmen, ob eines wirklich einmal vollendet gewesenen und zerstoerten, oder eines niemals zustande gekommenen Werkes» [17. Т. 15. С. 83]. Напротив, формируется новое понимание фрагмента как познания целого через части, когда Ф. Шлегель говорит о философии Лессинга, что она «wohl unter allen Fragmenten, die er in die Welt warf, am meisten Fragment geblieben ist, da sie in einzelnen Winken und Andeutungen, oft an dem unscheinbarsten
Ort andrer Bruchstuecke, ueber alle seine Werke ... zerstreut liegt» [22. Т. 2. С. 107].
Гердер как бы легитимировал в немецкой лингвокультуре принцип изображения процесса познания через фрагментарную, лишенную целостность форму, репрезентированную в произведениях Ф. Клопштока «Fragmente ue-ber Sprache und Dichtkunst», в многочисленных заголовках работ Х. М. Виланда, И. В. Гете и других современников. Однако с Г. Э. Лессинга начинается новый этап содержательного формирования литературно-философско-эстетической формы фрагмент. Точнее, не столько с его собственными взглядами на фрагмент, сколько со спецификой рецепции Ф. Шлегеля, рассматривавшего Лессинга в качестве предшественника фрагментарного типа мышления. Конечно, Лессинг и сам во многом способствовал утверждению формы фрагмента как принципа мышления, о чем свидетельствует, например, его блестящее определение понятия fermenta cogitationis, ферменты мышления, в 95-ой статье «Гамбургской драматургии», получившее развитее позднее в «Критических лесах» Гер-дера. Но это не сравнимо с позицией Ф. Шле-геля, называвшего Лессинга «абсолютно фрагментарным» («In dem dramaturgischen Fach, und in der Theologie hingegen, erscheint Lessing ganz absolut fragmentarisch») [22. Т. 3. С. 79]. Эти свойства фрагментарности Ф. Шлегель усматривал не в форме работ Лессинга, а в особенностях его когнитивных построений. Такой тип мышления может «не только энергично возбуждать мыслительную деятельность, но и определенным универсальным образом» приводить ее в движение («Selbstdenken nicht nur sehr energisch erregen, sondern auch auf eine sehr universelle Weise») [22. Т. 3. С. 81]. По Шле-гелю, в такое время необходимы «особые литературные средства или сочинения, имеющие лишь вполне определенную цель - пробуждать, испытывать и питать творческую способность» [10. Т. 2. С. 221]. Главная характерная черта таких произведений - универсальность: «Чем больше богатство и даже разнообразие их содержания, тем сильнее и плодотворнее они воздействуют» [10. Т. 2. С. 221]. Этим обусловлен второй характерный признак такого рода сочинений - все внимание обращается не на художественную форму, а на чистую материю («gediegene Materie»). По Шлегелю, вместо невыразительной формы требуется некая осознанная бесформенность, а «фрагментарность в подобных сообщениях не только про-
стительна, но похвальна и вполне целесообразна» [10. Т. 2. С. 221]. В таких сочинениях более всего акцентируется уравновешенность между «богатством и подлинностью помысленного» («Fuelle und Gediegenheit des Gedachten») и «свободой и жизненностью мышления» («Freiheit und Lebendigkeit des Denkens»). И только тогда, по Шлегелю, в полной мере развернется идейное богатство писателя, если одновременно проявятся мощь и своеобразие его собственного мышления и смелый комбинирующий дух: «Эту способность комбинирования я и имел в виду прежде, назвав ее научным остроумием. Она не может возникнуть без универсальности» [10. Т. 2. С. 222].
Этот был принципиальный поворот в восприятии фрагмента не как незавершенного содержания, а как утверждающего новые смыслы типа текста. Когда в 1797 г. Ф. Шлегель занимался философией Лейбница, он усматривал ее критический потенциал именно в оставшихся фрагментами и набросками частях, считая, что «вся философия Лейбница состоит из немногих в этом смысле остроумных фрагментов и проектов» [10. Т. 1. С. 301].
Таким образом, в немецкой лингвокультуре XVIII в., вопреки общеевропейской традиции, формируется иное понимание фрагмента и фрагментарности, которое, однако, в названный период еще не стало завершенной теорией философского или литературного фрагмента. Принцип фрагментарности мышления еще не выработал собственную литературную форму. О рождении качественно новой литературной формы можно говорить только после публикации в 1797 г. состоявшего из 127 кратких мыслей и изречений собрания Ф. Шлегеля, названного им «Критические фрагменты» («Kritische Fragmente») [22. Т. 2. С. 47]. За этим изданием в 1798 г. под названием «Fragmente» последовало новое, гораздо более объемное собрание из 451 фрагмента, в создании которого участвовали единомышленники Ф. Шлегеля - А.-В. Шлегель, Ф. Шлейермахер, Каролина Шлегель. Незадолго до этого издания Новалис при посредничестве Ф. Шлегеля издал состоящее из 114 фрагментов собрание под запоминающимся живописным заглавием «Bluetenstaub» («Цветочная пыль»). В том же г. 1798 г. Но-валис издает привлекшие внимание широкой читательской публики фрагменты «Вера и любовь, или король и королева», в которых рассматривается идеал государственного устройства. В 1800 г. Ф. Шлегель издал серию соб-
ственных фрагментов под общим названием «Ideen», указывающим на их философскую проблематику [22. Т. 2. С. 256]. Несмотря на различия в тематике, в названных изданиях, называемых авторами фрагментами, вырабатывается и закрепляется та специфическая форма, которая связывалась ранними романтиками с новым, фрагментарным, типом мышления, репрезентированном посредством некоей намеренной бесформенности, то есть отказом от общепризнанных, традиционных литературных форм.
Эти авторы полностью осознавали, что работают с новой жанровой формой. В декабре 1797 г. Новалис после прочтения «Критических фрагментов» писал Ф. Шлегелю: «Твои “Фрагменты” абсолютно новые - настоящие революционные плакаты» [20. Т. 4. С. 241]. Ф. Шлегель неоднократно сообщал своему брату А.-В. Шлегелю о «совершенно новом жанре» («ganz neue Gattung»), в котором он приобретал все большую сноровку («Geschicklichkeit») [22. Т. 24. С. 100]. 2 декабря 1798 г. Ф. Шлегель писал Новалису о своих фрагментах не без доли самонадеянности: «Es sind clas-sische Materialien und classische Studien eines Schriftstellers, der die Schriftstellerei als Kunst und als Wissenschaft treibt oder zu treiben strebt: denn erreicht oder getan hat dies bis jetzt so wenig ein Autor, dass ich vielleicht der erste bin, de res so ernstlich will» [22. Т. 24. С. 100].
Итак, в когнитивно-семантическом аспекте фрагмент определенно и последовательно воспринимается романтиками как новый тип текста, как литературный жанр, однако, обоснованно возникает и вопрос о соотнесенности фрагмента с другими, близкими к нему по форме и содержанию жанрами.
Одно из примечательных высказываний Ф. Шлегеля «Ich der Wiederhersteller der epigrammatischen Gattung» [22. Т. 18. С. 130] указывает, что он связывает обоснованную им форму фрагмент с определенной европейской традицией. Соотнесение фрагмента с эпиграммой, обозначенное Ф. Шлегелем, из-за очень своеобразной формы эпиграммы ныне, конечно, в целом не рассматривается. Однако афоризмы, максимы, сентенции и другие малые прозаические жанры объединяются некоторыми исследователями с фрагментом в некое жанровое единство. Со времени публикации в 1933 г. работ Ф. Шалка, Ф. Маут-нера обозначилась тенденция к объединению близких в жанровом, структурном, мотивном
плане произведений малой прозы под общим названием афоризм. Под непосредственным влиянием французских моралистов, прежде всего Ф. де Ларошфуко, конституировалась жанровая форма афоризм, достигшая своей кульминационной точки в творчестве Ф. Ницше и вобравшая в себя другие, названные ранее малые прозаические жанры. Положенные в основание жанровой специфики афоризма признаки - дефиниция, антитеза, пропорциональность, хиазм, парадокс - были заимствованы прежде всего из риторики и касались языковой формы; при этом автор стремился соблюдать лаконичность, симметрию высказывания, несвязность, запоминаемость, легкое восприятие, остроумный вывод. В афоризме мысль движется «от изображения единичного, индивидуально схваченного, чувственно воспринятого к снятию через всеобщее, множественное, духовную рефлексию и абстрактное» [19. С. 5]. Для формы фрагмента ранних романтиков, получившего название «der deutsche Aphorismus auf der Wende vom 18. zum 19. Jahrhundert», однако, делается оговорка, что в ситуации фрагмента «проблемное отношение единичного к общему предполагает трансцендентальное значение» и переходит в «вопрос об условии возможности человеческого познания» [19. С. 5]. Эти обозначенные Г. Нейманном признаки, однако, вряд ли применимы к фрагментам Ф. Шлегеля и Но-валиса. Данные признаки могут применяться к освещению некоторых жанровых аспектов малых прозаических текстов, называемых Лихтен-бергом «Замечания» («Bemerkungen»), а французскими моралистами как «reflexions, maximes, anecdotes». Но эти признаки не представляются релевантными для выявления специфики афоризма в наследии Ф. Ницше или Ф. Кафки. Не следует, конечно, осознанно выбранные самими авторами названия смешивать воедино под общим названием афоризм и тем самым нивелировать их авторскую специфику. Такая практика приводит, например, к искажению авторских философско-эстетических интенций в опубликованных самими авторами и оставшимися неопубликованными при жизни авторов произведениями, впоследствии объединяемыми как афоризмы. С историко-литературной точки зрения представляется более оправданным оперировать теми формально-жанровыми обозначениями, которые были даны самими авторами - Ф. Шлегелем, А. В. Шлегелем, Новалисом, и называть фрагменты фрагментами, сентенции сентенциями, а афоризмы афоризмами.
Необходимо отметить, что общая тенденция сближения романтического фрагмента как жанровой формы с подобными прозаическими нехудожественными образованиями и прежде всего с «Максимами» Шамфора, восходит именно к романтикам. Весной 1797 г. посмертно изданное собрание Шамфора «Maximes et pensees, characteres et anecdotes» было переведено на немецкий язык под заглавием «Maximen, Charakterzuege und Anekdoten». В октябре 1796 г. А. В. Шлегель опубликовал в Иене в «Allgemeine Literatur Zeitung» собственную рецензию «Писем» Шамфора и назвал максимы наиболее ценной частью всего издания. Но максимы Шамфора полностью соответствуют европейской традиции сентенции как в формальном, так и содержательном отношении [Ср.: 8. С. 375].
Вскоре после завершения «Критических фрагментов», в сентябре 1797 г., Ф. Шлегель писал Новалису: «Ich habe soeben auch eine kritische Chamfortade von einigen Bogen in die Welt d.h. in die Druckerei geschickt». В этом же письме он предложил своему другу помощь по редактированию рукописи романа о Гете и добавил: «Ich wuerde dann in Deinem Geist die Chamfortsche Form waehlen, auf die uns doch beide der Instinkt geleitet hat» [20. Т. 4. С. 491].
Эти и подобные высказывания Ф. Шлеге-ля обусловили стремление к сопоставлению и сравнению фрагментов с максимами Шам-фора. Внутреннее, основанное на сходстве смысла, на конституирующем текст принципе остроумия (Witz) содержание шлегелевских фрагментов было замечено самими романтиками и проявилось, например, в закрепившемся в романтической среде за Ф. Шлегелем именовании «Friedrich der Chamfortierende» [21. С. 834]. О. Вальцель проницательно заметил, что можно принять афоризмы Шамфора за переводы Ф. Шлегеля и наоборот [21. С. 850]. Однако эта внутренняя содержательная близость распространяется только на некоторые фрагменты с характерной лаконичной формулировкой. Ф. Шлегель эту специфическую черту афоризмов Шамфора закрепил собственным отдельным фрагментом, представляющим дефиницию фрагмента как текстовой формы: «Фрагмент, словно маленькое произведение искусства, должен совершенно обособляться от окружающего мира и замыкаться в себе, подобно ежу» [10. Т. 1. С. 300]. Более внимательный взгляд на форму и содержание фрагментов самого Ф. Шлегеля позволяет констатировать,
что они далеко не все сохраняют завершенность произведения искусства, а влияние Шамфора в них постепенно редуцируется. В целом влияние Шамфора на гносеологические принципы Ф. Шлегеля можно считать всего лишь эпизодом в интеллектуальной биографии немецкого романтика. Принципиальные различия обнаруживаются в признаках, относящихся к шлегелевской философии смыслового наполнения фрагмента как языкового знака, а конкретнее в возможности выражения в нем отношения части и целого, элемента системы и самой системы, а также в коммуникативной функции фрагментарного письма. Для Шамфора эти проблемы просто не существовали, поскольку он исходил из принципа sens commun. В целом гносеологическая грань между Новалисом и Ф. Шлегелем, с одной стороны, и французскими моралистами - с другой, определяется тяготением к трансцендентально-философской позиции первых и к чистому эмпиризму вторых, ориентирующихся на чувственное познание мира.
Конечно, в теориях немецких романтиков фрагмент соотнесен с неким целым, хотя и не данным в наличии. Это именно «сомнение в возможности представления целого» [13. С. 215] характерное для всей массы раннеромантических фрагментов. Гегелевский тезис «Das Wahre ist das Ganze» («Истинное есть целое») [3. С. 16] тем самым принципиально ставится под сомнение, поскольку изначально отклоняется идея завершенности. С этой позиции Л. Делленбах различал три возможных варианта трактовки содержания имени фрагмент. Во-первых, фрагмент как часть целого, безусловно законченного. Но в этом случае фрагмент утрачивает свойство фрагментарности, которое имманентно присуще ему вследствие отграниченности от целого. Во-вторых, фрагмент может восприниматься как часть целого, которому он во временной перспективе больше не принадлежит или еще не принадлежит. Если в диахронном аспекте фрагмент рассматривается как «остаток, обломок, крошка, шлак, след, руина, записка», то в эсхатологической перспективе - как «зародыш будущего» («Keim der Zukunft») [12. С. 15]. Наконец, как считает Л. Делленбах, «можно допустить абсолютный разрыв между фрагментом и целым». В этом контексте фрагмент «ни фаза синтезирующего процесса, ни элемент некоего мыслимого целого, ни микроцелостность, как, например, сентенция, афоризм, ни хокку» [12. С. 15].
Если фрагменты Новалиса и Ф. Шлеге-ля рассматривать в аспекте предложенных Л. Делленбахом подходов, то они в большей мере соотносимы со вторым сущностным признаком, то есть ориентированы на эсхатологическую перспективу. При этом декларируемая романтиками бесконечность («Unendlichkeit») этой процедуры решительно ставит под сомнение достижимость цели. По Делленбаху, гегелевской законченности противостоит открытость фрагментов Новалиса и Ф. Шлегеля, которая благодаря подвижным частицам смысла соотносится с целым: «Das Bruchstueck ist dabei weniger Rest und Ruine einer verlorenen, sondern vielmehr Indiz einer in die Zukunft aufgehobenen Ganzheit» [12. С. 8]. М. Франк обнаруживает специфическую для романтизма последовательность в том, что «субстанциальность, посредничающая между бесконечностью и единством, оказалась вне возможностей рефлексии». Целостность воспринимается как регулятивный принцип: «Основание, опираясь на которое Я соединяется с сознанием, приобретает характер невозвратимой утраты, к возврату которой тщетно устремляется убегающее в будущее “бесконечное стремление”» [13. С. 216].
В рамках данной концепции фрагменты Ф. Шлегеля и Новалиса были по преимуществу философско-литературным явлением, ранее не существовавшим и воплотившимся позднее в творчестве Ф. Ницше. Как показал
В. Беньямин, направление духа, из которого развились эти фрагменты, коренилось в некоем непрестанно рефлектирующем в собственном самосознании мышлении, в бесконечности рефлексии [11]. В 116-м атенейском фрагменте Ф. Шлегель однозначно акцентировал свойственное романтической поэзии тенденцию к бесконечному рефлексированию и потенцированию, «вновь и вновь потенцируя эту рефлексию и как бы умножая ее в бесчисленном количестве зеркал» [10. Т. 1. С. 295]. Эта мысль обнаруживается в многочисленных опубликованных и неопубликованных фрагментах названных авторов.
Чтобы подчеркнуть содержательность фрагментарного стиля, следует сопоставить фрагменты Ф. Шлегеля и Новалиса.
Фундаментальная направленность мышления обоих авторов заключалась в воспринятой у Фихте модели рефлексирования как одновременно разнонаправленного процесса из себя и в себя. Однако эта модель по-разному реализо-
вывалась в когнитивной сфере обоих романтиков. У Шлегеля эта диалектика противоположно направленной рефлексии приобретает стремящийся вперед «прогрессивно-циклический» («progressive-zyklischen») характер. В лекциях 1801 г., опубликованных под заглавием «Трансцендентальная философия», он констатировал: «Идея философии достижима лишь в бесконечной прогрессии систем. Ее форма - это круговорот» [10. Т. 1. С. 433]. Такой ход мысли основывается на принципе противоречия, антитезы, на что указывает, например, ликейский фрагмент № 48: «Ирония - форма парадоксального. Парадоксально все хорошее и великое одновременно» [10. Т. 1. С. 263], или 121-й атенейский фрагмент: «Идея - это понятие, доведенное до иронии в своей завершенности, абсолютный синтез абсолютных антитез, постоянно воспроизводящая себя смена двух борющихся мыслей» [10. Т. 1. С. 296]. В этом процессе саморефлектирующего сознания постоянно происходит смена противоположностей, которая обусловлена скепсисом. При этом речь идет не об абсолютном скептицизме, то есть «скепсис не как система» [10. Т. 1. С. 433]. Аналогичная мысль была высказана Ф. Шлегелем в 97-м атенейском фрагменте: «Als vorübergehender Zustand ist der Skeptizismus logische Insurrektion; als System ist er Anarchie. Skeptische Methode waere also unge-faehr wie insurgente Regierung» [22. Т. 2. С. 179].
Для описания этого антитетического процесса мышления Ф. Шлегель использует слово Witz (остроумие) в индивидуально-авторском значении - «Остроумие - дух безусловного общения, или фрагментарная гениальность» [10. Т. 1. С. 280], «... всякое остроумие есть принцип и орудие универсальной философии» [10. Т. 1. С. 300]. Будучи «духом комбинирования в качестве способности отыскивать сходство между предметами, в остальном весьма различными, отделенными друг от друга и независимыми» и благодаря «двойной связи с единством и полнотой», остроумие признается Ф. Шлегелем «высшим принципом знания» [10. Т. 2. С. 176-177]. Можно сказать, что эта теория остроумия явилась интеллектуальной основой шлегелевского фрагментарного стиля. Так, он декларировал: «Но таковая деятельность, посредством которой сознание обычно проявляет себя как фрагмент, есть остроумие, его сущность заключается в отрывочности и проистекает снова из отрывочности и произ-водности самого сознания» [22. Т. 12. С. 392].
Однако теория остроумия Ф. Шлегеля не получила такого широкого признания, как его теория иронии. Ирония, которую он в 51-м ате-нейском фрагменте определял как «постоянную смену самосозидания и самоуничтожения» [10. Т. 1. С. 291], явилась характернейшей моделью фрагментарного мышления. Применительно к автору ирония представляется, по Шлегелю, выражением некоего духа, «содержащего в себе как бы множество духов и целую систему лиц» [10. Т. 1. С. 297]. Применительно к опыту мира ирония есть «ясное сознание вечной подвижности, бесконечно полного хаоса» [10. Т. 1. С. 360], «интеллектуальное созерцание вечного хаоса, бесконечно полного, гениального, вечно циклического» («intellektuelle Anschauung eines ewigen Chaos, eines unendlich vollen, genialischen, ewig zyklischen») [22. Т. 18. С. 328].
В этом процессе постоянно совершается фантастический прорыв «ограниченного Я» («Ichheit»): «Наше Я, рассматриваемое философски, соотносится с пра-Я и с противо-Я; оно одновременно есть некое ты, он, мы» [22. Т. 2. С. 154].
У Новалиса процесс рефлексирования из себя и в себя соответствовал диалектике взаимодействия внутреннего и внешнего мира в поэтическом переживании. Эта операция, «которая при изучении нами природы отсылает нас к нам самим, а при исследование нас самих - к природе», для Новалиса являлась «плодотворнейшим признаком» («fruchtbarste aller Indikationen»). Она составляла центр той «большой, все изменяющей идеи», о которой Новалис нередко говорит в письмах и фрагментах начиная с 1798 г. [20. Т. 3. С. 429]. По Новалису, «человек есть источник аналогий для вселенной», «он действительно вселенная в малом преломлении» [7. С. 96]. Это фундаментальное воззрение может быть представлено следующим образом: природа, рассматриваемая извне, по преимуществу непостижима (»von aussen betrachtet ... unbegreiflich per se»), но она же при созерцании нашего внутреннего мира открывается нам как аналогия нашего Я, как его символический образ. И наоборот, мы постигаем «все чужое только через самоот-чуждение, самоизменение, самонаблюдение». Для Новалиса в этом были «истинные узы, соединяющие субъект и объект» [20. Т. 3. С. 302, 429]. Затем эти векторы движения рефлексии совпадают. Они заставляют Я пульсировать: «Was ausser mir ist, ist gerade in mir, ist mein -
und umgekehrt» [20. Т. 3. С. 374, 376]. Таким образом, рефлексия в представлении Новалиса приобретает круговой, циклический характер. Мысль постоянно вращается вокруг одного и того же явления, стремясь по-иному его постигнуть.
Показательно, что очень немногие фрагменты были изданы самим Новалисом. В большинстве случаев посмертных публикаций речь шла о подготовительных набросках, черновиках. Но даже опубликованные им самим фрагменты имели для него не главное, скорее преходящее значение. Он предвидел будущую литературу, «когда ничего, кроме прекрасных композиций, литературных шедевров, читать не будут». С этой точки зрения, даже опубликованные им самим фрагменты рассматривались Новалисом как «оторванные мысли» или «начала интересных мысленных последовательностей - текстов для размышления» [20. Т. 2. С. 595]. Ранняя смерть Новалиса не позволяет заключить, как развивалось бы в дальнейшем его творчество и действительно ли он отказался бы от фрагментов. В ситуации с Ф. Шлегелем, наоборот, в начале нового столетия обнаруживается тенденция отказа от фрагментов. Когда в 1822 г. он составлял собрание своих сочинений, то не включил в него ни одного фрагмента.
Однако это не означало отказ от самой идеи фрагментарности, как показывает наследие Ф. Шлегеля, состоящее по большей части из той массы фрагментов, из которых в период издания «Athenaeum» были взяты публиковавшиеся в нем фрагменты. Так, уже в начале XIX в. в творчестве братьев Шлегелей на первый план выдвигается новая литературная форма устной публичной речи, связанная с фи-лософско-образовательным дискурсом, лекция (Vorlesung), содержащая, благодаря устному, растянутому во времени и требующему продолжения, то есть незавершенному способу репрезентации, отчетливо выраженные черты фрагментарного стиля. Можно считать, что девизом позднего творчества Ф. Шлегеля стали высказанные им в 1803 г. в парижских лекциях мысли о философских позициях Платона: «У Платона не было системы, а только философия» [10. Т. 2. С. 95]. Иными словами, если в XVIII в. на основе фрагментарного сознания, как, например, в творчестве Гаманна, Лессинга, Гердера, в трудах Ф. Шлегеля и Новалиса сформировался новый тип текста фрагмент, то в XIX в. этот тип текста вновь растворяется во фрагментарном мировосприятии и мышлении.
Список литературы
1. Баксанский, О. Е. Когнитивный образ мира монография / О. Е. Баксанский, Е. Н. Кучер. М., 2010. 224 с.
2. Ботникова, А. Б. Немецкий романтизм: диалог художественных форм. Воронеж, 2003. 341 с.
3. Гегель, Г. В. Ф. Феноменология духа. М., 2000. 495 с.
4. Карельский, А. Сострадательное участие (из лит.-крит. наследия А. Карельского) / пер. с нем. О. Асписовой ; вступ. ст. и публ. О. Вайнштейн // Вопр. лит. 1994. № 2. С. 156-176.
5. Косиков, Г. К. Зарубежное литературоведение и теоретические проблемы науки о литературе // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. Трактаты, статьи, эссе / под ред. Г. К. Косикова. М., 1987. С. 5-38.
6. Кубрякова, Е. С. Язык и знание. М., 2004. 560с.
7. Литературные манифесты западноевропейских романтиков. М., 1980. 633 с.
8. Литературный энциклопедический словарь / под общ. ред. В. М. Кожевникова, П. А. Николаева. М., 1987. 752 с.
9. Миллер, Л. В. Лингвокогнитивные механизмы формирования художественной картины мира (на материале русской литературы) : дис.... д-ра филол. наук. СПб, 2004. 302 с.
10. Шлегель, Фридрих. Эстетика. Философия. Критика : в 2 т. Т. 1, 2 / вступ. ст., сост., пер. с нем. Ю. Н. Попова; примеч. Ал. В. Михайлова и Ю.Н. Попова. М., 1983. 479 с.; 448 с.
11. Benjamin, Walter. Der Begriff der Kunstkritik in der deutschen Romantik. Berlin, 1920.
12. Daellenbach, L. (Hg.) Fragment und Totali-taet. Frankfurt, 1964.
13. Frank, M. Das “fragmenarische Universun” der Romantik. Fragment und Totalitaet. Hrsg. von Lucien Daellenbach. Frankfurt, 1964.
14. Hamann, J. G. Saemtliche Werke. Hrsg. von Josef Nadler. Bd.I. Wien, 1949. 349 S.
15. Hamann, J.G. Briefwechsel. Hrsg. von W. Ziesemer und A. Henkel. Bd. 2., 1956. 457 s.
16. Herder, J.G. Saemtliche Werke. Hrsg. von
B. Suphan. Berlin, 1870.
17. Lessing, Werke (Hempelsche Ausgabe), 20 Tle. Hrsg. von C. Chr. Redlich. Berlin, 1868-1879.
18. Mohr, J.-S. Epigramm und Aphorismus im Verbund: Kompositionen aus kleinen Textformen im 17. und 18. Jahrhundert : (Daniel Czepko, Angelus Silesius, Friedrich Schlegel, Novalis). Frankfurt am Main, 2007. 417 s.
19. Neumann, G. Einleitung / Der Aphorismus. Zur Geschichte, zu den Formen und Moeglichkeit-en einer literarischen Gattung. Hrsg. von G. Neumann (Wege der Forschung, Bd. 356). Darmstadt. 1976.
20. Novalis. Schriften in 5 Bdn. Hrsg. von R. Samuel in Zusammenarbeit mit H.-J. Maehl u. G. Schulz. Stuttgart, 1960-1988.
21. Ruehle-Gerstel A. Friedrich Schlegel und Chamfort // Euphorion 24 (1922). S. 809-860.
22. Schlegel, Fr. Kritische Ausgabe in 35 Bdn. Hrsg. von E. Behler u.a. Paderborn, 1958 ff.
23. Zinn, E. Fragmment ueber Fragmente. Das Unvollendete als kuenstlerische Form. Ein Symposium. Muenchen, 1959. C. 161-171.
Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 6 (335). Филология. Искусствоведение. Вып. 88. С. 176-179.
Д. А. Шепелева
КОНЦЕПТУАЛЬНАЯ МЕТАФОРА КАК МЕХАНИЗМ ФОРМИРОВАНИЯ ПЕРЕНОСНЫХ ЗНАЧЕНИЙ СЛОЖНЫХ СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ В СОВРЕМЕННОМ АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ
Рассматриваются вопросы формирования переносных значений сложных существительных N+N. Переносные значения таких сложных слов формируются за счет обращения к концепту, определяющему исходное значение сложного слова, информации, передаваемой контекстом, и действия когнитивных механизмов «концептуальная метафора» и «развитие».
Ключевые слова: сложное существительное, переносное значение, метафорическая модель, когнитивные механизмы.
Сложные существительные, как и другие единицы языка, могут обладать не одним, а несколькими взаимосвязанными значениями. Данное явление называется многозначностью сложного слова. У всех значений многозначного слова может и не обнаруживаться общей части. Достаточным условием является наличие связи каждого из значений хотя бы с одним другим значением1. Подобные связи могут образовываться за счет действия на концептуальном уровне такого когнитивного механизма, как концептуальная метафора.
Следует отметить, что переносные значения сложных слов N+N могут быть зафиксированы в словарях, а могут оставаться окказиональными. Под окказионализмами, вслед за С. Ю. Степановой, понимаются слова или значения слов, отсутствующие в языковой традиции и специально создающиеся писателем или говорящим по словообразовательным законам языка2.
Взгляд на метафору как концептуальное явление получил обоснование в теории концептуальной метафоры Дж. Лакоффа и М. Джонсона, которая рассматривает процесс метафоризации как реализацию концептуальных переносов, устоявшихся среди носителей
языка и составляющих часть концептуальной системы3. Согласно данной теории, метафора предполагает существование двух концептуальных областей: области-источника и области-мишени, а также установление связей между ними. Область-источник и область-мишень неэквивалентны. Область-источник - это более конкретное знание, получаемое человеком в процессе непосредственного опыта взаимодействия с действительностью. Область-мишень - менее ясное, менее конкретное, менее определенное знание. Таким образом, концептуальная метафора является когнитивным механизмом, который позволяет осмысливать абстрактные явления и сущности в терминах чувственно осязаемых и знакомых предметов.
Формирование переносных значений сложных слов, не получивших фиксации в словарях и образованных с помощью метафорических переносов, осуществляется с помощью когнитивных механизмов за счет обращения к концепту, определяющему исходное значение сложного слова, и информации, передаваемой контекстом.
Концептуальный анализ начинается с исследования словарных дефиниций исходных
