CC BY
90ИССЛЕДОВАНИЯ
DOI:
КОГНИТИВНО-ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ УСТАНОВКИ, СФОРМИРОВАННЫЕ ПОД ВЛИЯНИЕМ ТРАВМЫ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕПРЕССИЙ, И ИХ СЕМЕЙНОЕ
НАСЛЕДОВАНИЕ
Гронский А. В. кандидат медицинских наук, доцент ФГБОУ ВО Новосибирский государственный медицинский университет Минздрава
России Новосибирск, Россия agronsky@yandex. т
Аннотация
Статья посвящена эмпирическому исследованию, направленному на выявление посттоталитарных установок, возникших в результате коллективной травмы политических репрессий, осуществлявшихся на территории бывшего СССР, а также механизмов их межпоколенческой передачи. Выборку составили 146 студентов университета в возрасте от 17 до 24 лет (= 20). В качестве методики исследования использовался авторский структурированный опросник, направленный на выявление посттоталитарных установок. Было выявлено, что все участники выборки владели информацией о политических репрессиях советского периода, 40% знали, что в их семье были предки, пострадавшие от репрессий. В то же время отношение к репрессиям в выборке оказалось неоднородным. 60% респондентов относятся к репрессиям с безусловным осуждением, 21% полагают, что, возможно, репрессии были необходимы. 40%, в целом, положительно относятся к периоду правления Сталина, несмотря на «отдельные перегибы».
Относительно установок, передаваемых представителями старшего поколения вербально и посредством демонстрируемых поведенческих моделей, было выявлено, что 73% респондентов слышали от родителей либо бабушек и дедушек вербальные послания о невозможности влиять на политическую жизнь страны. 84% указали, что их близкие избегают критически высказываться о действиях государственной власти в публичной обстановке. 62% указали, что в родительских семьях крайне редко обсуждаются политические вопросы. Эти тенденции можно расценить как состояние выученной беспомощности в сфере социально-политической жизни. Что касается личных когнитивных установок, эмоциональных и поведенческих реакций, то половина (52%) опрошенных испытывает смутный страх перед повторением масштабных политических репрессий. Почти половина (46%) участников опроса считает, что хотя времена сталинизма прошли, для собственной безопасности стоит контролировать свои высказывания и поступки. В то же время данные опроса дают основания полагать, что в студенческой выборке в намного меньшей степени, чем в поколении их родителей, присутствует установка беспомощности и бессилия относительно общественной жизни.
Ключевые слова: коллективная травма, тоталитаризм, политические репрессии, конформизм, посттоталитарные установки, межпоколенческая передача, трансгенерационная травма.
COGNITIVE-BEHAVIORAL ATTITUDES FORMED BY TRAUMA OF POLITICAL REPRESSIONS AND THEIR FAMILY INHERITANCE
Andrey Gronsky
candidate of Medical Sciences, associate professor Novosibirsk State Medical University, Russia
Novosibirsk, Russia agronsky@yandex.ru
Abstract
The article is based on the empirical research of post-totalitarian attitudes formed as a result of collective trauma of political repression in USSR and their ways of intergenerational transmission. 146 university students took part in the study. The average age was 20. Survey tools were used compiled by us post-totalitarian attitudes inventory. It was revealed that all respondents know about political repression in the USSR, 40% know that there were repressed relatives in their family. Nonetheless the attitude towards political repressions in the sample was heterogeneous. 60% of respondents refer to political repression with unconditional condemnation. 21% believe that repression was necessary. 40%, in general, have a positive attitude towards the period of Stalin's rule, despite particular disadvantages. As for attitudes, transmitted by older generation, 73% of respondents have heard from their parents or grandparents verbal messages about the inability to influence the political life of the country. 84% indicated that their close relatives avoid criticizing the actions of the state authorities in a public setting. 62% indicated that political issues are rarely discussed in parental families. As regards their own cognitive attitudes, emotional and behavioral reactions, half (52%) of respondents have a vague fear of a repeat of mass political repression. Almost half (46%) of the survey participants believe that although the days of Stalinism are over, they need to control their statements and actions for their own safety. At the same time, the attitude of helplessness and powerlessness regarding social life is much less represented in the student sample than in the generation of their parents.
Keywords: collective trauma, totalitarianism, political repression, post-totalitarian attitudes, intergenerational transmission, transgenerational trauma.
Введение
В статье представлены данные опроса, проведенного осенью 2020 г. в рамках разработки структурированного опросника, направленного на выявление установок, которые были сформированы под влиянием травматического исторического опыта, связанного с политическими репрессиями в СССР, а также механизмов их межпоколенческой передачи.
Систематизация наблюдений, касающихся психических и психологических последствий организованного насилия одних групп людей над другими, началась еще в начале 20 века. Период русско-японской войны в этом отношении ознаменовался не только описанием клинической картины психических нарушений у солдат, пострадавших при артиллерийских обстрелах, и введением в психиатрический обиход термина «военный психоз», но и бурными дискуссиями среди психиатров об этиологическом влиянии тогдашнего российского социально-политического режима и политических репрессий на психическое здоровье населения. О.Б.Фельцман обратил внимание на сходство состояний жертв еврейских погромов с симптомами, наблюдаемыми в военное время (Фридлендер, 1999).
В период Первой мировой войны помимо того, что накапливались новые данные о психических нарушениях у активных участников боевых действий, появились также данные о психическом состоянии людей, которые были интернированы в концентрационные лагеря. У лиц, побывавших в лагерях для военнопленных, наблюдалось состояние, получившее название «болезнь колючей проволоки», или синдром Вишера, которое проявлялось тоской, подавленным настроением, аутистической замкнутостью, апатией, непереносимостью шума, ослаблением памяти и внимания.
Вторая мировая война открыла новую ужасающую реальность — реальность нацистских лагерей смерти. Появились такие термины, как КЛ-синдром, бухенвальдский синдром, синдром Минковского. Психическое состояние заключенных и стратегии адаптации к невыносимым условиям в период пребывания в концлагере были описаны психиатрами и психологами, которым самим пришлось побывать узниками (Франкл, 1990; Беттельгейм, 1992; Кемпински, 1998 и др.). Также были описаны и особенности поведения людей в повседневной жизни в условиях тоталитарного государства (Арендт, 1996; Арендт, 2008; Беттельгейм, 1997).
Проявления отдаленных последствий психической травмы у лиц, выживших в Холокосте, в основе которых лежат алекситимия и соматизация, были детально изучены Г. Кристалом (Кристал, Г. & Кристал, Дж., 2006). Кристалом была описана «вина выжившего» у бывших заключенных, а также он являлся одним из инициаторов введения диагностической единицы «посттравматическое расстройство» в психиатрическую классификацию.
Другой автор, внесший вклад в развитие концепции посттравматического стресса, Р. Лифтон, в 50-е годы описал психические и психологические нарушения у жертв «промывания мозгов» в коммунистическом Китае (Лифтон, 2005). Изучая психологию военных преступников, он пришел к выводу, что совершенное насилие оставляет психические последствия не только у жертв, но и у палачей (Уйюп, 1986).
В 1973 г. Н. Бейерот ввел термин «стокгольмский синдром», который обозначает феномен, когда при угрозе насилия жертва склонна вступать в зависимые отношения с агрессором и идентифицироваться с ним.
В 1987 г. G. Straker предложил диагностическую единицу «пролонгированное посттравматическое стрессовое расстройство» (continuous post-traumatic stress disorder, CTSD) для обозначения длительного воздействия на психику людей высокого уровня насилия, конфликтов и политических репрессий (Straker, 1987).
Если вернуться к психологическим и психиатрическим последствиям Холокоста, то новый этап в исследовании последствий психической травмы у выживших в нацистских лагерях смерти начался в 60-е годы, когда психологи и психиатры обратили внимание на то, что большое количество детей родителей, выживших в Холокосте, нуждаются в психологической помощи. У них имели место психологические проблемы, связанные с идентичностью, а также симптомы, напоминающие последствия серьезной психической травмы. Эти наблюдения заложили основу для трансгенерационного подхода к изучению последствий психической травмы и дальнейших исследований в этом направлении. Травма Холокоста в наибольшей степени привлекла внимание общественности и оказалась наиболее изученной как в плане психологических и психических последствий у непосредственных жертв событий, так и в плане ее влияния на последующие поколения потомков выживших.
В 80-90-е годы внимание исследователей привлекли последствия и других массовых травм, таких как культурные геноциды и колонизации.
Предшественником этого направления исследований можно считать психиатра, психоаналитика и философа алжирского происхождения Франтца Фанона, который в 50-е годы ввел термин «колониальный невроз», подразумевающий конфликт между самобытной расовой и этнической идентичностью и попыткой создать идентичность по подобию идентичности белого колонизатора (Фанон, 2020).
Пожалуй, Фанон первым артикулировал идею о том, что колониальное угнетение ведет к развитию психологических и психических нарушений у целых сообществ, а также о том, что они не поддаются лечению только лишь с помощью традиционных медицинских средств и психоанализа. Позже эти идеи подтвердились в исследованиях исторической травмы у коренных колонизированных народов.
Пионером в эмпирическом исследовании психологических последствий колонизации стала коренная американка, клинический социальный работник и эксперт в области психического здоровья Maria Yellow Horse Brave Heart. В 1976 г. она начала собирать информацию о психологических последствиях колонизации в племени лакота. В 1980-е годы ею был предложен термин «историческая травма». Под исторической травмой подразумевается межпоколенческая травма, которою пережила какая-либо культурная, расовая или этническая группа, подвергавшаяся систематическому угнетению. Она также предложила модель психосоциального вмешательства для помощи представителям коренного населения, страдающим от исторической травмы, включающую три компонента: признание воздействия травмы, разделение с другими незавершенного горя и катарсическое освобождение от него, создание более позитивной идентичности (Maria Yellow Horse Brave Heart, 1998). В результате своих исследований Maria Yellow Horse Brave Heart пришла к выводу, что проявления последствий травм, вызванных колонизацией, переселением, ассимиляцией, принудительным отделением детей от родителей и помещением их в школы-интернаты, аналогичны проявлениям травмы, вызванной Холокостом (Maria Yellow Horse Brave Heart, 2000).
Модель исторической травмы, созданная Yellow Horse Brave Heart на примере племени лакота, в дальнейшем была распространена на другие племена, населяющие Америку и Канаду, и на коренные народы других стран — Австралии, Новой Зеландии, Южной Африки. По мнению исследователей, к проявлениям отдаленных последствий
исторической травмы относятся: злоупотребление алкоголем, расстройства настроения, посттравматическое стрессовое расстройство, насилие в семье, преступное поведение, сокращение продолжительности жизни, соматические заболевания, высокий уровень суицидов. Психологически историческая травма дает о себе знать в виде переживания незавершенного и не имеющего права на существование горя, трудностей с доверием и близостью, низкой самооценки, внутреннего самоугнетения.
Клиническим психологом и социальным работником Joy DeGruy был описан посттравматический синдром рабства (PTSS) как результат длительного опыта рабства и притеснения афроамериканской популяции (DeGruy, 2005). DeGruy рассматривает PTSS как состояние, которое существует вследствие угнетения африканцев и их американских потомков из поколения в поколение. PTSS проявляется в таких поведенческих паттернах, как недостаток уважения, выраженная склонность к гневу и насилию, интернализованный расизм. Она полагает, что посттравматический синдром рабства — это расстройство, которое требует не клинического лечения, а глубоких изменений в обществе и учреждениях, которые продолжают воплощать несправедливость.
Во второй половине 20 века феномен травмы стал привлекать внимание не только психиатров и психологов, но и ученых других специальностей. Так, в области социологии К. Эриксон в 70-е годы, основываясь на опыте изучения поведения людей во время стихийных природных бедствий, ввел термин «коллективная травма» (Erikson, 1976). Термин был призван подчеркнуть, что природные катаклизмы воздействуют не только на отдельных индивидов, но и приводят к тому, что разрываются социальные связи между людьми, разрушаются сообщества. В дальнейшем феномен коллективной травмы был концептуализирован в социологии с помощью понятия «культурная травма» (Штомпка, 2001; Александер, 2012; Айерман, 2013; Айерман, 2016). В 90-е годы складывается междисциплинарная область исследований «trauma studies» (исследования травмы) (Мороз, Суверина, 2014).
Что касается актуальности исследования последствий травматического опыта в российской популяции, то, как известно, Россия в течение двадцатого столетия претерпела много очень болезненных политических, экономических и социальных катаклизмов. Однако самым длительным и перманентным из них был опыт политических репрессий разной интенсивности, начавшийся практически с октября 1917 г. и закончившийся только в самом конце 80-х годов.
На наш взгляд, травма политических репрессий является главной, хотя и не единственной составляющей травмы тоталитаризма. Что касается отечественной истории, государственные политические репрессии — это не только получившие более широкое обсуждение в обществе сталинские репрессии конца 30-х годов., но и «красный террор», подавление крестьянских восстаний, высылка из страны интеллигенции в 20-е годы, раскулачивание, репрессии против деятелей правящей партии, депортации народов, осуждение военнопленных после ВОВ, расстрел безоружных рабочих в Новочеркасске, уголовные преследования диссидентов и карательная психиатрия, «мягкие» методы репрессий в виде запугивания, увольнения с работы и отчисления из учебных заведений в 70-80-е годы и многое другое. Безусловно, разные люди, жившие в СССР, в очень разной степени пострадали от политических репрессий, но полностью непострадавших не было. Одни становились непосредственными жертвами репрессий (травма жертвы), другие исполняли приказы или делали доносы (травма агрессора), третьи были свидетелями, которые страшились, что их постигнет судьба репрессированных (травма свидетеля). И, как известно, эти роли нередко менялись местами. Поэтому мы полагаем, что на сегодняшний день травму политических репрессий в СССР целесообразно рассматривать как коллективную историческую травму.
Как известно, воздействие пережитого травматического опыта тесно связано с механизмами памяти, как культурной, так и индивидуальной. Так как в актуальном времени мы имеем дело не с самим травматическим событием, а с оставленными им следами. Поскольку память может быть не только сознательной, но и бессознательной (имплицитной), то исцеление последствий травматического опыта зависит, в частности, от возможности превратить бессознательную память в осознаваемую. Также важно, чтобы чувства, связанные с травматическим опытом, могли быть выражены в принимающем окружении. Если последнее условие отсутствует, то велика вероятность, что травматический опыт станет фиксированным.
К сожалению, в России не было достаточных условий для проработки коллективной травмы, вызванной государственным политическим террором 20-го века, ни в плане сохранения памяти, ни в отношении возможности выразить связанные с травмой чувства. Если травматический опыт, связанный с Великой Отечественной войной в целом, многие годы является предметом широкого общественного дискурса, несмотря на теневые и малообсуждаемые части военной истории, то для травмы политических репрессий такого места не нашлось. Во времена Советского Союза эта тема была под запретом. Что касается нынешнего времени, то применительно к ситуации с сохранением памяти о репрессиях советского периода в публицистике можно встретить такие выражения, как «репрессированная память» и «войны памяти» (Медведев, 2019).
В. Волкан указывал, что, хотя многие травмы, затронувшие большие сообщества, исцеляются спонтанно, некоторые передаются из поколения в поколение. В связи с этим он ввел понятие «избранной» травмы, которая может сохраняться на протяжении веков (Волкан, 2012; Volkan, 2001). Она может «дремать» в течение долгого времени, но реактивироваться под влиянием внешних событий, чем-то напоминающих ситуацию травмы. Мы полагаем, что травма политических репрессий, в силу указанных выше обстоятельств, остается «избранной» травмой народов, населяющих современную Россию.
Что касается научного обсуждения травмы политических репрессий на территории бывшего СССР, надо отметить, что в настоящее время авторами русскоязычных научных публикаций на эту тему являются преимущественно историки, культурологи, филологи и философы (Эткинд, 2016; Гучинова, 2009; Трубина, 2009 и др.). Среди отечественных психологических публикаций есть содержательные теоретические обзоры о механизмах передачи трансгенерационной травмы (Богатырева, 2009; Королёва, 2011; Тарабрина, Майн, 2013; Ханелия, 2019). Однако эмпирические исследования, которые так или иначе касаются последствий политических репрессий в СССР, крайне немногочисленны (Бейкер, Гиппенрейтер, 1994; Солоед, 2010; Коростелева, Ульник, Кудрявцева, Ратнер, 2017; Варга, Маркитантова, Черепанов, 2017; Миськова, 2019). Создается впечатление, что травма политических репрессий времен СССР остается игнорируемой, если не сказать табуированной, в отечественной психологии.
Поскольку от времен Советского союза нас отделяет три десятилетия, сейчас речь в основном идет не о непосредственных психологических последствиях и нарушениях психического функционирования у прямых жертв политических репрессий, а о проявлениях трансгенерационной исторической травмы. Соответственно, возникает вопрос о методах исследования, которые могут быть использованы в данной предметной области.
Наиболее традиционным методом изучения трансгенерационной травмы является анализ психотерапевтических случаев (Болебер, 2010; Лейцингер-Болебер, 2010; Коростелева, Ульник, Кудрявцева, Ратнер, 2017). Анн Анселин Шутценбергер (2005) был предложен метод анализа геносоциограмм (Шутценбергер, 2005).
В исследовании Кэтрин Бейкер и Юлии Гиппенрейтер применялся метод интервью (Бейкер, Гиппенрейтер, 1994). Для исследования клинических аспектов трансгенерационной травмы использовались эпидемиологические исследования (Лейцингер-Болебер, 2010).
Также в такого рода исследованиях применялись анкетирование (Варга, Маркитантова, Черепанов, 2017), самоотчеты, структурированные опросники, метод семантического дифференциала (Danieli, Nortis, Lindert, Paisner, 2015; Maria Yellow Horse Brave Heart, 2000). В частности, Миськовой Е. В. проводился опрос потомков репрессированных с помощью опросника Яэль Даниэли. Однако, как указывает автор, оказалось, что модель Я. Даниэли не работает в полной мере на российской выборке (Миськова, 2019).
Для того чтобы стандартизировать процедуру исследования и иметь возможность охватывать ею не только отдельных респондентов, но и группы, нами была составлена пилотная версия структурированного опросника посттоталитарных установок, включающая 29 заданий (Гронский, 2020b). Вопросы были составлены на основе часто встречающихся высказываний в опросе, проведенном ранее с помощью метода письменных самоотчетов (Гронский, 2020a), а также анализа литературных источников. Опросник включал блок анкетных данных и вопросы, которые тематически подразделяются на три группы: вопросы, направленные на выявление общей информированности о репрессиях советского периода и отношения к ним, вопросы, направленные на выявление родительских вербальных и невербальных посланий, связанных с тоталитарным опытом, и вопросы, направленные на выявление личных установок, связанных с социально-политическим поведением. С помощью этой версии опросника в феврале — марте 2020 г. был опрошен 151 человек (Гронский, 2020b).
1. Характеристика выборки, цели и методы исследования.
Целью исследования являлось выявление у представителей студенческой молодежи установок, сформированных под влиянием исторической травмы советского тоталитаризма, и способов их межпоколенческой и трансгенерационной передачи.
Мы исходили из следующих гипотез:
1. Длительное проживание в условиях тоталитарного или жестко авторитарного политического режима приводит к формированию таких черт, играющих роль приспособительных стратегий, как страх перед самопроявлением и выражением собственного мнения; индифферентное отношение к нарушениям законов и прав человека; чувство беспомощности, выражающееся в политической апатии и безразличии; стремление солидаризироваться с сильной властью, даже если очевидно, что она жестока и несправедлива (идентификация с агрессором).
2. Если такого рода черты обнаруживаются у человека, который сам не проживал в условиях массового политического террора или тотального контроля государства над образом мыслей и поведением людей, то они являются результатом сознательной или бессознательной передачи опыта от предыдущих поколений к последующим, соответственно принимающей форму либо прямых вербальных посланий, либо косвенных, невербальных сообщений, проявляющихся в виде спонтанных эмоциональных реакций и привычных моделей поведения родителей.
3. Отдельные посттоталитарные установки имеют место не только у лиц, родившихся и выросших в СССР, но и у родившихся после его распада (в 90-е и 00-е годы).
Для реализации поставленной цели использовался разработанный нами структурированный опросник посттоталитарных установок. В текущем опросе была применена дополненная версия опросника, включающая 40 заданий (Приложение 1).
В опросе приняло участие 146 студентов медицинского университета, 116 женщин и 30 мужчин, средний возраст 20 лет (min = 17, max = 24, Mo = 22). Из них 65 студентов первого курса лечебного факультета (55 женщин и 10 мужчин), средний возраст 18 лет (min = 17, max = 24, Mo = 18); 26 студентов 5 курса лечебного факультета (16 женщин и 10 мужчин), средний возраст 22 года (min = 20, max = 24, Mo = 22); 28 студентов 4 курса психологического факультета (24 женщины и 4 мужчины), средний возраст 21 (min = 20, max = 24, Mo = 21); 27 студентов 5 курса психологического факультета (21 женщина и 6 мужчин), средний возраст 22,3 (min = 21, max = 24, Mo = 22).
Для математической обработки полученных данных применялась описательная статистика, метод сравнения групп, критерий согласия Пирсона Хи квадрат.
2. Полученные данные и анализ результатов.
Полученные данные в абсолютных цифрах и процентном выражении представлены в Приложении 2. Ниже остановимся на обнаруженных при анализе ответов тенденциях.
2.1. Процедура опроса и реакции испытуемых.
Опрос проводился анонимно после объяснения экспериментатором цели исследования и подписания письменного информированного согласия.
Большинство участников опроса внешне демонстрировали нейтральное отношение к процедуре исследования. В то же время некоторые участники проявляли эмоциональные реакции, варьировавшиеся от любопытства и заинтересованности до скрытой или явной тревоги или враждебности, которые проявлялись в виде задаваемых вопросов или высказываемых реплик.
Так, некоторые студенты говорили, что тема исследования очень интересная, и спрашивали, где можно будет прочитать о результатах.
Замаскированная тревога проявлялась в виде шутливых реплик: «Сегодня мы заполним опросник, а завтра за нами придут» (студент во время заполнения опросника). Некоторые высказывания выдавали более явную тревогу: «Куда пойдут эти данные? Какая организация проводит опрос?» (студентка после заполнения опросника). Один студент сказал, что готов заполнить опросник, но не хочет подписывать информированное согласие, мотивируя это тем, что не желает, чтобы его фамилия была задокументирована.
Враждебные реакции проявлялись в виде вопросов и реплик, произносимых с сердитыми или возмущенными интонациями: «Ну ведь неизвестно, как все было на самом деле!» (о периоде правления Сталина), «Но ведь в то время был большой патриотизм! И что плохого было в 1937 году?!», «И зачем это исследовать?». Можно предположить, что
в данных случаях вопросы, касающиеся политических репрессий, вызвали неприятие, так как вступили в конфликт с личными представлениями респондентов об истории страны.
Отдельные студенты оставляли бланк опросника незаполненным.
2.2. Осведомленность о репрессиях советского периода.
43% респондентов (63 участника опроса) указали, что впервые узнали о репрессиях советского периода в младшем школьном возрасте, 42% (61 человек) в среднем или старшем школьном возрасте, 14% (20 человек) в дошкольном возрасте. 2 человека не ответили на вопрос.
44% (64 человека) впервые узнали об этом на уроках в школе, 42% (62 человека) от ближайших родственников (родителей, бабушек, дедушек), 10% (15 человек) из книг, фильмов, СМИ, публикаций в интернете, 2% (4 человека) от более дальних родственников или знакомых. 1 человек указал, что впервые узнал о сталинских репрессиях на экскурсии. 58% (84 человека) указали, что тема репрессий советского периода когда-либо затрагивалась в кругу родительской семьи либо в кругу близких родственников. Это свидетельствует о том, что на сегодняшний день как семья, так и школа вносят примерно одинаковый вклад в сохранение памяти о политических репрессиях в отечественной истории.
40% (58 человек) знают о том, что в предыдущих поколениях их семей были репрессированные, 33% (48 человек) ничего не знают о таких фактах в истории семьи. В семьях 24% (35 человек) респондентов говорилось, что их предыдущие поколения не пострадали от репрессий. 5 человек не ответили на вопрос.
Что касается характера рассказа о репрессированных предках, то 28 из 58 человек (т. е. 48% из тех, в чьих семьях сохранилась память о репрессиях) указали, что об этих событиях говорилось безэмоционально, просто как о факте в истории семьи. 26% (15 из 58 человек) отметили, что в семье неохотно, немногословно высказывались о пострадавших от репрессий родственниках. Только пятая часть респондентов указала, что о пострадавших в их семьях говорилось с выраженными эмоциями: 22% (13 из 58 человек) указали, что о пострадавших говорилось с грустью, печалью, болью, 3% (2 из 58 человек) — со страхом. Это еще раз иллюстрирует известный факт, что при обращении к травматическому опыту часто активизируются защитные механизмы в виде избегания и изоляции аффекта и др.
2.3. Отношение к репрессиям и оценка их влияния.
Вопросы, направленные на выяснение отношения респондентов к политическим репрессиям советского периода, были направлены на выявление эмоционального отношения к информации о политических репрессиях, когнитивной оценки репрессивной политики государства, субъективной оценки того, повлияли ли политические репрессии того времени на людей последующих поколений и на личность самих респондентов.
На вопрос «Какое эмоциональное воздействие оказывает на вас информация об этих событиях?» 42% (62 человека) выбрали вариант «Воспринимаю без эмоций, просто как информацию», 36% (52 человека) выбрали вариант «Возмущение и гнев» и 19% (28 человек) — «Страх». В поле «Другое» 1 участник обозначил свое состояние как «грусть», 2 участника — как «сочувствие», «жалость» к пострадавшим (рис. 1). При ранее
проведенном опросе с помощью свободных письменных самоотчетов (Гронский, 2020а) последние варианты были самыми распространенными. Однако они намеренно не были включены в число вариантов, предлагаемых в опроснике, как наиболее социально желательные. Но тем не менее у участников опроса была возможность добавить свой вариант ответа.
Рисунок 1. Эмоциональное отношение к информации о репрессиях советского периода.
На вопрос «Какое отношение вызывают у вас сталинские репрессии и другие репрессии советского периода?» (задание 5) 60% (87 человек) выбрали вариант «Безусловное осуждение», 14% (21 человек) — «Никакого, ведь меня это не коснулось», 21% (31 человек) выбрали вариант «Думаю, что, возможно, они были необходимы». 1 участник в поле «Другое» обозначил свое отношение как «относительное осуждение», 1 — как «амбивалентное отношение». 6 человек на вопрос не ответили. 40% (59 человек) согласились с утверждением «Даже если при Сталине и были отдельные перегибы, тем не менее, хорошего было сделано намного больше» (задание 26).
Таким образом, почти половина участников опроса (42%) безэмоционально воспринимает информацию о политических репрессиях прошлого. Мы пока не знаем, как следует интерпретировать этот факт. Означает ли он банальное нежелание эмоционально вовлекаться в негативную информацию, которая, как кажется, не имеет отношения к повседневной жизни. Или говорит об общем низком уровне эмпатии у данных респондентов. Либо же он связан с избирательной эмоциональной нечувствительностью к определенным фактам. Мы предполагали, что этот показатель будет коррелировать с безразличным отношением к нарушениям прав человека (задание 34), однако при рассмотрении взаимосвязи между ответами на задания 4 и 34 посредством анализа таблиц сопряженности с помощью критерия Пирсона Хи квадрат статистически значимых различий выявлено не было.
Как видно из приведенных выше цифр, почти половина респондентов прямо (21%) или косвенно (40%) склонна оправдывать политические репрессии. Возможно, этот феномен можно интерпретировать как психологический механизм идентификации с агрессором.
В то же время приведенные выше данные контрастируют с ответами на другие задания: 123 человека из опрошенных (84%) выбрали вариант ответа «Скорее согласен» к утверждению «Если общество пострадало от политических репрессий, то потомкам важно знать не только имена жертв, но и имена виновников — организаторов и исполнителей репрессий» (задание 33), 109 человек (75%) — к утверждению «Я считаю, что преследование инакомыслящих в СССР, несомненно, является преступлением со стороны представителей органов государственной власти» (задание 39). Вероятно, это свидетельствует об амбивалентном, противоречивом отношении респондентов к репрессивной политике государства в отечественной истории в целом и к сталинизму в частности. Мы предполагали, что доля положительных ответов на утверждения, связанные с положительной оценкой сталинизма и политических репрессий (задания 5, 26), будет ниже в группе респондентов, в семьях которых сохранилась память о
репрессированных родственниках, однако при проверке с помощью критерия Пирсона Хи квадрат эта гипотеза не подтвердилась.
На вопрос «Как вы считаете, оказали ли политические репрессии прошлого влияние на образ мыслей и поведение современных людей?» 79% (116 человек) ответили утвердительно, 7% (9 человек) отрицательно, остальные 14% затруднились ответить.
При ответе на вопрос «Как вам кажется, оказал ли этот исторический опыт влияние на ваши личные установки и поведение?» вариант «Скорее нет» выбрали 49% (71 человек), вариант «Скорее да» 31% (45 человек), остальные 20% затруднились ответить. Таким образом, выявилось явное противоречие в субъективной оценке влияния прошлого исторического опыта на собственную личность и на личность других людей — 31% против 79% (рис. 2).
Рисунок 2. Оценка влияния репрессий советского периода на поведение современных людей.
2.4. Анализ ответов на вопросы шкалы родительских посланий.
Ответы на вопросы шкалы посттоталитарных родительских посланий, касающихся вербально передаваемых убеждений и правил поведения, распределились следующим образом в порядке уменьшения частоты положительных ответов:
«От нас все равно ничего не зависит (в политической жизни)» — 106 человек, т. е. 73% опрошенных. Утверждение получило наибольшее количество отметок.
«Не нужно лезть в политику, а то мало ли что может случиться» — 23% (33 человека);
«Никогда в публичной обстановке не говори того, что думаешь» — 22% (32 человека);
«Не выделяйся, будь как все» — 19% (28 человек);
«Никому не говори, что я тебе сказал(а) (о политике)» — 14% (20 человек);
«Не надо критиковать власть» — 12% (18 человек).
22 человека (15%) не отметили ни одного утверждения.
Далее приведены ответы на вопросы/утверждения, касающиеся непрямых посланий в виде эмоциональных реакций и демонстрируемых моделей поведения:
«Настороженность в поступках и словах, которые каким-либо образом связаны с политикой» — 18% (26 человек);
«Стремление избегать критических высказываний о власти в публичной обстановке» — 22% (32 человека);
«Негативное отношение и страх перед участием в каких-либо мероприятиях с политической повесткой, которые, по их мнению, не одобряются государственной властью» — 21% (31 человек).
В поле «другое» 1 человек отметил такую реакцию, как «странное довольство властью», 3 отметили негативное отношение к власти — «недоверие и ненависть», «негативное отношение к власти, выражаемое дома», «агрессивная критика власти».
65 человек (45%) не отметили ни одного утверждения. Некоторые делали приписку в бланке: «Не замечал(а)», «Не наблюдал(а) ничего подобного».
Что касается источников этих посланий, то они распределились примерно поровну между родителями и представителями более старших поколений (бабушки/дедушки). Утверждения первой группы 58% (85 человек) слышали от родителей и 51% (74 человека) — от бабушек и дедушек, 9% (13 человек) — от представителей обоих поколений. Для второй группы посланий показатели составили 32% (47 человек) и 33% (48 человек) соответственно.
Кроме того, в опросник были включены еще три утверждения, касающиеся поведения родителей:
«Точка зрения моих родителей на политические вопросы чаще всего в основном совпадает с точкой зрения, которая высказывается в федеральных СМИ (ТВ и др.)». На него утвердительно ответили 39% респондентов (57 человек).
«В семье моих родителей не интересуются политикой и крайне редко обсуждают политические вопросы» — 62% (91 человек).
«Я знаю, что члены моей семьи (родители, бабушки/дедушки), когда им что-либо не нравится в действиях действующей государственной власти, выступают с критическими высказываниями по этому поводу не только в узком кругу, но и публично (на общественных собраниях, в интернете)» — 16% (24 человека).
Следует подчеркнуть, что последнее утверждение сформулировано в обратной формулировке. Это означает, что в 84% случаев близкие из ближайшего семейного окружения респондентов избегают делать критические высказывания о власти публично. По смыслу этот вопрос совпадает с утверждением задания 12 «Стремление избегать критических высказываний о власти в публичной обстановке», которое отметили только 22% участников (32 человека). Таким образом, еще раз подтвердился известный факт, что формулировка вопроса существенно влияет на характер получаемой информации.
Таким образом, самыми частыми в выборке оказались вербальное родительское послание «От нас все равно ничего не зависит (в политической жизни)» и невербальное в виде не высказывания публично критики и недовольства в адрес государственной власти. Первое послание мы связываем с феноменом выученной беспомощности, второе со страхом. А также 62% респондентов согласились с утверждением «В семье моих родителей не интересуются политикой и крайне редко обсуждают политические вопросы». Это можно расценить как то, что родители более чем половины респондентов демонстрировали пример социально-политического эскапизма.
2.5. Личные установки респондентов.
Ответы на вопросы, касающиеся личных установок, распределились следующим образом в порядке частоты встречаемости:
«Я переживаю, если узнаю, что в стране нарушаются права человека» — 82% (120 человек);
«Я не боюсь говорить все, что думаю о наших политических лидерах и о политике нашего государства, даже если моя точка зрения противоречит официально принятой» — 76% (111 человек);
«Я считаю, что для человека намного важнее хорошие и бесконфликтные отношения со своим окружением, чем отстаивание личных политических взглядов и убеждений» — 68% (99 человек);
«Я считаю, что иногда вполне конструктивно участвовать в оппозиционных политических движениях и в их публичных акциях» — 67% (98 человек);
«Лучше не делиться своим мнением о политике с людьми, которых недостаточно хорошо знаешь» — 60% (87 человек);
«Я стараюсь чувствовать, что допустимо говорить о политике, и не выходить за рамки дозволенного» — 59% (86 человек);
«Простой человек не может влиять на принятие государственных решений» — 57% (83 человека);
«У меня иногда возникает опасение, что что-то подобное сталинским репрессиям может повториться снова» — 52% (76 человек);
«Время сталинских репрессий, конечно, прошло, но лучше не рисковать и не искушать судьбу необдуманными высказываниями и поступками» — 46% (67 человек);
«Разумный человек занимается своей работой, личной жизнью и семьей, а не пытается повлиять на политическую систему в своей стране» — 45% (66 человек);
«Если я буду высказывать свою точку зрения на события общественной жизни, то это повлияет на общество, в котором я живу» — 39% (57 человек);
«Публичные акции с требованиями к власти никогда ничего не решают»-34%
(50 человек);
«Я предпочитаю держаться подальше от людей и общественных групп, которые критикуют власть» — 32% (47 человек);
«Благоразумнее придерживаться той точки зрения на политические вопросы, которая является официальной» — 31% (45 человек);
«Если я узнаю, что государственная власть нарушила(ет) официальные законы страны, то обычно это не вызывает у меня сильных эмоций» — 27% (39 человек);
«Нужно прислушиваться не к оппозиционным политикам, а к людям, наделенным государственными полномочиями» — 21% (30 человек);
«Если что-то плохое и происходило в истории страны, то стоит об этом просто забыть и жить дальше» — 18% (27 человек);
«Если власти государства прибегают к политическим репрессиям, то зачастую это происходит потому, что таким образом они стараются позаботиться о стабильности и безопасности в обществе» — 14% (20 человек);
«Я думаю, что люди, пострадавшие от политических репрессий, отчасти сами в этом виноваты» — 14% (20 человек);
«Лучше придерживаться той точки зрения, которой придерживается большинство людей» — 13% (19 человек);
«Политические репрессии — обычная часть жизни любой страны. В этом нет ничего, заслуживающего внимания» — 10% (14 человек).
На наш взгляд, анализ распределения ответов дает основание говорить о двух расходящихся тенденциях, которые, в соответствии с классификацией адаптационных стратегий Ф. Александера, можно назвать тенденциями к аутопластической и аллопластической адаптации.
Таблица 1
Типы адаптационных стратегий
Стратегии аутопластической адаптации Стратегии аллопластической адаптации
Я считаю, что для человека намного важнее хорошие и бесконфликтные отношения со своим окружением, чем отстаивание личных политических взглядов и убеждений. 68% Я переживаю, если узнаю, что в стране нарушаются права человека. 82%
Лучше не делиться своим мнением о политике с людьми, которых недостаточно хорошо знаешь. 60% Я не боюсь говорить все, что думаю о наших политических лидерах и о политике нашего государства, даже если моя точка зрения противоречит официально принятой. 76%
Я стараюсь чувствовать, что допустимо говорить о политике, и не выходить за рамки дозволенного. 59% Я считаю, что иногда вполне конструктивно участвовать в оппозиционных политических движениях и в их публичных акциях. 67%
Простой человек не может влиять на принятие государственных решений. 57% Публичные акции с требованиями к власти никогда ничего не решают. 1 34%
Разумный человек занимается своей работой, личной жизнью и семьей, а не пытается повлиять на политическую систему в своей стране. 45% Если я буду высказывать свою точку зрения на события общественной жизни, то это повлияет на общество, в котором я живу. 39%
1 Вопрос сформулирован в обратной формулировке. Т. е. 66% не согласны с тем, что публичные акции ничего не решают.
Если в левом столбце таблицы размещены утверждения, представляющие тенденции к эскапизму и конформизму и в конечном итоге к подстраиванию под среду, то утверждения в правом столбце отражают озабоченность социальным миром и веру в возможность на него влиять.
Аллюзии сталинских репрессий, возникшие при ответах на задания 17 («У меня иногда возникает опасение, что что-то подобное сталинским репрессиям может повториться снова») и 40 («Время сталинских репрессий, конечно, прошло, но лучше не рисковать и не искушать судьбу необдуманными высказываниями и поступками»), дают основание предположить, что, возможно, они являются проявлением трансгенерационного страха (Шутценбергер, 2005).
Как уже указывалось выше, при ответе на вопрос о том, оказал ли исторический опыт политических репрессий на территории России влияние на личные установки и поведение респондентов, вариант «Скорее нет» выбрал 71 участник, т. е. 49% опрошенных. Однако анализ анкет этих респондентов показал, что все из них дали то или иное количество совпадающих с ключом ответов на вопросы, относящиеся к установкам, рассматриваемым в рамках исследования как посттоталитарные (задания 13-18, 20-22, 24, 25, 27-31, 34-36, 38, 40). Среднее значение отмеченных утверждений составило 7 (Me = 7, Mo = 4, min = 1, max = 16). Это свидетельствует о том, что в оценке влияния отдаленных последствий коллективной травмы не стоит полагаться только на субъективную самооценку опрашиваемых.
Было проведено сравнение полученных данных с результатами предыдущего опроса, проведенного весной 2020 г. (Гронский, 2020b), с помощью критерия Пирсона Хи квадрат. Поскольку предыдущая версия опросника включала меньшее количество пунктов, то сравнение проводилось только между ответами на совпадающие задания. Статистически значимых различий выявлено не было. По-видимому, это говорит о том, что характер передачи информации о репрессиях советского периода, исследуемые родительские послания и личные установки являются типичными для изучаемой популяции.
Как видно из таблицы (Приложение 2), некоторые задания набрали количество совпадающих с ключом ответов намного меньшее минимально рекомендуемого для тестов показателя индекса эффективности задания (25%). По всей видимости, они будут исключены из следующей версии опросника.
2.6. Сравнение результатов опроса групп разных учебных специальностей.
Были сравнены результаты опроса студентов 5 курса психологического факультета (п = 27) и 5 курса лечебного факультета (п = 26). В половине заданий процентное распределение выбранных ответов в группах оказалось близким (разница не более чем в 15%) или даже одинаковым. Однако даже в случаях заметных различий процентных показателей при проверке статистической значимости при помощи методики хи-квадрат статистически значимых различий выявлено не было (р >> 0,05). Поэтому можно говорить лишь о некоторых статистических тенденциях и сформулировать предварительные предположения, которые подлежат дальнейшей проверке.
Остановимся на наиболее заметных отличиях. На вопрос о том, какое эмоциональное воздействие оказывает на респондентов информация о политических репрессиях советского периода, 62% студентов лечебного факультета и 37% студентов психологического факультета выбрали вариант «Воспринимаю без эмоций, просто как
информацию». Мы склонны связывать более низкую долю этого варианта ответа (на 25%) у студентов-психологов с тем, что в силу особенностей образования у них в большей степени развита эмпатия.
На вопрос «Как вы считаете, оказали ли политические репрессии прошлого влияние на образ мыслей и поведение современных людей?» утвердительно ответили 93% студентов психологического факультета и 73% студентов из группы лечебного факультета. На вопрос «Как вам кажется, оказал ли этот исторический опыт влияние на ваши личные установки и поведение?» процентное соотношение положительных ответов составило 44% и 27% соответственно, отрицательных ответов — 22% и 62% соответственно. Эти различия мы связываем с предварительными знаниями студентов-психологов о влиянии прошлого опыта на актуальное поведение человека.
Обращает на себя внимание заметная разница в количестве упоминаний прямых и непрямых родительских посланий между группами психологического и лечебного факультета. В частности, 37% студентов-психологов отметили такое родительское послание, как «Не выделяйся, будь как все», 89% — «От нас все равно ничего не зависит (в политической жизни)», 30% — «Никому не говори, что я тебе сказал(а) (о политике)». Аналогичные цифры в группе лечебного факультета составили 15%, 65% и 8% соответственно. Мы склонны связывать эти различия скорее не с разницей в воспитании, а с более развитой наблюдательностью у студентов-психологов.
19% студентов группы психологического факультета согласились с утверждением «Благоразумнее придерживаться той точки зрения на политические вопросы, которая является официальной», и 63% — с утверждением «Я считаю, что иногда вполне конструктивно участвовать в оппозиционных политических движениях и в их публичных акциях». Аналогичные цифры в группе лечебного факультета — 38% и 46% соответственно. Возможно, это связано с тем, что у студентов-психологов в большей степени развит интернальный локус контроля.
Выводы
Полученные данные позволяют сделать выводы как относительно содержания полученных ответов, так и относительно примененной методики исследования.
1. Самые частые родительские послания, которые получали респонденты, связаны с установкой выученной беспомощности в области общественно-политической жизни.
Вербальные и невербальные послания касались невозможности влиять на политическую жизнь страны, избегания выражения недовольства политической властью публично, отсутствия интереса к политическим проблемам.
2. Знания об истории репрессий не влияют непосредственно на ценностные установки личности.
Все респонденты знают о политических репрессиях советского периода, многие знают о своих репрессированных родственниках, однако это не препятствует тому, что значительная часть участников опроса (40%) склонна положительно оценивать сталинское правление в целом, а пятая часть опрошенных допускает, что политические репрессии были необходимы.
49% опрошенных полагают, что исторический опыт массовых репрессий не оказал влияния на их личность, хотя анализ их когнитивно-поведенческих установок, связанных
с общественной жизнью, свидетельствует об обратном. Это говорит о том, что знания о политических репрессиях могут оставаться для человека отвлеченной информацией, не имеющей отношения к его повседневной жизни.
3. Основные проявления, которые можно рассматривать как проявление трансгенерационной травмы политических репрессий в исследуемой выборке, связаны с феноменами тревоги и страха.
Хотя многие авторы указывают на то, что трагический опыт прежних поколений приводит к присутствию неразрешенного горя в жизни последующих (Эткинд, 2016; Maria Yellow Horse Brave Heart, 2000 и др.), в нашем исследовании мы сталкиваемся, во всяком случае на поверхностном уровне, с эмоциями тревоги и страха и нередко со стремлением эмоционально дистанцироваться от информации о политических репрессиях прошлого. Половина опрошенных испытывает смутный страх перед повторением масштабных политических репрессий. Более половины респондентов склонны скрывать свое мнение о политических вопросах от малознакомых людей и сверять свои высказывания с невидимым цензором.
4. Посттоталитарные установки имеют тенденцию ослабевать при переходе к последующему поколению.
Исследуемая выборка представляет собой внуков и правнуков людей, которые были свидетелями самого жестокого периода политического террора в СССР. Данные опроса дают основания полагать, что в студенческой выборке в намного меньшей степени присутствуют установки беспомощности и бессилия относительно общественной жизни, чем в поколении их родителей, большая вера в возможность влиять на социально-политическую жизнь в стране посредством гражданского участия.
5. Полнота получаемой с помощью опроса информации зависит от степени развитости у респондентов способности к самонаблюдению и наблюдению за поведением других людей, а также от формулировки вопросов, как это еще раз подтвердилось в результате проведенного исследования.
Поэтому планируется создание усовершенствованных версий опросника.
Литература
Айерман, Р. (2016). Культурная травма и коллективная память (пер. с англ. Николая Поселягина). Новое литературное обозрение, (5), 40-67. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2016/5/kultumaya-travma-i-kollektivnaya-pamyat.html (дата обращения: 18.02.2021).
Айерман, Р. (2013). Социальная теория и травма. Социологическое обозрение, 12(1), 125.
Александер, Дж. (2012). Культурная травма и коллективная идентичность. Социологический журнал, (3), 5-40.
Арендт, Х. (1996). Истоки тоталитаризма. Пер. с англ. М., ЦентрКом: 672 с. Арендт, Х. (2008). Организованная вина. Скрытая традиция: Эссе. М.: Текст, 39-56.
Бейкер, К., Гиппенрейтер, Ю. (1994). Влияние сталинских репрессий конца 30-х годов на жизнь семей в трех поколениях. [Электронный ресурс]: Вопросы психологии (1980-1997). URL: http://www.voppsy.ru/issues/1995/952/952066.htm (дата обращения: 18.02.2021).
Беттельгейм, Б. (2015). О психологической привлекательности тоталитаризма. Образовательная политика, (2), 111-116. URL:
https://www. gumer.info/bibliotek_Buks/Polit/Article/Bett_Total.php (дата обращения: 18.02.2021)
Беттельгейм, Б. (1992). Просвещенное сердце. Человек, (2-6).
Богатырева, М. Х. (2009). Межпоколенная передача семейной истории. Дефекты передачи. Известия Российского государственного педагогического университета им. АИ Герцена, (109).
Болебер, В. (2010). Воспоминание и историзация: трансформация индивидуальной и коллективной травмы и ее межпоколенческая передача. [Электронный ресурс]: Журнал практической психологии и психоанализа, (4). URL:
http : //psyjoumal.ru/articles/vospominanie-i-istorizaciya-transformaciya-individualnoy-i-kollektivnoy-travmy-i-ee (дата обращения: 18.02.2021)
Варга, А. Я., Маркитантова, О. А., & Черепанов, Е. (2017). Семейные правила выживания: послания детям. Психология и психотерапия семьи, (1). http://familypsychology.ru/semejny-е-pravila-vy-zhivaniya-poslaniya/ (дата обращения 26.01.2021)
Волкан, В. (2012). Расширение психоаналитической техники. Руководство по психоаналитическому лечению. С-Пб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 175-178.
Гронский, А. В. (2020). Репрезентация событий, связанных с массовым террором в СССР, в памяти современной студенческой молодежи. Журнал Практической Психологии и Психоанализа, (1). URL: https://psyjoumal.ru/articles/reprezentaciya-sobytiy-svyazannyh-s-massovym-terrorom-v-sssr-v-pamyati-sovremennoy (дата обращения 26.01.2021)
Гронский, А. В. (2020). Опыт разработки опросника исследования посттоталитарных установок. Журнал практической психологии и психоанализа, (2). URL: https://psyjournal.ru/articles/opyt-razrabotki-oprosnika-issledovaniya-posttotalitarnyh-ustanovok (дата обращения 26.01.2021)
Кемпински, А. (1998). Экзистенциальная психиатрия. М.: Совершенство, 9-26, 287-303.
Коростелева, И. С., Ульник, Х., Кудрявцева, А. В., & Ратнер, Е. А. (2017). Трансгенерационная передача: роль трансмиссионного объекта в формировании психосоматического симптома. Журнал практической психологии и психоанализа, (2). URL: http://psyjournal.ru/articles/transgeneracionnaya-peredacha-rol-transmissionnogo-obekta-v-formirovanii (дата обращения: 18.02.2021)
Гучинова, Э.-Б. (2009). Текст депортации и травмы в сочинениях школьников Калмыкии. Ушакин, С., Трубина, Е. (ред.). Травма: пункты. М.: Новое литературное обозрение, 408438.
Королёва, А. А. (2011). Трансгенерационный фактор в формировании жизненного сценария. Ярославский педагогический вестник, 2(3), 218-222.
Кристал, Г., & Кристал, Д. (2006). Интеграция и самоисцеление. Аффект, травма и алекситимия. М.: Институт общегуманитарных исследований, 800.
Лейцингер-Болебер, М. (2010). Длинные тени прошлого. «Я до сих пор не знаю, кто я такой?». О психоаналитическом лечении одного из детей военного времени в Германии. Журнал практической психологии и психоанализа, (4). URL:
https://psyjournal.ru/articles/dlinnye-teni-proshlogo-ya-do-sih-por-ne-znayu-kto-ya-takoy-o-psihoanaliticheskom-lechenii (дата обращения: 18.02.2021)
Лифтон, Р. (2005). Технология «промывки мозгов»: Психология тоталитаризма. СПб.: Прайм-Еврознак, 576.
Медведев, С. (2019). Войны памяти. Общая тетрадь, 77(3-4). URL: https://otetrad . ru/article -1852.html (дата обращения: 18.02.2021)
Миськова, Е. В. (2019). Травма сталинских репрессий в контексте коллективных травм геноцидов. Психология и психотерапия семьи, (4), 31-49.
Солоед, К. В. (2010). Психологические последствия репрессий 1917-1953 годов в судьбах отдельных людей и в обществе. Журнал практической психологии и психоанализа, (4). URL: http://psyjournal.ru/psyjournal/articles/detail.php?ID=2604 (дата обращения: 18.02.2021)
Тарабрина, Н. В., & Майн, Н. В. (2013). Феномен межпоколенческой передачи психической травмы (по материалам зарубежной литературы). Консультативная психология и психотерапия, 21(3), 96-119.
Трубина, Е. (2009). Феномен вторичного свидетельства: между безразличием и «отказом от недоверчивости». Ушакин, С., Трубина, Е. (ред.). Травма: пункты. М.: Новое литературное обозрение, 171-208.
Эткинд, А. (2016). Кривое горе: Память о непогребенных. Авториз. пер. с англ. В. Макарова. М.: Новое литературное обозрение, 328.
Франкл, В. (1990). Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 130-156.
Фанон, Ф. (2020). Черная кожа, белые маски. НЛО, (1). URL: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/161_nlo_1_2020/article/2196 9/ (дата обращения: 18.02.2021)
Фридлендер, К. (1999). Несколько аспектов shellshock^ в России 1914-1916. Россия и Первая мировая война: материалы международного научного коллоквиума, 315-325. URL: http://www.new . pdfm . m/35istoriya/132210-4-rossii-germanii-vremya-pervoy-mirovoy-voyni-nestor-istoriya-sankt-peterburg-russian-academy- sciences-i . php (дата обращения: 18.02.2021)
Ханелия, Н. В. (2019). Современные представления о трансгенерационной передаче травмы. Журнал практической психологии и психоанализа, (1). URL:
http://psyjournal.ru/articles/sovremennye-predstavleniya-o-transgeneracionnoy-peredache-travmy (дата обращения: 18.02.2021)
Штомпка, П. (2001). Социальное изменение как травма. Социологические исследования, (1), 6-16.
Шутценбергер, А. (2005). Синдром предков. Трансгенерационные связи, семейные тайны, синдром годовщины, передача травм и практическое использование геносоциограммы. М.: Изд-во института психотерапии, 240.
Danieli, Y., Norris, F. H., Lindert, J., Paisner, V., Engdahl, B., & Richter, J. (2015). The Danieli Inventory of Multigenerational Legacies of Trauma, Part I: Survivors' posttrauma adaptational styles in their children's eyes. Journal of psychiatric research, 68, 167-175.
DeGruy, J. (2005). Post Traumatic Slave Syndrome: America's Legacy of Enduring Injury and Healing (PTSS). Uptone Press, 235.
Erikson, K. (1976). Everything in its Path: Destruction of Community in the Buffalo Creek Flood. New York: Simon and Schuster, 284.
Lifton, R. (1986). The Nazi Doctors: Medical Killing and the Psychology of Genocide. New York: Basic Books, Inc., 561.
Brave Heart, M. Y. H. (1998). The return to the sacred path: Healing the historical trauma and historical unresolved grief response among the Lakota through a psychoeducational group intervention. Smith College Studies in Social Work, 68(3), 287-305.
Maria Yellow Horse Brave Heart. (2000). Wakiksuyapi: Carrying the Historical Trauma of the Lakota. URL: https://citeseerx.ist.psu.edu/viewdoc/download?
doi=10.1.1.452.6309&rep=rep1&type=pdf#:~:text=Wakiksuyapi.,ori%2D%20ented%20values %20and%20healing.&text=The%20development%20of%20a%20Lakota,and%20its%20features %20are%20presented. (дата обращения: 18.02.2021)
Straker, G., & The Sanctuaries Counseling Team. (1987). The continuous traumatic stress syndrome: The single therapeutic interview. Psychology in Society, 8, 46-79.
Volkan,V. D. (2001). Transgenerational Transmissions and Chosen Traumas: An Aspect of Large-Group Identity. Group Analysis, 34(1), 79-97.
Опросник посттоталитарных установок
Приложение 1
Ответьте, пожалуйста, на вопросы анкеты. Все Ваши ответы являются сугубо конфиденциальными. Если в анкете Вы не обнаружили соответствующего Вашему мнению варианта ответа или хотите сделать дополнения, то, пожалуйста, заполните поле «Другое».
Блок анкетных данных: Пол_ Возраст
1. Как вы впервые узнали о репрессиях советского периода (раскулачивание,
сталинские репрессии и др.)? Поставьте любой знак напротив только одного подходящего утверждения
От родителей, бабушек/дедушек
От других родственников
От знакомых
На уроках в школе
Прочитал в книгах (узнал из фильмов, СМИ, интернета)
Никогда раньше об этом не слышал
Другое
2. В каком возрасте вы об этом впервые узнали?
Дошкольный возраст
Младший школьный возраст
Средний или старший школьный возраст
Другое
3. Затрагивалась ли в вашей семье или среди ваших близких родственников
в разговорах когда-либо тема репрессий советского периода (раскулачивание,
сталинские репрессии и др.)?
Да
Нет
4. Какое эмоциональное воздействие оказывает на вас информация
об этих событиях?
Отметьте утверждение, в наибольшей степени соответствующее вашему
эмоциональному состоянию
а) Возмущение и гнев
Ь) Страх
с) Воспринимаю без эмоций, просто как информацию
Другое
5. Какое отношение вызывают у вас сталинские репрессии и другие репрессии
советского периода? Отметьте одно утверждение, в наибольшей степени соответствующее вашему мнению
а) Безусловное осуждение
Ь) Думаю, что, возможно, они были необходимы
с) Никакого, ведь меня это не коснулось
Другое
6. Как вы считаете, оказали ли политические репрессии прошлого влияние на образ
мыслей и поведение современных людей?
Да
Нет
Затрудняюсь ответить
7. Как вам кажется, оказал ли этот исторический опыт влияние на ваши личные
установки и поведение?
Скорее да
Скорее нет
Затрудняюсь ответить
8. Знаете ли вы о том, пострадал ли от репрессий (раскулачивание, сталинские
репрессии, депортации и др.) 20-50-х гг. кто-либо из представителей прошлых
поколений вашей семьи? (со слов родственников, по данным архивов)
Да, были репрессированные в семье
В моей семье говорили, что таких случаев не было
Ничего об этом не знаю
9. Если были пострадавшие, то как обсуждались эти события в вашей семье?
Свободно говорили об этом, вспоминали пострадавших родственников
Неохотно говорили об этих событиях, высказывались немногословно
Другое
10. С какими эмоциями об этом говорилось? Отметьте любым знаком одно наиболее подходящее утверждение
а) С грустью, печалью, болью
Ь) Возмущением, негодованием
с) Страхом
Без эмоций, просто как о рядовом факте в истории семьи
Другое
11. Приходилось ли вам слышать от своих близких такие фразы или сходные
по смыслу? Отметьте любым знаком одно или несколько подходящих утверждений
а) Не выделяйся, будь как все.
Ь) Никогда в публичной обстановке не говори того, что думаешь.
с) Никому не говори, что я тебе сказал(а) (о политике).
^ Не надо критиковать власть.
е) Не нужно лезть в политику, а то мало ли что может случиться.
0 От нас все равно ничего не зависит (в политической жизни).
Другое
От кого?
От родителей
Бабушек, дедушек
12. Наблюдали ли вы у членов своей семьи такие особенности поведения, как:
а) Настороженность в поступках и словах, которые каким-либо образом связаны с политикой.
Ь) Стремление избегать критических высказываний о власти в публичной обстановке.
с) Негативное отношение и страх перед участием в каких-либо мероприятиях с политической повесткой, которые, по их мнению, не одобряются государственной властью.
Другое
У кого отмечали эти особенности поведения?
У родителей
У бабушек, дедушек
Внимательно прочитайте следующие утверждения и отметьте подходящий вариант ответа
Утверждение Скорее согласен Скорее не согласен
13. Лучше не делиться своим мнением о политике с людьми, которых недостаточно хорошо знаешь.
14. Если я узнаю, что государственная власть нарушила(ет) официальные законы страны, то обычно это не вызывает у меня сильных эмоций.
15. Благоразумнее придерживаться той точки зрения на политические вопросы, которая является официальной.
16. Нужно прислушиваться не к оппозиционным политикам, а к людям, наделенным государственными полномочиями.
17. У меня иногда возникает опасение, что что-то подобное сталинским репрессиям может повториться снова.
18. Я не боюсь говорить
все, что думаю о наших политических лидерах и о политике нашего государства, даже если моя точка зрения противоречит официально принятой.
19. Точка зрения моих родителей на политические вопросы чаще всего в основном совпадает с точкой зрения, которая высказывается в федеральных СМИ (ТВ и др.).
20. Простой человек не может влиять на принятие государственных решений.
21. Лучше придерживаться той точки зрения, которой придерживается большинство людей.
22. Я считаю, что иногда вполне конструктивно участвовать в оппозиционных политических движениях и в их публичных акциях.
23. В семье моих родителей не интересуются политикой и крайне редко обсуждают политические вопросы.
24. Я считаю, что для человека намного важнее хорошие и бесконфликтные
отношения со своим окружением, чем отстаивание личных политических взглядов и убеждений.
25. Если что-то плохое и происходило в истории страны, то стоит об этом просто забыть и жить дальше.
26. Даже если при Сталине и были отдельные перегибы, тем не менее, хорошего было сделано намного больше.
27. Я стараюсь чувствовать, что допустимо говорить о политике, и не выходить за рамки дозволенного.
28. Публичные акции с требованиями к власти никогда ничего не решают.
29. Политические репрессии — обычная часть жизни любой страны. В этом нет ничего, заслуживающего внимания.
30. Если власти государства прибегают к политическим репрессиям, то зачастую это происходит потому, что таким образом они стараются позаботиться о стабильности и безопасности в обществе.
Утверждение Скорее согласен Скорее не согласен
31. Я думаю, что люди, пострадавшие от политических репрессий, отчасти сами в этом виноваты.
32. Мне кажется, что информация о сталинских репрессиях сильно преувеличена.
33. Если общество пострадало от политических репрессий, то потомкам важно знать не только имена жертв, но и имена виновников — организаторов и исполнителей репрессий.
34. Я переживаю, если узнаю, что в стране нарушаются права человека.
35. Я предпочитаю держаться подальше от людей и общественных групп, которые критикуют власть.
36. Разумный человек занимается своей работой, личной жизнью и семьей, а не пытается повлиять на политическую систему в своей стране.
37. Я знаю, что члены моей семьи (родители, бабушки/дедушки), когда им что-либо не нравится в действиях действующей государственной власти, выступают с критическими высказываниями по этому поводу не только в узком кругу, но и публично (на общественных собраниях, в интернете).
38. Если я буду высказывать свою точку зрения на события общественной жизни, то это повлияет на общество, в котором я живу.
39. Я считаю, что преследование инакомыслящих в СССР, несомненно, является преступлением со стороны
представителей органов государственной власти.
40. Время сталинских репрессий, конечно, прошло, но лучше не рисковать и не искушать судьбу необдуманными высказываниями и поступками.
Спасибо за участие в опросе!
Шкала личных посттоталитарных установок — задания 13-18, 20-22, 24, 25, 27-31, 3436, 38, 40.
Шкала родительских посланий — задания 11, 12, 19, 23, 37.
Осведомленность и отношение к политическим репрессиям — задания 1-10, 26, 29, 32, 39.
Приложение 2
Результаты опроса
Блок анкетных данных
Пол: женщин 116, мужчин 30. Возраст: = 20 лет (min = 17, max = 24, Mo = 22). *В таблице представлены округленные процентные значения.
1. Как вы впервые узнали о репрессиях советского периода (раскулачивание, сталинские репрессии и др.)? Поставьте любой знак напротив только одного подходящего утверждения
п %*
От родителей, бабушек/дедушек 62 42
От других родственников 2 1
От знакомых 2 1
На уроках в школе 64 44
Прочитал в книгах (узнал из фильмов, СМИ, интернета) 15 10
Никогда раньше об этом не слышал 0 0
Другое: на экскурсии 1 0,5
2. В каком возрасте вы об этом впервые узнали?
п %
Дошкольный возраст 20 14
Младший школьный возраст 63 43
Средний или старший школьный возраст 61 42
Нет ответа 2 1
Другое — 0
3. Затрагивалась ли в вашей семье или среди ваших близких родственников в разговорах когда-либо тема репрессий советского периода (раскулачивание, сталинские репрессии и др.)?
п %
Да 84 58
Нет 54 37
Нет ответа 8 4
4. Какое эмоциональное воздействие оказывает на вас информация об этих событиях? Отметьте утверждение, в наибольшей степени соответствующее вашему эмоциональному состоянию
п %
d ) Возмущение и гнев 52 36
е ) Страх 28 19
Г ) Воспринимаю без эмоций, просто как информацию 62 42
Другое: 1. «грусть» 2. «сочувствие», «жалость» 1 0,5
2 1
Нет ответа 1 0,5
5. Какое отношение вызывают у вас сталинские репрессии и другие репрессии советского периода? Отметьте одно утверждение, в наибольшей степени соответствующее вашему мнению
п %
d ) Безусловное осуждение 87 60
е ) Думаю, что возможно они были необходимы 31 21
0 Никакого, ведь меня это не коснулось 21 14
Другое: «амбивалентное отношение» 1 0,5
«сколько можно носиться со сталинскими репрессиями, они были давно» 1 0,5
Нет ответа
6
4
6. Как вы считаете, оказали ли политические репрессии прошлого влияние на образ
мыслей и поведение современных людей?
п %
Да 116 79
Нет 9 6
Затрудняюсь ответить 21 14
7. Как вам кажется, оказал ли этот исторический опыт влияние на ваши личные
установки и поведение?
п %
Скорее да 45 31
Скорее нет 71 49
Затрудняюсь ответить 30 21
8. Знаете ли вы о том, пострадал ли от репрессий (раскулачивание, сталинские
репрессии, депортации и др.) 20-50-х гг. кто-либо из представителей прошлых
поколений вашей семьи? (со слов родственников, по данным архивов)
п %
Да, были репрессированные в семье 58 40
В моей семье говорили, что таких случаев не было 35 24
Ничего об этом не знаю 48 33
Нет ответа 5 3
9. Если были пострадавшие, то как обсуждались эти события в вашей семье?
п %
Свободно говорили об этом, вспоминали пострадавших родственников 39 27
Неохотно говорили об этих событиях, высказывались немногословно 15 10
Другое — 0
10. С какими эмоциями об этом говорилось? Отметьте любым знаком одно наиболее подходящее утверждение
п %
е ) С грустью, печалью, болью 13 9
Возмущением, негодованием 14 10
g ) Страхом 2 1
h ) Без эмоций, просто как о рядовом факте в истории семьи 28 19
Другое — 0
11. Приходилось ли вам слышать от своих близких такие фразы или сходные
по смыслу? Отметьте любым знаком одно или несколько подходящих утверждений
п %
g ) Не выделяйся, будь как все. 28 19
h ) Никогда в публичной обстановке не говори того, что думаешь. 32 22
i ) Никому не говори, что я тебе сказал(а) (о политике). 20 14
] ) Не надо критиковать власть. 18 12
к Не нужно лезть в политику, а то мало ли что может случиться. 33 23
1 ) От нас все равно ничего не зависит (в политической жизни). 106 73
Не отметили ни одного утверждения 22 15
Другое — 0
От кого?
От родителей 85 58
Бабушек, дедушек 74 51
12. Наблюдали ли вы у членов своей семьи такие особенности поведения, как:
п %
Настороженность в поступках и словах, которые каким-либо образом связаны с политикой. 26 18
е) Стремление избегать критических высказываний о власти в публичной обстановке. 32 22
Негативное отношение и страх перед участием в каких-либо мероприятиях с политической повесткой, которые, по их мнению, не одобряются государственной властью. 31 21
Не отметили ни 65 45
одного утверждения
Другое: 1.
«странное довольство 1 0,5
властью»
2.
«недоверие и 1 0,5
ненависть»
3. «агрессивная 1 0,5
критика власти».
У кого отмечали эти особенности поведения?
У родителей 47 32
У бабушек, дедушек 48 33
Внимательно прочитайте следующие утверждения и отметьте Скорее
подходящий вариант ответа согласен
п %
13. Лучше не делиться своим мнением о политике с людьми, которых недостаточно хорошо знаешь. 87 60
14. Если я узнаю, что государственная власть нарушила(ет) официальные законы страны, то обычно это не вызывает у меня сильных эмоций. 39 27
15. Благоразумнее придерживаться той точки зрения на политические вопросы, которая является официальной. 45 31
16. Нужно прислушиваться не к оппозиционным политикам, а к людям, наделенным государственными полномочиями. 30 21
17. У меня иногда возникает опасение, что что-то подобное сталинским репрессиям может повториться снова. 76 52
18. Я не боюсь говорить все, что думаю о наших политических лидерах и о политике нашего государства, даже если моя точка зрения противоречит официально принятой. 111 76
19. Точка зрения моих родителей на политические вопросы чаще всего в основном совпадает с точкой зрения, которая высказывается в федеральных СМИ (ТВ и др.). 57 39
20. Простой человек не может влиять на принятие государственных решений. 83 57
21. Лучше придерживаться той точки зрения, которой придерживается большинство людей. 19 13
22. Я считаю, что иногда вполне конструктивно участвовать в оппозиционных политических движениях и в их публичных акциях. 98 67
23. В семье моих родителей не интересуются политикой и крайне редко обсуждают политические вопросы. 91 62
24. Я считаю, что для человека намного важнее хорошие и бесконфликтные отношения со своим окружением, чем отстаивание личных политических взглядов и убеждений. 99 68
25. Если что-то плохое и происходило в истории страны, то стоит об этом просто забыть и жить дальше. 27 18
26. Даже если при Сталине и были отдельные перегибы, тем не менее, хорошего было сделано намного больше. 59 40
27. Я стараюсь чувствовать, что допустимо говорить о политике, и не выходить за рамки дозволенного. 86 59
28. Публичные акции с требованиями к власти никогда ничего не решают. 50 34
29. Политические репрессии — обычная часть жизни любой страны. В этом нет ничего, заслуживающего внимания. 14 10
30. Если власти государства прибегают к политическим репрессиям, то зачастую это происходит потому, что таким образом они стараются позаботиться о стабильности и безопасности в обществе. 20 14
31. Я думаю, что люди, пострадавшие от политических репрессий, отчасти сами в этом виноваты. 21 14
32. Мне кажется, что информация о сталинских репрессиях сильно преувеличена. 18 12
33. Если общество пострадало от политических репрессий, то потомкам важно знать не только имена жертв, но и имена виновников — организаторов и исполнителей репрессий. 123 84
34. Я переживаю, если узнаю, что в стране нарушаются права человека. 120 82
35. Я предпочитаю держаться подальше от людей и общественных 47 32
групп, которые критикуют власть.
36. Разумный человек занимается своей работой, личной жизнью и семьей, а не пытается повлиять на политическую систему в своей стране. 66 45
37. Я знаю, что члены моей семьи (родители, бабушки/дедушки), когда им что-либо не нравится в действиях действующей государственной власти, выступают с критическими высказываниями по этому поводу не только в узком кругу, но и публично (на общественных собраниях, в интернете). 24 16
38. Если я буду высказывать свою точку зрения на события общественной жизни, то это повлияет на общество, в котором я живу. 57 39
39. Я считаю, что преследование инакомыслящих в СССР, несомненно, является преступлением со стороны представителей органов государственной власти. 109 75
40. Время сталинских репрессий, конечно, прошло, но лучше не рисковать и не искушать судьбу необдуманными высказываниями и поступками. 67 46
