CC BY
47
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2014. Вып. 2
УДК 119 П. А. Биргер
КОГДА ВЕЩИ НЕ ГОВОРЯТ
Предметом исследования статьи являются научные практики достижения объективности — ключевого понятия как для философии науки, так и для науки как таковой. Они рассматриваются как на примере кейсов из классической науки (в данном случае зоологии и физиологии), так и в рефлексии ряда философов науки (Х.-Й. Райнбергер, Б. Латур и др). Рассматриваются случаи, когда в поисках идеала научной объективности как беспристрастности и избавления от всего случайного ученые прибегают к насилию над объектом, лишая его свободы. Объект науки становится предметом манипулирования и лишается возможности говорить истину о себе. В статье выдвигается тезис, что именно способность давать на вопросы ученого неожиданный ответ и является гарантией подлинной автономии объекта, а ценным видом эксперимента представляется тот, который дает непредсказуемый результат. Библиогр. 9 назв.
Ключевые слова: классическая наука, объективность, автономия объекта, беспристрастность.
P. A. Birger
WHEN THINGS DO NOT TALK
The subject of the study are scientific practices of achieving objectivity, a crucial notion of both philosophy of science and science itself. They are examined in the light of both real cases from the classical science (zoology and physiology) and reflection of a number of philosophers of science (H.-J. Rheinberger, B. Latour and others). The cases when seeking the ideal of scientific objectivity as impartiality and disposal of everything accidental, scientist more often than not invoke violence against the object and deprive it of its freedom are studied. Scientific object becomes manipulated and deprived of the possibility to speak the truth about itself. The article raises a point that, despite these practices it is the ability to give unexpected answers to the scientists' questions is a guarantee of the genuine autonomy of the object, while the valuable experiment is that which yields an unexpected result. Refs 9.
Keywords: classical science, objectivity, autonomy of the object, impartiality.
Понятие объективности является одним из ключевых для науки как таковой и для философии науки. Им оперируют все тексты, начиная от школьных учебников и методических пособий, заканчивая научными работами ученых и философскими трактатами. И тем не менее объективность остается неоднозначно определенным термином. Скажем, отечественный философ науки Е. А. Мамчур разделяет объективность и объектность [1, c. 23-24]. Американские философы Л. Дэстон и П. Гэли-сон выделяют четыре так называемых научных ценности, две из которых являются непосредственно различными видами объективности, одна — своего рода «пре-объективностью» и последняя — «пост-объективностью». А американский философ Х. Даглас в своей работе «Непреодолимая сложность объективности» выделяет целых восемь находящихся в употреблении различных пониманий объективности [2, р. 453].
Несмотря на эту неопределенность, достижение объективности с момента формирования классической науки является одним из целеполагающих факторов
Биргер Павел Аркадьевич — аспирант, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; vitaet@gmail.com
Birger Pavel А. — post graduate student, St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; vitaet@gmail.com
48
любого научного исследования. Достижение объективности как научной ценности требует от ученого определенных субъективных практик, поэтому история объективности — это история преодоления субъективности, диалектически процесс, в котором и субъект, и объект претерпевают изменение.
Определение объективности менялось исторически, и это понятие используется в разных смыслах даже в одном тексте, но «школьное» понимание объективности все равно остается одним из основных как в работах философов, так и в практике ученых. А. Мегилл называет это «абсолютной объективностью»: «Этот тип имеет своими корнями традиции современной философии, начиная с Декарта; он тесно связан (хотя и не идентифицируется) с идеей того, что познающие субъекты обязаны, говоря словами Рорти, "представлять вещи такими, как они есть на самом деле". Приверженцы идеи абсолютной объективности стремятся к такому знанию, которое бы полностью отражало действительность и не испытывало ни предвзятости, ни пристрастий, ни искажений» [3, с. 368]. Это та самая объективность, которая присутствует на всех уровнях обучения наукам и обозначает избавление знания от всего личного, предвзятого, внешнего, случайного, временного.
Так понятая объективность — idée fixe европейской науки: ученый должен быть беспристрастным. Беспристрастность в науке имеет как минимум два выражения: беспристрастное наблюдение и беспристрастный эксперимент, на которых можно немного остановиться. Для иллюстрации первого можно привести пример русского зоолога второй половины XIX века Н. П. Вагнера. Вагнер известен в первую очередь как первооткрыватель феномена педогенеза, т. е. полового размножения на ранних (до взросления) стадиях развития. Русский зоолог был принципиальным последователем идеи беспристрастного наблюдения как основной научной практики и как основного метода доказательства. М. Гордин приводит цитату из записок Вагнера: «Такие наблюдения должны стать доказательством для любого скептика, до тех пор, пока нет подозрения, что сам наблюдатель осознанно вмешался в факты» [4, р. 139]. Вагнер был уверен, что достаточно лишь взять увеличительное стекло, отправиться в лес и внимательно смотреть, чтобы совершить научное открытие. Природа сама расскажет тебе свои тайны — достаточно лишь внимательно прислушаться. «Во многих моментах своего дискурса исследователи ничего не говорят, а просто тычут пальцем в то явление, которое было обнаружено их приборами, явление, которое показывает себя с большой неохотой» [5, с. 80].
Беспристрастный эксперимент не проиллюстрировать лучше, чем деятельностью вивисекторов. П. Уайт в статье «Экспериментальное животное в Викторианской Британии» рассказывает о практиках ученых-физиологов второй половины XIX в. (что характерно, того же периода, когда зоологией занимался Вагнер). Одним из главных экспериментальных животных были лягушки: «Это существо изучалось как обобщенное животное, и даже, вопреки классификации, как суррогатное млекопитающее» [6, р. 62]. Такой завидной участи лягушки удостоились благодаря своей способности сохранять нервную активность в удаленных из организма мышцах в течение 30 часов.
Уайт приводит пример классического в то время труда «Руководство ведения физиологической лаборатории», написанного британским физиологом Д. Бурдоном-Сандерсом: «"Руководство" было исчерпывающей инструкцией по проведению экспериментов в области физиологии и гистологии и описывало сотни экспериментов
49
с животными. Одним из свойств работы, отмеченным читателями за пределами исследовательского сообщества, было то, что описания были настолько сосредоточенны на функционировании инструментов и манипуляциями ими, что практически стирали подопытных животных со сцены эксперимента. И тем не менее лягушки все-таки присутствовали в этих описаниях по крайней мере в одном аспекте: они были разложены на части и вновь собраны — как элементы научного инструмента» [6, р. 63]. Обычным делом было поместить изолированную мышечную ткань лягушки в сложный аппарат (например, миограф Гельмгольца), закрепить в тисках и подсоединить к самописцу, чтобы при сокращении мышцы под воздействием электрического тока она «сама» чертила график движения. Полученные таким образом данные впоследствии экстраполировались на физиологию не только самих лягушек (естественно, живых, а не разрезанных), но и на других земноводных, млекопитающих, и даже человека.
Характерно, что в эпоху расцвета вивисекции животные не изображались целиком, только в виде фрагментов мышечной ткани, надрезов, язв, в зажимах экспериментального прибора — т. е. исключительно экспериментально, как вещь.
Истории науки известны и опыты над людьми, и речь даже не о клинических испытаниях вакцин. Например, американский физиолог У Бомонт на протяжении десятилетия изучал солдата А. Сент-Мартина, у которого в результате случайного ранения образовалось отверстие в животе, проникающее в желудок. Бомонт оказывал Сент-Мартину первую хирургическую помощь и в результате операции оставил солдата с аккуратной фистулой, ведущей в желудок. Хотя Бомонт в своих записках отрицает злой умысел и утверждает, что сделал все возможное для закрытия раны, у историков вызывает сомнение честность этого утверждения [7, р. 95].
Так или иначе, Бомонт получил уникальный образец — живого человека с фистулой, человека-пробирку, «патентованный перевариватель». В ходе экспериментов, хоть и не нарочно, Бомонт причинял Сент-Мартину незначительные, но все же чувствительные физические страдания (скажем, процедуры откачки желудочного сока через фистулу или извлечения из желудка непереваренной пищи малоприятны) [7, р. 98].
Объективность, к которой стремились ученые-вивисекторы, Х. Даглас называет манипулятивной объективностью [2, р. 457]. Что мы здесь видим? Природу, открывающую человеку свои тайны? Или человека, пытками вытягивающего истину из природы? Говорят ли вещи с нами или все же мы заставляем их говорить? Вещь сказала нам то, что мы от нее хотели, то, что мы и так знали, она лишь подтвердила это. Вещь дает собой манипулировать, она позволяет нам использовать ее в своих целях, делать на основании одной вещи выводы о других — следовательно, у нас не возникает сомнений в ее объективности. Мы можем повторить эксперимент, снова и снова получая предсказуемый результат, значит вещь реальна — таково понимание манипулятивной объективности.
Вещь в такой парадигме интересует нас ровно настолько, насколько она вписывается в прокрустово ложе эксперимента и последующей квантификации. «Математический органон естественных (теперь точных) наук задает объективность их предметов, поскольку предполагает различие геометрической протяженности поддающегося исчислению сущего (объекта) и вынесенного за границы этой протяженности субъекта, обладающего идеей числа как условием единой пространственной
50
меры. Все сущее, которое сопротивляется помещению в формулу "реально то, что исчислимо", вытесняется за рамки если не действительности, то, по крайней мере, научной предметности» [8, с. 43]
Ключевое для классической науки слово «эксперимент» происходит от латинского ехрепшепШш, а оно, в свою очередь, от глагола ехрепп, который означает «испробовать, испытывать», и в том числе «судиться». Зачастую эксперимент, который ученый видит как беспристрастное доказательство своей правоты, полученное из уст самой природы, на деле оказывается вырванным под пытками признанием (не обязательно ложным, но отнюдь не добровольным). «Невозможно, описав, как даже в самом банальном эксперименте осуществляется научная ордалия истины, и далее опираться на господствующую идею о том, что науки чисты, объективны, беспристрастны, дистанцированы», — пишет Б. Латур в своей работе «Научные объекты и правовая объективность». Он проводит сравнение между работой судебных органов и научных лабораторий, и ученые в таком описании являются, разумеется, не судьями, а истцами, подающими на вещь «жалобу», требующую рассказать о себе нечто, что им представляется необходимым. Вещь в этом контексте становится одновременно жертвой допроса, но в то же время и судьей, ведь именно она «выносит заключение по поводу сказанного [о ней]» [5, с. 87].
Да и само понятие объективности в науке происходит из судебной практики: «Многие характеристики, обычно приписываемые ученым, на самом деле срисованы с микропроцедур, разработанных юристами с целью создания этоса незаинтересованного стороннего наблюдателя. Равнодушие к итоговому результату, дистанция между разумом и объектом, хладнокровная строгость суждений — одним словом, всё, что у нас ассоциируется с объективностью, является неотъемлемой частью не лабораторных исследований, а судебных процедур» [1. с. 88]. Даже этимология слова объект отсылает нас к юриспруденции: в классической латыни obiectus означает обвинение.
Беллетризированные ученые из кинофильмов любят говорить нечто вроде «эксперимент удался, мы получили ожидаемый результат». На самом деле этот эксперимент есть просто подтверждение объективности вещи через манипуляцию с ней, лишь подтверждение того, что мы не имеем дела с фантомами. Едва ли не более значимый научный эксперимент дает непредсказуемый результат — именно тогда он ценен, когда объект поворачивается к нам своей новой стороной.
Заранее определяя то, что мы хотим «услышать» от вещи, мы лишаем ее возможности говорить самостоятельно. Вещь теряет свою автономию, свою историчность, а значит и способность удивлять. «Быть уверенным в том, что вещь, которую мы знаем, реальна, значит предполагать, что она достаточно независима и могущественна, чтобы в будущем проявить себя таким образом, какой нам и не снился», — цитирует Полани Х.-Г. Райнбергер в работе «Частицы в цитоплазме» [9]. Не следует обманывать себя ложной беспристрастностью; убеждая себя в том, что вещь говорит, мы на самом деле не слышим самого главного — того, что вещь еще только может когда-то сказать. Ограничивая вещь строгими рамками «беспристрастного» эксперимента, математической квантифицируемости, мы на самом деле, наоборот, делаем вещь зависимой от нас, лишенной истории и индивидуальности. Безусловно, это помогает решать определенные задачи, и порой весьма эффективно (никто не отрицает вклада вивисекторов в развитие физиологии), но стоит помнить — дав
51
вещи говорить самой, мы можем рассчитывать на ответ действительно неожиданный и, может быть, не менее объективный.
Литература
1. Мамчур Е. А. Образы науки в современной культуре. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2008. 400 с.
2. Douglas H. The Irreducible Complexity of Objectivity // Synthese. 2004. Vol. 138, N 3. Р. 453-473. URL: http://www.jstor.org/stable/20118400
3. Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2008. 480 с.
4. Gordin M. D. Seeing Is Believing: Professor Vagner's Wonderful World // Histories of Scientific Observation / eds Daston Lorraine, Lunbeck Elizabeth. The University of Chicago Press, 2011. Р. 135-155.
5. Латур Б. Научные объекты и правовая объективность // Герменея. Журнал философских переводов. 2010. № 1 (2). С. 78-120.
6. White P. S. The Experimental Animal in Victorian Britain // Thinking With Animals: New Perspectives on Anthropomorphism / eds. Daston Lorraine, Mitman Gregg. Columbia University Pres, 2005. Р. 59-82.
7. Roach M.y Gulp: Adventures on the Alimentary Canal. W. W. Norton & Company, 2013. 352 с.
8. Шиповалова Л. В. О безгласных вещах и возможной объективности объектов // Вестн. С.-Петерб. ун-та. 2011. Сер. 6. Вып. 4. С. 43-47.
9. Райнбергер Х.-Й. Частицы в цитоплазме: пути и судьбы одного научного объекта // Наука и научность в исторической перспективе. СПб.: Алетейя, 2007. 336 с.
Статья поступила в редакцию 11 декабря 2013 г.
52
