CC BY
0Кочукова, О.В., Кочуков, С.А.
В Сербию из Саратова: Русские добровольцы
в борьбе за национальную свободу южных славян (1876)
М.: Политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2023. — 296 с.
Русское добровольческое движение в Сербию — уникальное событие в отечественной истории XIX века, ведь ничего сопоставимого по масштабу в плане низового вовлечения в зарубежные военные действия ни до, ни после не происходило. Только через славянские комитеты в Сербию отправилось 4303 добровольца (с. 58) — и эти данные заведомо неполные, не учитывающие тех, кто добирался до места, не обращаясь к помощи комитетов. Эта глубина вовлечения отразилась и в обилии откликов и мемуарной литературы, значительная часть которой до сих пор остается неучтённой, слабо вовлечённой в научный оборот. Примером этого является рассматриваемая книга, где из «Самарского справочного листка» 1876-1877 гг. извлечены пять совершенно забытых текстов, посвящённых Сербо-турецкой войне и представляющих многообразный интерес, в некоторых случаях и сугубо литературный. Ценность этого сборника не только в совокупности вошедших в него текстов, но и, как отмечают авторы-составители, в надежде, что публикация положит начало другим аналогичным: обнаружению в местных архивах и провинциальной периодике записок и писем иных участников движения 1876 года.
Пожалуй, примечательно, что война 1877-1878 гг. не столько заслонила события 1876 года, сколько предстала как их прямое продолжение, в свою очередь осмысляемое отчасти сквозь призму предшествующего и его эмоционального и интеллектуального фона, где непосредственное вовлечение государства, вступление уже его в войну, явилось завершением/результатом общественного движения. Уникальность событий тех лет — ещё и в редком совпадении в моменте множества позиций, где «освободительный» характер происходящего подчёркивался и в официальной риторике, и в заявлениях радикалов и консервативных кругов: примечательно, что и в дальнейшем война 1877-1878 гг. будет именоваться «освободительной» , а в иконографии Александра II как «царя-освободителя» будут связываться внутри- и внешнеполитические события как эпизоды единого «освободительного» движения . Так, в ровных по тону записках Н.И. Горизонтова, опубликованных в 1877 году, эта переплетённость (и одновременно обращённость в будущее, с учетом того, что рассказ о разговоре с сербским дьячком обращён к саратовским читателям) явственно звучит:
«Я ему рассказал про жизнь народа, о его любви к государю, о гласном судопроизводстве, о земских учреждениях; рассказал о выборном начале в духовенстве, о съездах и их правах, об отношениях к епархиальной власти, и наоборот. С каждым моим рассказом Милан Олексич всё более и более воодушевлялся! Наконец вскричал: „Да что же это такое? это просто прелесть! Лучше и желать не следует! А у нас года два тому назад австрийские газеты, а за ними и наша интеллигенция начали внушать народу, что Россия страна деспотическая и управление в ней хуже даже турецкого! А это по ненависти, стало быть, немцы врали. Мы таки не особенно верили; писали, что Россия из Сербии хочет сделать Сербскую губернию, а мы и боимся теперь этой желанной дружбы, а по правде сказать — где правление конституционное, там покуда только сумбур какой-то идёт, а для государства мало пользы. Скажите, пожалуйста, что там у вас за нигилизм развелся?"
— Вам ближе знать, — сказал я ему, — он к нам перешёл от западных государств; да он у нас куда как не силён и среди народа совсем не может развиться» (с. 159).
Книга состоит из двух равных по объему разделов: во-первых, серии авторских исследований о национальных движениях на Балканах 1870-х годов и русском добровольческом движении в целом, и в Саратовской губернии особо, и, во-вторых, пяти текстах разного объема, принадлежащих участникам добровольческого движения и относящихся к 1876-1877 гг. Наибольший интерес среди записок представляют самые объёмные из их числа — «Путевые заметки по пути в Сербию и обратно» священника Н.П. Горизонтова, опубликованные в «Саратовском справочном листке» летом 1877 года и оставшиеся незавершёнными: вопреки названию, они описывают только путь в Сербию и первые недели пребывания в ней. Написанные сельским священником, они отличаются удивительной простотой стиля и разнообразием наблюдений автора, стремящегося прежде всего передать то, что видел, показать, а не выносить суждения. Очень далёкие от любой «однозначности», эти записки публикаторами квалифицируются как род «наивного письма», но вот, на мой взгляд, автор далёк от этого, сознательно отказываясь помещать всё в готовый канон и потому выбирая род травелога, превращая это в рассказ о странствии и виденном, а не о «войне», «добровольцах» и т.п. — то лишь предметы, встреченные на пути.
Характеризуя публикации, вошедшие в издание, в целом заметим: обращает на себя внимание практически полное отсутствие показной героики и изображение событий, далёкое от прямолинейности, при этом как универсальное выступает безоговорочное признание правоты дела. Описание добровольцев лишено всякого налёта идеализации — при этом мотивы участников весьма разнообразны
Рецензии, обзоры, рефераты
и «идеальный» среди них редок в чистом виде. Пожалуй, в этом приходится видеть ещё и мощный след русской литературной традиции, сложившейся к 1870-м годам. Так, серия писем Е.Д. Коровина, погибшего вскоре после прибытия в Сербию, и потому оказывающихся не по замыслу, но фактически также травелогом, начинаются с примечательного пояснения собственных мотивов:
«Я еду как можно больше увидеть, чтобы составить себе верное понятие о войне двух народов — не двух армий, не солдат, но двух народов, т. е. славян и турок. Я желаю увидеть войну на жизнь или смерть, какой обыкновенно и бывает народная война, всегда упорная с каждой из воюющих сторон, всегда не лишённая геройства с той или другой стороны. Я намерен посмотреть выражение лиц борющихся воинов; те же лица я намерен наблюдать у костров на бивуаках; я желаю услышать свист пуль и гром пушек; я считаю своим долгом услышать стоны раненых, радостные крики победителей, стоны и проклятья побеждённых — словом, я желаю узнать, как живёт на свете война» (с. 208).
И лишь потом, после этого, с одной стороны, универсального, с другой — отсылающего прежде всего к интересу объяснения, мельком проговаривает, никак не разворачивая, как самоочевидное: «большинство же русских поймут то нетерпение, с которым я стремлюсь „к месту"» (Ibid.).
Для авторов записок, собранных в книге, кажется, основным выступает не слом ожиданий или их подтверждение, а в основном конкретизация, встреча с новым, где в том числе в качестве неожиданного выступает и обнаружение совпадающего. Волонтёры обнаруживают местные переплетения: нелюбовь к грекам, сложности отношений сербов и болгар, особенности местного налогообложения и трудовых нравов, где хозяин может не соблазняться на расширение своего хозяйства, поскольку понадобится много работников, а с ними нужно будет поддерживать отношения, сажать их за общий стол, словом, нарушать сложившийся строй своей жизни. Любопытно, что в текстах довольно мало о турках и турецком, но там, где они появляются, они лишены экзотизации. Так, во втором письме Коровина, описывающем путь на корабле по Дунаю к Белграду, турки оказываются соседями по кораблю — читающими свою газету и раздумывающими над не очень внятными вестями с войны, той, на которую едет автор (с. 219). В анонимных «Записках добровольца» эпизод с повешенным шпионом глухо перекликается с «турецкими зверствами»:
«Подходя к тому месту, где, по словам нашего знакомца, должен был быть повешенный, мы выразили удивление по поводу того, что до сих пор не видно виселицы. „Какие тут виселицы! — возразил, смеясь, наш проводник. — Есть время тут заниматься виселицами! Он про-
сто висит на колу". — „Как на колу?" — „Да вот увидите". Действительно, подходя ближе, мы стали различать какой-то кол, опутанный сверху какими-то мочалами. Кол этот оказался освобожденным от ветвей, невысоким и сучковатым деревом, к верхушке которого привязана веревка, а на этой последней качался повешенный. Он был совершенно наг, спина его была изборождена синими полосами, а местами видно было мясо (его предварительно секли). Высунутый наружу язык был весь изранен. Когда я спросил, что это значит, мне сказали, что это сербы искололи. Я ушёл» (с. 243).
Мир, возникающий из этих разнородных текстов, многообразен и в то же время целостен. Волонтёры — и не могущие найти себя, и искатели, бывшие служаки, за какие-то провинности отставленные со службы, и, наконец, как особая редкость, чисто «идейные», воодушевлённые призывом. Там и пьянство, и безалаберность, и неготовность, а то и неспособность подчиняться приказам, и высокомерие по отношению к сербам, и нежелание чему-то учиться и пытаться понимать тот мир, в котором оказались, и стремление всё сделать по-своему, и восприятие отклоняющегося от привычного как неправильного: от сербского дома, где не найти икон, до собаки, присутствующей на похоронах, что воспринимается как неприличие. И сами голоса рассказчиков сильно отличаются: от молодого и воодушевлённого скорым созерцанием войны Е. Коровина, через стёртый «патриотический» язык Н. Серафимовича, к умным и отстранённо-зорким запискам Н. Горизонтова и двум анонимным небольшим зарисовкам с войны. Но что общее для них всех — так это различение конкретных действий и ситуаций и общего суждения о происходящем, большом деле/событии, участниками которого они оказались. И поскольку сама война для них очевидно оправданна, «освободительна», они могут позволить себе быть честными в деталях, видеть конкретное, не заслоняя его лубком и схемой.
А.А. Тесля
Для цитирования: Тесля, А.А. [Рец.] Кочукова, О. В., Кочуков, С. А. В Сербию из Саратова: Русские добровольцы в борьбе за национальную свободу южных славян (1876). М.: Политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2023 // Пути России. 2024. Т. 2. № 3. С. 214-217.
