КНИГА ОЧЕРКОВ И.А. БУНИНА «ХРАМ СОЛНЦА»: ИСТОРИЯ ТЕКСТА Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник Томского государственного университета. Филология. 2023. № 82. С. 218-253 Tomsk State University Journal of Philology. 2023. 82. рр. 218-253

Научная статья

УДК 82.3; 82.4

doi: 10.17223/19986645/82/10

Книга очерков И.А. Бунина «Храм Солнца»: История текста

Кирилл Владиславович Анисимов1, Евгений Рудольфович Пономарев2

1 Сибирский федеральный университет, Красноярск, Россия, kianisimov2009@yandex.ru 2 Институт мировой литературы им. А.М. Горького Российской академии наук, Москва, Россия, eponomarev@mail.ru

Аннотация. В статье представлены результаты текстологического исследования бунинского травелога «Храм Солнца», известного по советским изданиям как «Тень Птицы». Масштабное изучение истории текста «путевых поэм» проведено в науке впервые. В ходе анализа прояснилось концептуальное движение замысла в общем контексте формирования новой поэтики автора, почти 30 лет работавшего над записками своего ближневосточного путешествия.

Ключевые слова: И.А. Бунин, травелог «Храм Солнца» («Тень Птицы»), эволюция замысла, текстология, мифопоэтика

Благодарности: Исследование выполнено в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН при финансовой поддержке РФФИ в рамках научного проекта № 20-012-41004 «И.А. Бунин и Палестина».

Для цитирования: Анисимов К.В., Пономарев Е.Р. Книга очерков И.А. Бунина «Храм Солнца»: История текста // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2023. № 82. С. 218-253. doi: 10.17223/19986645/82/10

Original article

doi: 10.17223/19986645/82/10

Ivan Bunin's book of travel sketches The Temple of the Sun: A history of the text

Kirill V. Anisimov1, Evgeny R. Ponomarev2

1 Siberian Federal University, Krasnoyarsk, Russian Federation, kianisimov2009@yandex.ru

2 A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russian Federation, eponomarev@mail.ru

Abstract. The starting point for the authors is the notion of flexibility and dynamism of Bunin's text, which was treated by this writer as a narrative that almost never could reach its conclusion, be verified and, since that moment, given an unchangeable version. The travel poems The Temple of the Sun provide one of the instances of that kind of treatment. The uniqueness of the material derives from the following factor -efforts initiated in the 1910s to edit the travelogue were the first experience, unprecedented for Bunin, in dealing with a large form, a prevenient step towards his later and

© Анисимов К.В., Пономарев Е.Р., 2023

latest works, such as Cursed Days, The Life of Arseniev, The Liberation of Tolstoy, Dark Avenues and Memoirs. For the first time in science, the authors undertake a full-scale reconstruction of the travel poems' textual history, which became a significant step on the way to complete an academic collection of Bunin's works that is currently prepared by a team of scholars at the A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences. The conceptual center of all observations in the article is an emphasis onto the primarily "semantic" character of Bunin's amendments -loaded with sense and paving the way towards the new poetics. The authors have found four versions of The Temple of the Sun : (1) initial publications of 1907-1911, which for the first time became an entity of "travel poems" within Bunin's collected works of 1915; (2) the 1917 edition in which travel sketches were intertwined with oriental verses; (3) the thoroughly revised Paris 1931 edition entitled The Shadow of a Bird; (4) the "Nobel prize" version within collected works issued by Petropolis, a publishing house in Berlin, again under the title The Temple of the Sun. The authors analyze the texts that belong to this outlined circle of sources in the perspective of several topographic locations that concentrate around themselves the main motifs of the travelogue. They also single out a number of essential types of correction Bunin made in his opus. Motifs representing the cosmopolitism of world capitals (remarkably, not Western ones but Eastern, such as Constantinople and Alexandria) alongside with the specific sentiment in the narrator's voice, marked with the feeling of the all-world unity, serve as indicators of the primal, most archaic layer of the text. Its history reveals how gradually (vigorously in émigré years) Bunin tended to reject both the world capitals' narrative and hopes for a cosmopolitan future of humanity. These shifts encouraged an alteration of Bunin's oriental poetics as a whole. Now traces of modernity are excluded from East's images whereas the feeling of antiquity as a kind of a channel that could bring the reader back into the humanity's past was, on the contrary, reinforced as years went by. A less conspicuous but not less important type of correction was based on erasing from the text the traces of the narrator who sometimes presented himself as a historically authentic figure: his "literary" citations as well as a "bookish" instrumentation of the telling subject in general were radically reduced and sometimes eliminated. All of this finally contributed to a virtual, fictional relocation of this subject out of factual realities of the 1907 travel into timelessness, from history into metahistory. All these strategies of revising the text that the authors singled out are considered in close connection with the real topography of Bunin's journeys across Turkey, Greece, Egypt, Palestine, and Judaea. In the course of the comparison of the texts that refer to different stages in the travelogue's history, the dynamics of initial aesthetic and ideological concepts that Bunin applied towards such centres of ancient religions and cultures as Constantinople, Athens, Alexandria, Cairo, Jerusalem becomes more noticeable.

Keywords: Ivan Bunin, travelogue The Temple of the Sun (The Shadow of a Bird), evolution of concept, textual criticism, mythopoetics

Acknowledgments: The study was carried out at the A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences and supported by the Russian Foundation for Basic Research, Project No. 20-012-41004.

For citation: Anisimov, K.V. & Ponomarev, E.R. (2023) Ivan Bunin's book of travel sketches The Temple of the Sun : A history of the text. Vestnik Tomskogo gosudar-stvennogo universiteta. Filologiya - Tomsk State University Journal of Philology. 82. рр. 218-253. (In Russian). doi: 10.17223/19986645/82/10

Как хорошо известно, Бунин переделывал свои сочинения постоянно, и травелог «Храм Солнца» в этом отношении не является исключением. Се-

годня комментарий к правкам, почти всегда осложненным каким-то новым замыслом, поворотом семантики, а не просто стремлением к шлифовке словесной материи, уверенно становится особым направлением в науке о писателе.

Глубина переработки текста от произведения к произведению разнилась - и здесь сразу необходимо сказать, что созданные на ближневосточном материале «путевые поэмы» исправлялись настолько решительно, что к берлинскому изданию «Петрополиса» 1936 г., а также к чуть более ранней парижской версии под названием «Тень Птицы» 1931 г. они напоминали уже новую художественную реальность. В ней сравнительно с пер-вопубликациями 1907-1911 гг. поменялось всё: поначалу в сильной степени независимые друг от друга путевые заметки обрели соподчиненность в пределах цикла, исходные границы между ними были смяты, а ряду частных фрагментов была придана роль отдельных глав, на передний план выдвинут дуализм заглавия (в каком-то прихотливом танце «Тень Птицы» и «Храм Солнца» регулярно сменяют друг друга в течение многих лет переизданий1), отброшены десятки сюжетных и обстановочных подробностей, наконец, решительно преображён образ повествователя, а вместе с ним -нарратология и немалая часть поэтики. Зрелый Бунин, занятый на рубеже 1920-1930-х гг. трудами над «Жизнью Арсеньева», отчетливо стремится «скрепить» своё раннее сочинение, превратить его в концептуальную иллюстрацию первого опыта работ в «большом жанре». Настоящая статья, написанная в рамках обширного проекта «И.А. Бунин и Палестина», ориентирована на подготовку Полного собрания сочинений Бунина, ведущегося в ИМЛИ РАН, и является первым в нашей науке опытом фронтального текстологического сопоставления всех редакций прозаической «крупной формы» Бунина от первопубликаций до последнего прижизненного издания.

1. Характеристика круга источников: четыре редакции книги, вопросы датировки и заглавия, отдельные публикации очерков. Инерция советских переизданий бунинского травелога по умолчанию подразумевала крупную ошибку: неразличение дат написания составляющих «путевые поэмы» отдельных очерков (публиковавшихся по отдельности в преддверии целостной книги) и даты появления самой этой книги как крупной формы. Очерки писались и выходили из печати с 1907 по 1911 г., книга же впервые была опубликована только в 1915 г. в томе 4 Полного собрания сочинений Бунина.

Вторая редакция вышла в 1917 г. Текст прозаических очерков почти не изменился, но в новом издании их предваряла группа «восточных» стихотворений. Первым шло стихотворение «Храм солнца»2, вторым - «Каин», в котором говорилось о легендарном строителе храма в Баальбеке. Книга,

1 Подробнее см.: [1].

2 В этом издании в заглавиях стихотворения и очерка слово «солнца» пишется со строчной буквы. В редакции 1915, 1931 и 1936 гг. использована заглавная буква -«Солнца».

таким образом, замыкалась в кольцо (предпоследний очерк «Храм солнца» рассказывает о том же древнем городе, что и первые два стихотворения), которое, однако, разрывалось финальной главой «Геннисарет». Следующие стихотворения соответствуют маршруту повествователя, освещенному в прозаических путевых очерках (стихи о Баальбеке вынесены вперед): три стихотворения о Стамбуле; затем стихотворение «В архипелаге», описывающее то ли турецкие, то ли греческие берега, но посвященное древнегреческим богам; потом три стихотворения о Египте, наконец - десять о Палестине. Палестина выделена уже в стихотворной части как главная и конечная цель путешествия. Среди стихотворений чередуются пейзажные или даже очерковые (так, стихотворение «Иерусалим» местами неотличимо от описания города в прозаическом очерке), с одной стороны, и мифологические, представляющие древних героев и богов - с другой. Это взаимодействие современности и истории, непосредственных ощущений путешественника и мифических смыслов, вплетенных в картины руин, характеризует и книгу «путевых поэм» (как определил Бунин этот жанр в издании 1915 г.). Таким образом, стихотворная и прозаическая части в редакции 1917 г. активно взаимодействуют.

Третью редакцию Бунин создал в эмиграции. Ей предшествовала публикация нескольких переработанных очерков в парижской периодике. Книга вышла в 1931 г. под новым заглавием «Тень птицы»1 (совпадающим с заглавием первого раздела). Писатель отказался от стихов и вновь предоставил читателю собрание очерков. Два из них получили новые названия («Зодиакальный свет» стал «Светом Зодиака»; «Мертвое море» - «Страной Содомской»). Огромный очерк «Иудея» был разбит на три: «Иудея», «Камень», «Шеол»; в конце был добавлен очерк «Город Царя Царей» (авторская дата - 1924; первая публикация - 1925), повествующий о Цейлоне.

Четвертая и последняя редакция книги создавалась для нобелевского собрания сочинений. Первый том собрания, увидевший свет в 1936 г., получил общее заглавие (автор поименовал каждый том собрания) «Храм Солнца». Вошедшая в него книга очерков вернула себе первоначальное заглавие. В новой редакции «Город Царя Царей» был снят (финалом книги снова стал «Геннисарет»), а между «Морем богов» и «Светом Зодиака» появился новый раздел «Дельта», вобравший в себя бывшую концовку «Моря богов» и зачин «Света Зодиака». Эта редакция и отразила последнюю авторскую волю.

1 Слово «птицы» в тексте очерка пишется в разных контекстах то со строчной, то с прописной буквы. Заглавия очерка во всех редакциях набраны только прописными буквами. В оглавлении тома 4 Полного собрания сочинений очерк назван «Тень Птицы». В оглавлениях изданий 1917 и 1931 гг. второе слово заглавия очерка пишется со строчной буквы: «Тень птицы». В томе 1 Собрания сочинений (1936 г.) в оглавлении указано только название книги «Храм Солнца», разбивка на очерки в оглавлении не приводится. Поскольку для научного издания и научного изучения книги требуется единообразное написание, мы предлагаем писать «Птицы» с прописной буквы - в значении Птицы единственной в своем роде.

Составители наиболее авторитетных советских собраний сочинений Бунина 1960-х и 1980-х гг. неверно посчитали последней авторской волей позднюю правку, выполненную Буниным незадолго до кончины на экземпляре тома 1 Собрания сочинений 1936 г. Здесь писатель вернул книге заглавие «Тень Птицы», практически не тронув текст. С нашей точки зрения, эту правку следует считать несостоявшимся авторским замыслом.

История текста тем не менее должна учитывать и публикации отдельных очерков. Так, «Тень Птицы» была впервые опубликована в сборнике «Земля» (М., 1908. № 1), «Море богов» - в московском журнале «Северное сияние» (1908. № 1. Ноябрь), «Зодиакальный свет» - в сборнике «Слово» (Кн. 1. М., 1908), «Иудея» - в сборнике «Друкарь» (М., 1910), «Пустыня дьявола» и «Мертвое море» - в газете «Русское слово» (в 1909 г. - № 296. 25 декабря и в 1911 г. - № 158. 10 июля), «Храм Солнца» - в журнале «Современный мир» (1909. № 12), «Геннисарет» - в газете «Русское слово» в 1912 г. (№ 297. 25 дек.). Кроме того, Бунин (еще до создания книги) печатал эти очерки в сборниках собственных рассказов. В том 5 Собрания сочинений издательства «Знание» (1909) были включены «Тень Птицы» и «Зодиакальный свет», в том 6 (1910) - «Иудея», «Пустыня дьявола» и «Храм Солнца». В книгу 1912 г. «Рассказы и стихотворения 1907-1910 г. Изд. 2, доп.» включены очерки «Иудея», «Пустыня дьявола», Мертвое море», «Храм Солнца». В том 8 знаниевского Собрания сочинений (1913) вошел очерк «Геннисарет». В книгу «Золотое дно. Рассказы 1903-1907 г. Изд. 2» (1914) включены «Тень Птицы» и «Зодиакальный свет».

Третьей эмигрантской редакции 1931 г. предшествовали отдельные публикации очерков в газетах. Еще в 1927 г. под новым заглавием «Христово озеро» был напечатан очерк «Геннисарет» (Возрождение. № 691. 24 апр.). В 1928 г. появились «Пустыня дьявола» (Последние новости. 1928. № 2605. 10 мая), затем «Страна Содомская» (Последние новости. 1928. № 2689. 2 авг.; завершался очерк стихотворением «Скользят, текут огни зеленых мух...» - вероятно, в этот момент Бунин еще не окончательно вернулся к идее освобождения своей книги от стихотворений) и «Храм Солнца» (Последние новости. 1928. № 2657. 1 июля). В 1929 г. писатель напечатал «Свет Зодиака» (с измененным, по сравнению с предыдущими публикациями, названием; Последние новости. 1929. № 3000. 9 июня) и «Море богов» (Последние новости. 1929. № 3070. 18 июля).

Наконец, в начале работы над четвертой редакцией Бунин опубликовал новый очерк «Дельта» (собранный из снятых в третьей редакции 1931 г. концовки «Моря богов» и зачина «Свет Зодиака») в газете «Последние новости» (1932. № 4085. 29 мая).

Таким образом, текст «Храма Солнца», как обычно у Бунина, - живой и постоянно меняющийся. Ключевые моменты этих изменений и призвана проанализировать настоящая статья. Поскольку состав книги и деление ее на главы менялись от редакции к редакции, для удобства рассмотрения истории текста мы выделим несколько частей, соответствующих локусам описываемого путешествия: «Черное море, Константинополь и Турция»,

«Средиземное море и Греция», «Египет», «Палестина», «Баальбек и возвращение в Палестину». Появившийся только в третьей редакции очерк «Город Царя Царей» (с новым локусом «Цейлон») будет оговорен особо.

Общая тенденция текстовых изменений - сокращение текста: избавление от ненужных деталей, многословных рассуждений, а также лишних - с точки зрения новых задач нарратива - мотивов.

2. Черное море, Константинополь и Турция. Первая структурная часть начального очерка и всей книги - отплытие. Рассмотрим на примере этой части «косметическую» правку, которая всегда характерна для Бунина. В первом издании очерка 1908 г. сказано: «...парохода, на вымпелах которого - в знак скорого выхода в море - уже трепетали в жидком бледно-голубом небе узенькие флаги» [2. С. 232]. Во втором издании (1909) автор исправил эту словесную неточность на «. парохода, вымпела которого - в знак скорого выхода в море - уже трепетали в жидком бледно-голубом небе» [3. С. 130]. В таком виде предложение сохранилось вплоть до последней редакции 1936 г. (разве что выделение при помощи двух тире, начиная с первой книжной редакции 1915 г., изменилось на выделение запятыми). В следующем абзаце, продолжая тему парохода, Бунин пишет: «Все заняло на нем свое определенное, ладное место.» [2. С. 232]. Точно так же это предложение напечатано в 1909 и 1914 гг., однако в первой книжной редакции писатель нашел более удачное место для эпитета: «Все ладно заняло на нем свое определенное место.» [4. С. 101]. В таком виде фраза сохранилась до самой последней редакции. Наконец, композиционный переход от отплытия к собственно плаванию маркирован следующим предложением, начинающим абзац: «Сутки в этой пепельно-синей пустыне, легким кольцом замкнувшейся под весенним сиренево-облачным небом, прошли незаметно» [2. С. 233; 3. С. 131; 5. С. 99; 4. С. 101; 6. С. 41; 7. С. 8]. В последней редакции 1936 г. предложение свернулось до лаконичного: «Сутки прошли незаметно» [8. С. 173]. В этом случае автор решил избавиться от излишних, с его точки зрения, подробностей.

Три примера «косметической» правки, приведенные здесь (терминологическое уточнение детали, изменение эпитета или изменение порядка слов, вычеркивание лишних деталей), кажутся нам основными для всего текста. Но в дальнейшем мы не будем привлекать внимание читателя к такого рода исправлениям. Нас будет интересовать правка «концептуальная», меняющая внутренние смыслы текста от редакции к редакции. Изучим виды такой правки в первом очерке «Тень Птицы».

Первый вид «концептуальной правки» - исключение неприемлемых в эмигрантских условиях тем и мотивов. В первоначальном тексте (1908) очерка после слов «... и с радостью вспоминаешь, что Россия за триста миль от тебя» следовало:

Ах, никогда-то я не чувствовал любви к ней и, верно, так и не пойму, что такое любовь к родине, которая будто бы присуща всякому человеческому сердцу! Я хорошо знаю, что можно любить тот или иной уклад жизни, что можно отдать

все силы на созидание его. Но при чем тут родина? Если русская революция волнует меня все-таки более, чем персидская, я могу только сожалеть об этом. И, воистину, благословенно каждое мгновение, когда мы чувствуем себя гражданами вселенной! И трижды благословенно море, в котором чувствуешь только одну власть - власть Нептуна! [2. С. 233; 4. С. 102; 6. С. 41].

Это философское отступление, выводившее повествование за грань национальной конкретики (от Русской революции 1905-1907 гг. и конституционной революции в Персии 1905-1911 гг.) к идее всемирного бытия, сохраняется с незначительными изменениями (знаков препинания1) во всех дореволюционных изданиях - вплоть до второй редакции книги очерков 1917 г. В эмигрантских изданиях оно снято - очевидно, по причине нового звучания темы родины в эмигрантской литературе. После 1920 г. и Бунин, и его читатели-эмигранты почувствовали себя «гражданами вселенной» несколько иначе, чем русские путешественники дореволюционной эпохи, и вряд ли считали это ощущение «благословенным».

Поэтому обе эмигрантские редакции книги тщательно очищаются от всех мотивов, которые могут показаться «русофобскими»: в синхроническом восприятии они кажутся расхожими шутками путешественника, которого раздражают соотечественники-простаки, в эмигрантском диахроническом - оскорбительными выпадами в адрес паломников, символизирующих старую Россию.

Например, описание одного из афонских подворий, в котором путешественник проводит ночь (в 1931 и 1936 гг. ищется наиболее удачный эвфемизм):

1915 и 1917 гг. 1931 г. 1936 г.

Привратник, спящий в про- Привратник, спящий в про- Привратник, спящий в прохладных сенях, за тяжелыми хладных сенях, за тяжелыми хладных сенях, за тяжелыми полукруглыми дверями, не полукруглыми дверями, не полукруглыми дверями, не спеша отворяет - и, вместе с спеша отворяет - и, вместе с спеша отворяет - и, вместе с темнотою, меня охватывает темнотою, меня охватывает темнотою, меня охватывает знакомый русский запах - запах плесени, сырой про- запах плесени, сырости [8. плесени и отхожего места хлады [7. С. 26]. С. 185].

[4. С. 114; 6. С. 54-55].

Снимаются в эмигрантских редакциях и не слишком лестные характеристики русских паломников из простонародья: «Неуклюжей толпой проходят русские лохматые ротозеи, наступающие всем на ноги, замученные тяжестью теплых поддевок.» [2. С. 252; 4. С. 116]. В редакции 1917 г. этот момент уже несколько смягчен: «русские лохматые ротозеи» заменены на «лохматые русские» [6. С. 56].

Впрочем, эти исправления кажутся правкой одного ряда с освобождением повествования от любой синхронии, эффекта соприсутствия, ощуще-

1 Изменения знаков препинания от варианта к варианту (несущественные для общего смысла концептуальной правки) далее не оговариваются.

ния живого путешествия. В концовке первой главки Бунин снимает большой очерковый отрывок о пароходе, пассажирах, грузе, закрепленном на палубе. От нескольких утяжеляющих повествование абзацев (о палубных впечатлениях) автор отказался в редакции 1931 г., а затем еще сократил оставшийся огромный абзац (о перевозке животных на палубе и пейзажных впечатлениях) в редакции 1936 г. Почти целиком вычеркивается страница, рассказывающая о спутниках повествователя (англичанка, держащаяся как императрица, «александрийский брюнет», как его окрестил писатель, греки и их жены), а затем почти весь абзац о том, как они, высыпав на палубу, смотрят на константинопольский берег. В редакциях 1931 и 1936 гг. сохранилось лишь описание старика-«хохла», едущего на Афон и крестящегося на берег [7. С. 12; 8. С. 175] - в отсутствие остальных спутников, изменилась функция его портрета: раньше он был одним из разнородных путешественников; теперь, единственный, предстает олицетворением древнего паломника. Снят детальный рассказ о встрече с проводником Герасимом - знакомым с предыдущей поездки, уходит подробное описание суеты Галаты - делового района Константинополя, или стамбульской конки, по-мусульмански разделенной на женскую и мужскую половины. Все это было важно в очерках, написанных и читаемых по горячим следам, и совсем не важно для путешествия, совершенного четверть века назад. При этом сохраняется до самой последней редакции милый русскому сердцу пароходный быт: клетки с курами и «странный в море запах птичника» [2. С. 235; 4. С. 103; 7. С. 10; 8. С. 174]. А функционально похожий запах стойла и крупы лошадей, видные из трюма, - вычеркиваются вместе с абзацами, повествующими о спутниках.

Исключению синхронического, переставшего со временем быть важным, близка правка, снимающая абзацы с политической публицистикой -например, уничижительный выпад по адресу турецкого султана Абдул-Хамида II (в 1907 г. еще абсолютного монарха, но в 1909 г. низложенного и отправленного в ссылку в Салоники):

Но как понять безграничную власть старичка в венском сюртуке и дамасской феске, ради своей трусливой власти пренебрегающего запустением не византийского дворца, а всей Турции? - Воздается, впрочем, каждому по вере его! Украсил себя старичок нелепым набором высокопарных имен, назвал себя «царем царей, султаном султанов, раздавателем корон, повелителем и владыкой Мраморного и Черного моей, Румелии, Анатолии, Диарбекира и Курдистана», сказал, что он - тень Аллаха на земле и что будто бы именно ему вручена Аллахом судьба пятидесяти миллионов человек - и баста! [2. С. 240].

В тексте, вошедшем в книгу очерков, этот пассаж уже был сокращен - и завершался словами «по вере его!» [4. С. 107; 6. С. 46], ибо в 1915 г. турецким султаном был уже Мехмед V; кроме того, шла Мировая война, одной из целей которой со стороны Антанты был раздел Османской империи. В эмигрантский же период эта публицистика потеряла всякое значение, поэтому писатель снял весь кусок текста - а вместе с ним и предшество-

вавшее рассуждение о безграничной власти Магомета II, покорившего Константинополь в 1453 г.

Сокращения исторических экскурсов подводят нас ко второму виду «концептуальной правки». Иногда, как в упомянутом случае, исторический экскурс исключен из-за публицистичности, всецело принадлежащей злобе дня малоактуального ныне прошлого. Однако в ряде случаев исторические рассуждения снимаются по причине нового звучания традиционных, «вечных» исторических тем. Захваченная и разграбленная мусульманами Византия так или иначе воспринималась бы в книге писателя-эмигранта с современными российскими коннотациями1. А морально-религиозное осуждение византийской деспотии и византийской веры, погрязшей в разврате и пышности, превратившей Святую Софию в языческое капище (и спасенную от пышности исламом), оказывалось не слишком уместным для русских изгнанников во Франции, посещавших большей частью приходы, перешедшие под юрисдикцию Константинопольского патриархата. По этим причинам последовательно снимаются все пассажи такого рода (несмотря на то, что половина его - точное описание интерьера, не имеющая, казалось бы, религиозно-политического звучания; перевешивает концовка, доминанта):

Бесценно тонкой работой считается кружевная резьба из беломраморных капителей <...> Но совокупность древнего изящества с древней примитивностью линий еще более заставляет чувствовать, что ты - в капище, где девятьсот (двадцать) лет совершалось язычески-пышное богослужение Византии [2. С. 259; 4. С. 121]. В круглых скобках сделанное в 1915 г. сокращение [6. С. 62]).

В обеих эмигрантских редакциях сохраняется только небольшой пассаж с упреками туркам за то, что они оголили храм, лишив его украшений. Вычеркнута же, помимо указанного, целая страница, посвященная, во-первых, средневековым христианам и Византии:

Но, во имя Бога милостивого и милосердного, (давшего тростник для писания»! - ) зачем же приводить тогда слова летописцев, изображавших свирепое нашествие на Софию "христовых воинов" четвертого крестового похода <...>! Зачем вспоминать (тогда) христиан варварски-пышной, содомски-развратной и люто жестокой в убийствах и вероломстве Византии! ее императоров, подобных идолам, увешанных золотом, парчой и самоцветами, - идолов, которые почитали себя, при всей своей мерзости, воплощениями Христа и требовали, чтобы пред ними свершали богослужения!» [2. С. 260-261; 4. С. 121]. В круглых скобках - сделанные в 1915 г. сокращения [6. С. 63]. Вычеркиванием мы даем сокращение, сделанное в 1917 г.

А во-вторых, единству подлинного христианства и ислама:

И Христос и Магомет были исполнены страстной и всепокоряющей веры, не нуждавшейся в золоте, парче, брильянтах, капеллах и органах [2. С. 260-261; 4. С. 122; 6. С. 63].

1 Подробнее см: [9].

Исключение этого исторического экскурса иллюстрирует перемену всей идейной системы эмигрантских редакций. Слово «капище», примененное к описанию собора Святой Софии и коррелировавшее с описанием собора Святого Марка в Венеции: «Помню, капищем мне показался венецианский (св.) Марк. Но как юн Марк перед Софией (, слабое и малое подражание ей)!» [2. С. 259; 4. С. 120] - в круглых скобках здесь снятое в 1915 г. [6. С. 62] - в обеих эмигрантских редакциях полностью снято, оно прочерчивало основную сюжетно-символическую линию к Храму Солнца в Баальбеке и намечало восприятие любого древнего храма как «капища». Под пером Бунина языческая древность, таким образом, представала (что очень похоже на идеи Д.С. Мережковского 1900-х гг.) базисом христианского мироощущения и, шире, любого современного понимания Бога, каковое, по мнению повествователя, идентично в иудаизме, христианстве и исламе. Византия, с этой точки зрения, оказывалась одной из предшественниц нынешней веры, издавна соединив в себе средневековые соблазны (отзвук идей Д. С. Мережковского об исторических грехах христианства) с подлинным чувством Бога. Все эти сложные смыслы (напоминавшие о богоискательских увлечениях русской интеллигенции начала XX в.) в эмигрантских редакциях оказались излишними. Редакции 1931 и 1936 гг. создавали новый текст на основе прежнего.

Переходим ко второму виду «концептуальной правки», формирующему новую идейную систему. Начальная главка очерка «Тень Птицы» в дореволюционных редакциях завершалась важной декларацией:

Всякий дальний путь - таинство: он приобщает душу бесконечности времени и пространства. А там - колыбель человечества. И я подойду к выходу из капища истории, - из руин, древнейших в мире, загляну в туманно-голубую бездну Мифа [2. С. 237; 4. С. 105; 6. С. 44].

Словосочетание «капище истории» усложняет теософские коннотации храмовой темы. Получается, травелог развивается ретроспективно: от более новых «капищ» к более древним, а из самого древнего открывается дверь в иное измерение - к непосредственному общению с Богом. Есть у этого сочетания и дополнительные коннотации: вся человеческая история может восприниматься как единое «капище», т.е. храм, в котором идет соборная молитва всех человеческих поколений. Выход за нижнюю границу истории - излюбленный мотив исторических романов символизма (первого романа трилогии Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист» и иных, чуть более поздних, текстов о Римской империи, Древнем Египте и Древней Греции, включая травелоги и стихотворения, созданные К. Д. Бальмонтом и В.Я. Брюсовым), который усваивается Буниным. Как и другая популярная символистская тема - попадание героя в пространство мифа, выход в которое постоянно присутствует рядом, надо лишь его поискать. Таким образом, именно этот пассаж формировал основную тональность дореволюционных редакций книги - паломнический нарратив, соединенный с мифопоэтикой [10].

В этой системе значений «древнейшие в мире» руины уже в момент отплытия намечали конечную точку травелога: Храм Солнца в Баальбеке - тот самый локус, в котором историческое переходит в довременное, совершается выход из истории в мир богов и героев. Однако в процессе формирования книги Баальбек, во-первых, перестал быть конечной точкой и географического и историко-временного перемещения (очерк «Храм Солнца» был создан в 1909 г.; через два года после этого появился очерк «Геннисарет», наметивший принципиально новый финал книги); во-вторых, «бездна Мифа» в поэтике очерка «Храм Солнца» оказалась довольно «туманной». В 1931 г. в третьей редакции книги Бунин попытался вернуть тональность финала к первоначальному замыслу: функцию перехода к довременному стал выполнять написанный в эмиграции текст «Город Царя Царей». Он существенно менял и географию Мифа (от Средиземноморья повествование перепрыгивало в центр Индийского океана), и форму травелога (вместо «живого путешествия», развертывающегося в процессе рассказывания, происходил скачок к «путешествию в памяти, над географической картой»). От этого решения Бунин отказался через несколько лет, завершив последнюю редакцию книги, как и обе дореволюционные, очерком «Геннисарет». Вместо выхода за пределы времени в финале книги читатель обретал чувство живого Христа на Геннисаретском озере.

Второй вид правки существенно поменял поэтику всей книги. В ней сохранилась паломническая идея поиска божественного откровения, но совершенно ушла строгая последовательность посещения исторических «капищ», а также мысль о движении от сегодняшнего дня к началу истории человечества и попытка выхода из нее в (как выразился бы Мережковский) «прошлую вечность». Благодаря этому травелог стал менее паломническим, но более экзотическим. В этом есть некоторое противоречие, которое разрешается довольно просто: целью паломнической идеи перестают быть храмы, их заменяет сам дух священных земель, который надо прочувствовать и пропустить через себя. Травелог перестал обращать внимание на подробности и сиюминутный контекст передвижений (транспорт и его загрузка, спутники, бытовые детали) и сосредоточился на духе места, постижении древних тайн. Необычным оказывается и то, что мифопоэти-ческий нарратив дореволюционных редакций наполнен злободневной информацией, а метафорический нарратив эмигрантских редакций стал менее подробным, но более сфокусированным на значении мест.

Третий вид «концептуальной правки» связан с отказом от космополитической идеи «гражданина вселенной», каковым ощущает себя путешественник в уже цитировавшемся «морском» отступлении. Путешествие к началу мира и к выходу из него делает национальную принадлежность чем-то незначительным. Отказ от прямого мифологизирования географической реальности существенно ослабил и пафос «всемирности». В дореволюционных редакциях книги путешествие намечало цепочку «мировых столиц», первой из которых становится Константинополь. Его можно по-

считать мировой столицей и «сегодня», т. е. в момент путешествия, но истинное величие этого города в прошлом - и, возможно, в будущем.

Первый эпизод расширения значения Константинополя до всемирности (во II главе очерка) оставлен неизменным во всех редакциях. Картинка исламского «святого города», купленная в Стамбуле, делает святым городом и сам Стамбул - его древний район руин и кладбищ Скутари. Второй эпизод - рассказ о Галате, деловой части столицы Османской империи, существенно различается в дореволюционных и эмигрантских редакциях (в последних он практически вычеркнут):

1908 г.

Но жизнь творит неустанно, а на земном шаре слишком мало мест, подобных Золотому Рогу и Босфору. И вот, среди нищеты останков былого величия и среди красоты запустения, возникает новая красота - красота величайшего в мире рейда и величайшей в мире лаборатории космополитизма! Галату, сердце этой лаборатории, часто называют помойной ямой Европы, Галату сравнивают с Содомом. Но как была, вероятно, особая красота в бесстыдстве Содома, так есть красота и в бесстыдстве и грязи Галаты. Только Галата не погибнет: сброд, населяющий ее, кипит в работе. Он нищ и бешено жаждет жизни. Сам того не сознавая, он созидает новую вавилонскую башню - и не боится смешения языков: в Галате уже нарождается новый язык - язык труда, нарождается беспримерная терпимость ко всем языкам, ко всем обычаям, ко всем верам [2. С. 247].

1915 и 1917 гг.

Но жизнь творит неустанно, а на земле слишком мало мест, подобных Золотому Рогу и Босфору. Гала-ту, сердце этой лаборатории, часто называют помойной ямой Европы, Га-лату сравнивают с Содомом. Но Галата не погибнет: сброд, населяющий ее, кипит в работе. Он нищ и бешено жаждет жизни. Сам того не сознавая, он созидает новую вавилонскую башню - и не боится смешения языков: в Галате уже нарождается новый язык -язык труда, нарождается беспримерная терпимость ко всем языкам, ко всем обычаям, ко всем верам [4. С. 112; 6. С. 52].

1931 и 1936 гг.

Не то Галата. Недаром Галату называют помойной ямой Европы, сравнивают с Вавилоном, Содомом [7. С. 22; 8. С. 182].

В дореволюционных редакциях рассуждение о космополитической Га-лате занимало важнейшее место. Элементы социал-демократической риторики («язык труда», «кипит в работе») можно не принимать во внимание -эти элементы встречаются во многих дореволюционных текстах Бунина. Центральным понятием здесь оказывается «лаборатория космополитизма», в которой, как из огромной реторты гомункулуса, рождается новое человечество - всемирное и свободное. Мировую столицу отличают кипящая

жизнь, смешение языков, свобода нравов и обычаев, а также терпимость ко всему «другому»1. Сравнение Галаты с Содомом (который, в отличие от прежнего, никогда не погибнет) нужно понимать именно в положительном смысле всяческих проявлений свободы личности2 (категория же метафизического «разврата» отнесена к прежней Византии3), а упоминание далее вавилонской башни соединяет мотив многоязычия с мотивом близости Галаты Божьему замыслу о человеке. Недаром Святая София и Галата соединились в одном великом городе.

В эмигрантских редакциях все эти смыслы оказались невостребованными (идея растущего в мировых столицах космополитического человечества не прошла проверку Мировой войной и серией европейских революций). Вавилон был перенесен к Содому: упоминание двух «развратных» библейских городов стало менее конкретизированным. А общее звучание отрывка свелось к самым общим метафорическим смыслам. Линия мировых столиц древности, которая лишь начиналась Константинополем, будет ликвидирована в дальнейшем повествовании.

Обратим внимание и на захлебывающуюся восторгом интонацию всего эпизода - совершенно пропадающую в лаконичном аналитизме эмигрантских редакций.

Четвертый вид «концептуальной правки» поначалу кажется «техническим». Он снимает точные отсылки к цитируемым и упоминаемым текстам. На первой же странице очерка цитируется стих из «Tristia» Овидия: «Quocumque aspicio, nihil est nisi pontus at aer» (Сколько бы я ни смотрел, нет ничего, кроме моря и воздуха). Во всех дореволюционных изданиях цитата предварялась именем великого поэта: «И, как всегда, вспоминались жалобы Овидия на сарматскую нелюдимость этих мест» [2. С. 231]. В первой книжной редакции 1915 г. «как всегда» пропало [4. С. 100]; во второй

1 См. еще один (выпущенный в эмигрантских редакциях) абзац из этого эпизода: «И только в домах Галаты существует то, чего нет нигде в мире: бывает, что четверть дома принадлежит армянину, четверть - греку, четверть - румыну, четверть - человеку совершенно неизвестного происхождения. В кофейнях, в парикмахерских, в конторах, в магазинах зачастую висят рядом портреты властителей всех стран земли - и ни к одному-то из этих властителей Галата и Пера не чувствуют ни даже малейшего почтения! Можно быть монархистом, анархистом, республиканцем - до этого в Галате нет никому никакого дела. Можно быть язычником, христианином, поклонником дьявола или Пророка - это тоже никого не касается.» [2. С. 247-248; 4. С. 112; 6. С. 52].

2 См. дальнейшее развитие эпизода, тоже снятое в эмигрантских изданиях: «... с моста текут на набережную все новые и новые толпы, полные страстного и волнующего зноя жизни. И когда в этот зной врывается свежее дыхание ночи и моря, я пьянею от сладкого сознания, что и я в этом новом Содоме и свободен так, как может быть свободен человек только в Галате» [2. С. 250; 4. С. 114; 6. С. 54].

3 Ср. эпизод на ипподроме, тоже исключенный в эмигрантских редакциях: «Но меня уже тяготит пребывание среди гробниц Византии, среди (тысячелетних) останков ее Акрополя - может быть, самого кровавого места на всей земле» [2. С. 247-248; 4. С. 124; 6. С. 52]. В круглых скобках вычеркнутое в 1915 г.; в [6. С. 52] слово «тысячелетних» возвращено.

книжной редакции было снято «сарматскую» [6. С. 39]. Из эмигрантских изданий ушла вся фраза, как и имя Овидия, - стих сохранился без указания авторства. Он же изначально повторялся в конце первой главки - между абзацами, рассказывающими о пассажирах корабля - и ушел вместе с большими сокращениями уже в первой эмигрантской редакции. Таким образом, слова Овидия как бы перестали быть значимой цитатой: они превратились в эпизодическую фразу и растворились в сознании повествователя. Этот, казалось бы, «технический» прием, маскирующийся под снятие перегружающего книгу комментария, на самом деле - один из тех, что формировали новую поэтику. В эмигрантских редакциях именно он позволяет сделать из путешествия в иной мир путешествие к истокам формирования культуры, из пантеистического космополитического паломничества - паломничество за обретением духа Христа.

С этой точки зрения обращает на себя внимание упоминание повествователем взятых с собой книг. Изначально их было две: Тезкират (т.е. сборник) Саади, присутствующий во всех редакциях книги, включая эмигрантские, и «бейрутское издание истории Баальбека - Храма Солнца, к которому я совершаю паломничество» [2. С. 233; 4. С. 102; 6. С. 41], вычеркнутое в редакциях 1931 и 1936 гг. Это изъятие перекликается с разобранной выше концептуальной правкой, нацеленной на архитектонику: место Храма Солнца в композиционной структуре книги изменилось, «паломничество» получило менее конкретную цель.

Обильные цитаты из Саади, сделанные в дореволюционных редакциях, в обеих эмигрантских редакциях сокращены. Это можно посчитать «техническим» решением, но можно увидеть и тематическую перестройку системы цитат. Две исключенные цитаты прославляют божественную природу творчества: «.и бесплотные на небесах, слушая его, говорили, что один бейт Саади равняется годичному славословию ангелов»; «Как прекрасна жизнь завоевавшего землю мечом красноречия!» [2. С. 234; 4. С. 102; 6. С. 42]. Трудно сказать однозначно, почему в поздних редакциях автор избавляется от указания на книжные источники, но ощущение божественности Слова, как и вопло-щенность древней литературы в настоящей жизни, так или иначе, несет слишком сильный модернистский привкус. Возможно, поздний Бунин пытался его ослабить. Тогда цитатные сокращения оказываются одной природы с сокращениями мест, где напрямую упоминается Миф.

Можно сказать, что в целом наблюдается стремление уравновесить сокращаемый текст: с одной стороны, вычеркиваются аллегорические обобщения и слишком «цветистые» цитаты, с другой - нарочито бытовой материал. Помимо вычеркнутых тем и связанных с ними мотивов, снимаются чрезмерно «туристические» страницы: травелог эмигрантских редакций должен погрузиться в созерцание культуры иных стран. Духовный взгляд христианина (в отличие от болтливого паломника-космополита) лишь умеренно отвлекается на быт.

Об этом, ключевом для всех видов «концептуальной правки» моменте свидетельствует и сокращение, сделанное в эмигрантских редакциях после

слов, центральных для всей книги, о земле, на которую пала тень Птицы Хумай. Исключаются следующие моменты:

Я думаю о нем (только) как о великом космополитическом царстве будущего. Царства древние, созидавшиеся на костях и рабстве, земля уже много раз пожирала <...>. Великую свободную семью, которая в будущем займет место свирепого византийского и султанского деспотизма, земля пощадит. Поля Мертвых - так хотел я назвать свою путевую поэму. Разве не Поля Мертвых - Баальбек и Пальмира, Вавилон и Ассирия, Иудея и Египет? <.. > Но Восток - царство солнца. Востоку принадлежит будущее [2. С. 268-269; 4. С. 126-127]. В круглых скобках снятое в этой редакции [6. С. 68-69].

Во всех дореволюционных редакциях повествователь-паломник обретал, погрузившись в Древний мир, забытую тайну бытия, которую следовало привнести в современную жизнь. Это сродни вере Мережковского в очищение современного ему христианства от исторических грехов и наносных традиций - через философскую ревизию. Эмигрантские редакции «Храма Солнца» меняют основную идею текста: теперь повествователь стремится найти в древности живое чувство Бога, которое важно не для преображения человечества, а для собственной души путешественника. Этим вызваны основные сокращения тем и мотивов. Пафос раннего модернизма больше не вдохновлял Бунина. Вместе с ним ушла и поэтика раннего модернизма.

3. Средиземное море и Греция. В «Море богов», втором очерке, сразу отмечаем уже виденное в «Тени Птицы» избавление от излишних туристических впечатлений (спутники на палубе, подробности быта, длинные описания греческих берегов). Особенно важно последовательное вычеркивание сравнений Греции с Крымом («чужого» со «своим»). Эти сближения были понятны в «космополитическом» замысле дореволюционных редакций, в эмигрантскую идею текста они не укладывались. Такие изменения встречаются в каждом очерке эмигрантских редакций - в дальнейшем не будем говорить о них специально. Сконцентрируемся на семантических узлах дореволюционных редакций, полностью вычеркиваемых Буниным в годы изгнания. Именно эти узлы существенно меняют поэтику всей книги. Первое концептуальное изменение касается вида афинского Акрополя:

1908 г.

- Акрополис! - упавшим голосом сказал возле меня какой-то человек в черной шляпе, похожий на караима. И, взглянув на голый холм пелазгов, я впервые в жизни всем существом своим ощутил древность. Средневековые замки и соборы, Notre Dame, св. Марк и София -тоже гробницы былой веры

1915 и 1917 гг.

- Акрополис! - упавшим голосом сказал возле меня какой-то человек, похожий на караима.

И взглянув на этот голый холм пелазгов, я впервые в жизни всем существом своим ощутил древность. Средневековые замки и соборы, Св. Марк и София -это старина из нашего мира.

1931 и 1936 гг.

И, взглянув на этот голый холм пелазгов, впервые в жизни всем существом своим ощутил я древность [7. С. 53; 8. С. 204] (Полужирным дана вставка в последней редакции, отсутствующая в редакции 1931 г.; курсивом - выделенное автором).

и жизни, тоже старина, но А эти руины - я живо постарина из нашего мира. А чувствовал это - из другого, эти руины - я живо почув- от тех времен, когда и чело-ствовал это - из какого-то вечество было иное... другого, от тех времен, ко- [4. С. 133; 6. С. 76]. гда и человечество было иное. [11. С. 34].

В дореволюционных редакциях таким образом прочерчивалась четкая линия: Святая София из предшествующего очерка (как и венецианский собор Св. Марка, упоминавшийся в качестве «малого капища» на фоне огромного «капища» Софии; в первоначальном тексте рядом с ними был еще парижский Notre Dame, но был снят почти сразу) - первый топос, позволяющий ощутить религиозный смысл истории. Афинский акрополь оказывался следующим шагом погружения в древность: недаром холм акрополя назван «холмом пелазгов», т.е. тех племен, что населяли еще доми-кенскую Грецию, несмотря на то, что весь архитектурный ансамбль акрополя создан примерно на тысячелетие позже, во время расцвета Афин. Идея «иного человечества» чрезвычайно важна в структуре дореволюционной книги «Храм Солнца» - именно к нему и нисходит по лестнице истории повествователь.

В эмигрантских редакциях сохраняется лишь центральный тезис этого идейного пассажа: снимается и голос спутника (первый вид правки), и идея лестницы истории как таковая (второй вид правки). Слово «древность», оказавшись в абсолютном конце абзаца, обретает мощное семантическое ударение и в дополнение выделяется курсивом. Поэтику травелога теперь определяет не захлебывающийся восторженным перечислением достопримечательностей голос туриста, а лаконично-весомое рассуждение о чувстве древности, проникшем в душу повествователя.

При этом во всех редакциях сохранено наименование Афинского акрополя алтарем Солнца. Первый отблеск храма Солнца появился в Константинополе, в Афинах повествователь поклонился первому древнему храму. Солярный стержень сюжета в эмигрантских редакциях сохранен, однако на уровне коннотаций выделяется не погружение повествования в бездну Мифа, как в дореволюционных редакциях, а размышление современного сознания о древнем культе Солнца.

С этим связано исчезновение всей второй половины очерка в эмигрантской редакции 1931 г. (было убрано порядка 15 страниц: вместе с финальными главками «Моря богов» были сняты и две первые главки очерка «Зодиакальный свет», в этом издании переименованного в «Свет Зодиака»). Выпали из текста «Моря богов» подернутая легким эротизмом история с пассажиркой-мулаткой, привлекшей внимание повествователя и разговоры с иными спутниками (правка первого вида), а также целый ряд нарративных ходов, ранее создававших ощущение попадания внутрь мифа (правка второго вида). Это созерцание - посреди ночного моря - древнего Хаоса, из которого возник мир; упоение видом берегов Крита - родины Зевса (с переска-

зом легенд о детстве верховного бога); миф о рождении Афродиты, вспомнившийся при взгляде из-под бака на пенные валы и, наконец, видение Святого Семейства на пути в Египет (повествователь тоже движется в Египет) во время дневного сна: «И я вижу, как изумленно поднялись черные ресницы жЖенщины, как засияли глаза Ребенка и преобразилось лицо старика.» [11. С. 42; 4. С. 142; 6. С. 87] - зачеркиванием нами отмечено исправление, сделанное в последней редакции.

В редакции 1936 г. из части изъятых страниц «Моря богов» и первых двух главок очерка «Зодиакальный свет» был создан новый очерк «Дельта», однако вся мифологическая линия в него не вошла. Последовательно вычеркнуты из текста V главки «Зодиакального света» - при переработке ее в «Дельту» - все рассуждения об Александрии как великом космополитическом городе и о сверхисторической роли ее основателя. Например, внутренний монолог, вызванный названием встречного парохода «Дельта»:

Александрия, Дельта, Нил! Я хорошо знал, что почти ни единого следа великолепнейшего в древнем мире города не осталось теперь на песчаной косе, между морем и огромной лагуной Мареотис. Но ведь именно на этой косе впервые осуществилось и изменило лицо земли то «великое смешение народов», о котором грезил человек, равный (по своей миссии только) Колумбу [11. С. 44; 4. С. 143] - в круглых скобках снятое в 1915 г. [6. С. 88].

Чуть далее выпущена почти страница текста:

... Ведь сюда и доныне текут торговые пути Европы и Азии, Нубии и Аравии, Индостана и Австралии. А когда-то стеклись чуть не все древние религии и цивилизации, которые (, выйдя из стран Золотого Века, от младенческого поклонения первобытному солнцу) уже свершили свои пути и, воздвигнув им памятники, (инстинктивно) искали спасения в космополитизме, готовые возвратиться к первобытному братству и к первобытному Безымянному Богу. Через пятьдесят лет после основания Александрия стала величайшим портом, через сто - городом, блистающим мраморными театрами, храмами, портиками, библиотеками, Серапеумом - "храмом погребенного Солнца", - и вот в нем сошлись жрецы, философы, грамматики, софисты, поэты и ученые всех стран, чтобы Солнце возродилось <...>.

...Александр, которого увлекла к пределам земли не только слава, но и молодость, проведенная близ Аристотеля, увлек за собою в море исканий и все древнее человечество. Недаром персидские легенды говорят, что Искандер мечтал найти "воду жизни". И походы его изумили, раздвинули грани земли до сказочного <...>. Заложив город и гавань в Дельте, в Месопотамии Египта, он как бы снова созвал человечество на равнину Сенаарскую - к построению новой Вавилонской башни. Пусть снова смешаются языки! Даже одна попытка (постигнуть небо) достигнуть неба перерождает мир! (И Александрия переродила). Так была пустынна песчаная отмель Мареотиса <...>. Человек, стерший грани почти всех царств земли, совершивший жертвы во всех ее капищах, но поклонявшийся, может быть, только Неведомому Богу Сократа и Платона, родился для того, чтоб, соединив царства востока и запада, построить первый международный город и заложить первые основания какого-то нового храма, взамен опустевших храмов Греции, Иудеи и Египта. И на его город выпала беспримерная в истории роль - стать (бурным) центром всех религий и всех знаний древности, стать предшественни(цей)ком Назарета [...] [11. С. 44-45 ; 4. С. 144-145] - в круглых скобках снятое, полужирным - вставленное в 1915 г. [6. С. 89-90].

Александрия (центр прежнего мира, забытый современным человечеством, но до сих пор находящийся в точке скрещения торговых путей -следовательно, символически остающийся этим центром) воспринимается еще одной всемирной столицей - величайшим городом прошлого. Божественное творение города использует серию мотивов из пушкинского «Медного всадника» («пустынна песчаная отмель», «прошло сто лет» и т. п.), однако эти отсылки важны большей частью для коннотативных значений. Основной смысл формирует эклектичная группа идей: строительство Александрии - это новая попытка строительства Вавилонской башни, которая в данном контексте (в отличие от библейского) есть положительный символ единения человечества - вне рас, наций и религий. Александрия соединила все древние религии и, во-первых, попыталась возродить Солнце (не культ Солнца, а Солнце как таковое - подлинное Божество); во-вторых, обрела воспоминание о едином Боге (лирически соотносится с Солнцем), которого знало самое древнее человечество; в-третьих, стала предшественницей Назарета, т. е. предвестницей рождения Христа. Все эти следы авторской рефлексии смотрятся сомнительно с точки зрения традиционной исторической науки, но дают немало возможностей для конструирования исторических мифов - в духе популярной в 1900-1910-е гг. мифопоэтики. Снятие всех этих рассуждений демонстрирует нам идейную близость второго (освобождение текста от прямой власти мифа) и третьего (освобождение от идеи «космополитизма») типов концептуальной правки.

4. Египет. Этот комбинированный вид правки (третий + второй) переходит и в египетскую часть книги: из египетских впечатлений наряду с туристическими подробностями (первый вид правки) вычеркивается все, что напоминает об английском присутствии в Египте, а также все, что говорит о европеизированном, колониальном Египте.

В первой эмигрантской редакции (книга «Тень Птицы» 1931 г.) Бунин поступил радикально, вычеркнув две первые главки целиком: очерк «Свет Зодиака» (переименованный «Зодиакальный свет» дореволюционных редакций) начинался сразу Каиром, «космополитическая» Александрия совсем пропала из травелога. В последней же редакции 1936 г. снятые главки об Александрии вернулись в книгу в составе очерка «Дельта», но с сильными сокращениями. Например:

1908, 1915 и 1917 гг. 1936 г.

Начало очерка «Зодиакальный свет» Середина очерка «Дельта»

...сидел (огромный) большой араб в пи- ...сидел большой араб в пиджаке сверх джаке сверх длинного халата-подрясника, в длинного халата-подрясника, в плоской плоской феске, обмотанный золотисто- феске, обмотанный золотисто-пестрым пестрым платком. И пошли шумные люд- платком. [8. С. 215]. ные коридоры, в которых все смешалось: и ослы, и английские полицейские, и коляски, и верблюды, и маленькие греки в соломенных шляпах, и (огромные) рослые негры, одетые изысканно-модно, и пегие

бедуинские плащи, и несметные голубые рубахи, и восточные лавочки с зеленью, бараниной и рисом, и зеркальные витрины банкиров. [12. С. 14; 4. С. 146-147 - в круглых скобках вычеркнутое, полужирным - вставленное в 1915 г.; 6. С. 93].

В последней редакции сохраняется описание аутентичного араба в национальной одежде, но все элементы «вавилонской» темы (смешение культур) вычеркнуты. Первый, второй и третий типы правки осуществляются комбинированно и с новой функцией: текст избавляется от всего современного, во-первых, потому, что все изменилось (в 1907 г. Египет был фактически оккупирован Британской империей при сохранении формальных прав Османов на его территорию; в 1930-е гг. Египет - уже независимое государство); во-вторых, потому, что с усилением метафор путешествия и погружением в «дух места» главной темой египетских очерков стала египетская древность. Европеизированность североафриканской страны, ранее бывшая фоновой темой «Зодиакального света»1, в «Свете Зодиака» стала не нужна.

Еще ощутимее этот момент в описании площади Консулов (она много раз меняла названия; сегодня это площадь Тахрир). В дореволюционных редакциях многочисленные детали создавали ощущение почти европейского города («гудел трамвай», «из какой-то лавки орал арабскую оперную (! - К.А., Е.П.) арию граммофон»; разнородная толпа, занимающая «несметные столики сквера», пьет воды, болтает, читает «уличные газетки» (это почти Париж, только в Африке. - ) [4. С. 147; 6. С. 93-94]. Все эти строки были сняты. Сохранилось лишь окончание большого абзаца: два огромных негра из Судана, их скуластые лица, пыльные туфли, «короткие халаты цвета полосатых гиен» [12. С. 15; 4. С. 147-148; 6. С. 94; 8. С. 216];

1 Отметим, что еще в очерке «Тень Птицы» звучал мотив сходства восточной и западной городской суеты; он был тоже снят в эмигрантских редакциях:

.в этих сводчатых коридорах, пряно пахучих и вместивших в себя, кажется, все, что есть на базарах Востока [7. С. 42; 8. С. 196].

.в этих сводчатых коридорах, (старых, сырых,) пряно пахучих и вместивших в себя все, что есть на (всех) базарах Востока и в пассажах Европы [2. С. 266; 4. С. 125] -в круглых скобках снятое в 1915 г.; [6. С. 67] - вычеркивание в первых круглых скобках в 1917 г. восстановлено).

При этом сопоставление портовых переулков Стамбула и европейских средиземноморских городов сохраняется во всех редакциях, в поздних оно лишь слегка сокращено:

Переулки между этими высокими домами возле набережной похожи на переулки в Старом городе Ниццы, в порту Генуи, Марселя [2. С. 252-253; 4. С. 116; 6. С. 56].

Переулки между этими высокими домами возле набережной похожи на переулки в порту Генуи, Марселя [7. С. 28; 8. С. 187].

а также проходящие по площади женщины, закутанные в черный шелк. Если ранее абзац создавал контрастность нового и древнего, то теперь все внимание текста сфокусировано на древности: два суданских негра обретают полусимволическое значение. См. далее: «Как древен этот смуглый люд!» [8. С. 216]1. И сам отрывок существенно меняет поэтику: исчезает пестрота толпы, из которой выхвачены два негра - теперь фокус наведен лишь на них, они безраздельно господствуют в эпизоде2.

Сложная работа Бунина над начальными главами «Зодиакального света» (исключенными в 1931 г. и возвращенными в 1936 г. в качестве финала нового очерка «Дельта») завершена правкой второго типа - полным исключением обширного (и весьма вольного) экскурса в египетскую мифологию, связанную с солярной темой и единобожием. Вера Древнего Египта, утверждает писатель, была «по чудесному выражению Шамполиона, пантеистическим единобожием» [12. С. 20; 4. С. 152; 6. С. 99]3. Она изначально связана с Солнцем (все солнечные боги - чада Праматери Вселенной). Но в Египте «Солнце изменило свой лик и стало все чаще менять свои имена: Пта, Ра, Озирис, Гор, Аммон» [12. С. 17; 4. С. 149; 6. С. 96]. Из морского свечения, описанного в «Море богов», оно ушло вглубь континента и создало пустыню. И вот - все дальнейшее путешествие по Египту строится под знаком мистической борьбы солнечных божеств с Сетом, богом зла и пустыни. Не забывает писатель упомянуть и об Озирисе, который - убитый и воскресший - напоминает Христа.

Ничего этого нет в последней редакции. Очерк «Дельта» завершается впечатлениями от железнодорожной поездки из Александрии в Каир, в которых - семантической рифмой к Александрии - даны два портрета сидящих напротив: феллаха и копта. Оба они, как и два суданских негра, олицетворяют древность африканской земли и африканских народов. В «Зодиакальном свете» дореволюционных редакций мифологический экскурс интерполировался этим двойным портретом. В редакции 1936 г. последний завершает эпизод и весь очерк «Дельта». Роль портрета значительно усилена - это редкий случай не сокращения, а дополнения эпизода:

Середина очерка «Зодиакальный свет», 1908, 1915, 1917 гг.

И опять против меня - копт и феллах. Копт - толстый, в черном халате, в черной и туго завернутой чалме, с темно-оливковым круглым лицом, карими гла-

Финал очерка «Дельта», 1936 г.

И опять против меня - копт и феллах. Копт - толстый, в черном халате, в черной туго завернутой чалме, с темно-оливковым круглым лицом, карими гла-

1 В дореволюционных редакциях этот момент был оформлен иначе, не так однозначно - при помощи риторического вопроса, а не восклицания: «Разве не (библейски) древен этот смуглый люд [...]?» [12. С. 17; 4. С. 149] - в кругых скобках вычеркнутое в 1915 г. [6. С. 95].

2 Анализ этого фрагмента в контексте темы феллахов, не раз описывавшихся русскими авторами второй половины XIX - начала XX в., см. в статье: [9].

3 В первом издании 1908 г. к этому добавлено: «"чистой и великой", по определению Стенли» [12. С. 20]. В дальнейшем от этого излишества автор отказался.

зами и раздувающимися ноздрями. На коленях у него зонт. Феллах - в белой чалме и грубом балахоне, расстегнутом на груди. Это совершенный бык по своему нечеловеческому сложению и спокойствию, с бронзовой шеей изумительной мощи. Но еще изумительней то, что ему, кажется, совсем не жарко! [12. С. 18; 4. С. 150; 6. С. 96-97].

зами и раздувающимися ноздрями. Феллах - в белой чалме и грубом балахоне, расстегнутом на груди. Это совершенный бык, по своему нечеловеческому сложению, с бронзовой шеей изумительной мощи. И сидит он так, как и подобает ему, прямому потомку древнего египетского человека: прямо, нечеловечески спокойно, с поднятыми плечами, ровно положивши ладони на колени... [8. С. 219].

Вновь мифологические рассуждения дореволюционных редакций заменяются в эмигрантской версии непосредственным ощущением древности. Из портрета копта вычеркнут зонт - бытовая деталь, выбивающаяся из общего символического контекста. Феллаху, названному «прямым потомком» древних египтян, придана поза египетских статуй - как бы генетически усвоенная, благодаря чему поезд, на котором едет повествователь, прибывает не столько в Каир, сколько в Древний Египет. Передвижение в пространстве все более оказывается путешествием во времени: этот общий смысл травелога, имплицитно присутствующий и в дореволюционных редакциях, усиливается в редакциях эмигрантских. Впрочем, если в дореволюционной версии травелога древность как бы прорастала в настоящее (выстраивалась временная перспектива древних царств и мировых столиц, завершавшаяся в современном путешественнику Константинополе), то в эмигрантской версии травелога время движется вспять - от довоенного Константинополя, уже канувшего в лету, к древним царствам; от ушедшей эпохи, в которую совершалось описываемое путешествие, к погибшим царствам и богам, которых тоже поглотило время.

Третья главка «Зодиакального света» (дореволюционные редакции) начиналась описанием Каира, как и обе эмигрантские редакции очерка «Свет Зодиака». В описаниях Каира, как и Александрии, снимаются лишние мотивы современного «космополитического» города. Исключительная россыпь этих мотивов характерна для первой публикации очерка: «Даже европейцев удивляет европейский Каир своими проспектами, скверами, бульварами, зданиями» [12. С. 21]. В книге 1915 и 1917 гг. часть их (включая приведенную цитату) ушла. Дальнейшая правка такого рода заметна и в эмигрантских редакциях: такие детали, как трамваи, автомобили, английские отели, местами вычеркнуты, чтобы они не перевесили главное - ощущение древнейшего кладбища земли, каковым представлена долина пирамид. Оркестры, играющие в садах, сохранены и в эмигрантских редакциях -но уже в редакции 1917 г. убраны космополитические «вальсы», которыми «разливаются» оркестры [12. С. 22; 4. С. 153].

Первый семантический узел, вычеркнутый из финальной редакции, касается третьей (или четвертой - включая Афины? этот момент недостаточно артикулирован в тексте) древнейшей столицы мира - Мемфиса. Это второе видение повествователя - после видения «Бегства в Египет» на борту парохода. Инте-

ресно, что оно наполовину сохранялось еще в первой эмигрантской редакции 1931 г. - вероятно, ради информации о первоначальном облике пирамиды, с вычеркнутыми ключевыми мотивами «столица мира» и «связь времен»:

1908 г.

На мгновение все исчезает во мне, - остается лишь мысль... И я вижу в долине под солнцем, в светлом утреннем паре, смутный очерк первой столицы мира, жившей почти три тысячи лет, - тусклый блеск крыш и храмов Мемфиса. Вижу его толпу, улицы, яркую полихромию одежд, обелисков, пилонов, столь любимую древним Египтом. Вижу пирамиду такою, какой была она шесть тысяч лет тому назад, - обведенную каналом из Нила, донизу покрытую разноцветными гладкими плитами, увенчанную золотым пирами-дионом. Ничего, кроме камня и мумий, не осталось от древнего царства! Но ничто и не исчезает. Все из праха прошлого. И вот - я опять ее чувствую, эту связь со всем миром, с богами всех стран и с людьми, стократ истлевшими! [12. С. 32].

1915 и 1917 гг.

На мгновение превращаюсь я в мысль... И вижу в долине под солнцем, в светлом утреннем паре, смутный очерк первой столицы мира, жившей почти три тысячи лет, - тусклый блеск крыш и храмов Мемфиса. Вижу его толпу, улицы, яркую полихромию одежд, обелисков, пилонов, столь любимую древним Египтом. Вижу пирамиду такою, какой была она шесть тысяч лет тому назад, - обведенную каналом из Нила, донизу покрытую разноцветными гладкими плитами, увенчанную золотым пирамидионом. Ничего, кроме камня и мумий, не осталось от древнего царства! Но ничто и не исчезает. Все из праха прошлого. И вот - я опять ее чувствую, эту связь со всем миром, с богами всех стран и с людьми, стократ истлевшими! [4. С. 161; 6. С. 108-109].

1931 г.

На мгновение превращаюсь я в мысль. И мысленно вижу в долине под солнцем, в светлом утреннем паре, тусклый блеск крыш и храмов Мемфиса. Вижу его толпу, улицы, яркую полихромию одежд, обелисков, пилонов, столь любимую древним Египтом. Вижу пирамиду такою, какой была она шесть тысяч лет тому назад, - обведенную каналом из Нила, донизу покрытую разноцветными гладкими плитами, увенчанную золотым пирамидионом. [7. С. 77].

В дореволюционных редакциях повествователь вживается в жизнь древней столицы - как вживался он в жизнь современного Константинополя. Внутрь этого видения органически входят сведения из путеводителя - о том, что пирамиды изначально были облицованы, о том, как ярко раскрашены были храмы и памятники Египта. Завершается видение характерным бунинским ощущением связи с жизнью далеких предков и декларацией «Смерти нет!», особенно важной на древнейшем кладбище земли. Египет, таким образом, становился новым этапом погружения в древность - к изначальному «царству», к первой великой цивилизации Средиземноморья. В редакции 1931 г. от погружения в древность остались лишь ощущение толпы и восходящая к путеводителю «полихромия». Но само погружение в древнюю жизнь в общем контексте существенно сокращенной книги казалось уже лишним и было окончательно вычеркнуто в 1936 г.

После очередного туристического абзаца (о попадании внутрь пирамиды) видение продолжено: утро, когда клали эти камни, ничуть не отличалось от этого, а рука повествователя, прикасающаяся к камням, как бы соединяется с рукой аравийского пленника, клавшего камни. После этих строк в дореволюционных редакциях шло видение фараона-победителя и цитата из гимна солнцу - богу Амону-Ра. Солярная символика, как уже отмечалось, была сильно прорежена в эмигрантских редакциях. Без этого продолжения видение перестает быть видением, превращается из реальности в метафору. Толпа Мемфиса перестает отражаться толпой современного Каира.

5. Палестина. Палестинские очерки - центральные в общем замысле книги. Они переключают повествование от созерцания древних царств к мыслям о Христе, от разнородных историй средиземноморских богов - к размышлениям о Боге. В дореволюционных редакциях очерка «Иудея» много места занимали новые спутники повествователя, оказавшиеся вместе с ним на корабле, а затем едущие поездом из Яффы в Иерусалим. Это прежде всего американский пастор, призванный символизировать иные христианские конфессии, а также некий «русский», который, отвечая пастору, ощущает враждебность к «правоверным»: «Чему-то не живому молитесь вы.» [4. С. 168; 6. С. 117]. В первой публикации 1910 г. уточнялось: «Чему-то не живому, церковному молитесь вы.» [13. С. 43]. Повествователь солидаризируется с мнением этого русского, а под «правоверными» начинает понимать как христиан разных конфессий, так и иудеев - все они не имеют собственного чувства Бога, а лобызают Святую Землю, потому что так надо.

Это первый семантический узел очерка. В эмигрантских редакциях сняты разговоры со спутниками и завершающий их декламационный пассаж от повествователя, разложенный на два абзаца:

Чувствовали ли они (правоверные. - ), что ведь действительно был, действительно существовал когда-то живой Иисус - худой, загорелый, с блестящими черными глазами, с темно-лиловыми сухими руками и тонкими, сожженными зноем ногами?

Только минутами, только забывая об их Христе, мое сердце содрогалось от близости к Тому, чье имя ожило, очеловечилось для меня при виде берегов Его родины» [13. С. 43; 4. С. 168; 6. С. 117].

Так входит в повествование важнейшая идея - паломничество духа, искание «Бога живаго». Разделив, таким образом, не только композиционно, но и по имени «живого Иисуса» (имеющего подробный портрет, в котором выделяются «темно-лиловые сухие руки» - они семантически рифмуются с «сизой рукой» аравийского пленника, которой коснулся повествователь у пирамид, кладя руку на камень) и «их Христа», путешественник ощущает себя подлинным паломником среди толпы «непонимаюших». Вероятно, во многом этим объясняются и те немногочисленные колкости, что отпущены в адрес паломников из простонародья в дореволюционных редакциях. Тема мертвой древности, достигшая апогея в египетском очерке, сохраняется

и тут (Палестина обладает большей «древностью», чем Египет, несмотря на то, что исторически она моложе, - ибо в ней нет ничего от «современности»), но вступает в диалектическое соревнование с живой тайной, которая начинает проступать на этих берегах.

Функция спутников здесь несколько иная, чем в предыдущих очерках. Они не просто создают массовку, но еще и вводят важные темы, заполняющие сознание повествователя; они одновременно и alter ego путешественника, и другие по отношению к нему. Не случайно в редакции 1931 г. образ американского пастора сохранился, но речи персонажа стало значительно меньше. В редакции 1936 г. Бунин избавился от него окончательно. Устранив пассажи о живом Иисусе, писатель-эмигрант радикально изменил и поэтику эпизода: Яффа стала ближе к египетской «древности», даже древнее ее. Здесь все «проще, старее, восточнее» [13. С. 42; 4. С. 167; 6. С. 116; 7. С. 87] - в редакции 1936 г. исчезло «проще» [8. С. 237], основной акцент перенесся на «старее». Скрип деревянных колес, качающих воду из цистерн, в дореволюционных редакциях назван «палестинско-ветхозаветным» [13. С. 43; 4. С. 168; 6. С. 117], в редакции 1931 г. фраза о скрипе колес передана от повествователя пастору, в редакции 1936 г. она оставлена в кавычках как чужое слово, но упоминание о пасторе исчезло. В обеих эмигрантских редакциях скрип стал просто «ветхозаветным» [7. С. 88; 8. С. 238], усилив основное впечатление от Яффы: за два тысячелетия в ней ничего не изменилось.

Дальнейшая правка преследует те же цели: так, в обеих эмигрантских редакциях снимается впечатление незначительности «гор окрест Иерусалима», сохраняется только мотив «здесь Давид поразил Голиафа». Отметим и первый тип правки, переводящий синхронное восприятие места в диахронное. Например, про иерусалимскую «цитадель Давида» дореволюционные редакции сообщают, что она занята турецким гарнизоном. В эмигрантских изданиях эта информация отсутствует. В описании города снимаются историко-туристические подробности (городские стены в дореволюционных редакциях названы стенами крестоносцев), а также снижающие подробности (нечистоты и падаль вокруг Иерусалима). В центре панорамы города - второй семантический узел очерка «Иудея»: Голгофа.

В дореволюционных редакциях созерцание Голгофы анонсировалось в начале очерка американским пастором («Но чувствуете ли вы, - говорит он, подумав, - что завтра мы увидим Голгофу?» [13. С. 42; 4. С. 167; 6. С. 116]). В первом, отдельном издании очерка пастору резко отвечал некий русский: «Что до нас, то, думаю, нет.» [13. С. 43]. В редакциях 1915 и 1917 гг. этого ответа уже не было, но остался другой: «Правоверный вопрос!» [13. С. 43; 4. С. 168; 6. С. 117]. Таким образом, именно вопрос о Голгофе задает в дореволюционных редакциях тему «правоверных». Поэтому путешественник, увидев Голгофу издалека, вновь думает на ту же тему:

Это - рыдание над Христом каменно-золотых, большеглазых мозаик Византии,

над Христом коронованных и окровавленных распятий Рима, над Христом, лежащем в мраморном киоске, в жарком огне свечей и окладов. [13. С. 49].

В редакциях 1915 и 1917 гг. отточие поставлено после «распятий Рима», концовка фразы убрана как излишне резкая. В редакциях же эмигрантских снят весь этот пассаж - ибо он, по сути, продолжает риторику о «правоверных», вычеркнутую уже в первом семантическом узле очерка. Таким образом, тема Голгофы в эмигрантских редакциях звучит неподготовленно, внезапно - и совершенно неожиданно, ибо в эмигрантских редакциях сняты все мотивы, подводящие к описанию византийской роскоши Храма Гроба Господня (в них нет резких слов о византийских капищах, нет и «правоверных» паломников, не чувствующих живого Христа). Сохранившиеся в эмигрантских редакциях строки, посвященные Храму, существенно смягчены благодаря замене эпитета: «византийские своды» есть во всех редакциях, но «языческое великолепие несметных лампад» сменилось в 1931 и 1936 гг. на «жуткое великолепие несметных лампад», ибо тема храмов-капищ и «языческого христианства» вследствие правки второго вида (освобождение от Мифа) тщательно вычищалась из текста.

Завершают панораму Иерусалима ночь и острое ощущение веяния Смерти. Из этого абзаца в эмигрантских редакциях убрана фраза: «Ветхозаветный бог давно покинул и народ свой, и страну свою» [13. С. 49; 4. С. 173; 6. С. 123]. Однако в данном случае правка не меняет общей тональности финала: Иудея оказывается не Святой Землей, а царством Смерти.

В «Иудее» включается почти не применявшийся в предыдущих очерках четвертый вид правки - снятие атрибуции цитат и самих цитат. По дороге в Вифлеем повествователь вспоминает «Песнь Песней». В дореволюционных редакциях (а также в редакции 1931 г.) сюжет книги пересказывался -и не оставалось сомнений, откуда взята завершающая его цитата:

И вспоминались сады и виноградники Соломона, опаленная солнцем девочка, с трепетом ожидавшая на виноградниках возлюбленного, прятавшаяся от прохожих под зелеными лозами, просвечивающими на солнце, припадавшая к горячему суглинку в их сквозной тени. Все цвело и благоухало вокруг нее, расплавленным золотом млели в знойной дали кровли дворцов и храма. И каждый день доносился оттуда к этой босой девочке, как виноград наливавшейся вином жизни, голос милого:

- Цветы показались на земле. [13. С. 50; 4. С. 174; 6. С. 124].

В редакции 1931 г. пересказ был несколько сокращен и переделан в той части, которая должна была передать «внутреннее ощущение» жителя той эпохи:

И вспоминались сады и виноградники Соломона, опаленная солнцем девочка, с трепетом ожидавшая его на этих виноградниках. Все цвело и благоухало вокруг нее, расплавленным золотом млели в зное кровли Сионских дворцов и Храма. И каждый день доносился оттуда к этой босой девочке, как виноград наливавшейся вином жизни, голос милого:

- Цветы показались на земле. [7. С. 98].

Тут можно говорить о не доведенной до конца правке второго типа - частичном сокращении оживающего Мифа. Сокращение показалось автору недостаточным, и в редакции 1936 г. был снят весь пересказ «Песни песней»

(после «виноградники Соломона» поставлено двоеточие, переводящее повествование сразу к цитате), цитата осталась без атрибуции. В связи с этим смысловая наполненность «виноградников Соломона» увеличилась, а цитата (с сопровождающим ее комментарием, сохранившимся во всех редакциях) утеряла литературно-эротическое значение, но обрела значительно больше сим-волико-метафорического. Путешественник теперь не восстанавливает в видении древнюю жизнь, а вспоминает фразу из великой книги; не попадает в иной мир, а нисходит к первым лирическим строкам, написанным человеком.

В дальнейшем путешествии в обеих эмигрантских редакциях вновь снимается указание на источник. Вместо следующего текста: «По пути в Вифлеем зеленели те сады, где, по апокрифам, деревья опускали цветы долу.» [13. С. 51; 4. С. 174; 6. С. 124] - появляется такой: «По пути в Вифлеем зеленели когда-то сплошные сады, где "деревья опускали цветы долу."» [7. С. 99; 8. С. 245]. Ссылка на апокрифы убрана, благодаря чему нарисованная картина обретает большую объективность. Вместо ссылки поставлены кавычки, указывающие на точность цитирования (впрочем, неизвестно откуда) и как бы восстанавливающие картины жизни Богоматери. На этот же эффект работает и элиминирование позиции путешественника, проявляющееся в устранении глаголов:

1910, 1915, 1917 гг. 1931 и 1936 гг.

Целый день видишь только глинистые Целый день только глинистые ковриги ковриги гор . гор .

Похожие моменты встречаем и далее. Например, фраза с указанием источника: «Есть предание, что ее (Иудеи. - К.А., Е.П.) необозримые развалины ужаснули самого Адриана» [4. С. 176; 6. С. 126]1. В эмигрантских редакциях предложение сразу начинается с «Ее необозримые.» [7. С. 103; 8. С. 248].

Последний семантический узел этой части связан с идеей превращения Иудеи в мертвую страну, «отдыха от истории», возвращения к дням патриархов. Словосочетание «Город Мира», сохраняющееся во всех редакциях, помещает Иерусалим (вслед за Константинополем, Александрией, Мемфисом) в перечень мировых столиц прошлого. Однако в очерке «Иудея» изначально (с первой редакции) космополитической темы нет. Она оборачивается своей противоположностью: все народы мира приходили сюда, чтобы истребить Иудею (а теперь приходят, чтобы поклониться своим святыням). В дореволюционных редакциях в этот контекст попадали и все участники крестовых походов. За фразой «Жить обычной жизнью после всего того страшного, что случилось, Палестина не могла» - следовало:

Снова и снова вторгались в тишину ее завоеватели всех народов Востока и Запада. Но поле мертвых так и оставалось полем мертвых. Рать за ратью гибло на

1 В первой публикации очерка в этом предложении даны подробности, со второго издания исключенные в рамках регистрирующей стратегии текста: «Есть предание, что необозримые развалины, как бы потрясенные до основания вулканами, ужаснули самого Адриана» [13. С. 53].

нем и несметное «воинство Христово». Покорить Иисусу врагов Его избиением их, новыми опустошениями и новыми кровопролитиями, стоять у гроба Его с обнаженным мечом - это было безумием. Вернуть трижды мертвую страну к жизни, исторгнуть ее из ее священного запустения - кощунством. Пусть исчезнет сперва с лица ее память о прошлом [13. С. 54; 4. С. 177]. Дополнение в варианте 1915 г. дано полужирным: [6. С. 127].

В эмигрантских редакциях весь отрывок был снят до слова «кощунством». Последнее же предложение отрывка сохранилось: в редакции 1931 г. оно читалось так: «Пусть исчезнет сперва с лица ее всякая память о прошлом» [7. С. 104], в редакции 1936 г. Бунин вернулся к первоначальному варианту. Так (в рамках второго типа правки) книга освобождалась от идей об исторических грехах христианства и дополнительных (формируемых непосредственно в тексте) мифов о мертвой земле. Эмигрантским редакциям достаточно было оставить «поле мертвых» как метафору.

С этого места текст дореволюционных и эмигрантских редакций вновь отличается композиционно. В дореволюционных редакциях далее следует IV главка очерка «Иудея», в эмигрантских редакциях текст бывших главок IV и V оформлен как новый очерк - «Камень» (при этом новый очерк разбит не на две главки, а на три). Благодаря этому во многом техническому решению усилена семантика как финала укороченного очерка «Иудея» (метафора «поле мертвых»), так и концовка очерка «Камень» (священный камень Мо-риа, соединяющий мистическим смыслом Иегову, Христа и Магомета).

В начале «Камня» (IV главка дореволюционных редакций) отмечаем концептуальную правку первого типа (перевод синхронии в диахронию): в эмигрантских редакциях выпущены подробности о массе русских и еврейских паломников. О русских сказано: «Русские живут в скучных казенных корпусах Православного общества за Западными воротами» [7. С. 107; 8. С. 251]. В эмигрантских изданиях тут поставлена точка, в дореволюционных же было продолжение:

... убивая время едой, перебранками, хождением ко Гробу, в Вифлеем, на Иордан - и просто по базарам: там они приторговываются и к луку, и к картофелю, и к четкам, и к лубочным афонским картинкам - без даже малейшего намерения купить хоть на копейку [13. С. 55-56; 4. С. 178; 6. С. 128].

Предложение о евреях изменено несколько сложнее:

1910, 1915, 1917 гг. 1931 и 1936 гг.

А евреи ютятся в трущобах южного квар- А евреи ютятся в трущобах южного квартала, бегают по родным и знакомым, с тала и плачут у останков древнего Сиона, жадностью ловят вести о своих палестин- нарядившись в бархатные халаты и польских колониях - и плачут у останков ские шапки из остистого меха, под кото-древнего Сиона, нарядившись в бархат- рыми видны на затылках ермолки, а на ные халаты и польские шапки из остисто- висках огромные завитки [7. С. 107-108; го собачьего меха, под которыми видны 8. С. 251]. на затылках ермолки, а на висках -огромные завитки [13. С. 56; 4. С. 178179; 6. С. 128-129].

И то и другое сокращение - следствие новой задачи текста: противопоставление массы наивных паломников тонко чувствующему повествователю больше не требуется. Уходит и «собачий» мех, который мог быть воспринят как скрытое ругательство.

Единственный семантический узел очерка «Камень», вызвавший правку второго типа, расположен в самом его конце. Завершая описание мечети Омара (из него удаляются многие туристические подробности), повествователь говорит о камне Мориа - в его честь новый очерк и получил свое имя. Этот камень, на котором первый человек принес первую жертву Богу (функционально рифмуется с храмом в Баальбеке), имеет мистическую силу, которую последним (после иудаизма и христианства) оживил ислам. В эмигрантских редакциях этот абзац существенно сокращен.

1910, 1915, 1917 гг.

Для Иудеи Камень Жизни замер, застыл навеки. За Иисусом, говорит Ислам, сила Камня перешла к Пророку. И прав Ислам: Пророк снова дал движение Камню, он вознес его к небу. И сила этого движения была необычна, жизнь живших ею - юношески пламенна, полна (истинно) страстного служения Богу. Но недолго сияло и солнце Ислама во всей славе своей. Вот уже гаснет и его вера, и сам он, сам признает ныне, что слабеют размахи Камня, затопляют воды Бездны Святое Имя, начертанное на нем. Что же готовит миру будущее? [13. С. 64-65; 4. С. 186]. (Вычеркнутое в 1915 г. дано в круглых скобках [6. С. 136-137].)

1931 и 1936 гг.

После Иисуса, говорит Ислам, сила Камня перешла к Пророку. И прав Ислам: Пророк дал «движение» Камню. «Но недолго сияло солнце Ислама во всей славе своей». Что же готовит Миру будущее? [7. С. 123; 8. С. 262].

Помимо сокращения подробностей, эмигрантские редакции помещают предложение о солнце Ислама в кавычки, как бы намекая на неизвестный источник, из которого заимствован афоризм. Здесь правка второго типа (снятие подробностей творимого текстом Мифа: «Святое Имя», забытое человечеством, вновь должно просиять, как Солнце) соединяется с правкой четвертого типа (за цитату выдается текст, который ею изначально не воспринимался). Вопрос, первоначально поставленный в конце абзаца в самом прямом смысле (возрождение древнего Мифа в будущем), превращается в объемную, но не «оживающую» (как в дореволюционных редакциях), а культурологическую метафору.

В дореволюционных редакциях за этим абзацем следовал еще один, работающий на мифологические смыслы и потому полностью снятый в эмигрантских редакциях:

Взволнованный, смотришь на темную глыбу скалы среди мечети, и полным великого смысла начинает казаться это сочетание земли и неба - храма и камня. И, покидая мечеть, думаешь: должен мир снова возвратиться ко Христу, - к то-

му Христу, что некогда воспринял силу Камня и был истинным сыном земли и духа. Разве Он, с такою несказанной полнотой воплотивший в Себе божественное Начало Жизни, говоривший: «Я в Отце и Отец во Мне», не сочетал небесного с земным, между тем как под стопой Пророка Камень Жизни не касался ни земли, ни неба? [13. С. 65; 4. С. 186; 6. С. 137].

Финальный абзац окончательно выводил чудо в жизнь, формируя надежду на возвращение силы Камня в недалеком будущем. С изживанием Буниным мифопоэтики раннего модернизма этот абзац неминуемо должен был покинуть текст.

Далее в дореволюционных редакциях идет VI (последняя) главка очерка «Иудея», в эмигрантских редакциях она выделена в отдельный очерк «Ше-ол». Здесь можно отметить единственный семантический узел. Это наложенные друг на друга восприятия круга собственной поездки, круга всего путешествия, жизненного круга, колеса истории, прокатившегося по Иудее. Все это звучало в двух предложениях: «Да, совершила жизнь огромный круг! Всем существом пережил я за эти месяцы долгую и страшную летопись Востока» [13. С. 65; 4. С. 187; 6. С. 137]. В эмигрантских изданиях оба предложения сняты: во-первых, позднемодернистский травелог на всех уровнях становился менее субъектным; во-вторых, эта таинственная подсветка - с изменением основной задачи текста от постижения тайны к обретению Духа - была более не нужна.

В очерке «Пустыня дьявола» изменился семантический узел, касающийся непосредственного восприятия Иудейской пустыни и ее символического значения. В дореволюционных редакциях на «средине пути», за которой начиналась земля дьявола, появлялся следующий комментарий:

Чувство, с которым глядишь на пустыню с крыш Иерусалима, величие, которым звучит пролог евангельской летописи, исчезает в пустыне. Она ведь только камениста и мертва. Но и в этом есть что-то мистическое, невыразимо тоскливое, азазеловское, ветхозаветное. Почему «те, коих не стоил весь мир, блуждали по пустыням и горам, по пещерам и ущелиям земли»? Почему человеческая душа (так жалко) верит в легенду, что на этой «средине пути», который считался путем в преисподнюю, плакал сам Прародитель, лишенный Эдема? [14; 4. С. 196197]. В круглых скобках снятое в 1915 г. [6. С. 148].

В эмигрантских изданиях это лирическое отступление было вычеркнуто - вместе с его субъективностью, противопоставлением пейзажа легенде, соединением «ветхозаветного» начала с Азазелем, а также тайной, за которой уходили в пустыню все великие предки человечества - от Адама до Иисуса. Стилистически и тематически более однородные эмигрантские редакции обрели на этом месте четкую формулировку, лишенную риторического вопрошания: «На этой "средине пути" (и далее по тексту последнего предложения, - )» [7. С. 143]. В редакции 1936 г. «средина» была заменена «серединой» [8. С. 276], дополнительно уменьшающей риторичность. Мно-гоаспектность постижения пустыни сменилась четкостью путевых впечатлений, сопровождаемой лишь неким метафорическим отблеском.

Другой семантический узел в дореволюционных редакциях был тесно связан с заглавием. В конце третьей главки за предложением: «И как только стемнеет, ни души не останется на этой страшной древней дороге» -следовало: «Здесь сам Азазел вселяется в человека. Он искушает быть сильным, беспощадным - и сладострастным, как ночи Содома и Гомор-ры...» [14; 4. С. 197; 6. С. 149]. И это правка второго вида: звучание Мифа приглушается, и соответствующие мотивы почти изымаются из текста. Остается лишь древнее чувство дьявола, хотя сам он теперь отсутствует в пейзаже.

Следующий очерк «Мертвое море» (сохранив общую структуру) получил в эмигрантских редакциях новое заглавие - «Страна Содомская». Его единственный семантический узел можно разложить на два элемента: зачины двух пейзажных абзацев и внутреннюю идею пейзажа. Зачины поменялись только в последней редакции:

1911, 1915, 1917, 1931 гг. 1936 г.

Все живое смолкло. Бесплодным и без- Глухой котловиной, бесплодным и безлюдным долом тянется с севера на юг, от людным долом тянется с севера на юг, от самого моря Тивериадского, известково- самого моря Тивериадского, известково-песчаная пустыня... песчаная пустыня...

Мертвенно тихо. Впереди пепельно-серые Впереди все то же: пепельно-серые дю-

дюны... [15; 4. С. 202; 6. С. 154; 7. С. 153]. ны... [8. С. 283-284].

В результате изменения зачинов мифический пейзаж мертвого царства лишается прямого значения мертвенности. Внутренняя идея пейзажа была переключена уже в 1931 г. - снятием деталей, превращавших долину в подобие ада:

Небо здесь так просторно, (бездонно,) как нигде: нигде нет долины, столь глубокой, как эта, и нигде не (скрывается) кроется так долго за горными вершинами солнце, как за ровной стеной Моава [15; 4. С. 202]. В круглых скобках вычеркнутое, полужирным - вставленное в 1915 г. [6. С. 154].

Показательно дважды повторенное «нигде», создававшее абсолютное значение смерти, минус-локус. Вместо этого в эмигрантских редакциях осталось лишь «Небо <здесь> так просторно, огромно» [7. С. 153; 8. С. 284] (Вычеркивание в последней редакции дано в угловых скобках) -обычная пейзажная деталь, в контексте бессубъектного нарратива наполненная легкой метафоричностью1.

1 В этой же сфере значений - изменение эпитета, который должен восприниматься как ключевой в описании Мертвого моря. В дореволюционных редакциях и редакции 1931 г. завершающий фразу и абзац эпитет передает не только цвет, но и безжизненность воды: «Но синеет он (залив. - К.А., Е.П.) тускло, свинцово...» [15; 4. С. 202; 6. С. 154; 7. С. 154]. В последней редакции эпитет становится более метафорическим -связывающим пейзаж с цветом горения керосиновой лампы: «Но синеет он тускло, керосинно...» [8. С. 284].

Вслед за этим - при переформулировании предложения - снято значение, которое в доэмигрантских редакциях было наиважнейшим, ибо продолжало тему божественного солнечного света, разлитого по всему Средиземноморью. В дореволюционных редакциях предложение звучало так: «Но и до нее («звезды Венеры». - К.А., Е.П.) уже достигает свет, охвативший полвселенной, - сухой, золотисто-шафранный свет, на котором так нежно-сиренева заступившая весь восток горная громада» [15; 4. С. 202; 6. С. 154]. В эмигрантских редакциях предложение изменилось: «Но и до нее уже достигает восходящий из-за гор Моава, охвативший полвселенной сухой, золотисто-шафранный свет» [7. С. 153-154; 8. С. 284]. Повтор слова «свет» исчез, географическое уточнение «восходящий из-за гор Моава» попало в это предложение из предыдущего, где имя Моав вычеркнуто. От этого мифический свет, охвативший половину Вселенной, превратился в обычную метафору солнечного света.

6. «Баальбек и возвращение в Палестину». Можно заметить, что в эмигрантских редакциях очерков «Пустыня дьявола» и «Мертвое море / Страна Содомская» существенно меньше правки, чем у очерков начальных. Помимо того, что эти очерки принципиально меньше по объему, они могут быть названы «транзитными главами», повторяющими и усиливающими идеи, высказанные в главах предыдущих [10. С. 314]. Однако и в финальных очерках радикально измененных семантических узлов значительно меньше, чем в очерках первой половины книги. Полагаем, это связано со спецификой композиции «путевых поэм», определяемой характером мышления Бунина.

В эмигрантских редакциях очерка «Храм Солнца» вновь отмечаем вычеркивания подробностей травелога, связанных с перемещением на поезде, и созерцаемых пейзажей. Правка основного семантического узла, казалось бы, - правка уточняющая. Предложение, в котором сформулировано исключительное значение Храма Солнца в Баальбеке, в дореволюционных редакциях звучало так:

Баальбеку уступали не только все финикийские, но даже египетские храмы. Там лик Солнца дробился: там были боги, нисходившие до людских распрей, воплощавшиеся в царях и вождях; здесь был Бог. [16; 4. С. 209; 6. С. 161].

В эмигрантских изданиях перед словом «Бог» видим уточнение - «единый» [7. С. 167; 8. С. 293]. Появление одного слова существенно меняет смысл предложения и всего очерка. В дореволюционном тексте речь шла о Боге подлинном, живом, изначальном, том самом, которого когда-то слышал Каин, а потом - жители Мемфиса и мудрецы Александрии. В эмигрантских редакциях это значение меняется на сомнительный, с исторической точки зрения, монотеизм строителей великого храма. Паломничество обратилось в исторический экскурс, завершая второй тип правки.

Последовательное вычищение из эмигрантских редакций слова «капище» касается и храма в Баальбеке. Одна толщина колонн вверху и внизу первоначально комментируется: «как капище первобытное» [16; 4. С. 214;

6. С. 166]. Интересно, что в редакции 1931 г. комментарий остается [7. С. 178]: действительно, слово «капище» может показаться кощунственным, если употреблено по отношению к христианским соборам, в данном же контексте оно точно называет объект. Но в 1936 г. автор снимает его и в этом контексте: остается только «первобытно» [8. С. 301]. «Капища истории», из которых в первом очерке книги повествователь хотел выйти в пространство Мифа, в последней редакции перестали существовать.

Показательно, что автор почти не исправляет вторую половину очерка «Храм Солнца», восходящую к стилистике путеводителя. Этот «дельный» стиль повествования подходит как дореволюционной, так и эмигрантской поэтике книги.

Финальный очерк «Геннисарет» правлен несколько более интенсивно, но все привнесения - второго типа и составляют единый семантический узел. Начало очерка (посещение Храма Рождества в Вифлееме) менялось от редакции к редакции. В первоначальном варианте оно звучало так: «.блещет среди мраморного пола, неровного от времени, от несметных уст, касавшихся его, большая серебряная звезда» [17]. Уже в первом варианте текста книги сняты целующие пол уста, слишком отдававшие простонародным паломничеством - тем, которое противопоставляется просвещенному паломничеству повествователя. Предложение зазвучало так:

... блещет среди мраморного пола, неровного от времени, большая серебряная

звезда [4. С. 216; 6. С. 168].

В следующем абзаце, посвященном пещере Рождества, в дореволюционных редакциях в полный голос звучал паломнический нарратив:

И кто бы ни вошел сюда, что бы ни исповедовал он, - затихая, сдерживая дыхание, не сводя глаз с этой средневековой надписи, преклоняет он колени:

Hic de Virgine Maria Iesus Cristus natus est [17; 4. С. 216; 6. С. 168].

В эмигрантских редакциях осталась только латинская надпись (она уже звучала в конце первого абзаца, теперь вновь звучит в конце второго; таким образом, правку никак нельзя объяснить желанием избежать повтора). Снимается само паломническое отношение к святому месту. И далее Бунин-эмигрант отказывается от излишне сентиментальных, восторженно-наивных фраз, создававших в дореволюционных редакциях эстетику умиленного созерцания. Например, следующая правка, внесенная только в последнюю редакцию:

1911, 1915, 1917, 1931 гг.

.поэму Его рождения. На торжественных церковных языках рассказана она. Но, когда благоговейно склоняешься над нею в Вифлееме, проступает живая, трепетная красота подлинного, красота простых, первых письмен [17; 4. С. 216; 6. С. 168].

1936 г.

.поэму Его рождения. Но, когда благоговейно склоняешься над нею в Вифлееме, проступает простое, первое [8. С. 304].

В следующем случае эмигрантская правка проходила в два этапа: часть абзаца была снята в 1931 г., часть в 1936 г.:

1911, 1915, 1917 гг.

. там ласковая рука Матери чинила Его детскую рубашечку, там таинственно нисходила в Его душу недетская мудрость, и ясное галилейское небо отражалось в очах, задумчиво устремленных в синь зеленых долин Эздрелона на лилии полевые и птицы небесные [17; 4. С. 217; 6. С. 169].

1931 г.

. там ласковая рука Матери чинила Его детскую рубашечку, там таинственно нисходила в Его душу недетская мудрость, и ясное галилейское небо отражалось в глазах [7. С. 182].

1936 г.

. там ласковая рука Матери чинила Его детскую рубашечку. [8. С. 304].

Отметим замену «очей» на «глаза» в редакции 1931 г. - общая тенденция к снижению пафоса проявляется уже при первой правке. В последней же редакции акцент сделан на основную деталь - рубашечку; благодаря отточию и паузе, маркирующей окончание предложения, эта деталь как бы дважды подчеркнута. Все остальное на фоне «рубашечки» становится неважным, слишком спекулятивным - и вычеркивается. При этом рассказ обрывается на артефакте, а портрет «живого Христа» оказывается неуместен.

После фразы «нигде так не чувствуется Он!» шел целый абзац, соединявший «великое запустение» Иудеи-Галилеи и «живого Христа»:

Как над всей Святой Землей, почиет и над нею великое запустение. Многолюдные города и селения, все многообразие древней галилейской жизни, а среди этого многолюдства - Он, юный, неустанный, вдохновенный, окруженный Любимыми, - вот что оставляют в воображении Евангелие, история. Но надо видеть страну Геннисаретскую: теперь она, молчаливая, пустынная, делит участь всей Палестины [17; 4. С. 217; 6. С. 169-170; 7. С. 183-184].

Вероятно, в изначальном замысле книги историческая «пустота» Иудеи должна была оборачиваться полнотой обретенных духовных смыслов (по аналогии с идеей стихотворения Ф.И. Тютчева «Эти бедные селенья.»). С исчезновением из текста эмигрантских редакций многочисленных видений «живого Христа» потеряло смысл и повторение лейтмотива очерка «Иудея»: сон истории, отдых Святой Земли. Не случайно после фразы «Тивериада спала», легко воспринимаемой в прямом смысле, в эмигрантских изданиях вычеркнуто последнее предложение абзаца - откровенно метафоричное, лексически удваивающее значения «смертного сна»: «И вся ее мертвая страна покоилась в мертвой тишине» [17; 4. С. 218; 6. С. 171].

По той же причине в обеих эмигрантских редакциях уходит сравнение внешности одного из гребцов на лодке с Петром Апостолом. Впрочем, в 1936 г. этот момент компенсирует вставка, сделанная чуть далее: видение, как «Он. идет по берегу» [17; 4. С. 219; 6. С. 172], продолжается так:

«мимо таких же рыбаков, как наши гребцы» [8. С. 307]. После «берегу.» в дореволюционных текстах звучало восклицание повествователя: «Здесь, на этом благословенном озере, все так просто, - так легко чувствовать близость Его!» [17; 4. С. 219; 6. С. 172]. Это восклицание сохранилось в редакции 1931 г. [7. С. 188], но в 1936 г. оно было снято по причине последовательного элиминирования позиции повествователя и потому, что прямые указания на «видение Христа» в новой версии книги стали не нужны.

К этому типу правки относится и последнее значимое вычеркивание в финале последнего очерка. Повествователь читает те страницы Евангелия, которые повествуют о море Галилейском. Далее в дореволюционных редакциях было: «Я, читая о нем (море. - К.А., Е.П.) , видел и его, и светлый, неизреченно прекрасный Образ, доныне не покинувший его берегов. Солнце было в зените» [17; 4. С. 220; 6. С. 174]. Этот текст полностью сохранился в первой эмигрантской редакции [7. С. 189], где следом за «Ген-нисаретом» шел очерк «Город Царя Царей», выводивший логику книги к райскому локусу (Цейлон - одно из мифологических месторасположений Рая). В окончательной редакции 1936 г. травелог вновь завершался «Ген-нисаретом», однако видение божественного Образа, более не вписывавшееся в художественную концепцию, было снято.

7. Итог. Книга «Храм Солнца» в дореволюционных редакциях осмыслялась как откровение писателя-паломника, прорывающееся сквозь художественную ткань привычных путевых записок. В эмигрантских редакциях книги исчезли многие признаки путевых записок («путешествие здесь и сейчас» превратилось в «путешествие вне времени») и ощущение откровения - оно сменилось художественным восприятием древности. Если в дореволюционных редакциях постижение древности во многом определяло будущее, то в эмигрантских редакциях древность многозначительно застыла в прошлом. В ходе последовательного разбора концептуальной правки (в основном существенных сокращений и крайне редко - вставок нового текста) мы выделили четыре типа исправлений, в результате которых мифопоэтика дореволюционной книги «Храм Солнца» преобразилась в метафорику историко-культурного повествования.

Список источников

1. Пономарев Е.Р. Книга очерков «Храм Солнца»: проблема заглавия и основного текста // И.А. Бунин и его время: контексты судьбы - история творчества / отв. ред.-сост. Т.М. Двинятина, С.Н. Морозов; ред. А.В. Бакунцев, Е.Р. Пономарев. М., 2021. С. 881-889. (Академический Бунин).

2. Бунин Ив. Тень Птицы // Земля. Сб. 1. М., 1908. С. 231-272.

3. Бунин Ив. Тень Птицы // Бунин Ив. Рассказы. Т. 5. СПб., 1909. С. 129-175.

4. Бунин И.А. Храм Солнца // Полн. собр. соч. : в 6 т. Пг., 1915. Т. 4. С. 100-220.

5. Бунин Ив. Тень Птицы // Бунин Ив. Золотое дно. Рассказы 1903-1907 гг. М., [1914]. С. 97-141.

6. Бунин И.А. Храм Солнца. Пг. : Книгоизд-во «Жизнь и знание», 1917. 174 с.

7. Бунин Ив. Тень Птицы. Париж : Современные записки, 1931. 209 с.

8. Бунин И.А. Храм Солнца // Собр. соч. : [в 11 т.]. Т. 1: Храм Солнца. [Берлин] : Петрополис, 1936. С. 169-308.

9. Анисимов К.В., Щавлинский М.С. Историко-литературный контекст бунинского травелога «Храм Солнца». На фоне кого Бунин «вышел в гении»? // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2022. № 80. C. 183-210.

10. Пономарев Е.Р. «Храм Солнца» или «Тень Птицы»?: Поэтика «путевых поэм» И.А. Бунина // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2021. № 69. С. 298-320.

11. Бунин Ив. Море богов // Северное сияние. 1908. № 1. Нояб. С. 31-46.

12. Бунин Ив. Зодиакальный свет // Слово. Кн. 1. М., 1908. С. 11-39.

13. Бунин Ив. Иудея // Друкарь. М., 1910. С. 41-69.

14. Бунин Ив. Пустыня дьявола // Русское слово. 1909. № 296. 25 дек. С. 3.

15. Бунин Ив. Мертвое море // Русское слово. 1911. № 158. 10 июля. С. 3.

16. Бунин Ив. Храм Солнца // Современный мир. 1911. № 12. С. 33-42.

17. Бунин И.А. Геннисарет // Русское слово. Москва. 1912. № 297. 25. дек. С. 4.

References

1. Ponomarev, E.R. (2021) Kniga ocherkov "Khram Solntsa": problema zaglaviya i osnovnogo teksta [The book of essays Temple of the Sun: the problem of the title and the main text]. In: Dvinyatina, T.M. & Morozov, S.N. (eds) I.A. Bunin i ego vremya: konteksty sud'by - istoriya tvorchestva [Ivan Bunin and His Time: Contexts of fate - the history of creativity]. Moscow: IWL RAS. pp. 881-889.

2. Bunin, I. (1908) Zemlya [Earth]. Collection 1. Moscow: Moskovskoe knigoizdatel'stvo. pp. 231-272.

3. Bunin, I. (1909) Rasskazy [Short Stories]. Vol. 5. Saint Petersburg: Izdatel'stvo tovarishchestva "Znanie". pp. 129-175.

4. Bunin, I.A. (1915) Polnoe sobranie sochineniy [Complete Works]. Vol. 4. Petrograd: Izdatel'stvo A.F. Marksa. pp. 100-220.

5. Bunin, I. (1914) Zolotoe dno. Rasskazy 1903-1907 gg. [The Golden Bottom. Stories 1903-1907]. Moscow: Knigoizd-vo pisateley v Moskve. pp. 97-141.

6. Bunin, I.A. (1917) Khram Solntsa [Temple of the Sun]. Petrograd: Knigoizd-vo "Zhizn' i znanie".

7. Bunin, I. (1931) Ten'Ptitsy [Bird's Shadow]. Paris: Sovremennye zapiski.

8. Bunin, I.A. (1936) Sobranie sochineniy [Collected Works]. Vol. 1. Berlin: Petropolis. pp. 169-308.

9. Anisimov, K.V. & Shchavlinskiy, M.S. (2022) Historical and literary context of Bunin's travelogue The Temple of the Sun. Whose background let Bunin "come out as a genius"? Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya - Tomsk State University Journal of Philology. 80. pp. 183-210. (In Russian). DOI: 10.17223/19986645/80/9

10. Ponomarev, E.R. (2021) Temple of the Sun or Bird's Shadow? The Poetics of the Travel Poems by Ivan Bunin. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya -Tomsk State University Journal of Philology. 69. pp. 298-320. (In Russian). DOI: 10.17223/19986645/69/15

11. Bunin, I. (1908) More bogov [The Sea of Gods]. Severnoe siyanie. November. 1. pp. 31-46.

12. Bunin, I. (1908) Zodiakal'nyy svet [Zodiacal light]. Slovo. 1. pp. 11-39.

13. Bunin, I.A. (1910) Iudeya [Judea]. In: Teleshov, N.D. (ed.) Drukar' [Drukar: A Literary Collection]. Moscow: Vspomog. kassa tipografov. pp. 41-69.

14. Bunin, I. (1909) Pustynya d'yavola [Desert of the Devil]. Russkoe slovo. 25 December. 296. P. 3.

15. Bunin, I. (1911) Mertvoe more [Dead Sea]. Russkoe slovo. 10 July. 158. P. 3.

16. Bunin, I. (1911) Khram Solntsa [The Temple of the Sun]. Sovremennyy mir. 12. pp. 33-42.

17. Bunin, I.A. (1912) Gennisaret [Gennesaret]. Russkoe slovo (Moskva). 25 December. 297. P. 4.

Информация об авторах:

Анисимов К.В. - д-р филол. наук, зав. кафедрой журналистки и литературоведения Института филологии и языковой коммуникации Сибирского федерального университета (Красноярск, Россия). E-mail: kianisimov2009@yandex.ru

Пономарев Е.Р. - д-р филол. наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького Российской академии наук (Москва, Россия). E-mail: eponomarev@mail.ru

Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов. Information about the authors:

K.V. Anisimov, Dr. Sci. (Philology), head of the Department of Journalism and Literary

Studies, School of Philology and Language Communication, Siberian Federal University

(Krasnoyarsk, Russian Federation). E-mail: kianisimov2009@yandex.ru

E.R. Ponomarev, Dr. Sci. (Philology), leading research fellow, A.M. Gorky Institute of

World Literature of the Russian Academy of Sciences (Moscow, Russian Federation). E-mail:

eponomarev@mail.ru

The authors declare no conflicts of interests.

Статья поступила в редакцию 08.07.2022; одобрена после рецензирования 08.08.2022; принята к публикации 13.03.2023.

The article was submitted 08.07.2022; approved after reviewing 08.08.2022; accepted for publication 13.03.2023.