CC BY
49
ФИЛОЛОГИЯ
Вестн. Ом. ун-та. 2010. № 3. С. 114-119.
УДК 801
А.В. Карабыков
Омский юридический институт
КЛЮЧЕВЫЕ ЧЕРТЫ РЕЧЕВОГО ПОВЕДЕНИЯ В ДРЕВНЕРИМСКОЙ КУЛЬТУРЕ I В. ДО Н. Э. - II В. Н. Э.
Посвящена анализу причин и следствий трансформации норм речевого поведения и связанного с ним характера использования языка в Риме I в. н. э. - II в. н. э. Доказывается, что этот процесс был одним из проявлений духовного кризиса, охватившего римское общество в ту эпоху, и происходил под влиянием двух основных факторов: стремления к славе и материальному обогащению.
Ключевые слова: Древний Рим, речевое поведение, коммуникация, духовный кризис.
Начиная анализ модели речевого поведения, выработанной в римской культуре I в. до н. э. - II в. н. э., примем во внимание, что два этих столетия были временем кризиса римского общества, когда традиционное, полисное мировоззрение квиритов рушилось, не успевая подстраиваться под стремительно менявшиеся условия жизни. Прежде всего определим те основные факторы, которые направляли социальную активность её представителей. Одним из них было, бесспорно, стремление к славе. «Теперь в каждом честном человеке живет доблестное стремление, которое днем и ночью терзает его сердце жаждой славы и говорит о том, что память о нашем имени не должна угаснуть с нашей жизнью, но должна жить во всех последующих поколениях», - писал Цицерон, характеризуя умонастроения своего времени (XI, 29) [1, с. 160]. Заметим, что к началу рассматриваемого периода представление о славе претерпело значительные изменения. Если раньше, в условиях традиционной полисной жизни, хорошая репутация и известность создавались одобрением общины и имели отчетливую этическую мотивировку, то в рассматриваемую эпоху духовного кризиса, они, мельчая, вырождались в поверхностную, сиюминутную «популярность». Для стяжания такой известности не требовалось гражданских подвигов и личного самопожертвования -она приобреталась, главным образом, благодаря художественным талантам, выделявшим человека из общего ряда. Стремление к славе вкупе со вторым решающим фактором - погоней за материальными благами -выводили римлян «по ту сторону добра» и притупляли их нравственную чуткость.
Личная безответственность, доходящая до полного аморализма, непосредственным образом влияла на нормы коммуникативного поведения того времени. В частности, она открыла широкую дорогу коммуникативному вероломству. Измена присяге и нарушение договоров, подделка завещаний и несоблюдение клятвенных обязательств - эти и подобные признаки духовного недуга были обычным, повсеместно
© А.В. Карабыков, 2010
распространенным явлением в римском обществе I в. до н. э. - I в. н. э. Кроме того, этическая «глухота» квиритов проявлялась в лести, лжи и злословии, стремительно распространявшихся в обществе под воздействием названных стимулов. «Повсюду идёт великое состязание в негодяйстве», - говорил о своём времени Сенека (II, 9) [2, с. 127]. И действительно, знакомясь с памятниками рубежных столетий, мы убеждаемся в том, что «преуспевание» в этих пороках тогда казалось многим достоинством, а не виной человека. К примеру, желая сделать комплимент другу-адвокату, Овидий с гордостью о нём пишет:
«Если кому-то дано всех других затмить красноречьем -
Дело любое не ты ль правым представить умел?»
(Пер. Н. Вольпин) (I, 9, 45-46) [3, с. 19].
Так обстояло дело с ложью. О степени приемлемости злоречия, «затопившего» все слои римского общества, можно судить по взаимным инвективам Саллюстия и Цицерона. Если даже классики римской культуры не стеснялись во всеуслышание обвинять друг друга в инцесте, педерастии, проституции и тому подобных вещах, что нужно думать о Риме в целом? Злословие, несомненно, явилось оборотной стороной культа земной славы. При тех диспозициях, что господствовали в общественном сознании эпохи, оно служило одним из самых востребованных инструментов политической борьбы. Появились люди, сделавшие злоречие своей «профессией». Причем, это были представители разных социальных страт. Его культивировали ничтожные театральные мимы и рабы-мальчишки, специально обученные тому, чтобы своими колкостями и сальностями забавлять гостей за обедом; но также профессиональные доносчики (delatores) и обвинители (accusa-tores), нередко пользовавшиеся покровительством императоров.
Надо заметить, что наиболее проницательные из латинян отдавали себе отчёт в глубинных причинах, вызвавших небывалое распространение речевых извращений. «Всю жизнь я старался выделиться из толпы, стать заметным благодаря какому-нибудь дарованию, и что же вышло из того? - сокрушался на склоне лет Сенека. - Я только выставил себя мишенью для вражеских стрел и предоставил кусать себя чужой злобе» (II, 30) [4, с. 14]. Став «матерью»
злоречия, жажда славы породила и другие пороки коммуникации, в частности, ложь и лесть. По словам Саллюстия, «алчность
уничтожила верность слову», а «честолюбие побудило многих быть лживыми, держать одно затаённым в сердце, другое - на языке готовым к услугам» (VIII, 5) [5, с. 9]. Но Рим не хотел замечать своей болезни и отказывался слушать тех, кто говорил ему о ней. Общество шло навстречу гибели, означавшей полный распад образовывавших его связей. И как больной организм, не имея сил для исцеления, привыкает и подстраивается под свой недуг, так изменялась его коммуникативная реальность, пораженная вакуумом доверия.
По мере того, как человеческую жизнь и поступки всё реже рассматривали с точки зрения традиционных этических ценностей, в Риме набирал силу новый способ употребления языка. Выводя речь по ту сторону доверия и сомнения, он нейтрализовал исконно значимые критерии её оценки: достоверность, уровень серьезности, или, иначе, степень готовности нести ответственность за свои речевые действия. Отслеживая тенденции в социальной жизни той эпохи, мы замечаем странное противоречие. С одной стороны, кризис доверия оборачивался тотальной эрозией социальных отношений: сплошь и рядом рушились семьи, в армии зрели мятежи, во дворцах - государственные перевороты, рабы восставали на хозяев, клиенты предавали патронов, на каждом шагу сновали доносчики. С другой стороны, это было время поразительной коммуникативной активности: квириты проводили жизнь в визитах и светских беседах, вели обильнейшую переписку, упражнялись в красноречии и сочинительстве. Важнейшая причина этого несоответствия, на наш взгляд, скрывается в характере этого гипертрофированного общения. Вследствие известных процессов, происходивших в духовной жизни римского общества, коммуникация всё решительней эмансипировалась от прочных и глубоких межличностных связей. При складывавшемся способе использования языка она более не нуждалась так остро в этих связях и создаваемом ими доверии.
Нет нужды объяснять, что господствовавший дискурс того периода не мог быть иным, кроме фатического. Расцвет празд-норечия и связанный с ним культ слова от-
части были вызваны инстинктивным стремлением общества задержать свой распад. Но, по сути, этот слабый паллиатив происходил из того же источника, что и разрушавшие социальное взаимодействие речевые пороки, и потому, в конечном счёте, сам оказывался вредоносным ядом. Он снимал с людей ответственность за речь и способствовал её разьединению с жизнью. Возросшее на почве безответственности и имморализма расхождение между словом и мыслью, речью и поступком было столь же приемлемо в Риме, как ложь и злословие. Более того, два последних явления имели его своей предпосылкой. Стоит ли удивляться, что виднейшие поэты рубежных столетий сделали это расподобление своим кредо. Знаменитые строки Катулла:
«.. .Castum esse decet pium poetam Ipsum, vericulos nihil necesse est» (18(XVI), 5-6) [6, c. 22] -
Чистым и праведным подобает быть самому поэту,
А стишкам вовсе не обязательно, -перепевались потомками не реже, чем горациевы стихи о добытой поэзией славе. Таким девизом можно было оправдать любую словесную гнусность, что делает ясной его востребованность в то время.
Господство в коммуникации фатиче-ского начала было во многом обусловлено внешними по отношению к культуре факторами. Относительная политическая стабильность и экономическое благополучие, наступившие в Империи при Августе, создали прекрасную возможность для развития частной жизни. Досуг (otium) в значительной мере стал всенародным достоянием. Он мыслился как одно из главных достижений «золотого века», наступление которого муссировалось государственной идеологией. Сложившиеся условия, определили сдвиг общественного сознания, в результате которого произошло сближение культа земной славы с культом обмирщенного слова. Риму нужны были теперь не опытные полководцы и мужественные солдаты, а скульпторы и поэты, доводящие наставшее благоденствие до эстетического апофеоза. Вечный город наводнили бесчисленные поэты и ораторы. Заниматься или, по крайней мере, интересоваться изящной словесностью сделалось чрезвычайно модным и престижным. В нескольких эпиграммах Марциал обрисовал тип молодого человека, в совершенстве отвечавшего вкусам эпохи.
Первый план его характеристики отдан искусному владению распространенными тогда жанрами праздноречия, а также увлечению - опять же в фатическом ключе, ради самого процесса - литературным творчеством:
«И в декламациях мил, и дела ведёшь, Аттик, ты мило,
Мило историю ты, мило ты пишешь стихи;
Мило ты мим сочинишь, эпиграммы твои тоже милы,
И как грамматик ты мил, мил ты и как астроном».
(Пер. Ф. Петровского) (II, 7; II, 63) [7, с. 56].
О том, насколько вкусы описываемой эпохи расходились с традиционными римскими ценностями, говорит заключительный вердикт сатирика, назвавшего этого милого во всех отношениях денди «пустым лоботрясом».
Фатизация захватывала и извращала все традиционные сферы и жанры коммуникации, сформированные прежним способом употребления языка. Помня об этом процессе, так или иначе затрагивавшем всю речевую действительность, мы лучше поймем психологическую основу холодного лицемерия, в котором справедливо обвиняют государственную религию того периода. Для причастной к ней римской знати, жившей в условиях преобладания фа-тики, было привычным и нормальным совершать сакральные ритуалы без всякого намерения преображать ими реальность. Хороший повод к закреплению такого отношения давала и исконная формалистическая скрупулезность официального культа. Изменялось понимание самой сущности священных перформативов. Оторванные от жизни, они превращались в не более чем замкнутый в себе факт речи, релевантной для которого становилась эстетическая оценка. «Величественна не всякая клятва, а лишь та, которая, соответствуя месту, времени и обстоятельствам, стремится к определённым (эстетическим. - А.К) целям», -читаем в анонимном трактате I в. н. э. (XVI, 3) [8, с. 37].
Особенно показательными в плане подчинения речи фатическому началу были трансформации, происходившие в риторике. «Затопленная» праздноречевой стихией, она вырождалась и подменялась декламацией - практикой, основанной на принци-
пиально ином способе обращения со словом. Из эффективнейшего оружия политической борьбы публичная речь обращалась в эстетически и только эстетически значимое произведение «чистого искусства», что приводило на практике к «ужасному пустословию» (IV) [9, с. 27]. Одним из последствий этого процесса стало появление и стремительное признание так называемой адвокатской литературы. Образовывавшие её опусы представляли собой доработанные тексты судебных речей или нарочито созданные их стилизации. Нивелируя содержательную ценность литературной продукции, процесс фатизации оставлял открытым её создателям путь поверхностного, формалистического новаторства. Сказать о чём-нибудь неслыханном в неожиданной, режущей слух манере давало едва ли не единственный шанс быть замеченным в грохочущем море тогдашней словесности. И потому, говоря словами одного из представителей той культуры, «погоня за новизной заставляла неистовствовать буквально всех современных писателей» (V, 1) [8,
с. 11]. Мы видим, что даже такой вдумчивый и утонченный человек, как Плиний Младший, движим этим же стремлением в ситуации, казалось бы, наименее подходящей для словесных ухищрений. В связи со смертью друга он обращается к утешающему его респонденту, прося не повторять положенных в таких случаях фраз, но подыскать «что-нибудь новое, что-нибудь сильное», о чем он никогда не читал и не слышал (I, 12, 13) [10, с. 12].
Видя за внешним блеском бесчисленных произведений и салонных речей их внутреннюю нищету, самые проницательные из современников не могли не задумываться о причинах постигшего Рим упадка. В целом их суждения созвучны друг с другом. «Искусства погубила праздность», - утверждал Плиний Старший (XXXV, II, 5-6) [11, с. 79]. Осуетившись из-за обмельчания жизни, квириты оказались поглощенными «обыденными и низменными занятиями», которые затмили для них «то, что открывает доступ к бессмертию» ^ЬГУ, 8) [8, с. 81]. В этом же, по мнению римских мыслителей, кроется источник деградации риторики, составлявшей главное достояние их культуры. Тацит посвятил этой проблеме отдельное сочинение. Он полагал, что красноречие выродилось в бессильную декламацию, во-первых, вследствие изменения
политического строя: сосредоточенная в руках одного лица власть не зависела более от силы убеждения словом. Во-вторых, в утрате старого мастерства была повинна «нерадивость молодежи, беспечность родителей и невежество обучающих», сведших ораторское искусство к «крайне скудному кругу мыслей и нескольким избитым суждениям» [12, с. 395].
Развившись на основе исключительной значимости для жизни устного слова, его «культ» привел речь в состояние крайнего опустошения. В условиях засилья праздноречевой фатики слово очень скоро превратилось в товар. Обездушенное и овеществленное, оно стало подлежать продаже. Мы имеем в виду не столько такие неизбежные вещи, как развитие издательского дела и книготорговли, но, главным образом, сопряженные с коммуникативной безответственностью и беспринципностью духовные формы этого бизнеса. Их формирование происходило под влиянием тех же основных факторов, что определяли общественное сознание и поведение людей той эпохи, а именно: жажды славы и стремления к обогащению. Пожалуй, самой «осязаемой» формой такого рода были сделки с авторскими правами, когда желающий обогатиться литератор продавал свой труд желающему прославиться обывателю. Однако в эпоху раннего принципата, как правило, старались покупать не произведения, а самих литераторов, которые, следуя установкам времени, не стеснялись своей продажности и низкопоклонства. Мы видим, как Марциал, до беспощадности язвительный в обращении с другими, лебезит перед императором:
«Наспех стихи я писал. Извини, не достоин презренья
Тот, кто торопится быть, Цезарь, угоден тебе»
(Пер. Ф. Петровского) (I, 3, 31) [7, с. 21]. А полстолетия раньше опальный Овидий предлагал властителю сделку, издалека расточая ему тошнотворно-приторную
лесть:
«Буду я петь лишь о том, что одобрит Цезарь, - но ссылку
Пусть облегчит мне...» (Пер. С. Ошеро-ва) (V, I, 45) [3, с. 69].
Оставшись глухими к мольбам и предложениям изгнанного поэта, Август и его окружение, тем не менее, по достоинству оценили пропагандистские возможности
литературы, а также других искусств, сделав их рупором новой имперской идеологии.
Губительные последствия мировоззренческих трансформаций, повлекших за собой изменения коммуникативной реальности, не заставили долго ждать себя. Рим -классический Рим Цицерона и Вергилия -умер духовной смертью гораздо раньше, чем окончилось его политическое существование. После I в. н. э. латинская культура не дала истории ни одного великого представителя. Творцы, прославившие империю в последующие столетия, были инородцами. Пришедшие с её периферии и окраин, они подчинили Рим чуждым ему традициям. И чем глубже разрушалась исконная картина мира квиритов, тем охотней очаровывались они дыханием Востока и устремлялись в область иррациональной мистики. Недолгий век римского «просвещения» закончился: разуверившиеся в
ratio, римляне бежали теперь в неведомый мир, ища там, по вычурному выражению Апулея, «неизреченной сущности высочайшей веры, сокрытой в глубоком молчании» (XI, 11) [13, с. 336].
И в самой римской культуре на закате классического периода назревали сходные антилогосные настроения. Исследуя корни духовной болезни общества, лучшие умы Рима выделяли в числе главных её причин коммуникативную безответственность современников, вызвавшую непомерный рост праздноречия и внутреннюю «раско-лотость» личности. Что было делать, когда процессы социального разложения приняли необратимый характер? В отличие от ре-форматоров-утопистов Нового времени, римские мыслители не пытались исправлять общество до и помимо отдельного человека. Они обращались к согражданам, призывая каждого начать исцеление с самого себя. Центральное место среди предлагаемых ими способов терапии занимало обретение внутренней цельности. Эта задача требовала от человека выработку серьезного отношения к речи. «Пусть будет нашей высшей целью одно, - учил римлян Сенека, - говорить, как чувствуем, и жить, как говорим» (LXXV, 4; XX, 2) [14, с. 143]. «Иди кратчайшим путем, - дополнял его позднее Марк Аврелий. - Он в том, чтобы блюсти правду во всех речах и поступках» (V, 51) [15, с. 788]. Для того чтобы научиться ответственному обращению со словом,
было необходимо сосредоточенное внимание к себе, открывавшее возможность контролировать свои мысли, высказывания и дела. «Уходи в себя насколько можешь», -советовал первый из римских стоиков, указывая читателям на ещё один существенный аспект духовной терапии - речевое воздержание (XII, 8) [14, с. 13].
Установка на молчание получила дальнейшее обоснование в рассуждениях младших современников Сенеки: греческого платоника Плутарха и, в особенности, стоика Эпиктета. Они сделали ещё один шаг в сторону новой модели речевого поведения, заложив основу апологии безмолвия, которую спустя несколько столетий начнёт создавать Средневековье. «Говорить мы
учимся у людей, молчать - у богов, ибо в обрядах и таинствах привыкаем мы к молчанию», - писал Плутарх, подчеркивая «величавую и священную» сторону безмолвия [16, с. 465, 472]. Но и с точки зрения практических выгод речь не лучше своего отсутствия, ибо «ни одно произнесённое слово не принесло столько пользы, сколько множество несказанных» [16, с. 465]. И кроме того, «молчать безопасней, чем говорить» [17, с. 687]. Заостряя мысль о конечной на-прасности речи, Эпиктет отрицает значимость античного красноречия. Он отвергает конечную цель и ключевой принцип риторики: никто не может никого по-
настоящему убедить словом - человеку дана единственная «власть убеждать только самого себя (выделено мной. - А.К.)» (2, IV) [18, с. 643]. Речь оказывается бесполезной и для целей познания, потому что все выражаемые людьми суждения относительны. Что говорить о мире, если даже мы не знаем самих себя и наши высказывания о собственном состоянии и намерениях никогда не бывают вполне истинными (3, П-Ш) [18, с. 651-652]? Правду о нас может единственно поведать сама наша жизнь. Заметим в этой связи, что сходную гносеологическую позицию последовательно отстаивали сторонники другой философской школы того времени - скептики, чьи идеи, без сомнения, повлияли на взгляды Эпиктета.
Мы видим, что и сами «лекарства», предлагаемые мыслителями для исцеления духовной болезни общества, запечатлели в себе пессимизм и обреченность эпохи. Очевидно, они должны были казаться чрезвычайно горькими римскому вкусу. Как известно, в архаическом сознании молчание
ассоциировалось с небытием и умиранием. Превознося его ценность над значимостью слова, эти философы тем самым объявляли о начавшейся агонии римской культуры. Они, а не варвары, поздней разрушившие стены Вечного Города, стояли у начала так называемых «тёмных веков», ознаменовавших собой смерть Античности.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Цицерон М. Т. Речь в защиту поэта Авла Лици-
ния Архия // Цицерон. Эстетика: Трактаты. Речи. Письма. М., 1994.
[2] Сенека Л. А. О гневе // Сенека Л. А. Философ-
ские трактаты. СПб., 2000.
[3] Овидий. Скорбные элегии // Публий Овидий Назон. Скорбные элегии. Письма с Понта. М., 1982.
[4] Сенека Л. А. О блаженной жизни // Сенека Л. А.
Философские трактаты. СПб., 2000.
[5] Саллюстий Г. С. О Заговоре Катилины // Cаллюстий Г. С. Сочинения. М., 1981.
[6] Катулл. Лирика. М., 2005.
[7] Марциал М. В. Эпиграммы. Харьков; М., 2000.
[8] О Возвышенном. М., 1994.
9] Петроний Арбитр. Сатирикон // Петроний Ар-
битр Сатирикон; Апулей Метаморфозы. М., 1991.
10] Плиний Младший. Письма Плиния Младшего. М., 1983.
11] Плиний Старший. Естествознание. Об искусстве. М., 1994.
12] Корнелий Тацит. Диалог об ораторах // Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Том I. Анналы. Малые произведения. Л., 1970.
13] Апулей. Метаморфозы // Петроний Арбитр. Апулей. Сатирикон. Метаморфозы. М. : Правда, 1991.
14] Луций Аней Сенека. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977.
15] Марк Аврелий. Наедине с собой // Древнеримская философия. От Эпиктета до Марка Аврелия : сочинения. Харьков; М., 1999.
16] Плутарх. О болтливости // Плутарх Сочинения. М., 1983.
17] Эпиктет. Афоризмы // Древнеримская философия. От Эпиктета до Марка Аврелия : сочинения. Харьков; М., 1999.
18] Эпиктет. В чём наше благо? // Древнеримская философия. От Эпиктета до Марка Аврелия : сочинения. Харьков; М., 1999.
