CC BY
42
М. В. Михайлова
КЛАССИЧЕСКИЙ ТЕКСТ В ГОРИЗОНТЕ СОЦИАЛЬНОЙ МЕТАФИЗИКИ
Понятие классического как качественного, испытанного временем, сегодня активно эксплуатируется рекламным дискурсом. При этом, правда, представление о классической мере снижается. Вместе с тем развитие экранных технологий, маргинализация интеллигенции, формализация образования [1; 2] снизили социокультурный статус литературной классики. Социологи, следуя П. Бурдье, видят в классике институт, транслирующий авторитарные стратегии власти через идеологизированную школу. Скучной классике противопоставляют массовую продукцию, отвечающую потребностям многомиллионной публики. С точки зрения герменевтики классика — результат культурного осознания, сохраняющего образцовые тексты с мощным эстетическим и экзистенциальным ресурсом [3].
Конфликт подходов обнаруживает проблематичность культурной ситуации и предстает как вопрос о ценностной иерархии и картине мира: социологи видят мир как рынок (общество равных возможностей, конвертация всего в единый эквивалент, потребление как основная жизненная стратегия), герменевтики — как пир (общество как иерархическое целое, неповторимость и уникальность лиц и вещей, благодарение как основная жизненная стратегия). Отношение к классике — интеллектуальный и нравственный поступок, проявляющий мировоззренческие позиции.
Социологический подход к классике, претендуя на объективность, дистанцируется от эстетического рассмотрения текста и сосредоточивается на социальных механизмах, рождающих потребность в классическом, и стратегиях формирования канона [4; 5]. При этом утрачивается предмет исследования: социальные значения текста невозможно адекватно прочесть, не учитывая специфики литературы. Кроме того, канон несводим к идеологической конструкции. Классика иногда назначается сверху, но такой канон существует не дольше насаждающего его режима. Нерешенным остается и вопрос о том, почему далекие от идеологических игр тексты становятся классикой и долго остаются актуальным чтением.
Герменевтический подход более адекватен предмету рассмотрения: он обнаруживает в самом тексте предпосылки его канонизации. Назначить классику можно, но устоит в потоке времени только тот текст, чье совершенство подтверждено культурным отбором и читательским интересом. Классика возникает на скрещении онтологического и конвенционального, структурного и социального.
Классика гарантирует и непрерывность традиции, и возобновление стремления к совершенству. Поэтому идея классического возникает в культурах иерархичных, ориентированных на традицию, представление о целостности и завершенности мира, в котором возможно совершенство. Падение статуса классики сегодня связано с тем, что постиндустриальное общество отказывается от ценностных иерархий (вместо ценностей — ценники) и понимания мира как завершенного целого.
Классика — радость знатоков, освященная временем и разделенная читательским сообществом. Ее формируют профессионалы, способные видеть потенции текста
© М. В. Михайлова, 2011
и внутреннее правило культурной традиции [6; 7]. Механизм канонизации описывает Пушкин: «В других землях писатели пишут или для толпы, или для малого числа. Сии, с любовию изучив новое творение, изрекают ему суд, и таким образом творение, не подлежащее суду публики, получает в ее мнении цену и место, ему принадлежащие» [8, с. 372]. Под знатоками разумеются ценители словесности, чье суждение, основанное на любви и понимании, принимается публикой, что предполагает в последней смирение и способность прислушиваться к мнению учителей. То же явление Бурдье описывает иначе: «Художник может добиться победы на символическом поле, только проигрывая (хотя бы в ближайшей перспективе) на поле экономическом, и наоборот (во всяком случае, в долгосрочной перспективе)» [9, р. 123]. Элитарность произведения предстает как тонкий маркетинговый ход: он сулит финансовые потери, зато после умелого тиражирования мнения «малого числа» завоевывает символический капитал, легко конвертируемый в экономический. Классика рассматривается как альтернативная стратегия рыночного успеха наряду с массовой и культовой литературой.
Иногда считается, что совершенный текст предельно выверен, как стрела, летящая в цель. В действительности эстетическое совершенство не обязательно сопровождается отточенностью формы. Классический текст может быть не свободен от недостатков, но при этом наполнен жизнью. С точки зрения формалистов и структуралистов, качество текста связано с семиотическим критерием — способностью порождать новые значения в новых рецепциях. При высоком структурном усложнении текст обнаруживает свойства самовозрастающего логоса, неограниченно порождающего новые смыслы [10].
С точки зрения социальной метафизики интересен онтологический критерий совершенства, предполагающий соответствие текста миру как прообразу. Об этом говорил В. В. Бибихин в связи с проблемой литературного перевода: «Настоящая вещь с самого начала несет в себе свой собственный перевод. <...> Раз однажды человеком и человечеством достигнута подлинность, в которой они ощутили полноту бытия или хотя бы угадали ее в предвосхищении, все последующее будет непрестанным переводом этого подъема на бесчисленные языки» [11, с. 235-236]. Онтологическая подлинность высоко ценится искушенным читателем, так как отвечает сокрытому в нас метафизическому желанию, направленному на Другое и не знающему удовлетворения, поскольку желающий смертен, а желаемое невидимо [12]. Бытийная насыщенность эстетического опыта связана с его самодостаточностью: эстетическое событие исключено из рациональных связей повседневности и потому освобождает энергию метафизического желания. Метафизический переход происходит именно при чтении совершенных текстов: посредственная литература лишь воспроизводит готовые клише и удваивает риторику повседневности.
Признание в тексте наряду с семиотическим онтологического аспекта позволило Х. У Гумбрехту развернуть эстетику присутствия. Кризис современной культуры он связывает с иссушившим чувствительность устойчивым предпочтением значения и пренебрежением присутствием, а выход усматривает в переоткрытии «производства присутствия». Эстетическое переживание представляет собой «колебание между эффектами присутствия и эффектами значения» [13, с. 110] и характеризуется полнотой проживания и изъятостью из повседневности, внушая «особое чувство интенсивности, которого не найти в исторически и культурно конкретном мире повседневности» [13, с. 103]. Эстетическому переживанию сопутствует настрой «открытости и сосре-
доточенности», «затерянности в сосредоточенной интенсивности» [13, с. 107-108], откуда рождается ощущение эпифании — «самораскрытия Бытия» [13, с. 120]. Фундаментальным свойством эстетического предмета выступает способность «производить присутствие», обновлять чувство жизни.
Поскольку исходным импульсом автора служило метафизическое переживание, в результате чтения мы и обнаруживаем себя в пространстве невозможного опыта. Словесная структура хранит авторский опыт полноты бытия, существующей в этом мире как блаженство и как страдание, и раскрывает в нас способность быть. В процессе чтения восприятие освобождается от плененности вещами к восчувствованию мира. Слово присутствие, предложенное и обоснованное В. В. Бибихиным как перевод Dasein, не только вводит нас в контекст хайдеггеровской онтологии, но означает и пробужденное бытие в настоящем, и бытие при: рядом и ниже, при царственной сути мира.
Сложная конструкция текста нужна именно потому, что бытийное переживание не поддается элементарной вербализации, но можно создать эстетические условия для того, чтобы оно состоялось. Гумбрехт говорит о чтении для настроения: чтение позволяет ощутить плотность жизни, что невозможно в разреженной повседневности. Материальное строение текста формирует атмосферу, вполне конкретно обволакивающую читателя и позволяющую чувствовать прикосновение реальности [14]. Физическое воздействие текста отмечал раньше скептичный Набоков. Он подчеркивал сугубо интеллектуальный характер чтения и однако качество текста определял через телесное ощущение — «контрольный холодок» вдоль позвоночника [15, с. 29].
Метафизика текста имеет социальную природу: уникальное переживание автора в процессе рецепции становится достоянием других и рождает сообщество текста. Тезис о диалогичности текста давно и прочно вошел в эстетику, но прежде философов это засвидетельствовали сами писатели. Достаточно вспомнить того же Набокова, с нежным воодушевлением описывающего встречу автора и читателя в ландшафте текстового мира: «Мастер лезет вверх по нехоженому склону и там, на ветреной вершине, встречает — кого бы вы думали? — счастливого и запыхавшегося читателя, и они кидаются друг другу в объятия, чтобы уже вовек не разлучаться — если вовек пребудет книга» [15, с. 24-25].
Адекватное понимание текста возможно, если исследователь исходит из его событийности. Так, у Рикера [16] текст представлен как место встречи автора, читателя и языка: конфигурация, формально устойчивая структура текста, раскрыта как к пре-фигурации (творческому авторскому опыту), так и к рефигурации (развертыванию текстового опыта во внутреннем мире читателя).
Полноправное участие языка в событии текста рождает уникальную в культуре и специфичную для литературы ситуацию триалога: поскольку диалог сам по себе исключает возможность безличности, язык выступает как полноправный Ты наряду с автором и читателем. В диалогическом эстетическом событии язык раскрывается как Другой [17]. Личностную активность языка также прежде исследователей отрефлек-тировали поэты. Так, И. Бродский утверждает, что стихи пишутся большей частью по подсказке языка, и часто мысль пишущего заходит много дальше предусмотренного (здесь он цитирует любимую им Марину Цветаеву: «Поэт — издалека заводит речь. Поэта — далеко заводит речь»). Через поэта язык вполне реализует свои познавательные возможности, и возникает опыт интенсивности, испытав который, невозможно не
стремиться к повторению [18]. И. Бродский свидетельствует об опыте писателя, но та же энергия сильного миросозерцания и мироощущения захватывает и читателя, создавая влечение к литературе.
Признание событийности текста рождает проект евхаристической герменевтики — «того теоретического пространства, в котором становится возможным помыслить рассказ, рождающийся из слышания в событии встречи» [19]. Классика в своей онтологической полноценности раскрыта к соборному бытию. Мир в тексте представлен как дар и данность. По Э. Левинасу, «мир — это то, что нам дано». Поскольку все предметы желания содержатся в уже данном мире, всякое желание несет в себе «радость, связанную. с самим фактом, что мир — дан. Мир — это мир, открытый нашим намерениям; это щедрость земной пищи, в том числе раблезианской; это мир, где молодость счастлива и нетерпелива в желаниях. <...> Объект предназначен для меня, он мой. <...> Факт данности и есть Мир» [12, с. 22].
Классика обновляет переживание мира как данности и дара, так как «самоценная фиксированная речь» (Б. В. Томашевский) не имеет иного предназначения, кроме гимнического. Совершенный текст — созерцание мира как данности, что предполагает не эйфорическое предпочтение красивого в качестве темы или сюжета, но построение поэтической речи как благодарения за дар жизни. Мир и собственное присутствие в нем переживаются в тексте как событие, которое может быть трагичным, но от этого лишь возрастает его значимость. Настрой благодарения сообщается читателям и обогащается ценностью соборного общения, причастности культурной традиции и открытости национальному бытию. Социально-метафизическое значение классики состоит и в создании диалога с бессмертными: читающий Пушкина или Шекспира собеседует с ними.
О классике как теодицее, претворяющей непросветленную повседневность в гармоничность подлинного бытия, убедительно писал С. С. Аверинцев. Формальная упорядоченность совершенного текста, отсылая к целому мира и позволяя слышать голос человека в сопровождении «органного фона для этого голоса, “музыки сфер”», преодолевает бессмысленность: «Классическая форма. не то чтобы утешает. она задает свою меру всеобщего, его контекст, — и тем выводит из тупика частного» [20, с. 410].
Гармонизирующая сила классического текста и вызывает попытки его сакрализации: ощутившие его благотворное воздействие придают ему статус боговдохновенного писания. Не обращаясь к столь торжественному дискурсу, можно с уверенностью констатировать, что потенциал классики огромен: она инициирует самопознание человека через отношения с другим, гармонизирует личное и национальное бытие.
Текст как машина метафизического перехода срабатывает не всегда. Одни тексты рождают эстетический опыт в определенный момент, но невнятны следующим поколениям, другие обладают избирательным действием, требуя совпадения личностных конфигураций автора и читателя. Не у всех способность к восприятию литературы разработана: как и все способности, талант читателя, во-первых, требует постоянного упражнения и некоторого руководства опытных знатоков, во-вторых, дается людям в разной мере. Невозможно гарантировать каждому набоковский «контрольный холодок». Тем не менее литература с момента изобретения книгопечатания весьма демократична, а язык благодарно откликается на попытки познать его. Поэтому классика открывается любому, кто готов приложить усилие к делу чтения.
1. Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Интеллигенция: заметки о литературно-политических иллюзиях. М.; Харьков, 1995.
2. Казаков А. А. Модель положения русской литературной классики в современной социокультурной ситуации // Межрегиональные исследования в общественных науках. URL: http:// www.iriss.ru/grantee_display?id=000150071334 (дата обращения: 12.01.2011).
3. Карасев Л. В., Захаров А. А. О несовершенстве книги, телесности, а также читаемом и нечитаемом // Сайт издательства «Новое литературное обозрение». URL: http://www.nlobooks.ru/ rus/nz-online/619/1616/1623 (дата обращения: 20.02.2011).
4. Гудков Л. Д. Эволюция теоретических подходов в социологических исследованиях литературы // Проблемы социологии литературы за рубежом. М., 1983.
5. Классик, современный классик, культовый автор, модный писатель. Круглый стол // Иностранная литература. 2007. № 5.
6. Гаспаров М.Л. Первочтение и перечтение: к тыняновскому пониманию сукцессивности стихотворной речи // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988.
7. Компаньон А. Демон теории: литература и здравый смысл. М., 2001.
8. Пушкин А. С. Критикою у нас большею частию занимаются журналисты. // Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. М., 1962. Т. 6.
9. Bourdieu P. Les Regles de l’art: Genese et structure du champ litteraire. Paris, 1992.
10. Лотман Ю. М. Семиотика культуры и понятие текста // Лотман Ю. М. Избранные статьи: в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1.
11. Бибихин В. В. К переводу классических текстов // Бибихин B. B. Слово и событие. М., 2001.
12. Левинас Э. Избранное: Тотальность и Бесконечное. М.; СПб., 2000.
13. Гумбрехт Х. У. Производство присутствия: чего не может передать значение. М., 2006.
14. Гумбрехт Х. У. Чтение для «настроения»? Об онтологии литературы сегодня // Новое литературное обозрение. 2008. № 94.
15. Набоков В. В. О хороших читателях и хороших писателях // Набоков В. В. Лекции по зарубежной литературе. М., 1998.
16. Рикер П. Время и рассказ. М.; СПб., 1999.
17. Лехциер В. Л. Неизбежность триалога (к вопросу о специфике художественного метода) // Mikstura verborum’99: Онтология, эстетика, культура. Самара, 2000.
18. Бродский И. А. Нобелевская лекция // Библиотека Максима Мошкова. URL: http://lib.ru/ BRODSKIJ/lect.txt (дата обращения: 24.02.2011).
19. Филоненко А. С. Свидетель в евхаристической антропологии // Богослов.ш: научный богословский портал. URL: http://www.bogoslov.ru/text/1246617.html (дата обращения: 20.02.2011).
20. Аверинцев С. С. Ритм как теодицея // Аверинцев С. С. Связь времен. Киев, 2005.
Статья поступила в редакцию 16 июня 2011 г.
