CC BY-NC-ND
71
оо
THE JOURNAL OF SOCIAL POLICY STUDIES_
ЖУРНАЛ
ИССЛЕДОВАНИЙ СОЦИАЛЬНОЙ
ПОЛИТИКИ • ••
класс, тендер и субъективное благополучие
на НОВОМ РОССИЙСКОМ РЫНКЕ ТРУДА: ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ МОЛОДЕЖИ В УЛЬЯНОВСКЕ И САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
Ч. Уокер
В статье на материалах этнографических исследований среди учащихся и выпускников профтехучилищ в Ульяновске и Санкт-Петербурге рассматриваются процессы взросления рабочей молодежи в современной России. Статья фокусируется на планах юношей и девушек в отношении занятости в промышленном и сервисном секторах, а также на меняющихся субъективных измерениях социального неравенства среди молодых представителей рабочего класса. В то время как новые сектора экономики выглядят как многообещающие с точки зрения трудовой идентичности для девушек (хотя и воспроизводят гендерные различия в заработной плате), нарративы юношей, по-прежнему ориентирующихся на занятость в промышленном секторе, указывают на индивидуализацию социального неравенства, поскольку в прежних нарративах о классе они уже не находят точку опоры.
Ключевые слова: занятость, молодежь, рабочий класс, субъективное благополучие, Россия
Введение
В статье рассматриваются трансформации опыта переживания неравенства среди молодых рабочих и их классовой идентичности, которая конструируется в связи с гендерной структурой новых форм занятости. На Западе изменения, касающиеся перспектив и будущего рабочей молодежи, связаны с деиндустриализацией и переходом от трудоустройства на производстве к занятости в сфере услуг. Это, в свою очередь, приводит к разрушению привычной схемы «школа - завод», характерной для послевоенного периода. В частности, для юношей - выходцев из рабочих семей,
© Журнал исследований социальной политики. Том 10. № 4
отсутствие работы, связанной с использованием ручного труда, а также широкомасштабная «феминизация» рынка труда не только свели на нет возможности трудоустройства, но и подорвали традиционную культуру профессионального обучения [Cohen, Ainley, 2000; MacDonald, Marsh, 2005; McDowell, 2003; Nayak, 2006]. В постсоветской России деиндустриализация приняла несколько иную форму, что явилось следствием распада экономической системы, управляемой государством, а не перехода к передовой, «основанной на знаниях» экономике. В результате промышленный сектор не подвергся постепенной рационализации в пользу более доходных форм экономической деятельности. Он продолжал жалкое существование, являясь сферой, как правило, низкооплачиваемого труда, так как старые советские предприятия, адаптируясь к новым условиям, подверглись незначительной реструктуризации [Капелюшников, 2001; Schwartz, 2003]. Для рабочей молодежи (в данном исследовании речь идет о выпускниках училищ начального профессионального образования (ПТУ), или профучилищ) это означает, что итогом привычной схемы «школа - завод» теперь является низкая заработная плата и невысокий престиж профессии [Walker, 2011]. Цель данной статьи заключается в анализе материального и символического истощения этой схемы, которое испытали на себе юноши и девушки, направленные на так называемую «бедную» (низкооплачиваемую) работу в государственные и бывшие государственные предприятия; а также в выявлении альтернативных форм занятости и самоопределения (для некоторых из них) в результате трудоустройства в другом месте.
Статья основана на двух кейс стади, проведенных автором в Ульяновске (2004-2005) и Санкт-Петербурге (2007-2008) 1. Оба исследования в основном были посвящены изучению маршрутов взросления рабочей молодежи в России, а также выявлению различных барьеров социальной мобильности, с которыми сталкиваются молодые люди, например, при попытке переезда в другие города [Walker, 2010a], или для получения высшего образования [Walker, 2007, 2010b, 2011]. Однако целью исследования являлась также оценка благополучия и психосоциального здоровья молодых людей посредством анализа изменений субъективного опыта подрастающих представителей рабочего класса в постсоветской России [Walker, 2009]. В фокусе внимания - два ключевых аспекта происходящих изменений. Во-первых, речь идет о том, что для современной рабочей молодежи становится все труднее идентифицировать себя с занятостью в промышленном секторе или осознать значимость своего труда по причине материального и символического обнищания такой работы. Во-вторых, в статье говорится об изменениях в том, как молодые рабочие переживают их подчиненное положение на рынке труда, которое все в большей степени ощущается ими как ре-
1 Имена респондентов, названия учебных заведений и предприятий были изменены в целях соблюдения принципа анонимности.
зультат личных недостатков и ошибок, чем как следствие рационального выбора, осуществляемого при поддержке традиционных форм идентичности рабочего. В статье обосновывается связь данных явлений с более широкими изменениями в сторону индивидуализации форм социального неравенства, которые наблюдаются в мировой неолиберальной экономике и становятся все более очевидными в контексте особенно острого, ожесточенного неолиберализма в постсоветской России. Тем не менее эти явления необходимо рассматривать с позиции гендерного анализа, и шире, с точки зрения специфики постсоветского гендерного порядка, а именно: оба они в большей степени характерны для юношей, чем для девушек, и отражают высокую значимость проблемы занятости как источника социальной идентичности мужчин [Ashwin, Lytkina, 2004; Kay, 2006] и появление новых форм труда (а следовательно, и новых возможностей) для женщин.
Символическое обнищание ручного труда: от преклонения до клеветы
В советский период государственная пропаганда, политика в отношении заработной платы и ряда других социальных выплат давали рабочим сравнительно высокий социальный статус. Поэтому их позиция в советской «символической экономике» была относительно высокой по сравнению со статусом рабочих в капиталистических обществах. Но в постсоветский период ситуация резко изменилась, возможно, в результате необходимости отказа от советского прошлого и его классовых обид [Lampland, 2002; Connor, 2002]. Рабочий класс и присущие ему формы занятости дискурсивно конструируются как отставшие, бессмысленные и в конечном счете ненужные.
В действительности, подобную инверсию советской иерархии престижа можно обнаружить в ряде других постсоциалистических стран. Стен-нинг, например, указывает на дискурсивный сдвиг в репрезентациях польского рабочего класса. Она обращается к журнальным статьям, в которых поселения рабочего класса (например, Нова Хута1) представлены как безнадежные, ненужные, агрессивные, жалкие и патологичные места проживания, населенные «поколением беспомощных, зависимых и пассивных людей... лишенных какого-либо чувства ответственности за свою жизнь и врожденной предпринимательской жилки.» [Stenning, 2005. P. 983]. Ки-декел указывает на аналогичные трансформации статуса шахтеров и промышленных рабочих в постсоциалистической Румынии, которые он называет «деконструированием» постсоциалистического рабочего класса. Изменение их символической позиции - «от преклонения до клеветы» [Kideckel, 2002] - приводит к тому, что «рабочие либо совсем исчезают
1 Нова Хута - район Кракова, построенный для заселения работниками крупнейшего в Польше металлургического комбината. - Прим. пер.
из национальных средств массовой информации, либо появляются в виде малоузнаваемой карикатуры» [Kideckel, 2002. Р. 30]. В России такого рода карикатуры стали обычным явлением. В последнее время было создано множество так называемых «сайтов ненависти», цель которых - получение удовольствия от изображения рабочих молодых людей в виде гопников. Этот уничижительный термин используется для обозначения рабочей молодежи как отсталой, неграмотной массы, населяющей окраины провинциальных городов [Каныгин, 2008; Стивенсон, 2009]. На таких сайтах как gopstop.org, gopov.net и bidla.net рабочая молодежь предстает в образе вечно пьяных, неграмотных, плохо одетых, «провинциальных» людей, несущих в себе некую угрозу. Такой портрет рабочей молодежи является не только продуктом комедийных веб-сайтов, но также обнаруживается и в более популярных средствах массовой информации, например в мужском журнале FHM и популярной телепрограмме «Наша Раша», являющейся своего рода индикатором социально-приемлемого юмора.
Ряд обозревателей утверждают, что столь унизительные репрезентации рабочего класса стали результатом продолжающегося влияния социалистического прошлого на постсоциалистическое настоящее. Рабочие позиционируются как «другие» в силу своего привилегированного положения в советскую эпоху и неразрывную связь с ней по сей день. Лампланд, например, видит переоценку советской иерархии престижа как основной отказ от прошлого [Lampland, 2000. Р. 13], солидарна с ним и Ривкин-Фиш, которая указывает на то, что современные образованные россияне склонны считать себя давними жертвами классовой экспроприации [Rivkin-Fish, 2009]. Однако, как утверждает Стеннинг, это отдается сильным эхом во всех западных обществах [Stenning, 2005]. Например, «сайты ненависти», репрезентирующие образ гопников, идентичны созданным в последние годы в Великобритании сайтам
0 так называемых chavs1 (например, chavscum.com, chavtown.com). И, конечно, для британского общества сейчас характерна тенденция стере-отипизированного изображения рабочего класса (к примеру, достаточно часто им приписывается проблема подросткового материнства) как беспомощного, безответственного и беднейшего слоя населения [Skeggs, 2005]. Размышляя над этими сходствами, Стеннинг связывает трансформацию статуса как постсоциалистического рабочего класса, так и традиционных форм ручного труда в постсоциализме с культурными изменениями более глобального характера. Они особенно заметны в неолиберальной экономике на Западе и, предположительно, повлияли
1 Чав (от англ. Лауз) — уничижительное прозвище определенной группы молодежи в Англии. К данной группе причисляют прежде всего подростков - выходцев из пролетарских семей, которые отличаются асоциальным поведением и нередко привлекаются к ответственности за нарушение общественного порядка и различные формы подростковой преступности. - Прим. пер.
на взаимосвязь занятости социальной идентичности и, в свою очередь, на понимание социального неравенства ^епш^, 2005].
Трансформация работы, идентичности и «социального неравенства»
Анализируя происходящие изменения в способах оценки труда и занятости, Бауман исследует трансформации смыслового содержания труда в западных обществах в контексте доминирования консумеризма как площадки для формирования социальной идентичности [Ваитап, 1998]. Он утверждает, что при переходе от «общества производителей» к «обществу потребления», протестантская трудовая этика (ранее предававшая значение всем формам труда) подменяется «эстетикой потребления» таким образом, что сам труд становится объектом эстетической оценки [Ваитап, 1998. Р. 32]. Поэтому карьера мобильного, финансово устойчивого работника сферы услуг возводится в ранг эстетического опыта, в то время как иные, менее желательные, формы труда не ценятся вообще: «они считаются настолько "дешевыми" и недостойными, что, даже обладая богатым воображением, невозможно представить, что выбор таких форм занятости является добровольным» [Ваитап, 1998. Р. 33]. Таким образом, Бауман утверждает, что при современных формах капитализма труд все реже становится источником чувства собственной значимости и связующим звеном между этапами жизненного пути. Как и Ричард Сеннетт ^еппей, 1998], он полагает, что за непродолжительный период капитализма в США произошла «коррозия характера» 1. Согласно данным высказываниям, а также по мнению ряда других авторов, изменения самой формы труда отражаются на социальных биографиях и степени взаимосвязи между нашими ощущениями того, кто мы есть, с одной стороны, и тем, что мы делаем, с другой. Для Баумана, к примеру, эта связь уже не столь очевидна, по сравнению с «обществом производителей». И самое главное, господство потребления формирует наше восприятие, наш взгляд, но не на тех, кто беднее нас в материальном плане, а на так называемых бедных потребителей - тех, кто выбирает неверный жизненный путь и ведет неприемлемый образ жизни. Именно по этой причине гопники и чавы являются объектами нападок и насмешек: мы смеемся не над их бедностью, а над их образом жизни и скудным потребительским выбором.
Чуть более оптимистичная интерпретация изменяющегося характера занятости в западных обществах предложена Ульрихом Беком. Он утверждает, что переход от стандартных форм занятости, характерных для «раннего модерна» промышленного капитализма, к новым видам занятости фактически
1 Одноименная книга Ричарда Сеннетта посвящена раскрытию внутренней логики трансформации положения личности и характера человека в результате радикального изменения места и роли работы в процессе становления «нового» капитализма. - Прим. пер.
способствовал созданию условий для большего равенства [Beck, 1992]. Бек полагает, что на более развитых рынках труда, в экономике, основанной на знаниях, самостоятельный выбор и индивидуальные достижения способствуют нивелированию границ «класса» и «гендера», которые ранее формировали предсказуемые и часто ограниченные трудовые биографии на рынке труда [Beck, 1992. Р. 94]. Бек трактует это как часть крупномасштабных изменений, связанных с переходом к более индивидуализированному обществу, в котором социальные характеристики (такие как социальный класс) уже не определяют жизненные сценарии. В то же время это не означает, что теперь мы имеем возможности для само- и переопределения, но мы вынуждены это делать, потому что традиционные жизненные сценарии более не существуют [Beck, 1994. P. 13; Beck and Beck-Gernsheim, 2002. P. 30].
Кроме того, Бек предлагает не просто отойти от традиционных моделей социальной стратификации, но, скорее, полагает следующее. Хотя измененная система образования и новые формы занятости в секторе услуг способствовали созданию ряда возможностей для самоопределения, традиционные формы классового неравенства (определявшие жизненные шансы людей в прошлом) по-прежнему значимы, невзирая на то, что иллюзия выбора и личностного (пере)определения нивелировали роль класса как социальной идентичности. Другими словами, класс больше не может «работать» как социальная идентичность, но он и не исчезает, по-прежнему оставаясь маркером стратификации общества. Именно поэтому изменения масштабов социального неравенства и субъективного благосостояния в России становятся особенно заметными. Наряду с принижением идентичности рабочего класса и его образа жизни, очевидна так называемая «индивидуализация социального неравенства» [Beck, 1992], под которой У Бек понимает возрастание личной ответственности людей за воспроизводство старых образцов социальной стратификации (а не привычных социальных биографий) как результат их индивидуального выбора, основанного на личном жизненном опыте. В терминах Ч. Р. Миллса, общественные вопросы как корень всех личных проблем отступают пока на задний план, дабы остаться незамеченными. В свою очередь, это становится еще одним аспектом субъективного опыта социального неравенства.
Субъектность рабочего и постсоветский гендерный порядок
Трансформации сферы занятости, обозначенные теоретиками рефлексивной модернизации, выражались в высокой степени гендерной конвергенции, являющейся одновременно и причиной, и следствием данных изменений. То есть, поскольку участие женщины в сфере образования и на рынке труда возрастало, возможности сохранения традиционных патриархальных отношений предположительно сокращались, и по-видимому, испытывая
на себе нарастающее давление, и мужчины, и женщины «сочетались браком» не друг с другом, а с рынком труда [Beck, Beck-Gernsheim, 2002. P. 31-32]. Несмотря на эти и иные аргументы, согласно которым тендерные отличия на самом деле являются предметом процессов ре- и детрадиционализации [Adkins, 1999], абсолютно очевидно, что преобразования сферы занятости по-разному воспринимались мужчинами и женщинами. Это связано с различиями их «стартовых позиций» как акторов на рынке труда и дифференцированной роли занятости в гендерном конструировании социальной идентичности.
Конечно, в России потеря работы или статуса расценивались как важнейший фактор, определяющий низкий уровень благополучия мужчины [Kiblitskaya, 2000; Ashwin, Lytkina, 2004]. При этом женщины считались более подготовленными и способными к решению острых проблем постсоветской действительности [Buckley, 1997]. В данных утверждениях отражаются доминирующие конструкты мужской и женской идентичности в советской и постсоветской России. Уотсон, например, указывает на «неадекватный» характер маскулинности в период государственного социализма, которая была фактически выстроена на социальной роли «трудящегося», исполняемой мужчиной в социуме [Watson, 1994]. Большинство мужчин не обладали достаточной независимостью и в основном исполняли «неблагодарные» роли, и поэтому они были плохо подготовлены к борьбе со «скрытой угрозой социализма», в качестве иллюстрации которой приведем пословицу: мы делаем вид, что работаем, они делают вид, что нам платят. И хотя женщины получали ничуть не большее вознаграждение и удовлетворение от собственного труда, их дополнительные роли -матери и хранительницы домашнего очага - давали им больше возможностей для самореализации. Эти различия - между «ограниченной» маскулинностью и более многогранной (и несущей двойную нагрузку) феминностью - явились новым доминантным дискурсом в постсоветский период: подчеркивалась необходимость исполнения мужчинами более инициативных ролей в экономике, а также возвращения им «полномочий» главы семьи и хозяина дома [Watson, 1993; Ashwin, 2000; Rotkirch, 2000. P. 252]. Однако это возрастающее давление общественных ожиданий, требующих от мужчин исполнять традиционно мужские роли возникло в то время, когда реальные возможности для этого были весьма ограничены в связи с распадом старой советской экономики [Kay, 2006]. С учетом данных особенностей постсоветского гендерного порядка, несмотря на широкий спектр дискриминационных практик в отношении женщин [Bridger, Kay, 1996. P. 22-25], можно предположить, что «скрытая угроза неолиберализма» в контексте преобразований сферы занятости в наибольшей степени коснется российских мужчин. Кроме того, среди молодежи, занятой в низкооплачиваемом секторе рынка труда, чаще девушки, а не юноши, имеют больше шансов на личностное «переосмысление» и самосовершенствование. Об этом и пойдет речь дальше.
Учиться трудиться в Ульяновске
Ульяновск - крупный промышленный город в Поволжье. В местной экономике доминируют крупные промышленные предприятия, в отличие от ориентированных на сервисное обслуживание торгово-финансовых регионов, таких как расположенные по соседству Самара и Казань. Именно поэтому Ульяновск был выбран для проведения кейс стади и изучения изменений, происходящих в среде рабочей молодежи. Как и по всей России, промышленные предприятия Ульяновска претерпели незначительную реструктуризацию в начале 1990-х годов: уровень открытой безработицы оставался низким, а так называемые «административные» отпуска (по принуждению) и задержки или невыплаты и без того «усохшей» заработной платы стали такой же широко применяемой практикой, как и более «традиционные» формы эксплуатации, например низкий уровень оплаты сдельного труда. Несмотря на экономический подъем в России конца 1990-х, эти проблемы не исчезли. Не были они решены и на предприятиях, предлагавших свои вакансии респондентам - 65 учащимся и 35 выпускникам ПТУ. Таким образом, материальное и символическое обнищание традиционных форм ручного труда, доступных для рабочей молодежи, стали основными темами данного исследования. В то время как респонденткам в основном предлагали работу швей-мотористок или вакансии на предприятиях пищевой промышленности, юноши могли быть трудоустроены на крупные заводы в качестве сварщиков или станочников:
А чему нравиться [там]? Деньги не платят, ничего не платят, а кому понравится бесплатно ходить, никому не нравится. Там же никому не платят: ни ученикам, ни рабочим. И толку оставаться на рабочем месте. Это просто людям деваться некуда, вот они и работают за копейки из года в год (Сергей, 18 лет, слесарь-ремонтник).
Вполне понятно, что выбор такой формы занятости большинством респондентов расценивался как абсолютно бессмысленный. И вместо того, чтобы воспользоваться весьма скудными возможностями трудоустройства на заводах, респонденты прибегали к ряду стратегий, направленных на достижение социальной мобильности. Наряду с попытками переехать в другие города, особой популярностью пользовались стратегии, связанные с получением высшего образования - чаще всего по заочной или дистанционной форме обучения. В самом деле, возрастающая значимость высшего образования (с точки зрения поиска новых перспектив на рынке труда), наряду с обесцениванием труда на промышленных предприятиях, были общей темой в ответах респондентов:
Ну, у нас в стране нечего делать без высшего образования. Только с лопатой в руке ты будешь работать (Руслан, 18 лет, художник-декоратор).
Как уже упоминалось, в фокусе данного исследования - барьеры, с которыми сталкиваются молодые люди на пути реализации различных образовательных, миграционных и трудовых стратегий, а также социальные, культурные и материальные ресурсы, используемые ими для достижения поставленных целей. Социальная мобильность респондентов была затруднена в основном потому, что в таких городах, как Ульяновск, «бедная» (низкооплачиваемая) работа на классических промышленных предприятиях была практически единственным возможным вариантом трудоустройства. В высказываниях респондентов старшего возраста, несколько лет назад вступивших в сферу труда, были слышны нотки сожаления о выборе, который они сделали ранее в своей жизни, потому что найти возможности вне промышленного сектора было нереально:
Я в школе плохо учился, и желания в школе не было учиться. Хотелось быстрее закончить школу. 9 классов отучиться, потом куда-нибудь в училище идти. То есть такие вот были настроения... В училище более так предпочтительнее было для меня учиться. Сейчас, конечно, я думаю, да, надо было в 11 класс идти. Но сейчас поздно уже. Поздно понял. сейчас я думаю, просто это. В школе хочется учиться. Что сейчас жизнь и что раньше, пока в школе. Как бы вернуть все это хочется (Андрей, 20 лет, слесарь/наладчик).
Именно такого рода личные неудачи являются иллюстрацией «индивидуализации социального неравенства», о котором писал У. Бек. Исчезновение старых и появление новых возможностей не «освобождает» таких молодых людей от традиционных перспектив, с которыми они сталкивались в прошлом. Это лишь обрекает их на «чувство вины и тревоги» [Beck, 1992. P. 100], поскольку социальное неравенство начинает приобретать субъективный характер и становится результатом «плохого выбора» и личных недостатков. Важно, что эти настроения в наибольшей степени были характерны для юношей. Я вернусь к этой теме ниже, в ходе анализа опыта молодежи Санкт-Петербурга.
Санкт-Петербург
Основной причиной для проведения кейс стади в Санкт-Петербурге было то, что, в отличие от Ульяновска, здесь есть относительно здоровый промышленный сектор и быстро растущий рынок услуг. Идея заключалась в том, чтобы выявить, каким образом эти особенности экономики города влияли на формирование потенциальных возможностей рабочей молодежи. Как и в Ульяновске, здесь были проведены интервью среди юношей и девушек, обучающихся в профессиональных училищах, расположенных по всему городу. В общей сложности в исследовании приняли участие 65 человек из восьми училищ. На момент проведения исследования многие профучили-ща были уже переименованы в колледжи и лицеи, что является отражением
процесса их «переосмысления» и реорганизации на протяжении последних лет. Причиной изменений явилась необходимость оперативно реагировать на требования рынка и, следовательно, выглядеть более привлекательными для потенциальных студентов. Многие учебные заведения, переименовав себя в «колледжи» и «лицеи» (ранее так назывались только учреждения среднего, но не начального профессионального образования), надеялись избавиться от сложившегося образа профучилищ как последнего убежища для наименее способных и наименее дисциплинированных студентов. Наряду с ребрендингом многие колледжи установили связи с высшими учебными заведениями (в большинстве случаев это были новые вузы, появившиеся в последние годы) с целью набрать в дальнейшем «академический вес». И хотя сценарий развития был общим для всех колледжей, все же были и некоторые различия, особенно в гендерном аспекте.
Интерактивная сервисная работа - новые проявления
женственности представительниц рабочего класса
Из всех исследуемых училищ два являются «женскими», а шесть остальных можно поровну разделить на «мужские» и «смешанные». То, что сразу бросается в глаза в так называемых «женских» училищах (Невский туристический колледж, Выборгский Лицей моды, а также «смешанный» Петропавловский технический колледж) - это изменение программ обучения: от традиционных производственных курсов к тому, что можно назвать «интерактивной сервисной работой». То есть традиционно «женские» курсы швейного мастерства и технологии приготовления пищи были закрыты, а им на смену пришли управление гостиничным хозяйством, секретарское дело, косметология и туризм. В определенной степени это является следствием развития сферы услуг в экономике города - туризм, например, всегда существовал в Санкт-Петербурге, но стал стремительно развиваться в последние годы. С другой стороны, и традиционные отрасли промышленности, такие как производство одежды, никуда не исчезли. В действительности, смена учебных программ - это, скорее, реакция учебных заведений на спрос и предпочтения абитуриенток, нежели на потребности рынка труда. Так, например, менеджер одного небольшого производства жаловался, что они были просто не в состоянии найти молодых женщин на имеющиеся вакансии и что профучилища, с которыми они сотрудничали, вообще перестали выпускать швей-мотористок.
Сравнивая формы занятости представительниц рабочего класса в советское время и в современной провинциальной России, нетрудно понять, почему интерактивная сервисная работа была так привлекательна для молодых женщин в Санкт-Петербурге. Как и везде в мире, эти виды занятости отражали воспитание «врожденных» женских качеств, так что респондент-ки из Ульяновска в большинстве случаев обучались работе на предприятиях
пищевой промышленности или получили образование швей. Как и в советское время, такая работа ценится и оплачивается гораздо ниже, чем типично мужская, например в области машиностроения. Таким образом, представления о «врожденных мужских и женских» качествах и навыках всегда были ключевым фактором гендерного неравенства в сфере труда. С развитием интерактивной сервисной работы ситуация никоим образом не изменилась. Та работа, которую стремились получить девушки в Санкт-Петербурге, по-прежнему оплачивалась значительно ниже, чем труд молодых мужчин, однако требовала теперь других «врожденных женских» качеств и умений. Причем речь идет не о «бытовых» навыках (таких как шитье и готовка). На повестке дня - новые «эстетические» формы физического труда, связанные с коммуникабельностью и навыками презентации, внешним видом и манерой поведения. Именно из-за возможностей оплачиваемой занятости, требующей таких качеств и навыков, интерактивная сервисная работа была столь привлекательна для молодых женщин в Санкт-Петербурге. В отличие от привычных «тяжелых» форм женского труда в производственном секторе, интерактивная сервисная работа предоставляла возможность репрезентировать свою физическую привлекательность, что не противоречило, а напротив, было созвучно «мягкой», традиционно женской идентичности. Более того, существование такого рода «трудовых» идентичностей напрямую связано с возрождением «традиционных» форм маскулинности и феминно-сти [Watson, 1993; Kay, 2006]. И несмотря на возможные последствия в развитии гендерной политики России и дебаты о (не)перспективности такой работы для женщин [Wolkowitz, 2006. P. 76], именно этот аспект ее был столь привлекателен для респонденток:
Для нас, для девочек, лучше работать где-нибудь с людьми, чем заниматься каким-то физическим трудом. (Катя, 18 лет, секретарь).
Хотелось бы в гостинице. <или> администратором, менеджером. То есть или общение с людьми или также просто как бы, с бумагами, ну секретарем или еще чего-нибудь (Ирина, 18 лет, менеджер гостиничного бизнеса).
Помимо этого интерактивная сервисная работа позволяла девушкам формировать новую, более привлекательную, «трудовую» идентичность не только в гендерном, но и в классовом аспекте. Причем ее формирование базировалось не на высоком уровне вознаграждения за труд в секторе услуг, а на символическом и культурном капитале, которым (якобы) обладали данные формы занятости. Образ занятой в индустрии гостеприимства молодой женщины, изображенный в информационных буклетах и на сайтах колледжей, был призван проиллюстрировать тесную связь такой работы с новой, высокотехнологичной реальностью западного типа, к которой так стремится постсоветская Россия; и в то же время продемонстрировать отсутствие какой-либо связи с реалиями советского прошлого, в котором
преобладал акцент на доминирование производства над потреблением. Одним из основных источников символического капитала интерактивной сервисной работы оказались те ассоциации с Западом, которые вызывала занятость в данной сфере. Они могли быть вызваны звучащими на западный манер названиями должностей (например, менеджер, дизайнер, стилист или визажист) или же возможностью трудоустройства в отелях и компаниях, соответствующих западным стандартам. Таким образом, девушки, нацеленные на карьеру в индустрии гостеприимства, не рассматривали возможность работать в старых, советского типа гостиницах и «обычных парикмахерских», но стремились стать «стилистом» в «салоне»:
Нас распределяли <на практику> просто моих однокурсниц некоторых там, кто в гостиницу «Европа», там «Рэдиссон» отель, там 4-, 5-звездочную... Вот я была в «Европе» в гостинице вчера. Шикарная гостиница. как бы это, это считается как за рубежом. Гостиница как бы, она сотрудничает там с английской компанией, с американской, по-моему, точно не могу сказать (Ирина, 18 лет, менеджер гостиничного бизнеса).
Конечно, реалии карьерного роста в сфере интерактивной сервисной работы были не столь однозначными. Уровень квалификации, полученный в ПТУ, не позволял этим молодым женщинам занимать те должности, которые они искали. И даже более старшие респондентки, получившие высшее образование, не достигли существенных успехов в карьере, в том числе с точки зрения повышения уровня заработной платы.
Тем не менее даже те, кто начинал с довольно низких стартовых позиций, могли в некотором смысле «инвестировать» себя в эти виды занятости и идентифицироваться с ними. По крайней мере, с точки зрения ре-спонденток, работа в сфере интерактивного сервиса не представлялась им тем «жалким трудом», о котором писал Бауман и который был распространен в Ульяновске. А вот занятость на производстве была именно тем видом работы, который хотели бы избежать питерские респонденты:
Интервьюер: Ты работала бы на фабрике, на заводе?
Нет!.. ну там я не очень переношу однотонную работу, постоянно. А на фабриках там же всегда делаешь одно и то же. И нету, как бы, художественного ничего нет (Альбина, 19 лет, менеджер в сфере общественного питания).
Маскулинность представителей рабочего класса: от рабочих до менеджеров?
Несмотря на то, что ПТУ решительно перешли к процессу обучения девушек по специальностям сферы интерактивной сервисной работы, обучение юношей по-прежнему было сосредоточено исключительно на традиционных профессиях, таких как сварщик, машинист и автомеханик.
Из трех преимущественно «мужских» колледжей ПУ № 98 заключило партнерское соглашение с ГУП «Госэлектросеть»; Лицей № 24 - с Автозаводом, который существует на протяжении долгих лет, традиционно выпускает машины и до сих пор имеет центральное положение в секторе тяжелого машиностроения города; а Лицей при железной дороге направляет своих студентов на инженерные работы на свои предприятия. На момент проведения исследования эти работодатели предлагали начальную заработную плату в размере 15 000 рублей.
Во многих отношениях рабочая молодежь в Санкт-Петербурге оказалась в лучшем положении, чем их сверстники в Ульяновске. В отличие от своего рода «бедной» работы, доступной в провинциальной России, здесь работа была достаточно хорошо оплачиваемой, и ее было в действительности много. Однако в то же время доступные им формы занятости не позволяли им соответствовать традиционным образцам маскулинности. Из интервью с молодыми людьми становится ясно, что роль кормильца семьи является центральной в их планах на будущее: большинство юношей говорили о необходимости в дальнейшем обеспечивать свою семью и заботиться о родителях. Аналогичные ожидания проходят красной нитью и в интервью с девушками. Однако они надеются, что мужчина в семье будет зарабатывать больше, и тогда им не придется выполнять роль кормильца. И хотя заработок молодых людей действительно был значительно больше, их все же преследовало сильное чувство разочарования и безысходности, связанное с ограниченными и ограничивающими их перспективами. Так один из респондентов рассуждает о том, как будет погашать ипотеку с зарплаты, которую он будет получать через несколько лет работы на железной дороге:
Ну, это, в принципе, получил зарплату и всю ее отдал. Ну а как жить, семья, дети, и вот что квартира есть, и все вот это отдавать. Получил -отдал, получил - отдал. а снимать, ну в среднем, если живешь с семьей, хотя бы двухкомнатную квартиру, это хотя бы тысяч двадцать пять-тридцать в месяц отдавать. Ну это тоже, если посудить, тоже вся зарплата (Саша, 18 лет, электрик подстанции).
Наряду с ощущением, что имеющиеся вакансии не позволят им выполнять свою будущую роль кормильца семьи (в силу низкого уровня оплаты труда), в интервью с молодыми людьми четко прослеживалась идея девальвации традиционных форм ручного труда на более символическом уровне. Как один респондент выразился, он не может представить себя в своей профессии:
Интервьюер: ты жалеешь, что поступил сюда, а не в колледж?
Ну в принципе, да.
Интервьюер: И по поводу профессии тоже жалеешь?
Ну как профессия, не знаю, пригодится она, не пригодится. Ну как бы связывать свою жизнь с этой профессией я не хочу (Михаил, 17 лет, оператор станка).
Именно такие настроения являются отражением процесса диффама-ции1 постсоциалистического рабочего класса, о котором писали А. Стен-нинг и Д. Кидекел в своих работах, основанных на исследованиях, проведенных в Польше и Румынии. В России все чаще формы занятости рабочего класса репрезентируются как отсталые и неприглядные, и молодые люди в Санкт-Петербурге, также как респондентки, не желают иметь к ним никакого отношения. Молодежь Санкт-Петербурга и их сверстники в Ульяновске находились в поиске новых вакансий на рынке труда, стремясь к социальной мобильности и самоутверждению за счет получения высшего образования.
Подобно тому, как молодые женщины конструировали новую фемин-ность сквозь призму интерактивной сервисной работы, молодые люди пытались построить новые формы мужественности, базируясь на высшем образовании. Это становится очевидным в процессе сравнительного анализа высказываний юношей об их опыте обучения и о планах на будущее. Говоря о том, почему они бросили учиться и стали рабочими-станочниками, большинство из них транслируют хорошо знакомые «классовые» дискурсы: «ненавидел школу», «предпочитаю работать своими руками», «не ладил с учителями». Все эти причины характерны для антишкольной, «протестной» маскулинности, речь о которой идет во многих исследованиях, посвященных опыту школьного обучения представителей рабочего класса (наиболее известное исследование было проведено Уиллисом [Willis, 1977]). Субъективное конструирование опыта и приводит юношей, выходцев из рабочих семей, на рабочие места. Однако, решив получить диплом в области управления или юриспруденции, молодые люди в Санкт-Петербурге начинали транслировать «управленческую» маскулинность, репрезентируя себя уже не в роли простого рабочего, а в роли образованного руководителя, не имеющего никакого отношения к ручному труду: «Если я пойду в университет, то я бы хотел на гуманитарные специальности, например менеджмент».
Однако здесь, как и в случае с девушками, очевидны некоторые классовые особенности. Студентам ПТУ (по сравнению с теми, кто остался учиться в школе) практически невозможно избежать службы в армии, поэтому такого рода планы на будущее весьма условны. Большинство респондентов осознавали, что они практически недостижимы после прохождения военной службы:
Ну, лично для меня кажется, что. в армии там забываешь все, как бы все знания, которые ты получил за все эти годы в лицее и потом уже, наверное, и не хочется даже учиться дальше, после армии, а сразу работать, поэтому надеюсь как бы отучиться до армии (Женя, 17 лет, механик).
1 Диффамация (от лат. ЛДОтаПо - разглашение, распространение) - опубликование в печати сведений, действительных или мнимых, позорящих кого-либо. - Прим. пер.
Но поскольку армия фактически «черпает» новобранцев из системы профессионально-технического образования [Чередниченко, 2004. С. 401], это было маловероятно. И если девушкам «найти себя» было нелегко, то сделать это юношам было практически невозможно. Это усиливало чувство разочарования, и многие из молодых людей оглядывались на свой прошлый выбор с сожалением:
Мне предлагали оставаться [в школе], но я хотел поменять обстановку, то есть уйти дальше, ну я так и не продумал, я даже не смотрел. Не знаю, ну если бы я так думаю, щас. ну мне как, лень просто было учиться, то есть тогда, а щас, если бы я с нынешними размышлениями, я бы закончил одиннадцать классов (Михаил, 17 лет, оператор станка с ЧПУ).
Именно в этом высказывании, в сожалении и одновременно самообвинении находит отражение явление, описанное Беком как «индивидуализация социального неравенства». Помимо новых возможностей для самоопределения и снижения значимости классовой принадлежности в процессе формирования идентичности, это влечет за собой еще и возрастание ответственности за собственный выбор. Тот факт, что респонденты считают сделанный ими выбор неудачным и неверным, указывает на то, что «класс», оставаясь маркером стратификации общества, уже не является основанием для формирования идентичности. Наилучшим образом обобщил эти идеи Бурдье:
В то время как старая система продуцировала четко демаркированные социальные идентичности, которые оставляли мало места для социальной фантазии, но были удобны и вселяли уверенность. в новой системе, характеризующейся структурной неустойчивостью в репрезентации социальной идентичности и ее законных притязаний, агенты перемещаются из поля общественной критики и кризисов в пространство субъективной критики и кризиса личности [Bourdieu, 2003. Р. 156].
Заключение
Судя по высказываниям респондентов - молодых представителей рабочего класса Ульяновска и Санкт-Петербурга - на сегодняшний день очевиден переход от коллективистских форм идентичности и самовыражения к индивидуализму, самокритике и «самобичеванию», о котором писал Бурдье. Хотя уровень материального благосостояния молодых женщин в Санкт-Петербурге был значительно ниже, чем у их сверстников, девушкам было легче «вписаться» в существующие формы занятости и реализовать себя в сфере интерактивной сервисной работы, избежав при этом негативных сторон процесса индивидуализации. Данные отличия обусловлены двумя факторами. Во-первых, отношение молодежи к занятости отражает глубокие изменения, связанные одновременно с диффамацией
форм ручного труда в промышленном секторе и валоризацией новых форм занятости в развивающейся сфере услуг, для которой, по мнению молодых людей, занятых в низкооплачиваемом секторе рынка труда, характерны более феминизированные виды работ. Во-вторых, несмотря на то, что для всех респонденток кейс стади работа занимает центральное место в планах на будущее, ключевая роль занятости в конструировании маскулинности означает, что юноши в большей степени испытывают на себе психосоциальные последствия «упадка рабочего труда», что и наблюдается в постсоветской России. Это, несомненно, находит отражение в многочисленной литературе о проблемах здоровья и благополучия в России, авторы которой указывают на несколько парадоксальную ситуацию: явно выигрывая в силу существенного гендерного разрыва в оплате труда, мужчины (особенно рабочих специальностей) при этом находятся в более затруднительном положении с точки зрения субъективного благополучия и психосоциального здоровья [Bobak et al., 2000; Pridemore, 2002].
Список источников
Adkins L. Community and Economy: A Retraditionalization of Gender? // Theory, Culture and Society. 1999. № 16 (1). P. 117-137.
Ashwin S. Introduction // Gender, State and Society in Soviet and Post-Soviet Russia / ed. by S. Ashwin. London: Routledge, 2000. P. 1-29. Ashwin S., Bowers E. Do Russian Women Want to Work?' in Post-Soviet Women: From the Baltic to Central Asia / ed. by M. Buckley. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 21-37.
Ashwin S., Lytkina T. Men in Crisis in Russia: the Role of Domestic Marginalization // Gender & Society. 2004. № 18 (2). P. 189-206.
Bauman Z. Work, Consumerism and the New Poor. Buckingham: Open University Press, 1998.
Beck U. Risk Society: towards a New Modernity. London: Sage, 1992.
Beck U. The Reinvention of Politics: towards a Theory of Reflexive Modernization
// Reflexive Modernization: Politics, Tradition and Aesthetics in the Modern Social
Order / cd. by U. Beck, A. Giddens, S. Lash. Cambridge: Polity Press, 1994. P. 1-55.
Beck U., Beck-Gernsheim E. Individualization: Institutionalised Individualism
and its Social and Political Consequences. London: Sage, 2002.
Bobak M., Pikhart H., Rose R., Hertzman C., Marmot M. Socioeconomic Factors,
Material Inequalities, and Perceived Control in Self-Rated Health: Cross-sectional
Data from Seven Post-Communist Countries // Social Science & Medicine. 2000.
№ 51. P. 1343-1350.
Bourdieu P. Firing Back: Against the Tyranny of the Market. New York, London: New Press, 2003.
Bridger S., Kay R. Gender and Generation in the New Russian Labour Market // Gender, Generation and Identity in Contemporary Russia / ed. by H. Pilkington. London: Routledge, 1996. P. 22-25.
Buckley M. Post-Soviet Women: From the Baltic to Central Asia. Cambridge: CUP, 1997.
Cohen P., Ainley P. In the Country of the Blind?: Youth Studies and Cultural Studies in Britain // Journal of Youth Studies. 2000. № 3 (1). P. 79-95. Connor W. D. Class, Status and Powerlessness: Workers in Postcommunist Russia // The Legacy of State Socialism and the Future of Transformation/ed. by D. Lane. New York: Rowman and Littlefield, 2002.
Kay R. Men in Contemporary Russia. The Fallen Heroes of Post-Soviet Change? London: Ashgate, 2006.
Kay R. Russian Women and Their Organizations. Gender, Discrimination and Grassroots Women's Organizations in Russia 1991-1996. Basingstoke: Macmillan, New York: St. Martin's Press, 2000.
Kiblitskaya M. 'Once We Were Kings'. Male Experiences of Loss and Status at Work in Post-communist Russia // Gender, State and Society in Soviet and PostSoviet Russia / ed. by S. Ashwin. London, New York: Routledge, 2000. P. 55-70. Kideckel D. Getting by in post-Socialist Romania: Labor, the Body and Working-Class Culture. Bloomington: Indiana University Press, 2008. Kideckel D. The Unmaking of an East-Central European Working Class // Postsocialism, Ideas, Ideologies and Practices in Eurasia / ed. by C. Hann. London: Routledge, 2002. P. 114-132.
Lampland M. Afterword // Altering states / ed. by D. Berdahl, M. Bunzl, M. Lampland, Ann Arbor. MI: University of Michigan Press, 2000. P. 209-218. MacDonald R., Marsh J. Disconnected Youth?: Growing up in Britain's Poor Neighbourhoods. Basingstoke: Palgrave, 2005.
McDowell L. Redundant Masculinities? Employment Change and White Working-Class Youth. Oxford: Blackwell, 2003.
Nayak A. Displaced Masculinities: Chavs, Youth and Class in the Post-Industrial City // Sociology. 2006. № 40 (5). P. 813-831.
Pridemore W. A. Vodka and Violence: Alcohol Consumption and Homicide Rates in Russia // American Journal of Public Health. 2002. № 92 (12). P. 1921-1930. Rivkin-FishM. Tracing Landscapes of the Past in Class Subjectivity: Practices of Memory and Distinction in Marketizing Russia // American Ethnologist. 2009. № 36 (1). P. 79-95.
Rotkirch A. The Man Question: Loves and Lives in Late 20th Century Russia. Helsinki: University of Helsinki, 2000.
Schwartz G. Employment Restructuring in Russian Industrial Enterprises: ConFronting a "Paradox" // Work, Employment and Society. 2003. № 17 (1). P. 49-72. Sennett R. The Corrosion of Character: The Personal Characteristics of Work in the New Capitalism. New York: W. W. Norton, 1998.
Skeggs B. The Making of Class and Gender Through Visualising Moral Subject Formation // Sociology. 2005. № 39 (5). P. 965-982.
Stenning A. Where is the Post-Socialist Working Class?: Working-Class Lives in the Spaces of (Post-)Socialism // Sociology. 2005. № 39 (5). P. 983-999. Walker C. Classed and Gendered "Learning Careers": Transitions from Vocational to Higher Education in Russia // Politics, Modernisation and Educational
Reform in Russia: From Past to Present / ed. by D. Johnson. Oxford: Symposium Books, 2010b.
Walker C. From "Inheritance" to Individualization: Disembedding Working-Class Youth Transitions in Post-Soviet Russia // Journal of Youth Studies. 2009. № 12 (5). P. 531-545.
Walker C. Learning to Labour in Post-Soviet Russia: Vocational Youth in Transition. London, New York: Routledge, 2011.
Walker C. Navigating a "Zombie" System: Youth Transitions from Vocational Education in Post-Soviet Russia // International Journal of Lifelong Education. 2007. № 26 (5). P. 513-531.
Walker C. Space, Kinship Networks and Youth Transition in Provincial Russia: Negotiating Urban-Rural and Inter-Regional Migration. Europe-Asia Studies. 2010a. № 62 (4). P. 647-669.
Watson P. Eastern Europe's Silent Revolution: Gender // Sociology. 1993. № 27 (3). P. 471-487.
Watson P. Explaining Rising Mortality among Men in Eastern Europe // Social Science and Medicine. 1995. № 41 (7). P. 923-934.
Willis P. Learning to Labour: How Working-Class Kids Get Working-Class Jobs.
Farnborough: Saxon House, 1977.
Wolkowitz C. Bodies at Work. London: Sage, 2006.
Каныгин П. Гопники // Новая газета. 2008. № 33. C. 16-17 // http://dlib.eastview. com/source s/article.jsp? id=14786242
Капелюшников Р. И. Российский рынок труда - адаптация без реструктуризации. М.: ГУ-ВШЭ, 2001.
Стефенсон С. А. «Ребята с нашего двора»: уличные подростково-молодежные компании в Москве // Молодежные субкультуры Москвы / под ред. Д. В. Громова, М. Ю. Мартыновой. М.: Институт этнологии и антропологии РАН, 2009. С. 195-223.
Чередниченко Г. А. Молодежь России: социальные ориентации и жизненные пути (опыт социологического исследования). СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2004.
Чарльз Уокер
PhD, доцент кафедры социологии и социальной политики Саутгемптонского университета, Великобритания
электронная почта: [email protected]; [email protected]
Перевод с англ. М. Ворона
