CC BY
53
2015/2
ЖУРНАЛ ИНСТИТУТА НАСЛЕДИЯ
ISSN 2411-0582
Сетевое научное рецензируемое издание
THE HERITAGE INSTITUTE JOURNAL
Литературное краеведение УДК 908
Московская Д.С. «Китежанин» Алексей Золотарев (к 135-летию писателя)
Аннотация. Использованное в названии определение «китежанин» взято из работ В.Е.Хализева, в которых предметом рассмотрения является философская и аксиологическая устремленность мышления А.А.Золотарева. Настоящая публикация продолжает разыскания на эту тему, представляя связь философии А.А.Золотарева с философией русского космизма. Устанавливается связь его мировоззрения с «духом местности» - Георгиевской слободой г. Рыбинска. Дается общая оценка его наследия как: творчества писателя, укорененного в православную литургику, как мыслителя, близкого Н.Ф.Федорову, В.С.Соловьеву, А.А.Ухтомскому и М.М.Пришвину. В настоящей статье к этому перечню лиц присоединено имя близкого друга Золотарева Н.П.Анциферова.
Ключевые слова: Алексей Золотарев, А.М.Горький, Н.П.Анциферов, В.Е.Хализев, Каприйский круг, Общество «Знание», Рыбинск, космизм, краеведение, Рыбинское научное общество, Н.А.Морозов, В. С.Соловьев, Н.Ф.Федоров, «кладбищенство», историческая память, Церковь, христианство.
«Удивительна власть... места на человеческую душу», - записал в дневнике 20 августа 1942 г.
A.А.Золотарев, вторя мысли своего соавтора по работе над книгой об истории Ярославля, соратника по краеведческому движению и брата по горестной судьбе Н.П.Анциферова (архив
B.Е.Хализева). Жизнь и творческое наследие Золотарева подтвердили верность этого наблюдения. «Ну, а в Рыбинске как? Что Алексис Золотарев там поделывает? <...> Это я его Алексисом любя зову. Он ведь в Сорбонне обучался. И волжанин, и парижанин в одном лице. Удивительные люди!», - говорил о своем каприйском протеже Максим Горький.
«Волжанин и парижанин» Золотарев вырос на окраине Рыбинска в Георгиевской слободе в доме при кладбищенском храме Св. Георгия, где служил священником его отец. Впечатление уюта, переполненности Божьего мира и особой детской радости всю жизнь были источником его нравственной силы. Но все же именно здесь, на любимой дедовщине исполнился он беспокойным «духом путешественности». К северу от Старого Егория, сейчас же за большой Угличскою
дорогою, стоял вокзал рыбинской железной дороги, денно и нощно принимая проезжих (прямого сообщения из Петербурга до Ярославля не существовало, пересадка на другой поезд совершалась в Рыбинске) и провожая оседлых рыбинцев в неизведанную даль. А рядом строились и заселялись рабочими железнодорожные мастерские. Дух свободомыслия проникал в дом о. Алексея вместе с приходившими к нему, учителю истории и географии в уездном училище и латинского языка на курсах, представителями учительского и судейского мира. Под споры о воспитании, литературе, суде присяжных, под стук колес и песни, которые пелись в рабочих слободках, разомкнула семейный и церковный круг юность Золотарева, открыв простор центробежному движению, прочь из родимого гнезда, навстречу новому, неизведанному пространству и времени. Золотарев говорил, что молодой его социализм родился сам собой, у Егория, задолго до чтения Маркса или коммунистического манифеста. Жажда жить, а не прозябать, столь характерная для русских юношей «эпохи бури и натиска», толкали пятнадцатилетнего Алексея к людям простого и ясного слова, к позитивизму и атеизму, к чтению запрещенных книг. Они ужасали и привлекали его одновременно. Изменилось самое видение мира. Ему уже казалось, что в родном тысячелетнем Угличе «смотреть вовсе нечего». Вняв
желанию родителей, Алексей Золотарев поступил в 1897 г. в Киевскую духовную академию.
Период пребывания в Академии был отмечен постоянным душевным смятением. Из книги «Памяти моей матери» можно узнать об испытанном Золотаревым в ту пору влиянии Ницше, провозгласившего, что стыдно и неприлично ходить в церковь. Там же, в Академии, он познакомился с коммунистическим манифестом, который пережил, по его словам, как проповедь новой веры, новое благовестие и откровение всемирной правды. Все это, по-видимому, способствовало тому, чтобы покинуть стены Академии и поступить на естественное отделение физико-математического
факультета Петербургского университета. Мать Золотарева пережила это как самый тяжкий удар по ее мечтам. После революции, когда, как вспоминал о. Алексей Золотарев, советская власть обрушилась на церковь и служителей ее. Когда запирались храмы, богослужения совершались без колокольного звона и на колокольню поднимались пулеметы, когда в Рыбинске расстреляли священника тюремной церкви о. В.И.Закецского и иеромонаха Толгского монастыря Иосифа; когда имения конфисковались, купцов и интеллигенцию ставили к стенке, когда после ужасов красного террора, голода и неизбывной тревоги за детей и супруга 2 ноября 1921 г. скончалась Юлия Евлампиевна, привыкшего жить будущим Алексея Золотарева обернуло в
•Прилагаю здесь карточку, любительский фотоснимок сделанный летом 1903 г., когда Н А вместе с Ксенией Алексеевной гостили в имении моей матери в сельце Яковлево-Барское б Романовского уезда близ пароходной пристани Шошково (20 км по Волге ) ниже Рыбинска Стоят (слева направо) Клавдия Ивановна Кедрова, моя двоюродная сестра учительница в г Симферополе 2 я Алексей Алексеевич Золотарев. 3 мой отец А Алексеевич Золотарев, протоирей Рыбинского собора. 4 Николай Александрович Морозов (1641-1928) 5 Сергей Александрович Золотарев, профессор литератор учитель (1872-194'). Сидят 1. Юлия Евлампиевна (урожд Кедрова) Золотарева (1845-1921), 2 ее дочь Мария Александровна Сыромятникова с дочкой Таней на руках 3 Ксения Александровна Морозова 4 Анна Марковна (жена Сергея Александровича) (урохад Давыдов) с сыном Виталием (1903-1942) и 5 Аркадий Степанович Сыромятников муж Марии Александровны »
РГАЛИ Ф 218 Оп 1. П. 7 об
прошлое. В зеркале минувшего он по-новому увидел историю страны и семьи, и этот новый взгляд во всей полноте сказался в цикле философских эссе 1940-х гг. В них Золотарев с горечью признавался, что «злоба текущего бурно-пламенного дня» [3, с. 10] оторвала его от заповеданной ему матерью молитвенной работы. В послевоенном романе-хронике «Рабы Божии» он вспомнит отца и рыбинский собор, его сброшенный на землю шпиль, разбитый удивительно гармоничный колокол, в последний раз прогудевший 7 августа 1928 г., возвещая о смерти о. Алексея, и горестно воскликнет: «Ах! если бы мне удалось служить в этом соборе».
Но в 1900-1901 гг. Золотарев был далек от понимания истинных и неизбывных ценностей дедовщины. В 1902 г. он был уже арестован. Последовали тюрьма, Нарымская ссылка, Капри, Сорбонна, Италия, Швейцария, Горький, писательство и снова Рыбинск, пребывание на юге в Сочи и жизнь в Москве. Между тем, связь братьев Золотаревых с социал-демократическим движением обернулась тяжкими последствиями для родителей. Соборный протоирей Алексей Золотарев был определен к увольнению «за штат», и только многочисленные подписи горожан, возражавших против решения епархии, привели к тому, что оно было пересмотрено. Но Соборный дом подвергся обыскам, в ходе которых был изъят семейный архив с рукописями и перепиской. В письме 1910 г. к А. М. Горькому Алексей Золотарев признался: «Казалось мне, будто великая канунная суббота (это было время работы над исполненной радужных надежд повестью «Во едину от суббот». - Д.М.), чудившаяся мне ранее повсюду, стала обращаться в какой-то чудовищный шабаш» (Архив А.М. Горького. КГ - П 29-2-1911). В. Л. Львов-Рогачевский писал в те дни Горькому о Золотареве: «Он, бедный - точно похоронил близкого человека - тяжело смотреть на него» (Архив А.М. Горького. КГ-П 47-1-11 15).
Каприйская дружба с Горьким была для Золотарева сильнейшим переживанием. Он нашел в писателе-нижегородце поддержку своему стихийному землепоклонству и привязанности к матери - иконнице, молитвеннице, домоукрасительнице. Переживание этой близости сказалось в дарственной записи, сделанной им на берлинском издании повести «Во едину от суббот», адресованной Горькому: «Учителю за Любовь и Огонь Сердца - Любовью и Огнем Сердца. "Миру больше всего нужны странствующие рыцари". О. Капри. 17 февраля 1913 г.» (Разыскания директора Музея А.М.Горького ИМЛИ РАН Светланы Михайловны Демкиной.)
И все же дружба с Горьким и искреннее его почитание не только не растворили духовной самобытности Золотарева, напротив - способствовали ее кристаллизации и самоосознанию. Народническое и социал-демократическое окружение, сама фигура Горького с его проповедью человекобожия вошли в противоречие с мыслями и чувствами, вызревавшими в Золотареве. Возвращение к первоистокам собственной духовной жизни, к основам своего миросозерцания у Золотарева произошло на Капри, когда углическая дедовщина и духовный быт православия влились в семейственную приязнь к иным народам и культурам, не отторгнув, но включив в себя и творчески переработав. Среди радикально настроенных знаньевцев Золотарев хранил детскую любовь к русским городам, европейский прогресс и либерально-интеллигентские трафареты мысли не уничтожили веру в тайны и чудеса Божьего мира, а укрепили его домашнее «староверие» и, по меткому определению Помяловского, «кладбищенство». Неудивительно, что в окологорьковском кругу революционной интеллигенции, атеистической по преимуществу,
Золотарев не прижился [10]. (Здесь уместно будет сказать, что использованное в названии статьи определение «китежанин» взято из работ В.Е.Хализева, в которых предметом рассмотрения становится философская и аксиологическая устремленность мышления А. А. Золотарева. В круг китежан Хализевым также включались А.Ухтомский, А.Мейер, Г.Федотов, Ф.Степун, П.Флоренский, М.Бахтин, М.Пришвин. В настоящей статье мы присоединяем к этому перечню лиц близкого друга Золотарева Н.П.Анциферова.)
После Италии Золотарев чувствовал себя уже истым русским, волжанином, рыбинцем -краеведом и краелюбом. Сначала были публикации в местных газетах краеведческих очерков, затем создание Рыбинского научного общества и председательство в нем. РНО состояло из отделения физико-математических, естественноисторических и общественных наук. В состав последнего входили библиографический и педагогический кружки самообразования. В физико-математическом отделении преподавали элементы математического анализа, читали доклады о новейших достижениях физики и химии. Любители ботаники, зоологии, геологии собирали коллекции местных растений и насекомых, производили археологические раскопки, добывали окаменелости, принимали активное участие в ботанико-географических экспедициях Академии наук. После революции новым направлением деятельности общества стала регистрация и приведение в порядок книг и художественных ценностей, изъятых из окрестных помещичьих имений и домов рыбинского купечества. Книг оказалось так много, что представилась возможность создать библиотеку-книгохранилище имени III Интернационала. Позднее она была переименована в библиотеку имени Энгельса, организатором, консультантом и вдохновителем работы которой был Золотарев. Картины, художественный фарфор, антикварная мебель и другие предметы искусства и старины, реквизированные у местной знати и купцов, послужили основой для создания при активном участии Золотарева историко-художественного музея в Рыбинске.
Познавательный естественнонаучный и гуманитарный экскурсионизм и краеведение, деятелем которого стал Золотарев, были больше чем простым проявлением местного патриотизма. Они вобрали в себя духовные искания русской интеллигенции, происходившие под влиянием меняющейся картиной мира. В область общего знания «проникли бурным потоком идеи о разложении атома и уничтожении... материи», иными в корне стали представления о времени и пространстве, создавались новые понятия [2, с. 75]. На примере кристаллографии рождалось учение о симметрии, не сводимое к другим созданным физиками и математиками моделям мира и материи. Коренные изменения в химии - идея существования химического элемента во времени и нахождении его среди изотопов - возвращали ученых к нитям исканий средневековья, к алхимии. Астрономия переживала брожение: масштаб новых идей и представлений можно было сравнить лишь с тем моментом, когда в начале XVII века Галилей направил свой телескоп вглубь солнечной системы. Теперь же астрономам открылся бесконечный Космос - вместилище бесчисленных солнечных систем. Новые данные научного опыта составили резкую грань с прошлыми и затронули философскую мысль. «Сейчас., - писал В.И.Вернадский, - мы подходим к новым дерзаниям., коренным образом меняющим наше мышление» [2, с. 79]. «Сама Земля пришла в нас к созданию своей участи», человек перестал быть праздным пассажиром, а «прислугою, экипажем нашего земного. корабля» [9, с. 71]. Алексей Золотарев, наряду с Н.Ф.Федоровым, С.В.Соловьевым, о. Сергием Булгаковым, о. Павлом Флоренским, Н.А.Бердяевым,
В.И.Вернадским был представителем нового поколения людей, готовых принять дерзкую и свободную гипотезу, прежде признававшуюся абсурдной.
Впервые стала очевидна ценность древней человеческой культуры. В религиозных представлениях прошлого, как оказалось, таились великие прозрения, а в мифологии запечалелись прообразы будущих свершений: древний человек ушел далеко вперед в своем знании и ощущении причастности космическому бытию. Золотареву, получившему образование, которое охватывало широкий спектр гуманитарных, богословских, математических и естественных наук, был внятен и современный научный синтез, и его сопричастность к человеческой древней культуре. На Капри он выступил с докладом о «Планетарных задачах человечества», где история цивилизации предстала действенным орудием достижения нового состояния общества. Начав с обзора праздников и культов древних народов (весталок, Купала, Ярило, костры, Пасха, Вакханалии), сопряженных с астрономическими явлениями равноденствия, летнего и зимнего солнцестояния, и перейдя к научной рефлексии этих явлений - открытиям Эратосфена-афинянина и опытам Фуко, он завершал свой доклад обзором новых целей человечества, Золотарев именовал его «земленчанами», которые стали доступны благодаря достижениям современного научного знания:
1. Изменение климата.
2. Объединение всего живущего и взаимное обогащение.
3. Использование недр Земли и обнаружение новых и старых источников энергии.
Золотарев трижды повторил свой доклад - на Капри, в Неаполе и Риме, всякий раз приноравливая его к аудитории и подчиняясь своему «локальному чутью». Так Неаполь дарил ему мысль, что здесь Земля усыновляет человека - не мачеха ему, а любящая мать. В древней столице Италии он чувствовал, что Рим требует, чтобы он обращался здесь к игЫ et ОгЫ. И, находясь во власти «топографического» переживания, он говорил об объединении Прошлого и Будущего, призывал к воскрешению мертвых, к новым богам и старым заветам. Он вспоминал духовные искания всеобъемлющей натуры Джордано Бруно и вслед за ним повторял: «Мы небожители». Посвятив свой доклад на заседании Рыбинского философско-религиозного общества 12 февраля 1916 г. трудам Бруно, он вложил в него много личного. Золотарев говорил, что Бруно были «тесны пределы Европы, тесны пределы Земли, тесен весь мир, он ищет нового далеко за видимыми гранями. Он не только сын Земли-Матери, но и сын Отца-Солнца, он - гражданин вселенной. <...> он проповедует вечность и вездесущность движения, и бесконечное множество обитаемых миров» [5, с. 44].
Золотарев испытал на себе революционный переворот в науке и технике и был свидетелем тому, как под его воздействием изменились социально-антропологические реалии жизни. Мир разделился на людей дела, готовых к подвигу, и людей мысли. В непосредственном его окружении был человек «»лучистого» типа высоко-моральных натур», народоволец-шлиссельбуржец, ученый, поэт, мемуарист, Николай Александрович Морозов, с которым Золотарев познакомился после первого своего приезда из заграницы в 1909 г., когда Морозов наезжал в Рыбинск из Борков по делам разного рода. Золотарев был тогда занят устройством РНО и налаживал Астрономическую
обсерваторию как центр, около которого предназначалось развиваться будущему научному объединению. По признанию писателя, именно Морозов подарил ему чувство связи со Вселенной, научил видеть вокруг «налет Вечности, это отражение небес на земле» (РГАЛИ. Ф. 218. Оп. 1. 13, л. 24). Влияние Морозова сказалось и в увлечении Золотаревым идеей о зависимости целого ряда явлений и событий от космических звездных сил, верил во влиянии Луны, Солнца и Звездного Космоса на историю человечества и на частную жизнь людей. Пан Юлиуш из повести «На чужой стороне» в разговоре с Ветровым указывает на возрастание человеческой энергии вместе с весенней природой: «В такие ночи здесь не сидится на месте - даже сны улетают... Центробежная сила незримо растет в человеке: поднимает тело с земли, увлекает ввысь, а душа вдруг становится зрячей <...>, и в ней отражается душа всего мира» [6, с. 85]. В завершенной уже после смерти Морозова повести, он, отчасти оправдывая себя, связывал землеподъмную и странническую страсть своих героев с летними приволжскими купальскими кострами. Золотарев остался верен своей догадке до конца жизни. Мир един, и явления природы одинаковы и общи и в материальной среде, и в проявлениях энергии, в молекулах, атомах, электронах или протонах, в пространстве космических туманностей и внутри самого человека и его духовных проявлениях. В 1944 г. Золотарев писал: «Равноденственная неделя... Время, когда Земля наша проходит через свои рожденные и именинные дни, как я уже давно заметил, полны бывают и снов исключительных и необычных, и мыслей, Бог весть из каких-то глубин мироздания западающих тебе в самое сердце ума и в самый ум сердца» (дневниковая запись от 23 сентября 1944 г.; архив В.Е.Хализева).
Но было нечто, что разделяло Золотарева с космизмом Морозова. Умственный телескоп этого лондонского собеседника Карла Маркса был настроен на космические масштабы и не подходил для «микроскопического» исследования фактов, ему «просто-напросто из-за лесу не видно деревьев», писал о своем старшем друге Золотарев. Морозов не имел вкуса к «дифференциальному исчислению бесконечно малых» величин. В нем ощущался «недостаток индивидуализации»: «Он свысока глядел на жизнь»... Золотарев принадлежал к той ветви русской религиозной философии, что узревала божественные энергии в тварном мире. «И в этом существенная грань, отделяющая христианское мировоззрение от всякого другого. Личное начало пронизывает весь мир, освещает и одухотворяет его, - писал Золотарев в 1945 г. - Мир не безличен, он сотворен Богом и носит на себе печать божественного промысла и творчества» [4, с. 217].
Космос Золотарева во многом был близок духовному космосу Владимира Соловьева и нерасторжим с аксиологией. В этическом монизме Золотарева мир объединяет закон любви Божественной или обращенной к Богу - «.Неподвижно лишь Солнце Любви», - действие которого он прослеживал во всех видах энергии: «Ньютонов закон тяготения ведь это по существу своему отражение, зеркальное, точное и бесспорное, духовного закона любви к средоточию Вселенной - Великой и Невидимой» (дневниковая запись от 23 сентября 1944 г., архив В.Е.Хализева). Социальные организмы произведены той же творящей силой любви, что порождает организмы физические, и подобно последним разрушаются, когда эта сила меняет свой вектор на противоположный. Вот почему в заботе о Космосе Золотарев, в отличие от Н.А.Морозова, не мог забыть о «бесконечно малой величине» - человеке. Он трепетно оберегал
«ткань жизни», ту, что сплетена из «форм мышления и поведения, из установлений и привычек труда и заполнения времени досуга», что «создается цепью поколений» и «избирают своим сосудом лишь долго осваивающиеся и насиженные гнезда» [11, с. 129]. Золотарев, подобно его близкому другу и собеседнику А.А.Ухтомскому, часто использовал понятие «дедовщина», вкладывая в него полноту унаследованных в семье, роде, общине, в творчестве и быте малых поселений традиций, знаний, верований. Дедовщина рождает и хранит ту силу, что соединяет индивидуальности в социальный организм: «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», краелюбие и краезнание. Так в краеведении космист-Золотарев нашел всю полноту выражения своего окрепшего мировоззрения и возможность быть верным своему нравственному императиву. В краеведении естественно и непротиворечиво соединились начала личные и общие, индивидуальное и глобальное, родимый дом и Космос. Объект краеведения, край, Золотарев мыслил в духе своего этического монизма, как «понятие отнюдь не только субъективное, административное и хозяйственное, но коренящееся <...> в природе нашей планеты. Если в биологии клетка является сейчас основным элементом жизни, подлежащим изучению, пусть микроскопическому., то совершенно так же краеведческое, чуть ли не микроскопическое (с точки зрения столиц) исследование, не теряет своей связи с наукой, потому что край во все эпохи исторической жизни человека на земле и решительно повсюду на планете есть, был и будет основной микрогеографической отдельностью» [7, с. 330]. Краеведение, верил он, есть начало перехода от разделяющего людей и народы разновластия к органическому, любовному единству всей твари в безвластной, свободной соборности.
По словам Н.Ф.Федорова, «ширь земли. простор служит переходом к простору небесного пространства, этого нового поприща для. подвига» [9, с. 69]. В краеведение, как мы видим, органически слились «земное и вселенское», в него влилась поток культуры, признававшей целостность мироздания. И если одно его крыло было устремлено к завоеванию космоса для человека, то другое - к сохранению для него земли. В краеведении как науке Золотарев увидел метод познания, способный преодолеть кажущуюся неслияность бесконечности большого и бесконечности малого и разрешить антагонизм природы и человека. Участник рыбинского религиозно-философского общества, он верил, что миссия человека в установлении любовного отношения не только к его социальной, но и к его природной и всемирной среде. На исходе жизни Золотареву пришлось стать свидетелем чудовищного преступления против человечества и природы - взрыва американской атомной бомбы над Хиросимой и Нагасаки. Это событие, потрясшее Золотарева, подтвердило его давнишнюю мысль, что уклонение от заповеданного Богом пути любви приведет к развитию колоссальной энергии разрушения, и чуждая сострадания «научная мысль только ускоряет, подталкивает этот стихийный природный процесс схождения со своего пути, уклонение от. гармонического движения в сторону отщепенства и разладицы. Электроны, выбитые из своих привычных орбит, как бы сходят с ума и в порыве безумной злости на самих себя и на чуждую им силу жестоко мстят за потерю своего равновесия» [4, с. 222-223].
Эти строки Золотарев писал в 1945 году. В двадцатых годах он - участник краеведческого движения, ставшего самым массовым общественным движением в России, самым демократичным, противостал энтропийным силам пронесшихся над миром войн и революций. «Земляческое» чувство властно потребовало выражения, и Золотарев исполнил «завет одного и
основоположников русского краеведения московского библиотекаря Н.Ф.Федорова: "Все должно быть предметом нашего знания и все - участниками и все деятелями этого знания"» (РГАЛИ. Ф.2094. Оп.1. Ед.хр. 916. Л. 10). В 1929 году по краеведческому движению был нанесен сокрушительный удар. Брат Алексея Золотарева Сергей Алексеевич вспоминал: «В 1929 году, в Рыбинске <...> почувствовался вдруг острый недостаток в "зернохранилище", и рабочие стали составлять "добровольные" резолюции об отобрании собора для хранения "зерна", которого не хватило бы на один вагон. К Алексею, как заведующему библиотекой, тоже принесли для подписи такую бумажонку. Он остался при особом мнении. Его начали шельмовать в печатном органе. Затем последовало нападение и на научное общество. Краеведческий десятый съезд 1929 года оказался последним, и проходил он в предчувствии грядущих бедствий. Шестого января 1930 года Алексей еще побывал у меня, прочел две из своих двенадцати (каприйских - Д.М.) новелл, прощались мы "до свидания", но не знали, когда это свидание будет. По приезде в Рыбинск он выдержал отвратительное заседание, где разбавленное партийцами правление Научного Общества еще приняло предложенный им план работы на следующий год, но потом раздались обвинение одно нелепее другого: и отрыв от жизни, и недопущение рабочих масс и молодежи, и пристрастие к прошлому и так далее. Дальше последовал арест - три года ссылки на Север. Вот уже два года, как мы собираем и отправляем ему посылки с чаем, сухарями, сахаром, бельем, а он шлет открытки с цитатами из Лермонтова, Шевченко и Дантовского "Ада". За председателем последовали и все ближайшие сотрудники» (архив В.Е.Хализева).
Но Золотарев продолжил свою краеведческую деятельность и после возвращения из ссылки. Была совместная с Н.П.Анциферовым работа над историко-краеведческой книгой «Ярославль. История. Культура. Быт». Была почти бессмысленная борьба за внимание центра к культуре провинции. В РГАЛИ и ОР РГБ сохранилась переписка Золотарева с директором Государственного Литературного музея В.Д.Бонч-Бруевичем тридцатых годов. Она поражает искренностью и неизменной верностью Золотарева высоким целям «провинциальной науки» установления сердечных связей центра и провинции, сохранения и возрождения живой души местности: «Работая в первое десятилетие Революции в Ярославщине (г. Рыбинск) и музейщиком, и краеведом, и руководителем научного общества, я имел случай наблюдать гибель документов по культурной истории нашей провинции. Гибель эта <...> продолжается и сейчас вследствие того, что напр<имер> переписка, записные книжки, альбомы, вырезки из газет местными работниками уничтожаются, и их некуда отдать. В столицу. "ну разве им интересно?.. Они ищут ... значительных имен. Наши они бросят или туда запрячут, что никогда и не найдет потом". Вот приблизительно, какие речи приходится слушать. Или еще в другом роде. Поедешь в какой-нибудь Белев-город Жуковского, знакомишься с местными старожилами, музейщиками и знатоками края. Тебе и говорят сейчас же, какмосквичам. "Вот Москва уже забрала документы, обещая дублировать, ждем и по сей день. Ну, а с другой стороны, может, оно и к лучшему. Здесь все еще не научились разбираться в своей прошлом, не ценят его. Так вот и засели между Сциллой захвата местных культурных ценностей в центре и Харибдой собственной своей беспризорности и невнимания к прошлому".
И это не только пустые жалобы. Когда-то по заказу издательства "Академия" я писал монографию об Ярославле, мне приходилось не раз убеждаться в том, что Ярославль (он отпраздновал в 1924
году свои 900 лет) при всех моих еще сохранившихся связях не может дать мне таких возможностей для исторических работ о нем самом, как Москва.
Вот, дорогой Владимир Дмитриевич, мне и думается, что именно Вы со своим Литературным музеем можете очень помочь беспризорной нашей провинции, можете сильно содействовать сохранению все еще гибнущего нашего Ростова, Углича, и Мологи, литературного и культурного наследства.
Вы, например, устроили прекрасную выставку "Слова о полку Игореве". И я убежден, что Ярославль, который являетсяединственным Крестным отцом этого уникального русского памятника, ничем не отозвался на Вашу ценнейшую работу. И не отзывался потому, что <.> ярославцы до сих порне вполне сознают всей значительности факта сохранения этого памятника у них в городе <.>. Если бы Литмузей повторил свою выставку "Слова о полку Игореве" в самом Ярославле, это было бы не только праздником для всего многочисленного общества книжников-читателей Ярославщины, но и огромным общественным делом. "Во всяком деле преполезноподсчитаться" говаривал Д.Ив.Менделеев. Вот ярославцы бы, в связи с этой выставкой и подсчитались, сколько сокровищ русской литературы сохранено было в их области (Ярославль, Кострома, Ростов Великий, Углич, Молога, Рыбинск, Пошехонье) и вывезено в Москву и Питер» (РГАЛИ. Ф.612. Оп. 1. Ед. Хр. 926. л. 13-14 об.) Так и в предгрозовом 1936 г. Золотарев-краевед не терял надежды быть услышанным или. не считал возможным молчать.
Вернувшись из архангельской ссылки, Золотарев вел полуголодное, а в годы войны, с иждивенческой карточкой, и вовсе голодное существование. Зимы при неподходящей для них одежде, пребывание в плохо отапливаемых помещениях.. Но именно на эти годы приходится самая глубокая и вместе тонкая работа его разума, души и сердца, призванная преодолеть вражду, что на глазах Золотарева всего годы его жизни разрывала человеческий род, государства, семью, отцов и детей. В своем одиночестве и «лишенстве» Золотарев ополчается против человеческого греха небратскости и вечного врага, посылаемого роду людскому всевластной матерью-природой, - смертью. «Соединение всех - это последняя, завершающая цель соединения в Боге, предания себя в руки Божии всех уклонившихся от праведного пути, блудных сыновей, ушедших на сторону далече от Отчего Дома. Оно требует, прежде всего, объединения и видимых и невидимых духовных сил, как об этом Церковь молится в молитве первого часа», -писал Золотарев в эссе «Вера и знание» [3, с. 226]. Эти записи, приуроченные к Празднованию Рождества Христова 1945 года, напоминают по своей форме церковную проповедь. И, верно, были таковыми для него, в мечтах своих служащего в храме на смену умершему отцу. «В связи же со многим множеством смертей за эти последние годы войны чувствуется потребность в общей молитве за близких усопших. Когда вдумываешься в условия гибели многих из них, вспоминаешь слова Спасителя, сказанные Им в ответ на рассказ о 18-ти убитых при падении башни: "Если не покаетесь, то все так погибнете". Жестокая, истребительная война в результате не столько высоких технических орудий истребления, сколько вследствие жестокосердия и оскудения любви в людях ставит перед верующим сознанием необходимость одуматься, опомниться, изменить свой неправильный путь». И Золотарев призывал к установлению всенародного дня поминовения усопших для всеобщего поста и покаяния. Ему мечталось «не только о восстановлении Храма
Христа Спасителя, построенного в Москве в благодарность за избавление страны нашей от нашествия иноплеменных, но и о создании Храма Святой Троицы: Отца Вседержителя, Сына Божия Бога-Слова и Святого Духа Утешителя. <...> Сие буди! буди!» [3, с. 226, 228]. Вера отцов говорила в Золотареве и, как некогда до него ученик Н.Ф.Федорова религиозный философ Владимир Соловьев, он мог повторить: «только беспредельность нравственной силы дает жизни абсолютную полноту, исключает всякое раздвоение и, следовательно, не допускает окончательно распадения живого существа на две отдельные части: бесплотный дух и разлагающееся вещество» [8, с. 104-105].
Сын русской православной церкви, Золотарев был убежден, что духовная сила способна захватить и претворить телесное существо, ибо - Христос Воскрес. Чая воскресения мертвых и жизни будущего века, он хотел участвовать в соборном деле, не допуская усопшим остаться добычей смерти. То было дело любви - положительного и безусловного восполнения существа ушедших людей в себе, включения их в себя и одоления тем самым предельной раздельности, что образуется смертью. Золотарев начал вести свои траурные заметки «Campo Santo» (итал. -кладбище, святое поле), храня чудотворящую силу завещанного ему матерью преклонения и поклонения могилам предков. Его очерки не были частным делом совести. Он осознано направлял свой труд в поток исторического прогресса, в ходе которого, он знал, совершается нравственный отбор, и разрушению подлежат все ложные и несовершенные черты человечества, а остаются лишь этически высокие. Это желанный и светлый путь к грядущему всеединству, где уже за пределами земной жизни будут увековечены индивидуальности.
Над мемуарным трудом «Campo santo» моей памяти, образы усопших в моем сознании» он работал на протяжении почти что двух десятилетий: со времени ссылки и вплоть до последних месяцев жизни. Всего поминальных очерков было написано 497, но значительная их часть утрачена. Эпиграфом к книге можно было бы поставить слова из воспоминаний об И.В.Кувшинове, гимназическом товарище Золотарева, сохранившемся в семейном архиве Золотаревых: «Со смертью физическою нашего тела никак не кончается наше существование. Надо, чтобы личность наша имела себе завершение. <...> Мне именно эту мысль хотелось выразить в моем прощальном напутственном ему слове перед готовой закрыться его могилою. Хотелось. уверить себя и других, что наша после смерти любовь. не будет напрасной, что она произведет свое действие, что она поможет этой милой. душе дойти беспрепятственно до места своего успокоения .. Пусть же тут, в этой тетради, ясно и до конца будет высказано это мое заветное слово» (семейный архив А.Н.Аниковской).
В книге «Campo santo моей памяти» мы оказываемся свидетелем духовного преображения реальности. Какой горестной или жестокой она не была, автор высвечивает ее просветляющие грани. Идеализм Золотарева опирается на христианскую аксиологию, которая лишает зло бытийственных корней. И потому истинный реализм, которому подчинена поэтика траурных очерков - это выявление знаков божественной любви и красоты. Анциферов, познавший на своем веку боль невосполнимых потерь, разлуку с близкими, каторжный труд и, подобно Золотареву, посвятивший остаток жизни мемуаристике, так определял ее духовную миссию: «Я считаю память самою благородною силою человека. Вспоминать и облагораживать — это. единый и неделимый
акт. Преступление нашей жизни память облагораживает путем стыда и раскаяния, образы страстей — путем охлаждения и одухотворения; .переживания,, испещренные будничными случайностями, сгущаются памятью в сплошные духовные массивы, и даже серость будней превращается из простой бесцветности в ценный момент красочной сложности жизни. Поистине, память является, по-моему, и самым строгим судьей, и самым талантливым зодчим нашей души. <.> Вспоминать — это значит высматривать в прошлом его непреходящую идею, его бессмертную душу, высвобождать преображенную актом воспоминания эту душу из объятий эмпирической действительности <.>. Так же переживания, что мы называем мечтаньями и воспоминаниями, представляют собою в сущности два отличных, но нераздельных момента единого в душе процесса допрашивания нашей жизни о ее вечном смысле, допрашивания вечности о внутреннем достоинстве наших дней, часов, путей» [1]. Словно отвечая этой мысли, незадолго до смерти Золотарев писал: «Каждая. заметка не только служит вечной памяти усопших, но и дает мне самому душевную ясность и целебную силу для жизненного подвига. Именно теперь, на склоне лет, так ясно чувствуется тесная связь со всеми, кто был около меня» (14 тетрадь) (13, л. 51-52 об.). В работе над траурными заметками Золотарев переживал «чудо оживления, воскресения, преображения лика и образа тех лиц, что умерли», но с чьею смертью не примирилась его память. Исполненные любви эти записи свидетельствовали о том, во что всегда верил Золотарев: Бог не есть Бог мертвых, а Бог живых.
Труды Алексея Золотарева - свидетельство неизбывности в русском сознании федоровской идеи общего дела, его судьба - опыт вечно живого христианства. Приводимый ниже текст публикуется по архивному источнику: Золотарев А.А. Из тетради 11 «Campo Santo моей памяти». РГАЛИ. Ф. 286. Оп. 1. Ед. хр. 15. Л. 54-54 об. В. В нем предстает портрет третьего погибшего ребенка Н.П.Анциферова - Светика, так домашние ласково именовали Сергея Анциферова. Согласно нотариальной записи, сохранившейся в архиве М.С.Анциферова, Светика не стало 21 апреля 1942 г. Золотарев обладал даром емким проникновенным словом очертить духовную сущность изображаемого лица или события. И в этом очерке он ухватил и черты сходства Светика с Татьяной Николаевной, и глубинную драму, которая коснулась новой семьи Анциферова, созданной им вместе с С.А.Гарелиной: почти неизбежное недопонимание мачехой своих приемных детей.
Золотарев, ведя свой мартиролог, нумеровал записи, продолжая нумерацию в каждой новой тетради; очерк памяти Сергея Анциферова получил порядковый номер 366. В публикуемом документе упоминается письмо Анциферова к Золотареву с сообщением о смерти Светика, сохранившееся в архиве Золотарева в РГАЛИ (Ф. 218. Оп. 1. Ед. хр. 68. Л. 7).
«Светик» Анциферов
Только что получил письмо от Николая Павловича Анциферова из Москвы, датированное 23/II <1944>, где он делится со мной своими горями. «О себе могу сказать мало хорошего. Мой Светик погиб в Ленинграде. Моя дочь захвачена в Ленинграде — Пушкине (Там же погиб мой архив и библиотека). Мой любимый городок превращен в руины. Но что ж, жизнь идет вперед, и я
продолжаю ее любить жизнь неизменно и смиряюсь перед ней. Моя покойная жена мне всегда говорила: "Жизнь мудрее нас"».
Нет, значит, больше этого скромного милого мальчика, что так нравился мне своею юною застенчивостью, нерасторопностью. Печаль сиротства лежала очень выразительно на его красивом живом личике. Светик, он истину был еще совсем - совсем дитя, и когда Софья Алекс<андровна> в качестве заботливой мачехи начинала его журить за чисто детские выходки и неаккуратность в занятиях, мне становилось очень жаль его. Я вспоминал всегда прекрасные отзывы Ив<ана> Мих <айловича> Гревса и Марии Алекс<андовны> о первой жене Ник<олая> Павл <овича>, и мне было жаль видеть Светика как-то робко и бессильно останавливающего в себе и в своем поведении может то самое ценное, что посеяно было в его натуру рано умершей от чахотки матерью.
Мир его праху и вечная ему память. 10 марта 1944 года. Партбиблиотека в здании б. Земства.
ЛИТЕРАТУРА
[1] Анциферов Н.П. О памяти // Звезда. 2014. № 8. URL: http://zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput=2340
[2] В.И.Вернадский и комиссия по истории знаний. - М.-СПб. Росток, 2013. - 605 с.
[3] Золотарев А.А. Богатырское сословие. - М.: Эра-Принт, 2012. - 96 с.
[4] Золотарев А.А. Вера и знание. Из рукописи «Своею дорогой. Сборник статей. 1941—1949» // Континент-82. Москва-Париж. - 1994. - № 4. - С. 216-228.
[5] Золотарев А.А. Конспекты докладов в Рыбинском религиозном обществе // Записки рыбинского религиозно-философского общества. - Рыбинск. 1918. С.43-45.
[6] Золотарев А.А. На чужой стороне // Сборник Товарищества «Знание». Книга 35. - СПб. 1911.-С.3-131.
[7] Золотарев А.А. Наука ли краеведение или только метод? // Краеведение. - М., 1926. Т. 3. № 3. - С. 329-331.
[8] Федоров Н.Ф. Философия общего дела <Отрывки> // Русский космизм: Антология философской мысли. - М.: Педагогика-Пресс, 1993. - С. 64-79.
[9] Соловьев В.С. Смысл любви // Русский космизм: Антология философской мысли. - М.: Педагогика-Пресс, 1993. - С.97-103.
[10[ Хализев В.Е. Из истории русской публицистики и критике 1910-х годов. Наследие А.А. Золотарева // Контекст 1991. Литературно-критические исследования. - М. 1991. - С. 167-214.
[11] Хализев В.Е. Теория литературы. - М.: Высшая школа, 2007. - 405 с.
© Московская Д.С., 2015. Материал поступил в редакцию 04.04.2015.
Московская Дарья Сергеевна,
доктор филологических наук, заведующая отделом рукописей,
Институт мировой литературы им. А.М.Горького РАН (Москва), е-mail: [email protected]
Moskovskaya D.
«Kitezhanin» Alexei Zolotarev (to the 135th anniversary of the writer)
Abstract. The word «kitezhanin» in the title of the article is taken from the works by V.E. Khalizev. Their main subject is the philosophical and axiological aspiration of A.A.Zolotarev's thought. This paper continues investigating the theme, introducing A.A.Zolotarev's philosophy in connection with the philosophy of Russian cosmism. A connection of his world view and «the spirit of the area»- Rybinsk George Sloboda is established. An overall assessment of his legacy as the writer, rooted in the Orthodox liturgy, as a thinker, close to N.F.Fedorov, V.S.Solovyev, A.A.Ukhtomskii and M.M.Prishvin is given. In this article, the list of persons is augmented by Zolotarev's close friend N.P.Antsiferov.
Key words: Alexey Zolotarev, A.M. Gorky, N.P.Antsiferov, V.E.Khalizev, Capri Circle, Society «Knowledge», Rybinsk, cosmism, local history, Rybinsk scientific society, N.A.Morozov, V. S. Solovyev, N.F.Fedorov, historical memory, Church, Christianity.
Moskovskaya Daria Sergeyevna,
Dr. in Philology,
Head of the Department of Manuscripts, A.M.Gorky Institute of World Literature (Moscow)
Постоянный адрес статьи: http://nasledie-journal.ru/ru/journals/3/17.html
