CC BY
57
УДК 81 ’27
ББК Ш100.3 ГСНТИ
А. де Лазари
Лодзь, Польша
КАТЕГОРИИ НАРОДНОСТИ И ИДЕНТИЧНОСТИ В РУССКОЙ И ПОЛЬСКОЙ МЫСЛИ
(эскиз)
Аннотация. Рассматривается концепция народности и русского национального духа от философии XIX в. до современного словоупотребления. Предлагается четко разграничивать в речевой практике тавтологичные с этимологической точки зрения наименования «русский» и «россиянин».
Ключевые слова: национальныгй вопрос; рус-
скость; народность; почвенничество; европейский романтизм.__________________________________________
16.21.51 Код ВАК 10.02.19
A. de Lazari
Lodz, Poland
CATEGORIES OF NATIONALITY AND IDENTITY IN RUSSIAN AND POLISH THOUGHT (sketch)
Abstract. The idea of nationality and Russian national spirit from the philosophy of the XIX century until present-day usage is revealed. The author suggests distinguishing in speech between tautological from the etymological point of view words «Russkij» and «Rossiyanin».
Key words: question of nationality, «russkost’», nationality, «pochvennichestvo», European romanticism.
Сведения об авторе: Анджей де Лазари, заведующий кафедрой Центральной и Восточной Европы, Институт международные отношений.
Место работыг: Лодзинский университет. Контактная информация: ul. Narutowicza 65, 90-131, e-mail: alazari@toya.net.pl.
About the author: Andrzej de Lazari, Head of the Chair of Central and Eastern Europe, Institute of Intercultural relations.
Place of employment: University of Lodz.
Lodz.
Версия доклада, прочитанного на конференции «PHILOSOPHIE DE L’HISTOIRE DES XIXe ET XXe SIÈCLES POLOGNE — RUSSIE — EUROPE», Université Nancy 2, 15—16 ноября 2010 г.
«Национальный вопрос для многих народов есть вопрос об их существовании. В России такого вопроса быть не может. Тысячелетнею историческою работою создалась Россия, как единая, независимая и великая держава. Это есть дело сделанное, никакому вопросу не подлежащее. Но чем прочнее существует Россия, тем настоятельнее является вопрос: для чего и во имя чего она существует? Дело не идет о материальном факте, а об идеальной цели. Национальный вопрос в России есть вопрос не о существовании, а о достойном существовании» [Соловьев 1891: V].
Казалось, что эта мысль Владимира Соловьева должна была бы раз и навсегда направить русское мировоззрение на скептическую трактовку этничности категорий народа и народности. Россия ведь была и является страной многоэтничной, многокультурной, и нет в ней возможности осуществить ни уваровского «триединства» православия, самодержавия, народности, ни другого концепта всеединения, основанного на какой-нибудь коллективистической категории (например, «многонационального народа» из российской конституции или «российской нации», задуманной в последнее время группой интеллектуалов Кремля [см. Российская нация]).
Важнейшей ценностью современного цивилизованного мира стал конкретный человек-гражданин со всеми своими пороками, достоинствами, болячками и коварством, а важнейшим институтом, регулирующим межчеловеческие отношения, стало право. Не важен цвет твоей кожи, твоя национальность, общественная при© А. де Лазари, 2011
надлежность, сексуальная ориентация, имущество, вероисповедание — существенно лишь то, поступаешь ли ты согласно праву, установленному общностью, к которой принадлежишь. Факт несколько парадоксальный, но в Евросоюзе демократическое право заместило Церковь в осуществлении человеческой мечты — Соборности. Вместо того, чтобы искать единого Бога, мы нашли единое право. Благодаря ему в Европе создается рациональня действительность, в которой полифония культур не только возможна — она становится насущной необходимостью, соответствующей основополагающим принципам. «Инаковость», одобряющая право, стала ценностью на уровне «нашести», ее уважают, ценят, иногда даже излишне и неуместно.
Исходя из таких «гражданских», «европейских» предпосылок, я горжусь определением «народа» в преамбуле польской Конституции: «мы, Польский Народ — все граждане Речи Посполитой», т. е. каждый из нас отдельно, независимо от этничности, вероисповедования и общественного статуса. И я критически отношусь к формулировке преамбулы российской Конституции «Мы, многонациональный народ Российской Федерации», в которой место гражданина занял «многонациональный народ» — субъект, у которого по определению не может быть правоспособности.
Другое дело, что в нашей Конституции еще более удовлетворяло бы меня выражение «мы — все граждане Речи Посполитой». Категорию «народа» принес нам романтизм, и она для юридического права малопригодна. Думаю, что многонациональные жители США, начиная
преамбулу своей Конституции словами “We, the people of the United States”, ни о каком «народе» не думали. Создатели этой Конституции (1787 г.) были мыслителями Просвещения, и ценностью для них являлся «гражданин» (в духе Французской революции, хотя не один из них был владельцем рабов), а не романтический этнический «народ», о котором тогда еще не задумывались, так как он определился в культурах Европы в качестве «субъекта» спустя несколько десятков лет [см. de Lazari 2009].
Что такое народность? [1] «Почему, с какой стати народность может принадлежать только одной простонародности? Разве с развитием народа исчезает его народность? Разве мы, „образованные“, уж и не русский народ?» — спрашивал Федор Достоевский, определяя направление своего журнала «Время» в 1861 г. [Достоевский XIX: 14].
Понять эти слова человеку из другой эпохи и другой культуры — задача непростая, да и мало кто из современных русских россиян, думаю, успешно справится с ней. Правда, в словаре Владимира Даля, вышедшем, когда эти слова только прозвучали, появилась народность (истолкованная как «совокупность
свойств и быта, отличающих один народ от другого»), наряду со словами простонародность и национальность (последнее объясненное как синоним народности). Однако эти толкования совершенно не передают во всей полноте особенности употребления данных понятий в русской мысли того и тем более нынешнего времени. Об этом наглядно свидетельствует тот факт, что организаторы симпозиума достоев-сковедов, который состоялся в августе текущего года в Неаполе, заявляя среди других тему «Достоевский и поэтика народности», на английском языке передали ее как «Dostoevsky and the Poetics of narodnost’», не рискуя подобрать эквивалент слову народность в англоязычных культурах.
Категорию народности принес русской мысли, конечно, западный романтизм. Представление о народе как об исторической, а не только политической общности нашло выражение в «Идеях к философии истории» (1784— 1791) Иоганна Гердера. Немецкий философ первым подошел к народу как к коллективному «организму». Отвергнув просвещенческую идею единообразия законов, управляющих жизнью и прогрессом, он обратил внимание на разнообразие жизненных проявлений и, не отказываясь от категории человечества, узаконил в качестве ее составной части категорию народа и его «духа» [Szacki 1981]. Когда впоследствии Иоганн Фихте в «Речах к немецкой нации» (1808) увидел в национальном сообществе основную движущую силу истории и одновременно выдвинул концепцию «избранного народа», который на данном историческом этапе лучше других реализует универсальные ценности, путь к новой категории, каковой для романтизма стала
народность, а затем и для споров, какой народ лучше выражает смысл истории, был открыт.
Принято считать, что в истории русской мысли термин народность первый раз появился в письме Петра Вяземского к Александру Тургеневу из Варшавы от 22 ноября 1819 г. [Зельдович, Лившиц 1964: 111]. В Польше в то время термин narodowoéc был уже широко распространен, хотя интерпретировался неоднозначно [см. Zielinski 1969: 18; Walicki 2009: 228—262]. Вяземский отдавал себе отчет и в многозначности соответствующего русского понятия. В 1824 г. он писал, что слово народный соответствует французским словам populaire и national: выражение народные песни переводится как chanson populaire, а народный дух — как esprit nationa [см. Jakobiec 1963: 14].
Употребляя современный польский язык, Вяземский мог бы сказать так: слово народный соответствует польским словам ludowy и narodowy: выражение народные песни переводится как pieéni ludowe, а народный дух — как duch narodowy.
Наличие в польском языке разных слов способствует выявлению смысловых различий между соответствующими категориями, а в русском, если намеренно не противопоставить словам народ, народный, народность слов простонародье, простонародный, простонародность или нация, национальный, национальность, часто сложно понять, о чем идет речь.
Стоит, однако, отметить, что, согласно исследованию Франтишка Пепловского, в польской публицистике периода Просвещения и романтизма понятие ludowoéc почти не проявлялось. Единственный случай употребления этого понятия Пепловски нашел у Эдварда Дембов-ского, в его «Нескольких мыслях на взгляд о развитии истории и общественной жизни поляков» («Kilka mysli we wzglçdzie rozwijania siç dziejow i zycia spotecznego Polakow», 1843). Это, конечно, не может свидетельствовать о присутствии категории ludowoéc в тогдашней польской мысли [Peptowski 1961: 125, 164]. Можно ли в таком случае предполагать, чтобы русская мысль, как считают многие польские русисты, уже в 20-е гг. XIX в. занималась «вопросом lu-dowoéci» [см., напр., Mucha 1981: 97]?
В начале XIX в. понятия народ и нация в России были тождественны, что вовсе не означает отождествления нации с простонародьем. Рискну предположить, что в русском общественном сознании тех лет понятия народа в значении простонародья еще не было: существовал единый русский народ/нация, тесно связанный с русским государством. Простонародье еще не стало историософской категорией, простой народ не мог быть выразителем народного духа.
Подход к народу и народности как государственно-культурным категориям наиболее отчетливо выражен в «Истории государства российского» (1816—1824) Николая Карамзина. Вершиной же этого подхода можно считать
теорию «официальной народности» 1832 г., выражавшуюся в триединой формуле: православие, самодержавие, народность. Министр просвещения, Сергей Уваров, понимал под народностью однородное национальное государство, которое он хотел отождествить со всеми подданными русского царя. Нельзя не согласиться с Мечиславом Шерером, писавшим: «Правящие круги — видя цену сплоченности, которую дает государству национальное единство, и опасность разобщенности, которая грозит многонациональному государству, раздираемому в разные стороны, — использовали все средства, включая самые жестокие и коварные, чтобы духовно нивелировать своих подданных. Методы этой денационализации нам хорошо известны. Члены государства должны были любой ценой принадлежать к одной национальности: если они изначально к ней не относились, их механически (а значит, безуспешно) в нее втискивали: cuius regio, illius natio...» [Szerer 1922: 77—78].
Прав и современный российский историк, который связывает появление уваровской формулы с польским восстанием 1830—1831 гг. и с донесениями царских чиновников о влиянии католической церкви и польской культуры на национальное сознание жителей «Западного края» [Казаков 1989: 5—41]. На открытии в 1837 г. в Киеве университета Св. Владимира (созданного взамен ликвидированного польского Виленского университета), Уваров заявил, что задача этого учебного заведения состоит в том, чтобы «распространять русское образование и русскую народность в ополяченном крае Западной России». Формула Уварова должна была способствовать полной русификации всех жителей империи и была своеобразной «гражданской» модификацией известного военного девиза За веру, царя и отечество.
В 1843 г. в отчете о своей десятилетней государственной деятельности Уваров писал: «Слово народность возбуждало в недоброжелателях чувство неприязненное за смелое утверждение, что министерство считало Россию возмужалою и достойную идти не позади, а по крайней мере рядом с прочими европейскими национальностями». Далее, говоря об ассимиляции и русификации крестьян в «Западной России», он призывал к тому, чтобы «развить русскую национальность, на истинных ее началах, и тем поставить ее центром государственного быта» [Казаков 1989: 28; ср.: Гулыга 1995: 43—69].
Но это — официальная версия. Для русских мыслителей 1820—1830-х гг. главной проблемой было определение «народной самобытности», что выразилось прежде всего в дискуссии о народности литературы. Пушкин, пытаясь объяснить, что в его понимании значит народность, писал: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований,
есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу» [Казаков 1989: 39—40].
Только на рубеже тридцатых и сороковых годов в кругу славянофилов появляется укоренившееся в сознании русской интеллигенции представление о простом народе как носителе русской культуры и народности. Идея состояла в том, что русское крестьянство лучше всего выражает «русский дух», в отличие от «нерусской», европеизированной, «оторванной от почвы» интеллигенции, которая, утратив народность, не может выражать ничего русского. Таким образом, слово народность в интерпретации славянофилов приобрело новое значение. Для них русская интеллигенция перестала быть русским народом, право носить такое звание сохранил только простой народ. Простой народ становится в данной концепции самостоятельной историософской категорией. Константин Аксаков даже ставит знак равенства между понятиями народ и простой народ: «простой народ точно, есть ПРОСТО НАРОД, или народ собственно» [Аксаков 1857].
Достоевский, Аполлон Григорьев и другие мыслители почвеннического толка в шестидесятые годы выступили против такого отождествления народности и простонародности (фольклорности). Александр Милюков, отстаивая народный характер творчества Пушкина, доказывал, что народность поэта не заключается в его популярности у народных масс [Милюков 1860: 11]. В это же время Достоевский поставил упомянутый вопрос: «Почему, с какой стати народность может принадлежать только одной простонародности? Разве с развитием народа исчезает его народность? Разве мы, „образованные“, уж и не русский народ?» [Достоевский X: 14]. В конце же столетия последний почвенник XIX в., Николай Страхов, уверял: «...начало народности имеет силу главным образом, как поправка и дополнение идеи государства <...>, что наилучший порядок тот, когда пределы государства совпадают с пределами отдельного народа» [Страхов 1897: 188]. Получается, что Страхов в определенном смысле вернулся к «официальной народности»; это также предвещает идею российской нации, провозглашаемую сегодня некоторыми российскими идеологами.
***
Во второй половине XIX в. ссылки на народность все чаще рассматривались русской мыслью как символ консерватизма и реакционности. И это вполне понятно: к этим категориям апеллировали прежде всего защитники великодержавности. В эпоху романтизма борьба за народность воспринималась как борьба за независимую, самобытную культуру, и националистический элемент редко выдвигался на передний план. Совершенно иначе дело обстояло в эпоху, когда западный позитивизм отодвинул национальный вопрос на дальний план. В Рос-
сии, располагавшей независимой государственностью, акцентирование народности все чаще стало приобретать черты национализма и шовинизма. Кроме почвенников (во главе с Федором Достоевским), народность прославляли панслависты (во главе с Николаем Данилевским), а также другие мыслители-русофилы (во главе с Иваном Аксаковым), в мировоззрении которых еще сильны были элементы романтизма. Отвергали же народность те мыслители, во взглядах которых все более явственно проявлялись черты позитивизма. Для Максима Антоновича и других так называемых революционных демократов народность является ничего не значащей абстрактной фразой [см. Антонович 1984]. По мнению Николая Чернышевского, «толковать о народности едва ли не значит попусту тратить слова... » [Русские писатели о литературном труде: 265].
В конце века с экуменических позиций ценность рассматриваемой категории оспаривал Владимир Соловьев. Признавая значение народности в эпоху романтизма, применительно ко второй половине XIX в. он оценивал эту категорию однозначно негативно, поскольку, по его мнению, она ведет к распространению национального эгоизма — болезни чрезвычайно опасной для высшей в его понимании ценности — человечества [Соловьев 1891: 115]. Такая позиция Соловьева была следствием категорического неприятия им панславистской концепции Николая Данилевского, сформулированной в работе «Россия и Европа».
***
Из вышесказанного ясно, что категория народности в XIX в. отождествлялась в основном с национальностью, а более конкретно — просто с русскостью (ни в коем случае не с рос-сийскостью в современных представлениях).
Сегодняшние литературоведение и эстетика в принципе обходят категорию народности стороной. В западных и в польских словарях литературных терминов такое понятие отсутствует. Тоталитарные концепции, требующие от содержания и формы произведений искусства соответствия «духу расы» или «духу национальной культуры», скомпрометированы в истории столь радикально, что любые новые попытки сделать искусство зависимым от народности наталкиваются в современных гуманитарных науках на решительный отпор. Искусство давно перешагнуло границы государств и народов и, надо надеяться, больше никогда не замкнется в этих границах.
Интересно, что в борющемся с национализмом коммунистическом СССР, в котором классовость должна была заменить народность, последняя все же поддерживалась идеологией и эстетикой (высшим проявлением народности якобы стала партийность) [см. Лазари 1993]. В сегодняшней России народность в основном «ушла в деревню» и стала синонимом фольклорности. В идеологии же и так называемой культу-
рологии ее место заняла категория идентичности. И, по-моему, как раз эту этнокультурную идентичность имели в виду Достоевский с Григорьевым, когда говорили о народности; думаю, сегодня они, как недавно Солженицын, были бы обеспокоены фактом, что русскость все больше растворяется в российскости.
Русскость и российскость. Отец украинец, мать корейка. Кто ты? — Сибиряк.
У поляков гораздо меньше проблем с «идентичностью», чем у россиян. Мы не спорим о флаге, гербе, гимне. Польские ученики в первом классе учат стихотворение: Kto Ty jesteé? — Polak maty. // Jaki znak Twój? — Orzei Biaty. // Gdzie Ty mieszkasz? — Mi$dzy swymi. // W jakim kraju? — W Polskiej Ziemi. // Czym ta ziemia? — Mq Ojczyznq. // Czym zdobyta ? — Krwiq i bliznq. // Czy jq kochasz? — Kocham szczerze. // A w co wierzysz? — W Polsk$ [W Boga] wierz§. (Wtady-staw Betza, 1847—1913. Katechizm dziecka pols-kiego — Катехизис польского ребенка).
Когда я спросил у своих русских коллег, есть ли у них такое «объединяющее» идентифицирующее произведение, ответ был неутешительный: «Ни в коем случае! Никаких стихотворений. Анджей, ты должен понять: у нас нет России как национального государства. У нас империя, и мы хотим, чтобы Россия такой была. В московских классах за партами сидит не более 40 % великороссов, остальные — это евреи, украинцы, татары, казахи, грузины, азербайджанцы и проч. НЕУДОБНО нам иметь такие стишки» (подробнее на эту тему см.: [de Lazari 2006]).
Другой мой корреспондент подсказал мне слова песни, которые, однако, можно отнести к каждой родине, не только к «русской/российской»: С чего начинается Родина? //С картинки в твоем букваре, // С хороших и верных товарищей, //Живущих в соседнем дворе.
Несколько «конкретнее» более раннее советское стихотворение: Кремлевские звезды над нами горят, // Повсюду доходит их свет. // Хорошая Родина есть у ребят, // И лучше той Родины нет! <...> Наша Родина — Советский Союз (Сергей Михалков).
Есть и более современное стихотворение Владимира Фирсова, впрочем, малоизвестное и однозначно «неполиткорректное» с точки зрения сегодняшней политической действительности: Россия! Не искать иного слова! // Иной судьбы на целом свете нет. // Ты вся сплошное поле Куликово // На протяженье многих сотен лет. // Россия! Зарождалось это слово // В звучании разбуженных мечей, // В холстах голубоглазого Рублева // И в тишине предгрозовых ночей. // На поле боя вызревали розы, // На пепелищах пели топоры. // Мы все прощали, // Мы — великороссы. (выделено мной — А. де Л.).
В России всегда существовали противоречивые взгляды на «идентичность»: официальное православие и старообрядцы, русские, со-
ветские, евразийцы и россияне, «многонациональный народ» и «российская нация»...
В Интернете я нахожу заметку Дмитрия Тре-щанина, озаглавленную «Россияне не хотят быть русскими», о том, что «подготовка к очередной всероссийской переписи началась со скандала. В Интернете набирает обороты пропагандистская кампания, суть которой — создание внутри русского народа новых этносов и субэтносов. Первыми за самоопределение высказались сибиряки — такую национальность в соответствующей графе переписного листа могут указать несколько миллионов человек» [Трещанин].
«Кто мы?», «Кто я?» — вот основные, все еще не решенные вопросы, стоящие перед жителями многоэтничной России. В Конституции идеальной была бы формулировка «Мы — граждане Российской Федерации», но пока это невозможно, так как слишком сильна в сознании россиян романтическая категория «народа/нации» и слишком слабо правовое сознание отдельной личности, конкретного «я — гражданина», который, наряду с прочим, осознавал бы себя русским, чеченским, калмыцким и т. д. россиянином.
Пока, к сожалению, сочетание «русский россиянин» странно звучит в России, и обоснованными кажутся опасения Солженицына: «Да быть ли нам русскими?». Двенадцать лет назад он забеспокоился: «Мы дожили до того, что словоупотребление „русский“ как бы — под моральным запретом, оно уже кажется дерзким вызовом: а что мы хотим этим „выразить“? от кого „отгородиться“? а как же, мол, остальные нации? Но остальные нации держатся за свои наименования увереннее нас. Сегодня — и особенно официально — пытаются внедрять термин „россияне“. Смысловая клетка для такого слова есть, да, как соответствующая необходимому прилагательному „российский“. Однако слова этого не услышишь ни в каком простом, естественном разговоре, оно оказалось безжизненно. Ни один не-русский гражданин России на вопрос „кто ты?“ не назовёт себя „россиянином“, а с определённостью: я — татарин, я — калмык, я — чуваш, либо „я — русский“, если душой верно чувствует себя таковым. И в остатке — расплывчатое „россияне“ достаётся нам в удел разве что для официальных холодных обращений да взамен полного наименования гражданства. Но никогда нам не определиться и не понять самих себя, если примем негласный запрет называть себя „русскими“» («Россия в обвале», 1998).
Компромисс все-таки возможен, и я уверен, что через поколения два Россия настолько «европеизируется», что личность и гражданственность станут основными категориями правового сознания русских и всех других россиян, и ни один русский не постесняется сказать о себе: «Я русский россиянин».
ЛИТЕРАТУРА
Аксаков К. С. Москва, 8 июня // Молва. 1857. № 9. С. 97—98. URL: http://az.lib.ru/a/aksakow_k_s/ text_0050.shtml.
Антонович М. А. О почве (Не в агрономическом смысле, а в духе «Времени») // Шестидесятники. — М., 1984. С. 35—53.
Гулыша А. Русская идея и ее творцы. — М., 1995.
Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений : в 30 т. — Л., 1972—1990.
Зельдович М., Лившиц Л. Русская литература XIX века. Хрестоматия критических материалов. — М., 1964.
Казаков Н. И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст. 1989. — М., 1989. С.5-41.
Лазари А. Категория народности в советской идеологии и эстетике // А. Лазари. Наполеон или Чичиков? Из истории русского национализма. — СПб., 1993. С. 20—24.
Милюков А. П. Крестовый поход наших пере-довыгх журналов на Пушкина // Светоч. 1860. № 8.
Российская нация. URL: http://www.rosnation.ru/.
Русские писатели о литературном труде. — Л., 1956. Т. 2. С.265
Соловьев В. С. Национальный вопрос в России : в 2т. — СПб., 1891 (первое издание — 1888 г.). Т. 1. С. V.
Страхов Н. Н. Борьба с Западом в нашей литературе. — Киев, 1897. Т. 2. С.188.
Трещанин Д. Россияне не хотят быть русскими. Из великороссов выписываются «сибиряки», «за-лессцы», «ингерманландцы» и «дальневосточники». URL: http://svpressa.ru/society/article/31063/.
Andrzej de Lazari. Polskie i rosyjskie „zapro-gramowanie kulturowe” (szkic problemu) // Polacy i Rosjanie — przezwyci^zanie uprzedzen. — Lodz, 2006. C. 149—155.
de Lazari A. ...swiadomi wspölpracy ze wszystkimi krajami dla dobra Rodziny Ludzkiej, // Preambula Kon-stytucji Rzeczpospolitej Polskiej // Trybunal Konstytu-cyjny. — Warszawa, 2009. С. 85—90.
Jakóbiec М. U zródel ludowosci romantycznej niektórych literatur slowianskich // Pami^tnik Slowian-ski. 1963. T. 13.
Mucha B. Studia nad zyciem literackim w Rosji (lata 1801-1825). — Krakow, 1981.
Peplowski F. Slownictwo i frazeologia polskiej publicystyki okresu Oswiecenia i romantyzmu. — Warszawa, 1961. С. 125, 164.
Szacki J. Historia mysli socjologicznej. — Warszawa, 1981. T. 1. С. 142—146.
Szerer M. Idea narodowa w socjologii i polityce. — Kraków, 1922.
Walicki A. Kultura i mysl polska. Prace wybrane. Naród, nacjonalizm, patriotyzm. — Krakow, 2009. T. 1.
Zielinski A. Naród i narodowosc w polskiej litera-turze i publicystyce lat 1815—1831. — Wroclaw, 1969.
ПРИМЕЧАНИЕ
[1]. Здесь я использую фрагменты моей книги в переводе М. В. Лескинен и Н. М. Филатовой: А. де Лазари. В кругу Федора Достоевского. Почвенничество. — М., 2004.
Статью рекомендует к публикации д-р филол. наук, проф. А. П. Чудинов
