CC BY
74
КАРНАВАЛЬНЫЕ МОТИВЫ НЕМЕЦКОГО ХРОНОТОПА В ДОЭМИГРАНТСКОЙ ПОЭЗИИ САШИ ЧЕРНОГО
Сергей Сергеевич Жданов
Сибирская государственная геодезическая академия, 630108, Россия, г. Новосибирск, ул. Плахотного, 10, кандидат филологических наук, заведующий кафедрой иностранных языков и межкультурных коммуникаций, тел. (383)343-29-33, e-mail: fstud2008@yandex.ru
В статье рассматриваются карнавальные мотивы в рамках маркированного немецкостью хронотопа в доэмигрантской поэзии Саши Черного. Амбивалентные черты карнавала усилены особым положением лирического героя, который выступает отстраненным наблюдателем в чужом для него пространстве.
Ключевые слова: русская литература ХХ века, поэзия Серебряного века, Саша Черный, карнавализация, хронотоп, немецкость.
CARNIVAL MOTIVES OF A GERMAN CHRONOTOPE IN THE PRE-EMIGRATION POETRY BY SASHA CHORNY
Sergey S. Zhdanov
Siberian State Academy of Academy of Geodesy, 630108, Russia, Novosibirsk, 10 Plakhotnogo St., candidate of Philological Sciences, Head of Foreign Languages and Intercultural Communications Department, tel. (383)343-29-33, e-mail: fstud2008@yandex.ru
The article deals with carnival motives of a German chronotope in the pre-emigration poetry by Sasha Chorny. Ambivalent features of carnival are enhanced by a special narrator’s position who speaks in the capacity of a detached spectator in the foreign space.
Key words: Russian Literature of the XX century, Silver Age of Russian Poetry, Sasha Chorny, carnavalization, chronotope, Germanhood.
Еще в доэмигрантский период Саша Черный побывал в Германии, в течение пары лет слушая лекции в Гейдельбергском университете, а также путешествуя по стране. Полученные впечатления воплотились стихотворениях, посвященных Германии и людям, ее населяющим. Зачастую создаваемый образ страны отсылает нас к идиллическому хронотопу с чертами филистерства, традиционно закрепленного за немецкостью в русской литературе.
Идиллия эта, однако, осложнена особым положением лирического героя. Это созерцатель, попавший в чужое для него пространство. Чужеродность последнего не позволяет русскому герою полностью включиться в идиллию как «свой» локус, слиться с ним, порождая тем самым мотив одиночества и странничества нарратора.
Кроме того, принципиальная фоновая чужеродность описываемого создает эффект остранения. Не способный полностью отождествить себя с немецким пространством герой созерцает и описывает увиденное, балансируя на границе знакомого и незнакомого. Данная амбивалентность, в
свою очередь, находит свое выражение в карнавальных мотивах. Они дополняют образ идиллической филистерской Г ермании, а не отменяют его. Профанное будничное и карнавальное травестированное начала являются частями единого целого. Ведь, как подчеркивает М.М. Бахтин, народноплощадная карнавальная культура - это «сама жизнь, но оформленная особым игровым образом» [1].
Наиболее прямо карнавальные черты проявляются в посвященном Г ермании стихотворении Саши Черного, которое так и называется -«Карнавал в Гейдельберге». Карнавал переиначивает правила будничного хронотопа, искажает их, отсюда возникает мотив праздничного веселого безумия: «Город спятил» [3, С. 171]. В пространственном обозначении «город» кроется объединяющий тотальный дух карнавала. Идиллический локус является по преимуществу «семейно-родовым», и единство данного хронотопа основывается на связи поколений: «идиллическая жизнь и её события неотделимы от этого конкретного пространственного уголка, где жили отцы и деды, будут жить дети и внуки» [2, С. 374]. В то время как карнавальное начало, тоже, по мысли М.М. Бахтина, порождение первобытнообщинной жизни, порождает собственное единство за счет коллективного «помешательства», следования участниками одинаковым правилам игры. Точно так же Чеширский Кот устанавливал сходство Алисы с обитателями Страны Чудес - на основании безумия.
Единство становится лейтмотивом стихотворения С. Черного. Художественное пространство произведения населяют не индивидуумы, а обобщенные карнавальные группы: просто «люди», шествующие гурьбой «бродяги», «шумные пьяницы», «толпа» [4, С. 171], «хор студентов» [Там же, С. 172]. Взгляд наблюдателя, правда, выхватывает из этой пестрой толпы отдельные лица, но это лишь условные персонажи, а не конкретные личности: «Белый клоун надрывается белугой...» [Там же, С. 171]; «...судья навеселе / Пляшет джигу на столе, / .купец пищит котенком» [Там же, С. 172]. Как видим, стихия карнавальной травестии тотальна, она уподобляет людей животным на звукоподражательном уровне. Даже «глупый Михель» (здесь имя собственное используется в нарицательном смысле для обозначения типажного немецкого филистера) с не менее типажной «пышною супругой» [Там же, С. 171 ] на своем месте в карнавальном пространстве, уравнивающем умных и глупцов: «Люди все сегодня - дураки» [Там же]. Эгалитарный дух карнавала порождает образ братства: «Идут, как братья, шутя и ругаясь.» [Там же, С. 172]. Объединяющим карнавальным началом выступает смех: «.И все такие смешные... Смех людей
соединил.» [Там же]. Более того, на мотив всеобщего соединения работает и образ заполнившего воздушное пространство серпантина, который «... Сетью пестрых паутин, / Перевился и трепещет» [Там же, С. 171].
Соответственно, карнавал заполняет локус без остатка: в визуальном плане на земле (людские толпы) и в воздухе (серпантин, конфетти), а также на звуковом уровне описываемой художественной реальности («Треск хлопушек, свист и вой, / .Рвется в воздухе и плещет» [Там же]). Как
подчеркивает М.М. Бахтин, от карнавала «.некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ» [1]. Об этом отсутствии внутренних границ в рамках карнавального хронотопа свидетельствуют «открытые настежь пивные» [4, С. 171]. В образный ряд данного тотального объединения вписывается и метонимическое олицетворение: «Город счастлив и
доволен.» [Там же, С. 172]. Людским праздником охвачен весь локус без остатка. Время и пространство подчинено карнавалом своим законам, отголоском которых звучит строчка, отсылающая к средневековой традиции символической передачи власти на время карнавала королю дураков: «День во власти шумных пьяниц» [Там же, С. 171].
В этом же смысле объединяющего-обобщающего мотива используются в стихотворении неполные предложения без подлежащих и со сказуемыми во множественном числе: «Ни проехать, ни пройти, / Засыпают конфетти»; «Идут, обнявшись, смеясь и толкаясь.» [Там же]. Здесь обнимание (и взаимное толкание) как знак объединения выступает также как мотив преодоления пространственно-телесных границ в прямом телесном контакте. Одновременно это снятие границ телесности, ее освобождение является, разумеется, нарушением норм поведения будничного хронотопа и может окрашиваться плотским эротизмом: «Щиплют пухленьких жеманниц» [Там же]. Это эротизм носит игровой характер и встречает сходный игровой отпор с тем же мотивом разрешенного телесного контакта: «Дамы бьют мужчин с размаху.» [Там же]. Также фривольно ведут себя кельнерши: «Страсть и дерзость в томных взглядах» [Там же, С. 172]. Освобождение от повседневных запретов есть одновременно следование законам карнавальной свободы, мотив которой также проявляется при описании пения: «Хор студентов свеж и волен - / Слава сильным голосам!» [Там же].
Таким образом, описываемое приобретает наряду с прямым смыслом карнавально-ритуализированный подтекст. Это касается эротических мотивов, а также мотивов ругани, совместного пения и пития. Образ совместного застолья крайне важен для карнавального (как и идиллического) хронотопа: «Каждый пел и каждый пил.» [Там же]. В гротескности опьянения, когда «льется пиво по столам», и подчеркнутой посюсторонней телесности («Губы жарки, ласки крепки, / Как венгерское вино») карнавальный дух поддерживает сам себя: «Пейте, лейте, прочь жеманство!» [Там же]. Мотив опьянения, изменения сознания маркирует различие карнавального и профанного хронотопов: «Завтра трезвость, нынче
пьянство... » [Там же].
Еще один чрезвычайно важный карнавальный мотив - это амбивалентный мотив переодевания. С одной стороны, следуя мифологической логике, люди становятся другими, меняя надоевшие «платья серых будней» на «пестрые тряпки», «костюм кичливой старой Польши» [Там же, С. 171], дурацкий колпак, наряд матроса или пажа. С другой стороны, притворяясь кем-то другим, люди, по ироничному замечанию лирического героя, теряют необходимость притворятся так, как это они делают в обычной жизни: «Умничать никто не хочет больше, / Так приятно
быть самим собой...» [Там же]. Парадоксальным образом участники карнавала становятся ближе к своему естественному состоянию, что подчеркивается весьма значимым в творчестве С. Черного мотивом детства: из сидящих за праздничными столами «каждый делался ребенком» [Там же, С. 172]. Кроме того, мотив переодевания дополняется мотивом раздевания как освобождения от условностей будничного существования: «Нет манер, хоть прочь рубаху!» [Там же, С. 171].
Наконец, карнавал имеет особое значение для самого нарратора. То, что не может произойти в рамках идиллического инонационального хронотопа, в немецких филистерских серых буднях с пиджаками, трезвостью и непробудным сном разума («Пусть люди наденут опять пиджаки, / И будут спать еще непробудней.» [Там же, С. 172]), где герой останется чужаком, происходит в карнавальной реальности, в которой стираются все различия между людьми. В конце стихотворения происходит сдвиг от обобщенного «Люди все сегодня - дураки» к личному утверждению: «Сегодня мы все -дураки... » [Там же]. Герой меняет позицию созерцателя на роль участника, присоединяясь к общему веселью. Это также зафиксировано переходом от отстраненной фиксации факта («Идут, как братья.») к обращению и призыву (включенное наблюдение): «Братья! Женщины не щепки. Руки вместе - и на дно!» [Там же].
Карнавальные мотивы исподволь проявляются и в других стихотворениях С. Черного, посвященных Германии, например, в произведении «Улица в южно-немецком городе». Здесь также мы имеем дело с городским хронотопом, отмеченным наполненностью людьми («Фланеры-туристы, поток горожан...» [Там же, С. 173]. В этом пространстве присутствует схожий с вольным и свежим хором студентов из предыдущего стихотворения «цуг корпорантов», для которого те же мотивы веселья, пения и опьянения: «Поют и хохочут. Как пьяным не петь!» [Там же, С. 174]. Правда, он описан в более сниженном ключе. Из свойств хора студентов за цугом корпорантов закрепляется только свежесть, а вольность и сила первых заменены на менее положительные характеристики: «Свежи и дородны, глупы, как кентавры» [Там же].
Мотив опьянения в стихотворении «Улица в южно-немецком городе» также карнавален по сути. Он представлен не только «пьяными хорами» [Там же], но и общей пьянящей атмосферой радости: «А воздух так пьян!» [Там же, С. 173]. В качестве карнавальной черты можно было бы назвать мотив стирания социальных границ, когда высших нельзя отличить от низших: «Узнайте: кто герцог и кто маникюр?» [Там же]. Однако здесь это скорее проявление эгалитаризма не карнавального, а идиллического, над чем еще посмеивался А.И. Герцен в статье «Русские немцы и немецкие русские», когда писал, что все немцы «.имеют одинакие зоологические признаки, так что в немце-сапожнике бездна генеральского и в немце-генерале пропасть сапожнического.» [Там же, С. 264]. Гораздо более карнавальна цветопись в рамках данного хронотопа: уборы студентов напоминают «яркие перья цветных попугаев» [4, С. 173]. Как и в «Карнавале в Гейдельберге», здесь
имеется сопоставление с животным миром. Место серпантина и конфетти занимают «гирлянды из книг и гравюр» «в обложках малиновых, желтых, лиловых» [Там же], заполняющие книжные лавки. Праздничность хронотопа выражается и в образе «бирюзовых веселых трамваев» [Там же], т.е. качества живого переносятся на неживую природу, как в стихотворении «Карнавал в Гейдельберге», где «город счастлив и доволен».
Однако, в целом, хронотоп «Улицы в южно-немецком городе» является скорее идиллически-филистерским, хотя и имеет отдельные карнавальные черты. Различия между двумя стихотворениями имеются и в позиции героя-созерцателя. В первом из разобранных здесь произведений С. Черного созерцатель становится участником карнавала, поскольку «.карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей. <.> Карнавал не созерцают, -в нем живут. » [1]. В стихотворении же «Улица в южно-немецком городе» созерцатель так и остается созерцателем. Видимо, степень карнавализации пространства является недостаточной, чтобы вовлечь в него героя. Нарратор оставляет городской локус, поднимаясь в горы.
Итак, немецкий хронотоп в некоторых доэмигрантских стихотворениях С. Черного приобретает карнавальные черты, включая такие традиционные мотивы, как травестия, опьянение, пение, смех и др. Но тема карнавала усложняется из-за особого положения русского героя-созерцателя, помещенного в чужой для него немецкий хронотоп. Благодаря свойствам карнавального пространства, которое переиначивает законы пространства будничного и стирает привычные для последнего границы, лирическому герою удается преодолеть дихотомию «своего - чужого» и стать не отстраненным созерцателем, а полноправным участником карнавала. При этом следует понимать, что подобное вхождение в немецкий хронотоп является временным и не может существовать за рамками карнавального локуса.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Бахтин, М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М. М. Бахтин. - М.: Художественная литература, 1990. - 543 с. - Ц^: http://philosophy.ru/library/bahtin/rable.html (дата доступа: 27.02.2014).
2. Бахтин, М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике / М. М. Бахтин // Бахтин, М. М. Вопросы литературы и эстетики исследования разных лет. - М.: Художественная литература, 1975. - С. 234-407.
3. Герцен, А. И. Русские немцы и немецкие русские / А. И. Герцен // Герцен А. И. Соч.: В 9 т. - М., 1958. - Т. 7. - С. 263-308.
4. Черный, С. Сатиры и лирики. Стихотворения. 1905-1916. Собрание сочинений: в 5 т. / С.Черный.- М.: Эллис Лак, 1996. - Т. 1. - 464 с.
© С. С. Жданов, 2014
