CC BY
61
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 3 (218). Филология. Искусствоведение. Вып. 50. С. 93-98.
Н. Д. Миловская
КАРИКАТУРНОЕ ВЫСМЕИВАНИЕ НЕДОСТАТОЧНОЙ КУЛЬТУРНОЙ ГРАМОТНОСТИ В ЮМОРИСТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ С УЧАСТИЕМ НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКОВОГО БЫТОВОГО АНЕКДОТА
В статье устанавливается факт карикатурного изображения и высмеивания в юмористическом дискурсе с участием немецкого языкового бытового анекдота недостаточной культурной грамотности представителей этого лингвокультурного сообщества. Определяется спектр и формат не декодируемых действующими лицами анекдота апелляций к произведениям искусства, входящим в мировой и национальный культурный фонд.
Ключевые слова: языковой бытовой анекдот, юмористический дискурс с участием языкового бытового анекдота, недостаточная культурная грамотность, безымянный автор, гипотетический адресат.
Бытовым анекдотом в данной работе называется немецкий Witz, интерпретируемый как «кратко и остроумно изложенное сообщение о комической ситуации из повседневной, бытовой жизни типизированного в менталитете представителей одного этноса персонажа, обретающее в финале неожиданную, ошеломляющую и разрушающую стереотипы традиционного восприятия интерпретацию, создающую комический эффект» [11. C. 9].
В связи с признанием исследователями [2; 5; 14; 19] различий «между комическим, которое слово выражает, и комическим, которое речь создаёт»[3. C. 68] в общем фонде немецких бытовых анекдотов Witz предметные / ситуативные бытовые анекдоты Sachwitz строго отграничиваются от языковых бытовых анекдотов Wortwitz.
Юмористический дискурс с участием немецкого языкового бытового анекдота осмысливается как один из типов юмористического дискурса, представляющий собой юмористическое общение безымянного автора с гипотетическим реципиентом через текст языкового бытового анекдота Wortwitz.
Безымянный автор как виртуальный субъект и адресант языкового бытового анекдота является его создателем и творцом. Он олицетворяет языковую личность народного острослова как абстрактного представителя данного лингвокультурного сообщества. Гипотетический реципиент как виртуальный объект и адресат языкового бытового анекдота является его потребителем. Он олицетворяет языковую личность на гипотетическом горизонте безымянного автора; это среднестатистический носитель данного языка, некий абстрактный
представитель данного лингвокультурного сообщества, языковой индивид вообще.
Юмористический дискурс с участием языкового бытового анекдота инициируется гипотетическим реципиентом; движущим мотивом оказывается интенция гипотетического реципиента временно отстраниться от серьёзного модуса восприятия актуальных феноменов окружающего мира и приобщиться к их мягкому карикатурному высмеиванию, посмешив при этом себя; осуществляется через соответствующий сайт в сети Интернет или печатное издание (книгу); имеет крайне нечёткие хроно-топические координаты.
Конституирующей составляющей юмористического дискурса с участием немецкого языкового бытового анекдота является карикатурное отражение, осмысление и высмеивание в нём тех социальных и культурных ценностей, которые значимы и актуальны для немецкого лингвокультурного сообщества. При этом «...чем более значимой для общества является та или иная ценность, тем более вероятна вариативная детализация норм, связанных с этой ценностью, и соответственно, появление различных карикатурных изображений этих норм» [7. С. 145].
Культурная грамотность говорящих на немецком языке является сегодня одной из значимых в этом обществе ценностей. Размышляя о феномене культурной грамотности, мы не имеем в виду первичную грамотность представителей лингвокультурного коллектива, предполагающую определённую степень владения навыками устной и письменной речи. Мы скорее склонны рассматривать культурную грамотность как антипод вторичной неграмот-
ности (неграмотности ненаученных), то есть неграмотности тех, кого учили и не научили, неграмотности, на основе которой формируется функциональная неграмотность недоучек [16]. Культурная грамотность представляет собой скорее «владение неким знанием -концептом всей цивилизации, традиционнонациональными сведениями и оценками как символами, общими у всех образованных.» [10. С. 73-74] среднестатистических представителей соответствующей лингвокультуры.
Недостаточная культурная грамотность vs культурная малограмотность ассоциируется в данной работе прежде всего с незнанием носителями немецкой культурной традиции интертекстуальных имён-названий произведений мировой и национальной художественной и духовной литературы и интертекстуальных строк-цитат из них.
Напомним, что термин ‘интертекстуальность’, введённый в научный обиход в 1967 году Ю. Кристевой, продолжает оставаться активно дискутируемым. В настоящий момент диапазон толкований интертекстуальности весьма разнообразен: от обоснования необходимости различать её читательскую (исследовательскую) и авторскую сторону [17] до предложения ориентироваться на широкое и узкое её толкование [18]. В частности, Н. А. Фатеева полагает, что с точки зрения читателя, интертекстуальность представляет собой установку на более углублённое понимание текста или разрешение непонимания текста (текстовых аномалий) за счёт установления многомерных связей с другими текстами, связанными с данным референциальной, синтагматико-комбинаторной, звуковой и ритмико-синтаксической памятью слова [17. С. 12]. «С точки зрения автора, интертекстуальность - это способ генезиса собственного текста и постулирования собственного поэтического “Я” через сложную систему отношений оппозиций, идентификации и маскировки с текстами других авторов (т. е. других поэтических “Я”)» [17. С. 13-14]. Широкое толкование интертекстуальности В. Е. Чернявской предполагает понимание её как безграничного и бесконечного текста, в то время как интертекстуальность в узком понимании (маркированная интертекстуальность) есть тематизированное взаимодействие между текстами, видимое для читателя благодаря особым формальным средствам [18. С. 30]. Эти формальные средства, сигналы/индикаторы,
способны мотивировать реципиента к поиску связей данного текста с другими текстами.
Поскольку, как видим, палитра мнений широка, а универсального и единого определения интертекстуальности не создано, в данной работе интертекстуальность понимается как непрерывный процесс взаимодействия текстов в общей цепи мировой культуры, реализующийся в виде включений в текст либо целых других текстов с другим субъектом речи, либо их фрагментов в виде цитат, реминисценций, либо лексических или других языковых вкраплений, контрастирующих с принимаемым текстом [1; 4; 8; 9]. Сигналами / индикаторами интертекстуальности выступают имена-названия произведений мировой и национальной художественной и духовной литературы и строки-цитаты из них.
Интертекстуальные имена-названия произведений мировой и национальной художественной и духовной литературы и интертекстуальные строки-цитаты из них, являясь известными, узнаваемыми, легко и часто цитируемыми и воскрешаемыми в памяти, входят в фонд культурных знаний любого среднестатистического представителя немецкого культурного сообщества. Вполне очевидно рассчитывать на то, что они без труда могут и должны быть декодированы в коммуникативном общении. Однако отсутствие необходимых фоновых культурных знаний, результирующее в неузнавание интертекстуальных имён-названий произведений мировой и национальной художественной и духовной литературы и интертекстуальных строк-цитат из них, порождает курьёзные случаи, достойные карикатурного высмеивания.
В юмористическом дискурсе с участием языкового бытового анекдота высмеиваются факты незнания действующими лицами анекдота самых различных актуальных в немецком социуме феноменов. На этом общем фоне карикатурное изображение и высмеивание незнания интертекстуальных имён-названий произведений мировой и национальной художественной и духовной литературы и интертекстуальных строк-цитат из них представляет собой особый яркий случай.
Нам удалось зафиксировать вкрапления в текст анекдота целого ряда интертекстуальных имён-названий произведений мировой и национальной художественной и духовной литературы и интертекстуальных строк-цитат из них. Эти вкрапления контрастируют с принимаемым текстом анекдота и не декодируют-
ся его действующими лицами. Так в анекдоте
(1) о культурно неграмотном Брёзеле упоминается опера «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность», написанная на основе одноимённой комедии крупнейшего французского драматурга Пьера Бомарше. Соответственно, имеет место апелляция к этой всемирно известной опере Россини через её интертекстуальное название. (1). Brosel telefo-niert mit dem Theater: “Kann ich noch zwei Pre-mieren-Karten bestellen?” “Ftir den Barbier von Sevilla?” “Nein, fur mich selbst!” В данном случае безымянный острослов из народа наделяет театрального кассира как продуцента высказывания, содержащего опорную лексему ‘Barbier von Sevilla’, прагматической пресуппозицией о знакомстве потенциального зрителя с оперой Россини «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность». Кассир рассчитывает также на то, что это интертекстуальное имя-название будет «без дополнительных комментариев» [9. C. 110] декодировано им. Однако реакция зрителя, зафиксированная в реплике ‘Nein, fur mich selbst’, уверяет в обратном. Механизм создания комического эффекта в данном анекдоте следующий: столкновение интерпретаций опорной лексемы ‘Barbier von Sevilla’ (как интертекстуального имени-названия и как свободного словосочетания).
Проанализируем другие примеры. В сюжете
(2) упоминается произведение немецкого поэта и драматурга эпохи романтизма Г. фон Клейста (1777-1811) «Разбитый кувшин» (H. von Kleist “Der zerbrochene Krug”), относимое к разряду классических. Апелляция к нему осуществляется через интертекстуальное имя-название этого произведения. (2). “Der Schulrat erscheint in einer der Schulen und nimmt an einer Deutsch-stunde teil. Als ein Thema gerade abgeschlossen ist, mischt er sich ein und fragt einen der Schuler: “Was weiBt du denn vom “Zerbrochenen Krug?” Der Schuler erschrickt, wird rot und stammelt: “Ich war es nicht, Herr Schulrat, ganz bestimmt nicht!”
Безымянный автор анекдота наделяет школьного инспектора (der Schulrat) как продуцента высказывания, содержащего опорную лексему ‘Zerbrochener Krug’, прагматической пресуппозицией о знании учеником (der Schuler) данного класса хорошо известного национальному сообществу произведения Г. фон Клейста «Разбитый кувшин». Однако реакция ученика, который пугается (erschrickt), краснеет (wird rot) и объясняет (stammelt), заикаясь,
“Ich war es nicht, Herr Schulrat, ganz bestimmt nicht”, заставляет инспектора с укором и некоторой растерянностью посмотреть на преподающего в этом классе немецкий язык учителя: почему ученик интерпретирует вопрос “Was weiBt du denn vom “Zerbrochenen Krug?” как обвинение ему со стороны инспектора в разбиении какого-то кувшина? Растерянность школьного инспектора понятна. Он исходит из того, что показателем ценностной значимости произведения художественной литературы для национально-культурного сообщества является его «официальная включённость» в разряд классических или же его «неофициальная включённость в индекс культурной грамотности общества» [15. C. 63]. Поэтому не иметь никакого представления о художественном произведении подобного масштаба хотя бы на уровне его интертекстуального имени-названия он считает невозможным и недопустимым для школьника как носителя немецкой культуры.
Однако безымянный автор снабжает анекдот продолжением, в котором, используя приём троекратного повтора ситуации с нагнетанием её содержания, позволяет школьному инспектору обратиться за дальнейшими разъяснениями сначала к классному учителю (Studienrat), затем к директору школы (Direktor), а далее и к министру по делам науки (Wissenschaftsminister). “Der Schulrat schuttelt den Kopf und blickt den Studienrat fragend an. Seine Reaktion: “Also ich kenne den Jungen, und wenn der sagt, er war es nicht, dann stimmt das wohl auch”. Irritiert verlaBt der Schulrat die Klasse und erzahlt die Geschichte dem Direktor. “was sagen Sie denn dazu?” “Wis-sen Sie was”, sagt der und zieht sein Portemonnaie aus der Tasche, “ich gebe Ihnen zwanzig Mark fur den Krug, und wir lassen die Sache auf sich be-ruhen”. Dem Schulrat verschlagt es die Sprache. Am nachsten Tag berichtet er dem Wissenschafts-minister uber die Frage nach dem “Zerbrochenen Krug”... Der uberlegt und kommt zu dem SchluB: “Wenn Sie mich fragen, war es der Direktor. War-um hatte er sonst bezahlen wollen?”
В итоге гипотетическому реципиенту становится очевидно, что объектом осмеяния в сюжете является не только недостаточная культурная грамотность школьников, но и удручающая культурная «забывчивость» их наставников. Средством же демонстрации общей культурной несостоятельности служит факт столкновения интерпретаций опорной лексемы ‘Zerbrochener Krug’ персонажами анекдота: с одной стороны, как интертекстуального
имени-названия произведения Г. фон Клейста «Разбитый кувшин», с другой - как свободного словосочетания.
В анекдоте (3) упоминается одно из самых известных в немецкой художественной литературе произведений - баллада великого немецкого поэта Иоганна В. Гёте «Лесной царь» (Johann W. Goethe “Erlkonig”). (3). “Der Vater: “Was lernst du da fur die Schule, Moritzl? Den >Erlkonig<? Den kenn’ ich noch ganz auswendig. >Dem Vater grausets, er reitet geschwind, er halt in den Armen das sechzehnte Kind .. .<. “Tate, es steht mit >A<, das >achtzehnte Kind<!” “Nu - wirst eine spatere Ausgabe erwischt haben”. Апелляция к балладе И. В. Гёте «Лесной царь» осуществляется в анекдоте не столько через её название. сколько через вторую строку её последнего четверостишья, которое имеет следующее содержание (предлагаем его в оригинале и переводе А. А. Фета):
Dem Vater grauselts, er reitet geschwind,
Отцу стало страшно, он гонит коня,
Er halt in den Armen das tichzende Kind,
Он мальчика держит, что дышит, стеня, -Erreicht den Hof mit Muh' und Not; Насилу достиг он двора своего
In seinen Armen das Kind war tot. Ребёнок был мёртв на руках у него.
В начале сюжета анекдота безымянному автору удаётся убедить гипотетического реципиента в том, что отцу маленького Морицля хорошо известна баллада И. В. Гёте «Лесной царь», поскольку, заглядывая в учебник сына, он сразу же узнаёт знакомое стихотворение, которое - в целях поддержания своего отцовского авторитета - с удовольствием начинает цитировать четверостишье за четверостишьем. Однако при этом обнаруживается, что знакомая с детских лет строка, содержащая фрагмент ‘das achzende Kind’, заучена отцом в фонетически некорректной редакции. Игнорирование им кнаклаута, результирующее в искажение межсловных границ, несоблюдение правил ассимиляции звуков в речевом потоке, небрежное произнесение гласных переднего ряда высокого и среднего подъёма провоцирует возникновение речевых паронимов ‘das tichzende Kind’ / ‘das sechzehnte Kind’, которые до нелепости изменяют всё содержание строки, заставляя его диссонировать и с общим контекстом баллады. Тем не менее, отца Морицля нисколько не смущает, что он превращает героя баллады в многодетного родителя, имеющего шестнадцать (sechzehn) детей. Пытаясь вывести отца
на правильное произнесение согласованного определения в фрагменте ‘das sechzehnte Kind’ невнимательный Морицль подсказывает, что в тексте баллады слово, являющееся согласованным определением, начинается с буквы А. В его понимании этот факт порождает и иное -«правильное» (с точки же зрения реципиента -вновь абсолютно нелепое в контексте баллады) - прочтение фрагмента: ‘das achtzehnte Kind’. Завершает анекдот в высшей степени абсурдная ответная реплика отца, свидетельствующая о его уверенности в том, что в каждом последующем издании произведений И. В. Гёте фиксируется произошедшее у героя баллады увеличение количества детей в семье. Своим резюме ‘Nu - wirst eine spatere Ausgabe erwischt haben’ он ещё более усиливает изумление реципиента анекдота по поводу «неграмотности этого недоучки».
Через сюжет данного анекдота безымянный автор привлекает внимание гипотетического реципиента к поверхностной, лишь виртуальной образованности обоих его персонажей в области литературы. Средством демонстрации данного факта становится языковая игра семантического типа [1З], построенная на обыгрывании на фоне друг друга паронимически близких - в обоих случаях некорректных: ‘das sechzehnte Kind’ и ‘das achtzehnte Kind’ - реализаций персонажами анекдота фрагмента ‘das achzende Kind’ из второй строки последнего четверостишья баллады И. В. Гёте. Поскольку в культурном фонде носителей немецкого языка баллада И. В. Гёте «Лесной царь» занимает одно из первых мест, то для любого представителя этого лингвокультурного сообщества факт присутствия знания об этом произведении национальной литературы на уровне корректного осмысления его интертекстуальных строк является обязательным. Отсутствие же такового подвергается заслуженному карикатурному осмеянию.
В анекдоте (4) внимание гипотетического реципиента привлечёт интертекстуальная цитация в ответе школьника на вопрос учителя. (4). “Nach Namen von Engeln gefragt nennt ein Kind auBer Gabriel und Michael noch “Lobge-tбn”. Auf die Frage des Lehrers, was es von die-sem Engel wisse, antwortet es: “Der ist der s^6^ ste. Wir singen doch immer: Ach wie schбn, ach wie schбn ist der Engel Lobgetбn”. Интертекстуальная цитация ‘Ach wie schбn, ach wie schбn ist der Engel Lobgetбn’, вкраплённая в текстовое полотно анекдота, представляет собой строку
из церковной песни “LaBt mich gehn, laBt mich gehn...”, написанной Густавом Кнаком (18061879), через которую и осуществляется апелляция к соответствующему произведению. Данная строка имеет свою особенность: определение в Genitiv Plural ‘der Engel’, которому (согласно правилам современной нормативной грамматики) в целях создания структурно прозрачной синтагмы ‘Lobgeton der Engel’ следовало бы стоять в постпозиции по отношению к определяемому слову ‘Lobgeton’, располагается в препозиции по отношению к этому слову, создавая при этом синтагму ‘der Engel Lobge-ton’, которую школьник, лишь поверхностно знакомый с содержанием этой церковной песни, декодирует некорректно ‘der Engel namens Lobgeton ist schon’.
Через сюжет данного анекдота безымянный автор привлекает внимание гипотетического реципиента к недостаточной образованности персонажа анекдота в области богословских произведений. Средством демонстрации данного факта он избирает языковую игру синтаксического типа [12]. В данном случае она построена на обыгрывании на фоне друг друга двух содержаний опорного фрагмента ‘Ach wie schon, ach wie schon ist der Engel Lobgeton’: некорректного ‘der Engel namens Lobgeton ist schon’, возникающего в результате неверного сегментирования фрагмента, и исконного и корректного ‘das Lobgeton der Engel ist schon’.
Как видим, феномен недостаточной культурной грамотности, обладающий в немецком лингвокультурном сообществе ценностными характеристиками, активно подвергается карикатурному изображению и высмеиванию в юмористическом дискурсе с участием языкового бытового анекдота. Думается, что это происходит в данном типе дискурса также и потому, что свободный от навязчивой назидательности немецкий языковой бытовой анекдот, виртуозно реализующий семантический механизм создания комического эффекта как через столкновение значений опорного фрагмента, так и через их обыгрывание на фоне друг друга, позволяет «чётче <...> отметить многие особенности явления, которые могли бы остаться незамеченными» [6. C. 174].
Для карикатурного изображения и высмеивания недостаточной культурной грамотности членов немецкого лингвокультурного сообщества в юмористическом дискурсе с участием языкового бытового анекдота безымянный автор использует апелляции к интертекстуаль-
ным именам-названиям произведений мирового и национального культурного фонда и интертекстуальным строкам-цитатам из них.
Установлено, что апелляции к произведениям, входящим в культурный тезаурус носителей языка, в юмористическом дискурсе с участием немецкого языкового бытового анекдота представлены апелляциями: а) к сценическому театральному произведению, обладающему мировой славой; б) к произведениям национальной художественной литературы; в) к национальному богословскому произведению.
Апелляция к сценическому театральному произведению, имеющему мировую славу, осуществляется через его интертекстуальное имя-название, апелляции к произведениям национальной художественной литературы - через интертекстуальное имя-название и интертекстуальную строку-цитацию, апелляция к богословскому произведению - через его интертекстуальную строку-цитацию.
В случае апелляции к произведению через его интертекстуальное имя-название механизмом создания комического эффекта в анекдоте является столкновение интерпретаций этого имени-названия как интертекстуального феномена (недоступного декодированию действующим лицам анекдота) и как свободного словосочетания (предлагаемого действующим лицом анекдота). В случае апелляции к произведению через его интертекстуальную строку-цитацию, механизмом создания комического эффекта в анекдоте является языковая игра (семантического или синтаксического типа), построена на обыгрывании в опорном фрагменте двух его содержаний: интертекстуального, общеизвестного и корректного (не узнаваемого действующим лицом анекдота) на фоне некорректного (предлагаемого действующим лицом анекдота).
Список литературы
1. Баева, Н. А. Кагория интертекстуальности в романах Ч. Диккенса : дис. ... канд. филол. наук. Кемерово, 2003.
2. Белянин, В. П. Русский языковой анекдот. иЯЬ : http://individual.utoronto.ca/psyling/ Пbrary/humor/humor_anecd .Мт.
3. Бергсон, А. Смех. М. : Искусство, 1992. 127 с.
4. Гусарова, Л. Н. Имена собственные современного немецкого языка :
коммуникативно-прагматический, семиотикокультурологический и гендерный аспекты : автореф. ... канд. филол. наук. Иваново, 2005.
5. Девкин, В. Д. Занимательная лексикология : worthumor (= Язык и юмор : пособие для развлекат. чтения и лингвистического анализа. М. : ВЛАДОС, 1998. 311 с.
6. Дементьев, В. В. Непрямая коммуникация. М. : ГНОЗИС, 2006. 376 с.
7. Карасик, В. И. Анекдот как предмет лингвистического изучения // Жанры речи. Саратов : Колледж, 1997. С. 144-153.
8. Карпова, О. М. Интертекстуальные имена собственные в лексикографическом аспекте / О. М. Карпова, Ф. И. Карташкова // Научноисследовательская деятельность в классическом университете : теория, методология, практика. Иваново, 2001. С. 106-107.
9. Карташкова, Ф. И. Проблема лексикографического описания имён собственных в различных типах писательских словарей в ракурсе лингвокультурологического подхода / Ф. И. Карташкова, О. М. Карпова // Язык, культура, общество : комплексные исследования по социальной и культурной антропологии. М.,
2001. С. 106-113.
10. Костомаров, В. Г. Американская версия лингвострановедения // Рус. яз. за рубежом. 1989. № 6. С. 75- 80.
11. Миловская, Н. Д. Семантика комического. Языковой бытовой анекдот (на материале немецкого языка). Иваново : Иван. гос. ун-т, 2008. 137 с.
12. Миловская, Н. Д. О языковой игре синтаксического типа // Вестн. Вят. гос. гуманитар. ун-та. 2009. № 4 (2). С. 68-71.
13. Миловская, Н. Д. Семантический тип языковой игры // Вестн. Самар. гос. ун-та. Гуманитар. сер. 2010. № 1 (75). С. 145-150.
14. Санников, В. З. Русский язык в зеркале языковой игры. М. : Яз. славян. культуры,
2002. 552 с.
15. Слышкин, Г. Г. От символа к тексту. М. : Academia, 2000. 125 с.
16. Цыганова Н. Китайская грамота родного языка. URL : /http://ps.1september.
ru/1999/56/3-1.htm.
17. Фатеева, Н. А. Интертекстуальность и её функции в художественном тексте // Изв. РАН СЛЯ. Т. 56, № 5. М. : Наука, 1997. С. 12-21.
18. Чернявская, В. Е. «Широкая» и «узкая» модели интертекстуальности и их текстообразующий потенциал в научной речи // Проблемы филологии и методики преподавания иностранных языков : сб. науч. ст. СПб., 1999. С. 23-37.
19. Macha, J. Sprache und Witz. Die komische Kraft der Worter. Bonn : Вtimmler, 1992. 125 s.
