CC BY
20
Н.Т.Пахсарьян
карамзинские мотивы в романе Андрея Макина «Женщина, которая ждала»1
В статье анализируется роман А. Макина - современного французского романиста русского происхождения, относимого историками литературы к писателям «границы». Написанный по-французски роман «Женщина, которая ждала» описывает Россию и использует художественные традиции русской литературы XVIII-XIX вв., более всего - мотивы и образы Карамзина.
Ключевые слова: сентиментализм, литературное влияние, мотивы одиночества и смерти, любви и верности, топос острова, оппозиция «город - деревня», автобиографизм.
The article concerns a novel written by Andre'i' Makine - Russian origin French novelist, who is defined by the literary historians as the writer of borders. The novel "La femme qui attendait" is written in French but describes Russia and it contains the best traditions of the 18th-19th centuries, Karamzin themes and images in particular.
Key words: sentimentalism, literary influence, death and solitude, love and-fidelity themes, topos of island, opposition "city - village", autobiographical character.
Хотя, начиная по крайней мере с эпохи романтизма, критика большей частью склонна негативно оценивать «слащавую наивность» сентиментализма, заложенный в сентименталистской культуре заряд гуманности способствует возрождению этой культуры в форме «нового сентиментализма» конца ХХ - начала XXI столетия (Т. Кибиров, С. Гандлевский - в поэзии, Л. Улицкая, М. Вишневецкая, А. Геласимов - в прозе, Е. Гришко-вец, Н. Коляда - в драматургии [Эпштейн: 201-205], [Прохорова. 2007: 307-315]). Когда современные исследователи обращаются к проблеме влияния прозы Карамзина на современную литературу, они называют достаточно широкий круг писателей, в частности Л. Петрушевскую, А. Варламова, Л. Бежина, М. Кураева, Е. Гришковца, Л. Улицкую2. Одна-
1 В основу статьи положен одноименный доклад Н. Т. Пахсарьян на конференции «Карамзин и русская литература», проведенной на филологическом факультете МГУ имени М.В. Ломоносова 1-2 декабря 2016 г.
2 Поскольку составление полной библиографии по этой проблеме не входило
ко, насколько известно, в более широком плане, подробно ни традиция сентиментализма, ни карамзинская традиция в современной прозе пока не исследована.
Вопрос об усвоении и своего рода «присвоении» художественного опыта Карамзина русско-французским или французско-русским писателем Андреем Макиным3 тоже фактически не ставился в нашем литературоведении. Его, автора к сегодняшнему дню 17-ти романов, отечественный читатель почти не знает, поскольку из всех его сочинений на русский язык переведены только два: 1996 г. - роман «Французское завещание», в 2001 г. - роман «Музыка одной жизни» (издан в Минске). Существующие литературоведческие исследования творчества А. Макина большей частью анализируют «Французское завещание» (1995) - роман, получивший Гонкуровскую премию и принесший автору популярность (см. [Ба-леевских, 2003], [Владимирова, 1998], [Калинина, 2013], [Таганов, 2008], [Шишкина, 2004]4), порой вслед за литературными критиками (см. [Зло-бина, 1996], [Парамонов, 2001], [Толстая, 1996], [Хабаров, 2003]) не слишком высоко оценивая его художественные достоинства. Недооцененный в России, А. Макин получил широкое признание в разных странах Европы и, конечно, во Франции, что нашло свое подтверждение не только в многочисленных литературных премиях, но и в том, что в августе 2016 г. он был избран членом Французской Академии. О сложности проблемы национальной идентичности в случае с А. Макиным писали и в России, и на Западе, хотя уровень изученности творчества писателя за рубежом гораздо выше (см. [Балеевский, 2002], [Лебедев, 2000], [Пахса-рьян, 2014а], [Рубинс, 2004], [Фомин, 2000], [Bellemare-Page, 2010], [Clément, 2006], [Dufy, 2008], [Laurent, 2006], [Matei-Chilea, 2010], [PeryBorissov, 2010] и др.).
Западные ученые, говоря о влиянии на А. Макина творчества других писателей, называют в первую очередь Пруста, а из русских - И. А. Бунина и А. Чехова [Andreï Makine, 2005], [Andreï Makine, 2008], [Clément, 2006]. О бунинских мотивах в романе «Короткие истории о вечной любви» приходилось писать и мне [Пахсарьян, 2014б]. Однако это - одна из
в задачу данного исследования, упомяну только три работы: [Багманова, Прохорова, 2009], [Прохорова, 2007], [Сапченко, 2003].
3 О проблеме идентичности писателя см. [Matei-Chilea, 2010], [Nazarova, 2004], [Sylwestrzak-Wszelaki, 2010].
4 Исключение составляют статьи [Фомин, 2000], [Фомин, 2009], где дан анализ романов «Реквием по Востоку» и «Жизнь неизвестного человека», а также [Пахсарьян, 2014б].
очевидных параллелей, возникающих при анализе произведений А. Макина, подтверждающая осознанное обращение писателя к бунинской традиции: не случайно он защитил во Франции диссертацию о творчестве И.А. Бунина [Makine, 1991] и не однажды в интервью упоминал его среди тех, чье мастерство для него важно [Entretien, 2010], [Makine, 2001], [Tallón, 2002a], [Tallón, 20026]. Между тем стоит прислушаться к словам Д. Гиллеспи: «Макинская русскость очевидна в его бессознательных (курсив мой. - Н. П.) референциях к русской литературной традиции при анализе им советских и постсоветских болезней» [Gillespie, 2012: 808]. Такой бессознательной, но важной референцией является карамзинская традиция, что особенно проявилось в поэтике романа «Женщина, которая ждала» (2004). Это девятый роман писателя, получивший в 2005 г. приз «Laterna Magica» как лучшее произведение для экранизации и литературную премию Фонда князя Пьера Монакского. Сопоставление поэтики Карамзина и Макина было в свое время проделано в статье Марко Каратоццоло, посвященной топосу острова в макинском романе [Caratozzolo, 2009]. Исходя из анализа романного пространства, исследователь находил близость между повестью Карамзина «Остров Борн-гольм» и «Женщиной, которая ждала»: в обрисовке островного топоса у Макина преобладает та же северная атмосфера, ветхость построек, ветер, белизна, сохраняющаяся даже ночью, наконец, церковь, напоминающая очертания замка Борнгольм [Caratozzolo, 2009: 16-17]. Думается, однако, что переклички с карамзинской поэтикой в романе А. Макина связаны не только с одним конкретным произведением, а с достаточно широким спектром сентименталистских мотивов, характерных для разных произведений русского писателя.
Действительно, анализ «Женщины, которая ждала» показывает, что роман изобилует подобными темами и мотивами. Исходный мотив связан с сопоставлением-противопоставлением города и деревни, городского жителя и крестьян, что так часто мы находим и у Карамзина, будь то знаменитая «Бедная Лиза», будь то «Юлия», «Лиодор» и др. Повествователь макинского романа - молодой 26-летний писатель, приехавший в деревеньку Мирное недалеко от берега Белого моря (замечу попутно, что одна из французских рецензентов называет ее «сибирской деревней», хотя, как известно, побережье Белого моря - это северо-запад европейской части России). Эта оговорка, пожалуй, проистекает из действительно наличествующей в образе повествователя автобиографической составляющей (а Макин родом из Красноярска), что также указывает на близость к
карамзинскому типу рассказчика5. При том, что деревня Мирное описана не в восторженных тонах карамзинского очерка «Деревня», напротив, это глухое место, где живут в основном ждущие смерти старые женщины - вдовы, но пейзажи местности, суровая красота края нарисована с тем ощущением слияния с природой, с ее гармонией, которые подобны пейзажам у Карамзина - в том же «Острове Борнгольм», «Лиодоре» или «Юлии». В макинских пейзажах есть те особенности, которые вслед за Вяземским отмечал у Карамзина еще Б.М. Эйхенбаум: «на смену блеску и яркому сиянию солнца являются сумерки и тени, вместо близкого, видного - дальнее, отодвинутое к горизонту, вместо зрения осязающего -зрение внутреннее, созерцание, почти слух» [Эйхенбаум, 1924: 42]. Ср., например, описание места действия в начале романа: «...над черными кронами леса небо удерживало молочную бледность, позволявшую вообразить находящиеся в нескольких часах ходьбы дремлющие воды Белого моря, уже поджидающего зиму» [Makine, 2004: 11]. В щедро рассыпанных по тексту романа пейзажах Макин старается передать запахи воды, растений, шорох листьев, краски неба и моря, ощущение тишины и покоя, погружающие в настроение грусти и одиночества, одновременно тревожащие и умиротворяющие6. Умение создать атмосферу действия, насытить ее поэтичностью, превратить повествователя в лирического героя - все это близко и манере Карамзина. Приезд рассказчика в Мирное имеет и внешний повод - он воспользовался возможностью отправиться сюда, чтобы реализовать свои писательские замыслы, написать об обычаях и языке людей этого края, - и более глубокую, внутреннюю, нравственно-психологическую причину: в Ленинграде он вел призрачную жизнь своего рода диссидента-интеллектуала, жил с любимой женщиной в мастерской своего друга-художника до той поры, пока не узнал о том, что она ему изменяет с другим. Ревность, досада, боль вкупе с внезапным пониманием, что его городская жизнь - это пародия на фильмы Годара, где богема занимается сексом, много курит и пьет, заставляет его попытаться изменить свой образ жизни, отправившись в путешествие в глухую деревню. Первоначально рассказчик лишь мельком и издалека видит главную героиню, Веру, затем узнает о ней из уст един-
5 Ср. у Ю.М. Лотмана: «Почти все произведения Карамзина воспринимались как непосредственные автобиографические признания писателя» [Лотман, 1982: 17].
6 Ср. также: «День был ясный, морозный: победив последние спазмы лета, когда жара сражалась со снежными бурями, воцарилась осень. Снег был рыхлым, земля - сухой и жесткой, листья плакучих ив блестели, словно чешуйки золота на фоне голубого неба» [Makine, 2004: 22].
ственного мужчины, появляющегося время от времени в Мирном, - водителя грузовика Отара, который первым рассказывает молодому писателю историю Веры (ей было 16, когда ее возлюбленный в 1945 г., в конце войны, отправился на фронт, и погиб, а она вот уже 30 лет ждет его возвращения и продолжает его любить), и Отар, легко вступающий в связь с женщинами и довольно цинично судящий о них, всячески подчеркивает особенность, неповторимость и загадочность этой не поддающейся любовным соблазнам женщины. Однако в начале рассказчик уверен в том, что он все понял в Вере: «Вот женщина, о которой я все знаю... Вся ее жизнь передо мной, сконцентрированная в этом далеком силуэте, бредущем вдоль озера» [Makine, 2004: 23]. Его представление, что он сразу разъяснил загадку, между тем призрачны: полагая, что верность героини объясняется обстоятельствами ее замкнутой жизни в деревне, где попросту после войны не осталось мужчин («.женщины остались верны своим убитым мужчинам, поскольку больше не осталось живых мужчин. Как это глупо и прозаично!» [Makine 2004: 86]), он с удивлением узнает, что Вера вовсе не всегда была оторвана от городской жизни, более того, она училась в Ленинградском университете, готовила к защите диссертацию, но, как поняла в конце концов, все это время - восемь лет -«не жила» [Makine, 2004: 115]. Попытка найти другую причину поведения Веры, более циничную (на самом деле у Веры есть любовник, которого она скрывает), также проваливается: вообразив, что женщина приходит на вокзал, чтобы встретить там приехавшего к ней нового возлюбленного, рассказчик снова ошибается - Вера встречает поезд из Москвы, каждый раз надеясь, что вернется ее Борис, ведь, уходя на войну, он обещал вернуться. Подобно Эльвире из повести Карамзина «Сиерра-Море-на», Вера любит того, о ком известно, что он погиб (первое сообщение от командования было - «пропал без вести», второе - «пал смертью храбрых»), и, подобно Алонзо (персонажу той же повести), Борис Коптев оказывается в конце концов жив (во время переправы через Шпрее был взорван понтонный мост, на котором находились солдаты; многие погибли, но Борис выжил, его только ранило). Однако развязка этой истории оказывается иной, чем в этой карамзинской повести: она лишена сентиментально-готического пафоса фабульного завершения «Сиерра-Море-ны», где выживший Алонзо, сохранивший любовь к Эльвире, покончил с собой на глазах у полюбившей другого возлюбленной. И роли персонажей меняются на противоположные: не «Алонзо»-Борис, а «Эльвира»-Вера остается верной своему чувству.
Чем дальше разворачивается повествование, тем более одновременно идеальным и призрачно-загадочным становится не только героиня, но и все, что рассказчик видит и слышит вокруг. Ему приходится отказаться от плана написать сатирический очерк об этом северном уголке России: «Я рассчитывал найти. сгусток советской эпохи, карикатуру на это время, мессианское и застойное одновременно. Но в этих деревнях время попросту отсутствовало, они жили как будто после исчезновения режима, после падения империи. <...> Знаки Истории были стерты. Остались золотые пластинки ивовых листьев на черной поверхности озера, первые снегопады, обычно начинающиеся к ночи, молчание Белого моря, угадывающегося за лесом» [Makine, 2004: 55-56]. Он словно попадает в загробный мир: не случайно, с одной стороны, Вера некогда вернулась в деревню Мирное, чтобы похоронить мать, и поняла, что ее место именно здесь, здесь она начала жить, по ее словам; с другой - одной из забот Веры является не только обучение в школе детей соседней деревни, но и переправление на лодке в место последнего упокоения, кладбище на острове, умирающих время от времени деревенских старух. Она оказывается своего рода Хароном в женском обличье. Деревня с ее устремленностью в прошлое, в воспоминания предстает неким видением, сном. А встречи повествователя с Верой, часто проходящие в молчании7, недомолвках, в блужданиях по берегу озера или на лодке (например, когда они везут хоронить старуху Анну), подчеркивают зыбкость чувств, медленно пробуждающихся в герое, которого притягивает эта женщина, становясь все загадочнее. Подобно карамзинскому «Лио-дору», в «Женщине, которая ждала» особую роль играет сцена пения: правда, это не песня прекрасной незнакомки о любви, а хор семи старых женщин, поющих о том, что возлюбленный непременно вернется, «придет из-за моря, широкого и холодного Белого моря» [Makine, 2004: 164], словно заклинающих Веру оставаться верной своему возлюбленному, подозревающих, что «ленинградец с сердцем из гранита, как и его город» может склонить ее к измене. И слезы проступают на глазах не у рассказчика (как это в соответствующей сцене карамзинской повести), а у Веры, от волнения выбежавшей из избы, где в зале старой деревенской библиотеки пели женщины. В этот момент Вера решает отправиться на праздник города в Архангельск, где ей, по-видимому, впервые откроется правда о ее женихе.
7 О молчании как важном компоненте поэтики макинского романа см. [Har-math, 2016: 182-184].
Одна из исследовательниц, Мари Луиза Шейдауер, указывает на многозначную символику имени Веры: это - и «весна» по-латыни (vera), и утренний свет - по-гречески (ver), это, наконец, стекло по-французски (verre) [Scheidhauer, 2005: 129]. Надо сказать, что русское значение слова «вера» ускользает от зарубежных филологов, между тем оно безусловно, важно для понимания образа, порой принимающей иконообразные черты. Одновременно значение стекла с его хрупкостью и способностью разбиться тоже обыгрывается в романе: не случайно в начале романа облик героини напоминает стеклянную статую, а далее в одном из эпизодов рассказчик и Вера смотрят на свои отражения в расколотом зеркале: трещины на зеркале воплощают не просто хрупкость, но и в конечном счете неизбежность разрыва между этими персонажами: влюбленность, которая возникает у рассказчика, сопровождается сначала сдержанной симпатией, а затем внезапным ответом Веры на его страсть, однако гордость героя, представившего, что он смог в конце концов покорить эту женщину, добиться ее любви, оказывается преждевременной. Вера дружелюбна, но решается провести ночь с рассказчиком, скорее, от отчаяния: отправившись на праздник города в Архангельск, она узнала - по-видимому, из городской газеты, которую на следующий день приносит герою старуха-почтальон Зоя, - что ее жених жив, благополучно женат и занимает в Москве высокий пост.
Тарас Ивасютин называет называет Веру «русской Эммой Бовари» [Ivassioutine, 2008: 83], поскольку обе предпочитают мечту реальности. Однако она, скорее, «бедная Лиза» на современный лад: как и карамзин-ская героиня, она верит любовным обещаниям Бориса, ушедшего на войну, тогда как «современный Эраст» забывает их и выбирает путь партийного чиновника, делающего благополучную карьеру и не вспоминающего о своей первой любви.
Очевидна неизбежность разрыва между повествователем и женщиной-загадкой: Вера, своего рода российская Пенелопа (как назвал ее С. Жибо [Gibealt, 2004: 27]), никогда не расстанется даже не с надеждой, а с верой в возвращение своего любимого жениха - вопреки всем обстоятельствам («которые ей удается не просто выносить, а любить» [Gibealt, 2004: 27]), вопреки открывшейся ей правде, поскольку ожидание - смысл ее жизни, а повествователь вовсе не собирается похоронить себя в этой деревне и решается наконец уехать, хотя по дороге сворачивает к берегу озера, видя, что Вера собирается плыть на остров, и садится в ее лодку. Вера, предугадывая его уход, отправляясь на островное кладбище, чтобы
поставить крест на могиле Анны, переправляет рассказчика через озеро к дороге, ведущей в город. Герой вновь пытается проникнуть в психологию женщины, предполагает, что Вера будет просить его остаться, и обдумывает план бегства, но оказывается опять перед загадкой: женщина спокойно и с достоинством отпускает его, облегчив ему путь к городу этой переправой. Сама же она уплывает назад, становясь темным силуэтом на уже покрывающейся ледяной коркой водной глади: «Мне казалось, я различил колебание руки над лодкой, да, я увидел этот жест и поспешил на него ответить...» [Макте, 2004: 214].
Можно сделать вывод, что А. Макин воспринимает не отдельные образы или приемы той или иной повести Карамзина - он творчески взаимодействует с текстом карамзинской прозы в целом, вплетая отдельные мотивы в ткань романной фабулы, преобразуя их, но сохраняя особую сентиментальную модальность, прежде всего в изображении той - вопреки всем обстоятельствам - верности любовного чувства, носительницей которой выступает его героиня. Безусловно, традиция Карамзина воспринята современным писателем не напрямую, а через посредничество Бунина, Чехова, Достоевского, Толстого, но поэтологические аспекты этого посредничества должны стать предметом другого, отдельного исследования.
Список литературы:
Багманова А.Р., Прохорова Т.Г. Игровой диалог с сентиментализмом в романе Л. Улицкой «Искренне ваш Шурик» // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Вып.14. Самара, 2009. С. 441-451.
Балеевских К. В. Сходство и различие русской и французской стилевых традиций в переводе романа Андрея Макина «Французское завещание» // Вестник Воронежского гос. ун-та. Сер.: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2003. № 1. С. 88-93.
Балеевских К.В. Язык как экспликация культурного опыта писателя-билингва (А. Макина): Дисс. ... канд. филол. наук. Ярославль, 2002.
Владимирова М.М. Две Атлантиды: образ Франции и образ России в романе А. Макина «Французское завещание» // Норма. Интерпретация. Диалог культур. Н. Новгород, 1998. С. 9-11.
Злобина М. В поисках утраченных мгновений // Новый мир. 1996. № 10. С. 200-209.
Калинина О.В. Образ России в романе А. Макина «Французское завещание» // Знание. Понимание. Умение. 2013. № 3. С. 203-206.
Лебедев А. Современная литература русской диаспоры во Франции? // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. http://magazines.russ.ru/ п1о/2000/45/таш19.Ыш1.
Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1982.
Парамонов Б. Русские вопросы: Татьяна Толстая вне ксерокса // Радио Свобода. 2001. www.svoboda.org/programs/rq/2001/rq80/asp.
Пахсарьян Н. Т. Андрей Макин - Габриэль Осмонд: игры с идентичностью // Игра. Текст. Культура: Науч. сб. / Под ред. А.Л. Гринштейна. Самара, 2014. С. 155-161 (2014а).
Пахсарьян Н. Т. Любить в России: «Книга коротких историй о вечной любви» Андрея Макина // Русское присутствие в творчестве французских писателей русского происхождения: Россия видимая и невидимая. Материалы междунар. науч. конф. М., 2014. С. 107-117 (2014б).
Прохорова Т.Г. Трансформация сентименталистского дискурса в произведении Л. Петрушевской «Карамзин. Деревенский дневник» // Ученые записки Казанского ун-та. Сер.: Гуманитарные науки. 2007. Вып. 2. Т. 149. С. 152-164.
Рубинс М. Русско-французская проза Андрея Макина // Новое литературное обозрение. 2004. № 66. http://magazines.russ.ru/nlo/2004/66/rub16html.
Сапченко Л.А. Творческое наследие Н.М. Карамзина: проблемы преемственности: Дисс. ... докт. филол. наук. М., 2003. 463 с.
Таганов А.Н. Лубочные формы в раннем романном творчестве Андрея Макина // Художественное слово в пространстве культуры: Национальная специфика, жанровая типология, интертекстуальность. Иваново, 2008. С. 184-194.
Таганов А.Н. Российский миф в раннем творчестве Андрея Макина // Вестник Нижегородского гос. лингвистического ун-та им. Н. А. Добролюбова. 2012. Вып. 18. С. 128-137.
Толстая Т. Русский человек на рандеву // Знамя. 1996. №2 10. С. 200-209.
Фомин С.М. Лирическая проза Андрея Макина // Вестник Нижегородского ун-та им. Н.И. Лобачевского. 2009. № 6 (2). С. 121-124.
Фомин С.М. Романы Андрея Макина: проблема перевода // Вестник Нижегородского гос. лингвистического университета им. Н. А. Добролюбова. 2011. № 14. С. 171-178.
Фомин С.М. Французский писатель Андрей Макин? // Межкультурная коммуникация: Учеб. пособие. Н. Новгород, 2000. С. 289-293.
Хабаров Г. Смесь французского с красноярским // Совершенно секретно. 2003. № 7 (170). Июль.
Шишкина Г.Ю. Русское начало в произведениях французских писателей ХХ века («Такая долгая дорога» А. Труайя, «Обещание на рассвете» Р. Гари, «Детство» Н. Саррот, «Французское завещание» А. Макина). Дисс. ... канд. филол. наук. Воронеж, 2004. 172 с.
Эйхенбаум Б.М. Карамзин // Эйхенбаум Б.М. Сквозь литературу. Л., 1924. С. 37- 49.
Allen Sh.L. Makine's Tastement: Transposition, Translation, Translingualism, and the Transformation of the novel // RiLUnE. 2006. № 4.
Andreï Makine de l'Académie Française / Etudes réunies par M.L. Clément. Paris, 2013.
Andrei Makine / Etudes réunies et présentées par M.L. Clément. Amsterdam; New York, 2009.
Andreï Makine: Perspectives russes / M. Parry et al. Paris, 2005. Andrey Makine: le sentiment poétique. Récurrence chez Bounine et Tchekov / Éd. M. Parry et al. Paris, 2008.
Bellemare-Page S. Par-delà l'Histoire: regards sur la mémoire et l'identité dans l'œuvre d'Andreï Makine. 2010.
Bourneuf R. Andreï Makine, l'espoir quand même // Nuit blanche, le magazine du livre. 2007-2008. № 109. P. 17-22.
Caratozzolo M. La sémiotique de l'île dans «La femme qui attendait» d'Andreï Makine // Andrei Makine / Etudes réunies et présentées par M.L. Clément. Amsterdam; New York, 2009. P. 13 - 22.
Clément M.L. Andrei Makine: présence de l'absence: une poétique de l'art. Thèse. Amsterdam, 2008.
Clément M.L. Trois auteurs, une tradition: Tchekov, Bounine, Makine // Acta
Fabula. 2006. Octobre. Vol. 7. N 5. URL: http://www.fabula.org/revue/document1677. php.
Dufy H. The Veteran's Wounded Body before the Mirror: The Dialectic of Wholeness and Disintegration in Andrei Makine's Prose // Journal of War and Culture Studies. 2008. № 1 (2). P. 175-188.
Entretien avec Andreï Makine. La littérature, science du salut // Le Nouvel Observateur. 2010, avril. bibliobs.nouvelobs.com/romans/20110120. OBS 6598/entretien-avec-andrei-makine-la-litterature-science-du-salut.html
Gibeault S. Au-delà de l'amour // Spirale. 2004. Septembre-octobre. P. 26-27. Gillespie D.C. Border Consciousness in the Fictional Worlds of Andreï Ma-kine // Journal of Siberian Federal University. Humanities and Social Sciences. 6. 2012. № 5. P. 798-811.
Harmath E. Andreï Makine et la francophonie. Pour une géopolitique des oeuvres littéraires. Paris, 2016. 294 p.
Harmath E. Andreï Makine. Géopolitique d'un écrivain mineur. Szeged, 2011.
Ivassioutine T. Le mystère de la féminité chez Andreï Makine et Romain Gary // Andrey Makine: le sentiment poétique. Récurrence chez Bounine et Tchekov / Éd. M. Parry et al. Paris, 2008. P. 81-90.
Laurent T. Andrei Makine, russe en exil. Paris, 2006.
Le monde selon Andreï Makine / Sous la dir. de M.L. Clément. Editions universitaires européennes, 2011.
Makine A. Entretien par Catherine Argand // Lire. 2001. Février. P. 25.
Makine A. La femme qui attendait. Paris, 2004.
Makine A. La prose de I.A. Bounine. Poétique de la nostalgie: Thèse de doctorat. Paris IV 1991. 572 p.
Matei-Chilea C. Problématique de l'identité literature: Comment devenir écrivain français. Andreï Makine, Vassilis Alexakis, Milan Kundera et Amin Maalouf: Thèse. Saint-Etienne, 2010.
McCall I. Translating the Pseudotranslated: Andreï's Makine's "La fille d'un Héros de L'Union Soviétique" // Forum for Modern Language Studies. 2006. Vol. 42. № 3. P. 286-297.
Nazarova N. Andreï Makine, deux facettes de son œuvre. Paris, 2004
Osmonde sort de l'ombre // Le Figaro. fr. 2011. http://www.lefigaro.fr/li-vres/2011/03/30/03005-2011033-ARTFIG00656-osmonde-sort-de-l-ombre.php.
Pery Borissov V. La position paradoxale d'Andreï Makine dans le champs littéraire russe // Communication, lettres et sciences du langage (Israël). 2010. Vol. 4. № 1. Juillet. P. 42-51.
Scheidhauer M.L. Une plume française pour un sol russe dans la Femme qui attendait // Andreï Makine: Perspectives russes / M. Parry et al. Paris. 2005. P. 125-135.
Sylwestrzak-Wszelak A. Andrei Makine. L'identité problématique. Paris, 2010.
Tallon J.-L. Interview d'Andreï Makine. HorsPress. Avril 2002 // Littérature Russe.net. www.litteraturerusse:net/biographie/makine-andrei.php (2002a).
Tallon J.-L. Andreï Makine: l'écriture est une vision // HorsPress, webzine culturel. Bruxelles, 2002. URL: perso:orange:fr/erato/horspress/makine.htm (20026).
Taras R. A la recherche du pays perdu: Andrei Makine's Russia // East European Quarterly. 2000. Vol. 34 (1). P. 51-79.
Welch E. La séduction du voyage dans l'œuvre d'Andreï Makine // Andreï Makine. La Rencontre de l'Est et de l'Ouest. Paris, 2004.
Сведения об авторе: Пахсарьян Наталья Тиграновна, докт. филол.наук, профессор кафедры истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected].
