CC BY
20
© 2007 г.
Н.А. Макаричева
КАПРИЗ КАК СРЕДСТВО РАСКРЫТИЯ ХАРАКТЕРА В ПОВЕСТИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «СЕЛО СТЕПАНЧИКОВО И ЕГО ОБИТАТЕЛИ»
Толковый словарь русского языка дает такое определение каприза: «Каприз
— прихоть, причуда (детские капризы); капризничать — вести себя капризно, то есть действовать неровно, с перебоями»1. В литературе по психологии каприз относится к одному из средств психологической защиты, возникающих,
2
прежде всего, в детском возрасте и связывается с истерией как видом невроза . Нас интересует каприз как элемент поведения героя в художественном произведении, который помогает раскрыть характер персонажа, заострить проблематику произведения и раскрыть идеологическую составляющую образа. Поэтому мы, конечно, будем учитывать оба подхода к пониманию каприза, тем более, что определение толкового словаря ближе к обыденному пониманию этого явления и в большей степени ориентировано на характеристику поведения, а в художественном тексте связано с внешней стороной сюжета, с проявлением характера в действии. Психологический подход заставляет обратиться к поискам истоков, первопричин поведения, а в приложении к художественному тексту выводит нас на раскрытие внутреннего психологического сюжета и на вопросы существования и реализации «Я» человека.
В произведениях Достоевского, как, наверное, и в жизни, капризничают и дети, и женщины, и мужчины. В этом отношении капризы не имеют ни возраста, ни пола; такие неожиданные причуды поведения или настойчивые проявления своих желаний, даже самых неожиданных, могут случиться у всякого и в жизни, и в художественном произведении. Нас интересуют в первую очередь мужские образы в произведениях писателя, склонные или ситуативно проявляющие себя в капризах и истеричном поведении. Детские и женские капризы, конечно, представляют не меньший интерес, но они, если так можно сказать, ожидаемы — в нашем сознании слово «каприз» чаше всего ассоциативно связывается в первую очередь с представлением о детских и женских капризах. Быть может, с точки зрения психологии и в «мужских капризах» нет ничего невероятного. Поведение такого человека с точки зрения психолога, можно, например, истолковать как проявление особого типа «мужчины-ребенка», после чего предложить понимание первопричин поведения и, соответственно, обозначить варианты психологического воздействия и т.д. В художественной реальности автор, наделяя своего героя капризами, заставляет его обнажать свое «Я», втягивать в поле собственных переживаний и страстей других героев, провоцируя конфликты и столкновения чувств, идей, жизненных позиций.
В творчестве Ф.М. Достоевского «капризничают» многие герои — Фома Фомич («Село Степанчиково и его обитатели»), герой «Записок из подполья», Раскольников («Преступление и наказание»), Степан Трофимович («Бесы»), Иван Карамазов, Смердяков («Братья Карамазовы»)... Капризы этих героев имеют
разные психологические причины: связаны со сверхценностными переживаниями (ущемленное самолюбие и т.д. — например, у Смердякова), являются средством выхода из трудной ситуации (поведение Ивана Карамазова на суде), средством психологической защиты (с целью привлечь внимание, компенсировать недостаток заботы)... Показать это можно на нескольких примерах. Один из наиболее ярких героев, с наиболее «выдающимися» капризами, — Фома Фомич Опискин («Село Степанчиково и его обитатели»). Этот образ вызывает особый интерес еще и потому, что в нем в сконцентрированном виде собраны черты, которые нашли свое воплощение и развитие в героях последующих произведений. Фома Фомич Опискин оказывается очень значимой, почти универсальной фигурой в творчестве Достоевского. Этот герой является предтечей не одного, а сразу нескольких художественных типов. Он и шут, и идеолог, и юродивый.
Истоки поведения Фомы Фомича пытается обнаружить и раскрыть перед читателем герой-рассказчик, племянник полковника Ростанева. Причины он видит в прежнем унижении, оскорблении достоинства, в неудавшейся прежней жизни героя: «Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь угнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фомы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы — огорченного литератора, из Фомы — шута из насущного хлеба, из Фомы — в душе деспота, несмотря на все предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы — хвастуна, а при удаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и славу, возлелеянного и захваленного благодаря идиотке покровительнице и обольщенному, на все согласному покровителю...»З (т.З, с.1З); «Фому угнетали — и он тотчас же ощутил потребность сам угнетать; над ним ломались — и он сам стал над другими ломаться. Он был шутом и тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов» (т.З, с. 1З). «Хвастался он до нелепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока, тиранствовал без меры.», — такое поведение героя как нельзя точнее соответствует представлению о капризах, которые являются и способом компенсации «недополученного» внимания и уважения, и средством манипуляции другими людьми. Фома, действительно, поступает, как ребенок, чтобы поставить свою личность в центр внимания, снискать заботу, уважение и даже поклонение. В некоторых ситуациях он ведет себя внешне именно как ребенок, ревнующий взрослых к младшему ребенку в семье или другому человеку, которого, на его взгляд, любят больше. Например, накануне именин Илюши складывается парадоксальная ситуация: «Егор-то Ильич и сам бы не против в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: «Зачем, дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не обращают теперь!» А? Каков гусь? Восьмилетнему мальчику в тезоименстве позавидовал! «Так вот нет же, говорит, и я именинник!» Да ведь будет Ильин день, а не Фомин! «Нет, говорит, я тоже в этот день именинник!» (...) Что ж вы бы думали? Ведь они теперь на цыпочках ходят да шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или нет, поздравлять или нет? Не поздравить — обидеться может, а поздравь — пожалуй, и в насмешку примет» (т.З., с. 27). В словах Бахчее-ва, который повествует о причудах Фомы, есть много интересных наблюдений. Дело не только в том, что сближает поведение Фомы с капризным поведением
ребенка из ревности. Дело и в том, что его от ребенка отличает. Каприз ребенка — это средство получить желаемое, добиться реализации своего «хочу». Каприз Фомы нарочито провокационен: его исполнение (поздравления с именинами), равно как и неисполнение, имеет один итог — оно чревато обидами и скандалом («не поздравь — обидеться может, поздравь — пожалуй, и в насмешку примет»). Так или иначе, но будет спровоцирована ситуация для дальнейшего обострения конфликта «Я» — «Они», в процессе которого Фома потребует новых извинений, еще больше внимания и почтения, что и отличает его от ребенка. В этом отношении каприз — это исток и «пружина» скандала, который в произведениях Достоевского создает особое внутреннее напряжение повествования.
Можно отметить и еще одну «недетскую» черту капризов Фомы Фомича. Капризы ребенка более просты, они сами по себе должны быть реально выполнимы, иначе нет смысла требовать исполнения прихоти. Желания Фомы Фомича зачастую подчеркнуто абсурдны, доведены до пределов возможного («требует птичьего молока»). Пожелай он чего-либо реального, пусть и трудновыполнимого, — его каприз будет исполнен — в доме он на особом положении, его боготворят и ублажают. Поэтому, чтобы создать скандал, который даст возможность быть обиженным, а потом потребовать за это компенсации, необходим особый выверт, на грани здравого смысла. Например, когда супруга Снегирева просит, увидев игрушечную пушечку у сына: «Ах, подарите мне! Нет, подарите пушечку лучше мне!», — это вполне детский каприз, пусть и взрослого, но слабоумного человека, впавшего в детство. А вот «я тоже в этот день именинник» или «а называйте, говорит, меня целый день: ваше превосходительство» — это каприз с расчетом на конфликт, а не на разрешение ситуации.
Интересно, что последний каприз (про «ваше превосходительство») вскрывает и еще одну очень важную психологическую подоплеку поведения Фомы, которая найдет свое отражение уже здесь на страницах повести, раз вернувшись в сентенциях его ученика Видоплясова, а затем и в «Братьях Карамазовых» у Смердякова — это бунт на провидение, на свою судьбу и даже на национальную принадлежность (просветительские «капризы» Опискина образовать мужиков, научить всех французскому, ожесточенная борьба с Камаринским).: «Вся причина в том, что вы полковник, а я просто Фома.» (т.3., с.87), — подытоживает Фома Фомич целый ряд замечательных своей казуистичностью выводов в главе «Ваше превосходительство». А вот претензии его «литературного подмастерья» Видоплясова:
«— Неосновательная фамилия-с! — отозвался Видоплясов.
— Да почему ж неосновательная? — спросил я его с удивлением.
— Так-с. Изображает собою всякую гнусность-с.
— Да почему же гнусность? Да и как ее переменить? Кто переменяет фамилии?
— Помилуйте, бывают ли у кого такие фамилии-с?
— Я согласен, что фамилия твоя отчасти странная, — продолжал я в совершенном недоумении, — но ведь что ж теперь делать? Ведь и у отца твоего была такая ж фамилия?
— Это подлинно-с, что через родителя моего я таким образом пошел навеки страдать-с, так как суждено мне моим именем многие насмешки принять и
многие горести произойти-с, — отвечал Видоплясов» (т.3., с.102-103). Преемственность ощутима, не правда ли? Здесь и бунт на провидение, и даже претензия на страстотерпство. Стремление «облагородить» фамилию на «иностранный манер» (далее Видоплясов просит переименовать его в Верного, Уланова и, наконец, заказывает «облагороженную по-иностранному» фамилию Танцев и даже Эссбукетов) как бы предвосхищает затаенную обиду и ропот на судьбу Смердякова. Вот признания этого недолюбливающего стихосложение, но очень близкого ему по духу исполнителя городского романса: «— Я бы не то еще мог-с, я бы и не то еще знал-с, если бы не жребий мой с самого моего сыздетства. Я бы на дуэли из пистолета того убил, который мне произнес, что я подлец, потому что без отца от Смердящей произошел. (...) Григорий Васильевич попрекает, что я против рождества бунтую: «Ты, дескать, ей ложесна разверз». Оно пусть ложесна, но я бы дозволил убить себя еще во чреве с тем, чтобы лишь на свет не происходить вовсе-с. (...) Может ли русский мужик против образованного человека чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. (...) Я всю Россию ненавижу (.). Дмитрий Федорович хуже всякого лакея и поведением, и умом, и нищетой своею-с, и ничего-то он не умеет делать, а, напротив, от всех почтен. (...) Дмитрий Федорович голо-штанник-с, а вызови он на дуэль самого первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он лучше меня-с?» (т.14., с.204-205). (При чем последних (Смердякова и Видоплясова) сближает и «высокий лакейский слог», которым они говорят. Примечательно, что Смердяков и Видоплясов очень часто пытаются стилизовать свою речь под философские или даже богословские рассуждения, отсюда частые инверсии, использование устаревшей лексики и оборотов типа: «слово молвить. мучителям», «помышление», «ибо», «господь вседержитель», «я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью» (т.14., с.120) (у Смердякова), «многие насмешки принять и многие горести произойти-с» «истинные благодетели-с», «вразумили моему ничтожеству, каков я есмь червяк на земле, так что чрез них я в первый раз свою судьбу пре-дузнал-с» (т.3., с.103) (у Видоплясова) в сочетании с просторечными словечками и безграмотными грамматическими конструкциями вроде «высший мо-мент-с», «в речку нашу вонючую съехала», «взямши», «сумление», «самого рассудка решиться можно, так что и рассуждать-то будет совсем невозможно», «похоже ли это на вероятие? Это, чтоб это могло быть-с, так, напротив, совсем никогда-с» (т.15., с.47) (у Смердякова), «.потому что Матрена истинная ду-ра-с, бымши истинная дура-с, притом же невоздержная характером женщина, через нее я таким манером-с пошел жизнию моею претерпевать-с» (т.3., с.104) (у Видоплясова). Такое сочетание, с одной стороны, рождает ощущение пародии духовных бесед и откровений. С другой стороны, это сочетание стилей не является продуманным средством речевого воздействия, а лишь свидетельствует о низком уровне образования и безмерной претензии на роль умных и ученых людей. Видимо, им самим кажется, что чем больше «заумных» слов и сложных, почти невозможных в русском языке конструкций они употребят, тем умнее и солиднее они будут выглядеть в глазах других. Причем происходит это уже автоматически, независимо от ситуации общения. Эта характерная и неизменная черта его речи проявляется во всех диалогах героев.)
Такие капризы, вырастая в скандалы, становятся своеобразной психологической «подпиткой» личности, требующей постоянного подтверждения своей значимости со стороны других. Более того, Фоме нужен конфликт своего «Я» и «Я» другого для того, чтобы предъявить право на свободу личности другого человека. Такой тип конфликта подводит нас к границам экзистенциальной психологии. То, что в образе Фомы Фомича обозначается лишь подспудно, будет сформулировано героем «Записок из подполья» как одна из важнейших проблем человеческой личности и человеческого существования, — проблема свободы, как единственного условия сохранения и реализации своего «Я»: «Свое собственное, вольное и свободное хотение, свой собственный, хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная хотя бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит» (т.5., с.113); «ведь это глупейшее, ведь этот свой каприз (...) может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях (...) даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, — потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность» (т.5, с.115). Социальное положение Фомы Фомича, его опыт приживальщика делают проблему равенства другому, права на свободу, как и у любого другого человека, одной из самых острых и болезненных для Фомы Опискина. Однако утверждение «равновесия» двух экзистенций, их равноправия и равновеликости, — не может удовлетворить героя. Отстаивая собственную свободу, ценность собственной личности, он тут же посягает на свободу другого — ему мало быть равным, ему надо власти и превосходства (точно также как подобную экзистенциальную игру будет навязывать Смердяков Ивану Карамазову, включая, кстати, и эпизод с деньгами, причем динамика развития отношений очень сходная: сначала подобострастие и заискивание, затем равенство, а в конце превосходство). В этом плане примечательны разговоры Фомы с Ростаневым: «Я вам равен, слышите ли? Равен во всех отношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а не вы мне» (т.3., с. 73). Развернуто эта проблема представлена в одном из диалогов героев, состоявшегося после того, как Ростанев предлагает Фоме деньги, но с условием, чтобы тот покинул его дом.
«— Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с здравым смыслом и благородством души, если я хоть на минуту останусь теперь в вашем доме? Ведь вы выгоняли меня!
— Сообразно, сообразно, Фома! Уверяю тебя, что сообразно!
— Сообразно? Но равны ли мы теперь между собою? Неужели вы не понимаете, что я, так сказать, раздавил вас своим благородным поступком? Вы раздавлены, а я вознесен. Где же равенство? (...)...вы опозорили себя, а я сделал благороднейший из поступков. Ну, кто из ваших сделает подобный поступок? Кто из них откажется от такого несметного числа денег, от которых отказался, однако ж, нищий, презираемый всеми Фома, из любви к величию? Нет, полковник, чтобы сравняться со мной, вы должны совершить теперь целый ряд подвигов» (т.3., с. 86). Действительно, Фома отказывается от денег, и сцена их «растаптывания» — еще один пример «причуды», выверта поведения героя. Но
важно не это, а то, что для него имеет ценность большую, чем деньги, ведь Фома мечтает не о материальных ценностях («Сердечные раны хотят залечить какими-нибудь отварными грибками или мочеными яблочками! Какой вы жалкий материалист, полковник!» — т.3., с. 90). Очень быстро от простого утверждения собственного превосходства Фома переходит к активному подавлению своего оппонента — «должны совершить теперь целый ряд подвигов».
Поэтому Фома, в отличие от детей, ведет умелую ролевую игру. Он не просто капризничает, он находит вполне благородные оправдания своим капризам и для этого использует роль духовного наставника, воспитателя, почти старца, заботящегося о нравственном здоровье ближних, юродивого, имеющего право на свободу слова и «неадекватное» поведение. Порой в своих порывах «спасения ближнего» он даже претендует на роль мессии, ибо его претензии и притязания не знают границ, а его бунт против неравенства с людьми доходит и до бунта против Провидения и судьбы. Выразительна сцена прощания Фомы с домом Егора Ильича, его напутственная проповедь, обращенная к Ростаневу и домочадцам: «-Умерьте страсти, — продолжал Фома тем же торжественным тоном, как будто и не слыхал восклицания дяди, — побеждайте себя. «Если хочешь победить весь мир — победи себя!». Вот мое всегдашнее правило (...). Я молился за вас целые ночи и трепетал, стараясь отыскать ваше счастье. Я не нашел его, ибо счастие заключается в добродетели. (...) Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещечьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед богом, царем и отчеством!»; «К вам обращаюсь теперь, домашние, — продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек — образ божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя, царем и отечеством» (т.3., с. 137-138). Фома не только пускается в наставления, но и претендует на исполнение роли духовного наставника, а у Достоевского таким наставником может быть божий человек, странник (Макар Долгорукий), духовное лицо или старец (Тихон, Зо-сима), налагающий урок или дарующий благословение: «Я пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все. Бог с вами, и да благословит вас господь! Благословляю и тебя, дитя мое, — продолжал он, обращаясь к Илюше, — и да сохранит тебя бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!... И вас, и всех. Ну, пойдем, Гаврила!» (т.3., с. 138). Стиль, содержание речей Фомы — все могло бы произвести впечатление искреннего и истинного духовного поучения, если бы не было игрой и очередным капризом ради того, чтобы буквально подавить всех, а особенно Ростанева, своим великодушием, незлобивостью, смирением, христианским всепрощением.
Однако уже в следующее мгновение он в ответ на реплику Ростанева начинает «взвизгивать», «мгновенно воспламеняясь, как будто именно ждал этой минуты для взрыва», рвет письмо и при всех раскрывает тайну любви Настеньки и Егора Ильича. Наставничество и даже претензии на юродское поведение оборачиваются очередным приступом самодурства из ревности и злобы. Лже-юродивый и псевдо-духовный «наставник» Фома Фомич предвосхитил по-
явление и Семена Яковлевича («Бесы»), и отца Ферапонта («Братья Карамазовы») в последующих произведениях Достоевского, что свидетельствует об особом и постоянном интересе писателя к такого типа характерам.
Фому подводит самоуверенность и отсутствие чувства меры. Капризы, выверты его поведения, чрезмерное увлечение игрой, сменой ролей, порой доводит до того, что не он уже управляет ситуацией, а его самого захлестывает стихия истерии, или он заигрывается до потери чувства реальности. (Почти как Федор Павлович Карамазов, о котором повествователь замечает буквально следующее: «Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения, несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя) могли бы сами шепнуть себе: «Ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер и теперь, несмотря на весь свой «святой» гнев и «святую» минуту гнева» — т.14., с.68). Однако капризы Фомы в их самой экстравагантной форме или в умеренном виде (после того, как в доме хозяйкой стала Настенька) остаются великолепным средством манипуляции другими людьми и способом компенсации униженности и собственного ничтожества.
Итак, капризы Фомы Фомича не только помогают раскрыть характер человека, некогда униженного и оскорбленного и старающегося по возможности «наверстать» упущенное. Каприз раскрывает нам и такие внутренние конфликты личности, которые основаны на столкновении желания быть, казаться одним — и реальной ничтожностью личности, ее бесталанностью; на столкновении и борьбе двух «Я», двух экзистенций за свободу и равенство; на противопоставлении свободного хотения, «собственного каприза» — и жесткой необходимости. В образе Фомы Фомича далеко не вся эта проблематика оказалась высказана, оформлена в слове героя. Достоевский лишил своего героя литературного дара, оставив его несостоявшимся, бесталанным и потому «огорченным литератором». Но его поведение, его устные монологи, обращенные к другим героям, раскрывают суть происходящего, обнажают мотивы капризов лучше слов. Другим героям — если так можно сказать, более интеллектуальным
— Достоевский даст право раскрыть эти проблемы в творчестве — в виде записок («Записки из подполья»), статьи Раскольникова, поэмы Ивана Карамазова, казуистики Смердякова. Но и психологическая составляющая образа, способность раскрыться через каприз, останется у разных героев — у идеологов и у тех, которые относятся к иным художественным типам.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1999. С. 265.
2. Например, см: Справочник по психологии и психиатрии детского и подросткового возраста / Под ред С.Ю. Циркина. СПб., 1999. С. 308-309.
3. Далее все ссылки на художественный текст даются с указанием тома и страницы по изданию: Достоевский Ф.М. ПСС в 30 тт. Л., 1972 и др. гг.
WHIM AS MEANS OF EXPOSING CHARACTER WITHIN A STORY «VILLAGE STEPANNIKOVO AND ITS INHABITANTS» BY F.M. DOSTOEVSKY
N.A.Makarycheva
The article specifies the concept «whim» in context of F.M. Dostoevsky's work. The attention is concentrated on male whims. The author analyzes both psychological components and the reasons for this phenomenon on the example of one of the most «whimsical» men — Foma Fomich Opiskin. When adverting to whims of this hero there emerge parallels with other heroes of novels by Dostoevsky. Thus, there is a prospect for some further research.
© 2007 г.
М.В. Черномырдин СЛАВЯНОФИЛЫ В «ВОСПОМИНАНИЯХ» П. И. БАРТЕНЕВА
«Воспоминания» Петра Ивановича Бартенева были опубликованы усилиями А.Д. Зайцева в альманахе «Российский архив»1. Именно А. Д. Зайцеву принадлежит заслуга возвращения в сферу исследований отечественной исторической науки жизни и деятельности П. И. Бартенева — основателя, бессменного издателя и составителя первого в России историко-археографического журнала «Русский архив»2. При участии А. Д. Зайцева с 1991 года начал выходить альманах «Российский Архив». Как писали его издатели, «.желая возродить благородные традиции своего предшественника, «Российский Архив» ставит перед собой цель соединить воедино цепь, насильственно разорванную в год закрытия «Русского Архива», в 1917 году.»3 Поэтому не случайно, что одно из заглавных мест в разделе «Мемуары. Переписка. Документы» было отведено воспоминаниям П. И. Бартенева. К сожалению, публикация А. Д. Зайцева осталась практически незамеченной и невостребованной. Отрывки из замечательных воспоминаний П. И. Бартенева, а также из его неопубликованного студенческого дневника 1849 года были использованы лишь самим автором публикации в указанной монографии. Между тем, нам представляется, что воспоминания человека, знакомого со многими друзьями и современниками А. С. Пушкина, профессионального историка, археографа, журналиста, получившего образование в Московском университете в период его расцвета, и что для нас особенно важно, лично знавшего многих деятелей как славянофильского, так и западнического направления, заслуживают более внимательного рассмотрения и изучения.
В настоящей статье мы остановимся на рассмотрении «Воспоминаний» П. И. Бартенева как источника по истории славянофильского кружка, характеристики его основных представителей и идеологов. Следует заметить, во-первых, что тем самым мы не отрицаем познавательного, эвристического, потен-
