CC BY
7Попов С.И.
Кандидат философских наук, Кемеровский государственный медицинский университет.
Кантианская тема в романе «Мастер и Маргарита»*
Аннотация. Влияние философских идей не обязательно предполагает их принятие или хотя бы адекватное понимание. Идеи могут вызывать полемику, становиться общим местом, вызывать идиосинкразию, а могут, сойдясь на время с родственными им мыслями, вызывать эффект короткого замыкания, «искра» которого потом долго распространяется в пространстве культуры. Точкой же соприкосновения может оказаться не только проговоренное, но и подразумеваемое. Наконец, два строя мысли могут просто совпасть в их главных силовых линиях.
Канту не повезло на русской почве. Освоение его философии у нас не породило «русского Канта» прежде всего из-за неприятия Кантом метафизики как знания, что русскими ассоциировалось с «дьявольщиной». Кантианство, однако, вряд ли является чисто интеллектуальным упражнением. Будучи, скорее всего, философским выражением образа жизни, кантианство легко проецируется на образ жизни же со всеми отличающими его неврозами. По этой причине эффект «короткого замыкания» с кантианскими идеями на русской почве легче встретить в художественной литературе, чем в философии.
И Булгакова, и Канта равно волновала тема границы. У Канта - это граница между опытным и метафизическим, у Булгакова - граница между СССР и Западом. Оба понимали заграничье одинаково: опыт возвышенного, превосходящего человека и переворачивающего его представления. Оба испытывали сильное искушение перейти границу. Оба свои искушения выразили в книгах - очень разных по жанру и языку, и очень похожих исходным посылом. От искушения перехода границы [с метафизическим] Кант предохранял себя сам - при помощи защитного кокона своей критической философии. Для Булгакова роль кантовских «критик» выполняла Советская власть. Оба к концу жизни остались по свою сторону границы. И если Кант мог бы удовлетвориться исполненным долгом, то для Булгакова верность дому обернулась личной трагедией.
Ключевые слова: Кант, Булгаков, граница, разум, ноумен, феномен, метафизическое, чудесное.
Popov S.I.
PhD in Philosophy, Associate Professor, Department of Philosophy and Culturology,
Kemerovo State medical University.
The Kantian theme in the novel «The Master and Margarita»
Abstract. The influence of philosophical ideas does not necessarily imply their acceptance or at least adequate understanding. Ideas can cause controversy, become a common place, cause idiosyncrasy, or, having come together for a while with related thoughts, they can cause the effect of a short closure, the "spark" of which then spreads for a long time in the cultural space. The point
* © Попов С.И., 2024.
Кантианская тема в романе «Мастер и Маргарита»
of contact may be not only spoken, but also implied. Finally, two systems of thought may simply coincide in their main lines of force.
Kant was unlucky on Russian soil. Russian Russian philosophy did not give rise to the "Russian Kant", primarily because of Kant's rejection of metaphysics as knowledge, which Russians associated with "devilry". Kantianism, however, is hardly a purely intellectual exercise. Being, most likely, a philosophical expression of a lifestyle, Kantianism is easily projected onto a lifestyle with all its distinctive neuroses. For this reason, the effect of "short-circuit" with Kantian ideas on Russian soil is easier to find in fiction than in philosophy.
Both Bulgakov and Kant were equally concerned about the topic of the border. For Kant - this is the border between the experienced and the metaphysical, for Bulgakov, the border between the USSR and the West. Both understood the foreign world in the same way: the experience of an exalted, superior person and overturning his ideas. Both were strongly tempted to cross the border. Both of their temptations were expressed in books - very different in genre and language, and very similar in their initial message. Kant protected himself from the temptation to cross the border [with the metaphysical] by using the protective cocoon of his critical philosophy. For Bulgakov, the role of Kant's "critics" was performed by the Soviet government. Both remained on their side of the border by the end of their lives. And if Kant could have been satisfied with his duty, then for Bulgakov, loyalty to the house turned into a personal tragedy.
Key words: Kant, Bulgakov, border, reason, noumenon, phenomenon, metaphysical, miraculous.
философские идеи ценны не только сами по себе, но и тем следом, который они оставляют в общественном сознании (точка зрения, что другой ценности в них нет, имеет, на наш взгляд, полное право на существование, но здесь не рассматривается). Из числа философов Нового времени Декарт не оставил явно ощутимого следа в «широкой» русской мысли, впрочем, как и его младшие философские современники с «острова» (Локк, Беркли, Юм). Канту повезло больше. Он не только «прописался» в России, но может претендовать на серьезное место в русском и советском массовом сознании наряду с Марксом, Гегелем и Фейербахом. Однако каким странным оказалось это место.
Хотя И. Кант у нас в XIX в. переводился и издавался, поначалу, в зарождающемся сознании сообщества образованных людей в России утвердилась шеллингианская философия тождества как двуединство натурфилософии и трансцендентализма. Это можно объяснить «промежуточно-
стью» и «умственностью» кантовской критической философии, не обещавшей устойчивого мировоззрения, годного к превращению в действенную идеологию. Кант «всплыл» в «серебряный век» как несимпатичный персонаж («чёрт») русской религиозной философии, воспроизводивший соответствующее место из Достоевского. Решение вопроса о существовании Бога - то, что у Канта было явлением чисто интеллигибельным («антиномией» чистого разума), у Ивана Карамазова приобрело все признаки духовной травмы. После принудительного завершения «серебряного века» отечественному общественному сознанию было долгое время «не до кантов». Зато в эпоху «оттепели» 1960-х Кант триумфально вернулся в образе этакого экстравагантного иностранного профессора «черной магии». Роман «Мастер и Маргарита» в какой-то мере отразил состояние советского общественного сознания (прежде всего, сознания советской
«интеллигенции»), причем отразил его, как нам кажется, сквозь призму кантовской философии.
Цель исследования: выявить «след» кантианства в романе М.А. Булгакова. Материалы и методы исследования: материалы истории философии и литературоведения; метод - индуктивно-генеалогический: выявление скрытых сходств, исходя из их явных «следов».
«Явился неумолимый лжесудья в лице кенигсбергского профессора Канта...», - написал в свое время Н.Ф. федоров, объявив тем самым Канта Антихристом. Воланд в самом начале романа не только напоминает о Канте и его «нескладной» философии, но и сам, в какой-то мере, напоминает Канта: «иностранный консультант, профессор и шпион». Ученый «иностранец» иронизирует над попытками разумно решить вопрос о существовании Бога, в то же время настаивая, что «Иисус -существовал»; по ходу действия Воланд начисто нарушает, фактически отрицает определенность пространства и «стрелу» времени, раздвигает границы реального, как бы обыгрывая основные кантовские темы.
начинается роман совершенно кантианским дискурсом: Берлиоз доказывает «иностранному профессору», что «. в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может». Берлиоз и Иван Бездомный воспринимают Канта как безобидного иностранного чудака, которого можно критиковать (в отличие от Маркса), даже ссылать в Соловки, чьи двусмысленные аргументы могут вызвать разве что исторический интерес. Как дальше явствует из романа, игра с темами критической философии оказывается совсем не безобидной. наряду с этим выясняется тема кантианства, оказавшаяся центральной для отечественного
общественного сознания и, весьма возможно, для самого Канта, по свидетельству остроумного французского розыгрыша - метафизика с ее предельными объектами: Бог, душа, мир как целое. не вопросы гносеологии, не границы познания и даже не априорные основания морали, а фундаментальный и однозначный, «медицинский» порядок вещей, уверенность в котором «иностранный консультант» поколебал.
Отношение отечественного массового сознания к Канту во многом совпадает с отношением этого самого сознания к философии как таковой. Кант выступает олицетворением академической философской мудрости, оторванной от злобы дня. За это говорят и тяжелый «терминированный» язык его «критик», и сам образ жизни «ке-нигсбергского затворника». За это же говорит различие «ноуменов» и «феноменов» (пожалуй, единственное, что запоминал советский студент о Канте). феномены - это о жизни, а ноумены -это точно не то, что может встретиться в жизни, и уж ими-то занимаются «философы», вроде Канта. но как занимаются? Охраняют границу между тем и другим, не допуская неофита к ноуменам, - квалифицируя соответствующие попытки в качестве недолжного занятия.
«Вещь-в-себе» у Канта - действительность как таковая, в ее, так сказать, «высшей пробе», «блеск» которой так мощен, что ее невозможно увидеть; она же метафизическая причина опыта, которая, впрочем, не имеет шансов стать предметом опыта. Однако у человека есть способность воображения, которая заражает его разум - его высшую способность, которой он так гордится. Пока разум используется в опыте, он спокоен, пунктуален, продуктивен и прагматичен. но как только разум
становится «чистым» от всякого чувственного опыта, он начинает вести себя как помешанный («обезьяний ум», неистово прыгающий с ветки на ветку) и проявляет неумеренные амбиции. Например, он начинает претендовать на доказательства существования Бога и бессмертия души. Это сумасшествие «чистого» разума Кант называет «метафизикой».
Объект и субъект, взятые по отдельности, для Канта есть «вещи-в-себе»: непознаваемы (о них нечего сказать), хотя и мыслимы. При этом они существуют, внешний мир воздействует на субъекта, субъект же, действуя, воздействует на внешний мир. Все свойства и характеристики феномена (того, что получается в результате воздействия объекта на субъекта) навязаны ему механизмом восприятия субъекта, который априорен и необходим - не зависит от воли субъекта.
Как было сказано, квалификация «вещь-в-себе» относится у Канта не только к «внешнему», но и к «внутреннему»: «субъект» ничуть не более известен себе, чем «объект». Иными словами, индивид - точно такой же ноумен, как остальные ноумены. У нас нет гносеологического преимущества при познании самих себя, нет возможности непосредственного созерцания устройства нашего сознания (оно не может быть объектом опыта). Но мы можем составить представление о том, что делает наша познавательная способность, с целью последующего философского суда над ней. В этом заключался замысел критической философии, призванной провести границу между должным (опыт) и недолжным (метафизика) использованиями разума. В виду этой границы способности разума ошибаться, мыслить неясно, «диалектически», антиномично, фан-
тазировать должны быть осуждены. Суд подтвердил бы «...справедливые требования разума, а, с другой стороны, был бы в состоянии устранить все неосновательные притязания - не путем властного решения, а опираясь на вечные и неизменные законы самого разума. Такой суд есть ни что иное, как критика самого чистого разума».
Таким образом, Кант исследует не столько сам чистый разум, сколько дисциплину (систему ограничений), которую тот вменяет сам себе, укрощая тем самым собственные порывы, не позволяя познавательной способности выйти за некоторые пределы. При этом Кант не сомневается, что выход за эти пределы возможен. Но он находит такое бесчинство разума недолжным. «но если мы встречаем, как это наблюдается в чистом разуме, целую систему иллюзий и фикций, <...> то в таком случае, по всей видимости, требуется совершенно особое, и притом негативное законодательство, создающее под именем дисциплины <.> как бы систему предосторожностей и самопроверки, перед которой никакая ложная софистическая видимость не может устоять и тотчас разоблачается, несмотря на все прикрасы». Уместен, на наш взгляд, вопрос: но если у разума есть потребность фантазировать, впадать в иллюзии, заблуждаться - словом, выходить за пределы опыта, почему он должен каждый раз ограничивать себя, отказывая себе в удовлетворении собственных потребностей? Ответь Кант на этот вопрос - ответ принял бы, как нам думается, очень личный характер, более соответствующий лирическо-ис-поведальному жанру, нежели форме философского трактата.
Метафизическое есть та самая «вещь-в-себе», темы которой неразрешимы в границах опыта; от спири-
туализма же Кант предостерегает не только из гносеологических резонов. Кантовское отношение к «вещи-в-се-бе» осложнено собственной кантовской склонностью к спиритуализму - склонностью иррациональной, но осознаваемой и подавляемой. Накладывая гносеологический запрет на метафизику, Кант как бы имеет в виду собственное искушение «духовидением» ala Сведен-борг, следы которого мы находим в ранних кантовских произведениях - той же «Всеобщей естественной истории и теории неба». То есть метафизическое, с одной стороны, желанно (молодой Кант), с другой - запретно (пожилой Кант): потому что, не являясь объектом возможного опыта, зря волнует ум и разрешается в антиномичных - противоречащих друг другу и равносильных по убедительности конструкциях. Что русской религиозной мыслью конца XIX в., начиная с Достоевского, было квалифицировано как «чертовщина». Последняя выступает темной стороной «чуда» и «тайны» как самого притягательного для людей (так и слышатся слова Великого Инквизитора о чуде, тайне и авторитете как идолах и поводырях заблудшего человечества).
Тема «вещи-в-себе» (непознаваемого, метафизического, странного) и - оттого - чудесного то и дело всплывает в романе Булгакова. Например, «вопросы крови», подобные «причудливо тасуемой колоде карт». «Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами». Добавим - ни граница с метафизическим: москвичка Маргарита одновременно оказывается ведьмой и особой королевской крови. Воланд, ставя в театре свой «эксперимент» над москвичами, искушает их чудесами «черной магии», точно учитывающими, впрочем, не только страсти
общечеловеческие, но и условия жизни специфически советские: червонцы летят с потолка, открывается дамский магазин с импортными «шмотками» -разве что ордера на квартиры не выдают! Роль метафизического - чудесного по его главному качеству - в романе Булгакова отдана заграничному, что, на наш взгляд, вполне по-кантовски даже терминологически. не искуситься метафизическим - заграничными чудесами - в булгаковской Москве просто невозможно. Это и «валютные» магазины, и приемы для советской богемы в иностранных посольствах (на которых присутствовал и сам М.А. Булгаков), и доходящие (например, от «отпущенного» Сталиным Е. Замятина) подробности о нездешней, невероятной заграничной жизни. «Тех, кто побывал за границей, он готов был слушать, раскрыв рот»,
- вспоминала о Булгакове первая его жена. В Москве 1930-х годов рассказы и поступки американского посла У. Буллита (по всей видимости, именно прием 23 апреля 1935 г. в Спасо-хаусе на Арбате - американском посольстве -послужил Булгакову прообразом к Балу Сатаны) были куда более невероятны, чем в любой другой столице мира. «В реальной жизни боящихся друг друга, теряющих представление о реальности свидетелей и участников Московских процессов - жизни Мандельштама, Зощенко, Бухарина, Берии - могли случиться и любовь Мастера и Маргариты, и купание Бегемота с портнихой в ванне с коньяком». Добавим неслыханную эротическую роскошь Бала - это ведь тоже признак невероятности заграничной жизни, в котором нам явственно различим намек на ее иррациональную и в этом смысле ноуменальную природу. Это ведь для Запада все в человеке
- реализация его сексуальности. В сталинской Москве «секса нет», вместо
него есть упоение властью - одних и животный страх - других. К метафизическому Булгакова уместно применить кантовскую категорию «возвышенное»: превосходящее человека, переворачивающее все его представления.
И вот на границе метафизического стоит кенигсбергский профессор, вооруженный категорическим императивом, осуждающим попытки ее перехода как недолжные. Должным же является опыт советской жизни, который для советских граждани понятен, и внятен, как все феноменальное. «Тотальное погружение советского человека в советский же быт избавляет от размышлений о нем, от сомнений, удивлений, тревог...». Но советская элита 1930-х годов вела все же «пограничное» существование: ее быт был еще и страшен, а знаменитые Московские процессы явились для богемы лучшим стимулом к мечтам о метафизическом-заграничном, чем всегдашнее нетерпение разума у Канта. М.А. Булгаков - тот же Кант, императивно соблюдающий границы, но страстно желающий их нарушить - уехать. Автору романа не удалось то, что удалось его персонажам - Мастеру и его возлюбленной, - взятым Воландом «в покой». «.что делать вам в подвальчике? <...> О, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет». Трудно избавиться от впечатления, что этими словами
Воланд напутствует в другую жизнь не Мастера и даже не М.А. Булгакова, а И. Канта (с его верным Лампе) - «виновника» установления границы с метафизическим, человека, заточившего самого себя в «подвальчике» философских «критик», добровольно лишившего себя чуда, тайны, любви женщины.
Тут Воланд выступает уже не охранителем границы с метафизическим (как в самом начале романа), а силой, ее нарушающей, - и в этом смысле воплощенным alter ego Канта. В булгаковской Москве 1930-х не было ничего актуальнее вмешательства в повседневную жизнь чуда или чар «черной магии»; события, важнее которых для человека нет, зависели от совершения магических действий. «. в страшном, необъяснимом и непредсказуемом мире сталинской Москвы только чудо может спасти человека. Когда остается надеяться только на чудо, тогда оно кажется возможным и, более того, легко достижимым. Его может творить и иногда творит сталин; его может, наверное, сотворить Посол далекой и могущественной страны; его может сотворить гипнотизер; больше того, его может сотворить даже пациент гипнотизера. Условием является то, что другой человек, в данный момент еще более растерянный и запуганный, поверит в возможность совершения чуда над собой». Поверить в возможность чуда - то же, что нарушить нравственное повеление, вменяемое собственной способности воображения, нарушить этот кантов-ский моральный закон, имеющий ведь онтологическое и гносеологическое применения тоже, символически перейти границу, разделяющее феноменальное и метафизическое.
Кант - философ границы (философский «Карацупа без Джульбарса»). Лейтмотивом «Критики чистого разума»
является императив соблюдения границ: разум не должен выходить за пределы возможного опыта. В то время как в романе Булгакова границы постоянно нарушаются. Поэтому роман выглядит кантианским произведением. Само искушение нарушить границу опыта и выйти к темам метафизики - вполне кантианское искушение, оно из разряда мысленных экспериментов кантианца: что будет, если нарушить?..
Кант не создал школы. Под кантианством мы подразумеваем образ мысли, переходящий в образ жизни - все то скрупулезно выстроенное однообразие дней и ночей, которому неуклонно следовал Кант, словно предохраняя себя от искушений перейти границу, бежать. Куда?! Опасно нарушение образа жизни, опасен и он сам. Кант как бы балансирует на канате лунной ночью. Он не допускает даже такую ипостась метафизического, как сны (об этом свидетельствуют специфические телесные манипуляции Канта перед сном, специальное «кодовое слово», вызывавшее «проваливание» в сон без сновидений). сны - лаз в запретное. Кант - бомба, сама себя предохраняющая от взрыва. Что будет, если злой дух взломает этот саркофаг? Наступит бессонная ночь -Бал у сатаны.
Булгаков - тот же Кант, императивно соблюдающий границы, но страстно желающий их нарушить: уехать от советской власти. Булгакову, однако, не удалось то, что удалось его Мастеру - покинуть московскую реальность. невольно он остался, как и Кант, заложником и философом границы.
References
[1] Akhutin A.V. Sophia and the Devil (Kant in the face of Russian religious metaphysics) // Questions of Philosophy. 1990. № 1. P. 51-69.
[2] Botul J.-B. Immanuel Kants sexuelles Leben // Lettre International. 2000. № 50. P. 74-85.
[3] Bulgakov M.A. The Master and Margarita: a nov-
el. - M.: AST, 2005. 446 p.
[4] Golosovker Ya.E. Dostoevsky and Kant. The reader's reflections on the novel "The Brothers Karamazov" and Kant's treatise "Critique of Pure Reason". - M.: Publishing House of the USSR Academy of Sciences, 1963. 103 p.
[5] Gulyga A.V. Kant. - M.: Young Guard, 1977. 304 p.
[6] Gulyga A.V. Schelling. - M.: Young Guard, 1984.
317 p.
[7] Kant I. Works. In 8 volumes. T.3. (Critique of Pure Reason) - M.: CHORO, 1994. 741 p.
[8] Peskov A.M. At the origins of Russian philosophizing: Schellingian sacraments of the wise men // Questions of Philosophy. 1994. № 5. P. 89-100.
[9] Fedorov N.F. Essays. - M.: Mysl, 1982. 710 p.
[10] Etkind A.M. Eros of the impossible. History of psychoanalysis in Russia. - St. Petersburg: ME-DUZA, 1993. 464 p.
Список литературы
[1] Ахутин А.В. София и черт (Кант перед лицом
русской религиозной метафизики) // Вопросы философии. 1990. № 1. С. 51-69.
[2] Botul J.-B. Immanuel Kants sexuelles Leben // Lettre International. 2000. № 50. P. 74-85.
[3] Булгаков М.А. Мастер и Маргарита: роман. -М.: АСТ, 2005. 446 с.
[4] Голосовкер Я.Э. Достоевский и Кант. Размыш-
ления читателя над романом «Братья Карамазовы» и трактатом Канта «Критика чистого разума». - М.: Изд-во АН СССР, 1963. 103 с.
[5] Гулыга А.В. Кант. - М.: Молодая гвардия, 1977.
304 с.
[6] Гулыга А.В. Шеллинг. - М.: Молодая гвардия,
1984. 317 с.
[7] Кант и. Сочинения. В 8 т. Т.3. (Критика чисто-
го разума) - М.: ЧОРО, 1994. 741 с.
[8] Песков А.М. У истоков русского философствования: шеллингианские таинства любомудров // Вопросы философии. 1994. № 5. С. 89-100.
[9] Фёдоров Н.ф. Сочинения. - М.: Мысль, 1982. 710 с.
[10] Эткинд А.М. Эрос невозможного. История психоанализа в России. - СПб.: МEDУЗА, 1993. 464 с.
